И знаю я одну молитву

повесть

Глава 1. КРАТКИЕ СВЕДЕНИЯ О ЛИЗЕ И МАТЕРИ ЕЁ
               
          У меня горе, горе огромное, как море, оно теперь всегда со мной. Сначала я не соглашался с тем, что так можно жить, погибал, захлёстывало оно меня с головой.
  Горе это – смерть жены моей Лизы. Счастье наказуемо
жестоко, если им не дорожить. А я его как должное  и даже как заслугу свою воспри-нимал. Отчего?
Здоровенный,  не пьющий, не курящий, очень деловой – эти свои качества не в меру я ценил, потому что недоумком, болваном и даже слов  таких нет, каким я был.
 А Лизонька? О ней слишком больно мне вспоминать. Молчу о ней. Нет ведь больше её, и не будет никогда. Невозможно с этим примириться. Три года прошло
после её смерти, а на женщин всерьёз я больше не
смотрю.  Остался навсегда вдовцом.
 Странно это, ведь раньше, когда была Лизонька жива,  я был не прочь… да что там говорить, нередко интрижки заводил. Изменами Лизе их не считал, знал всегда, что это лишь забава и приключение. Но для чего? Разве недостаточно мне было видеть свою Лизу здоровой и счастливой?   «По делам коту и муки».
 Когда остался один, повторял, как заклинание, Гумилёва слова, точно определяв-шие состояние моё:  «нечем дышать. Больно жить». «Лизонька! (переделывал дальше по - своему) - нет больше сил, невозможно мне так страдать и так любить!».
 Вытащили меня из небытия  дочка моя Алёнушка (так её Лиза называла, так и я её зову). И тёща моя Альбина Ивановна. Тогда я ничего не замечал. Теперь-то пони-маю, что они меня опекали каждый день после работы. Алёнушка звонила мне и просила:
 – Папа, не мог бы ты с Лизонькой посидеть? Эта Лизонька – внучка моя. Родилась она за несколько месяцев до смерти бабушки. И Лиза моя успела её понянчить  и погулькать. Умница  Алёнушка наша догадалась именем её внучку назвать.
  Я с Лизонькой сидел и многому в ней удивлялся.  Например, тому, что догадыва-ется она, как нужно с молочной бутылочкой обращаться - соску губками схватить, а бутылочку вверх поднять, чтобы молочко к ней в ротик потекло. Ведь ничего ещё не знает, а это усвоила уже. Но всем, что заметил, необходимо было мне, как я привык,   с женой моей Лизой поделиться, а Лизы нет…                хватался я в отчаяние за детскую кроватку.  Крошке же нашей - всё равно. Знай, спит себе,  или из бутылочки сосёт, или начинает возиться, брезгливо морщить мор-дашку, что означало – пора менять пелёнки. Или выспавшись, заходилась в плаче, требовала утешения. И отпускало отчаяние меня за этими делами.                Если я дома сидел, тёща моя Альбина Ивановна приносила мне еду или предлагала:
- Может быть, вместе чего сготовим, поедим? Не могу одна. Горе у нас с тобой об-щее, почисть картошку, пожарим. Чистил картошку я, для неё старался.
- Мяса я принесла и муки, - говорила в другой раз, - у тебя яичко есть? Пельменей наделаем с тобой, перекрути мясо, тесто замеси, не умеешь? Сейчас научу. 
И крутил я мясо, и тесто месил.
Она сообщала мне о сыне, снохе, внуках своих:
 - Наташа поступила в институт, в квартире сделали ремонт, внук собирается же-ниться, и сколько это стоит сейчас. Так коротали вечера. Потом провожал я её. И как бы находился всё время при семейных делах.
 А утром на работу, в мужской суровый коллектив. Краткое и крепкое  пожатие при встрече рук, и никаких разговоров о том, что дома у кого,  так и привык жить один.
Женщины особенно ласковы сделались ко мне теперь. Только  Лизоньку мне никто не сможет заменить.
Вспомнил любовь свою к печатному слову, снова за книги принялся. Любимых своих авторов перечитываю.
 Сначала думал, что над романами стану рыдать. Ничуть не бывало. Там и близко ничего такого нет, что было с Лизонькой у нас. А время идёт, внучка  растёт – уже на ножках прочно стоит.
Был у меня друг Анатолий, дружили семьями, тоже не курит и не пьёт, язвен-ник он.  Но после смерти Лизы растерялся мой друг, смотрит на меня такими скорб-ными глазами. Не виноват он, но друга у меня пока нет, и не скоро я вернусь к нему. Дворовые мужики в детской беседке, с которыми играю в шахматы по вечерам, ближе мне сейчас.
Горячий душный день, такая жара редкость даже у нас в Оренбуржье – ни дож¬динки, ни ветерка, сухо во рту. Многие  на пляж едут с детьми. Там сейчас яб¬локу негде упасть. Если бы Лиза жива была, мы бы с ней тоже поехали  на пляж, только на этой теме табу стоит.
 К тёще моей Альбине Ивановне я иду пешком – в трамвае можно задохнуться.
Мы сегодня от огородов отдыхаем с ней, и окрошку по телефону договорились сооб-разить.
Рабочие дни ещё туда-сюда - по выходным и праздникам худо мне. Правда, летом в страдную пору с огородами этими, праздников и выходных считай, что нет.               
 Мы с Альбиной Ивановной сады- огороды свои в относительный порядок привели. Два их у нас  – Алёнушкин и сына её. Молодым заниматься ими не досуг.
 А мы с Альбиной Ивановной  славно сработались. Хозяев беспокоим лишь по необ-ходимости – на большие кампании – копать, сажать, урожай собирать. Огороды у нас на сегодняшний день прополоты, политы, колорадский жук и медведка не высо-вываются пока.
 На улице  продают  газ воду и апельсиновый сок. Я в очередь встал. Аппарат для охлаждения работает на глазах. Воду в пластиковых, одноразовых стаканчиках вы-дают. Для использованных стаканчиков картонная коробка на асфальте стоит.
Очередь от  жары разомлела, слегка разбрелась.
 – Кто последний? – спрашивает женщина в светло зелёном сарафане, и становится за мной. – Здесь скоро не дождёшься – поразмыслила она, - имейте меня, пожалуй-ста, в виду, я в этот магазинчик забегу, - попросила. Я кивнул. И когда она ушла, по-нял, что очень знакомо мне её лицо.  Моего возраста. Учились или работали вме¬сте? Разве вспомнишь сейчас, да и неважно это, тем более, и она меня не отличила.
 – Кто последний? – спросила старушка в белой панаме, чем-то похожая на Альбину Ивановну мою. Стоим, она рассказывает мне: - Внучек проснётся сейчас – каприз-ный такой. Полезнее всего всыпать бы ему хорошего ремня, а сноха:
-Принесите для него апельсиновый сок. Родят одного - только что не молятся на него. От этого и все беды потом, - сетовала она, и я с ней соглашался.
 И вдруг  вспомнил,  где эту женщину видел и знал, ту, что очередь за мной заняла. Мы с ней в литобъединении встречались три года тому назад. Вот где я давно не бывал. И пока мне туда нельзя. Ведь после этих собраний – заседаний я к Лизе, до-мой всегда спешил. Воскресный вечер проводить дома –  было свято.
 Почему-то это воспоминание обрадовало меня. Должно быть оттого, что прояс¬нился с этой женщиной вопрос. И когда она подошла, стал вспоминать, о чём там, в литобъединении писала и читала она, не вспомнил, не вспомнил ни фамилии, ни как зовут. Тонка, незаметна, скромна, никогда не лезла вперёд. А меня до сих пор инте¬ресовали яркие и смелые женщины, вернее, я их интересовал. Сам я - хороший семьянин – не инициативен был. Меня нужно было приступом брать.
 – Здравствуйте! – обернувшись, сказал я некстати, - я вас сначала не узнал.
 –А,  здравствуйте, - вяло ответила она. – Вы в литобъединении продолжаете бы-вать? - Продолжаю иногда.
 – Что нового там?
 – Если интересно, побывайте сами.
 – У меня творческий застой.
 – Бывает.
   Почему-то неохотно она со мной говорит.  Чем я хуже стал? Ведь три года для мужчины не большой срок. А ведь какие женщины не чаяли во мне души!
- Сорок семь лет – расцвет мужской красоты и силы, - убеждает меня тёща моя Аль-бина  Ивановна, - ты ещё себе жену найдёшь, а мне доченьки моей никем не заме-нить.
 – Не найду и не буду искать.
  -Это ты брось, не дури - рано овдовел, жизнь долгой покажется одному, да и не по-рядок это. Мужчин всегда не хватает. Вот сейчас по статистике женщин вдвое больше, чем мужчин.
 Три года уже после смерти Лизаньки прошло, пора подыскивать тебе жену.
 - Такой как Лизонька больше нет, а другой не надо мне.
 – При живой Лизе находил, и теперь найдёшь, - безжалостно утверждает она.
-  При живой Лизе хотелось  жить и всех любить! А без Лизы и жизнь не в жизнь, - совершенно искренне отвечаю ей.
 И снова мороз по коже. Хотя давно это было. Я тогда по путёвке Лизу с Алёнкой в отпуск проводил, сыновья – Ваня с Петей,  на байдарках отправились в поход, сам в городе остался. Отпуск у нас с Лизонькой не совпадал. Я ведь работаю инженером на заводе. Отпуск не каждый год летом дают. Была  у меня в ту пору, ну, конечно, не в серьёз, связь с Тамарой одной. Развлекались мы с этой Тамарой в нашей квар-тире. Звонит кто-то.
 - Звоните на здоровье – нас дома нет, - думаю беспечно. Я ведь предполагал, что тёще моей, Альбине Ивановне,  без Лизоньки до меня дела нет. А она, заботливая, пельменей настряпала и принесла, чтобы дорогого зятя своего подкормить, и ключи с этой целью у Лизоньки взяла. Позвонила, сердечная, решила, что меня дома нет, открыла ключами дверь, а в прихожей новые женские туфли стоят. Она бегом по квартире, подумала, верно, что Лизонька приехала до срока, а мы с Тамарой на ди-ване под  общей простынёй.  Немая сцена, конечно.
 Господи! как земля меня носила? Ну. Думаю, жизни моей теперь конец. Без Ли-зоньки зачахну и умру. И говорить, думаю,  мне больше не о чём и незачем, и молчу. Альбина Ивановна, конечно,  тоже онемела, долго понять ничего не могла. Тамара, умница, первая нашлась, видит, что сцене немой не будет конца, приподнялась и говорит:
 - Извините, пожалуйста, позвольте нам одеться и встать. Альбина Ивановна, в себя так и не придя, повернулась и ушла. А пельмени всё-таки в кухне поставила на стол,   мол, не проверять я тебя приходила, не обессудь!
Тамару проводил: «Прости и прощай!» Она свободная женщина и, конечно, ни при чём. К пельменям не прикоснулся.
- А тебе бы, дорогой читатель, они полезли в рот? Соседке отнёс, с внуком наркома-ном бедствовала она:
 – Угощайтесь, Мария Петровна, и добрым словом помяните тёщу мою Альбину Ивановну.  Испугалась соседка:
 – Аль померла?
 – Да как же померла, если пельменей настряпала и мне принесла? А я только что из гостей. По горло сыт.
 – Дак, в холодильник поставь,  чай, пока Лизонька приедет, отощаешь, не кажный день в гостях тебя будут кормить.
 Рассердился я:
 - Может,  мне никакая пища не понадобится уже. Испугалась снова Мария Петровна:
-Ну, коль не хочешь, спасибо, оставь!  Одно дело сделал – пельмени пристроил.
 А дальше что? По Лизоньке истосковался я. Без неё мне не жить, а как я теперь к ней подойду? Бежать мне надо к Альбине Ивановне, падать на колени пока не поздно, умолять, чтобы Лизоньке не сказала о том, что видела. Что бы такое приду-мать, будто это как-то по работе произошло, служебная, дескать, необходимость.
 Только что здесь придумаешь? Мучился я, не ел, не пил, к Альбине Ивановне каж-дый день собирался идти, и даже ходил, но так и не дошёл. Вспомню, как она над нами стояла!
 Может, просто я жалостливый такой? Говорит же Альбина Ивановна, что женщин в два раза больше, чем мужчин, и если каждый мужчина будет верен только своей жене, то что делать второй половине женщин, которая без мужчин? Только об этом я тогда не задумывался и статистики такой не знал. Это сейчас Альбина Ивановна мне об этом сообщает, добрая душа.
 -Пока ты не женишься, я не смогу спокойно умереть, - говорит она.
 -Это меня вполне устраивает – живите на здоровье, - отвечаю ей.
 - Совсем не смешно, - сердится она. Люблю я с ней такие разговоры.
 А в то время,  когда Лизонька прислала телеграмму, с каким поездом и в каком ва-гоне её встречать, совсем приуныл – было счастье, и сам его растоптал. Но всё-таки отправился на вокзал.
            Ко всем, встречающим жену и дочку мою, не подошел - там Альбина Ива¬новна во главе была. В сквере прятался, как блудливый кот. И когда поезд остано¬вился, раньше всех к указанному вагону подбежал. И вот они Лизонька с Алёнкой в объятиях моих. Целую их и думаю, что есть ещё отсрочка, что не такая тёща моя женщина,  чтобы при ребёнке, хотя Алёнка уже выше Лизоньки была, сцены мне устраивать. Я их хочу домой увести, Лизоньку с Алёнкой. Какие- то новые и непри-вычные они: загорелые, в соломенных широкополых шляпах, в белых одеждах, пах-нут нездешними морями и цветами.  Мне хочется хоть немного кратким счастьем на-сладиться до скандала.
 Только тёща на страже:
- Никаких домой, ко мне поедем, я всё приготовила, тут и сын её, жена его и дети, - вся родня, встречающие все, женщин ненаглядных любимых моих вырывают у меня из рук, делать нечего – к Альбине Ивановне пошли. 
В общем, долгое время после возвращения Лизоньки с Алёнкой жил я, словно живая рыба на горячей сковородке -  каждую минуту ожидал разоблачения и конца зыбкого счастья своего.
 Как только тёща приходит, или Лизонька к ней идёт, так душа у меня в пятки!  Нако-нец понял, что никакого разоблачения не будет, что не такой Альбина Ивановна че-ловек, чтобы нам с Лизонькой палки в колёса вставлять. Долго не мог поверить сча-стью своему, и на тёщу глаз поднять не смел, избегать её стал, Лизонька заметила, спрашивает:
 - Вы с мамой во время нашего отъезда не поссорились? Кажется мне, что ты её за что-то,  как будто, невзлюбил?
- Наоборот,  ещё больше полюбил.
 -Не заметно, - возразила она.
-Потому что в чувствах своих скромен и застенчив, - ответил я. 
А на новый год рядом с Альбиной Ивановной сел и, когда двенадцать часов стали бить, и все засуетились, и всем за столом было не до нас, обнял её, поцело¬вал и говорю:
- Спасибо, мама! А до этого и после этого Альбиной Ивановной звал. Она не возра-жала, ей, по-моему, даже нравилось, учительница ведь,  к такому обращению при-выкла. Я ей ещё много чего сказать хотел, а она ладонь свою приложила к моим гу-бам:
 -Молчи уж!
 Больше я ей ничего не сказал, зато весь вечер танцевал только с ней, ненаглядной тёщей моей. Лихо так приглашал, бережно так вёл. Она танцовщица – что надо – любовались все, веселилась Лизонька моя. Вот такая у меня тёща Альбина Ива-новна, учительница по литературе и русскому языку. Моя Лиза была – «яблоко от яблони недалеко падает» - ей подстать – благородна, деликатна, доверчива и чиста. И Алёнушка – тоже учительница наша (как бежит время) – вся в бабулю и мать. А  Лизонька – внучка, трёхлетний этот бесёнок – тоже в кого ей быть?
И снова нелестные для меня воспоминания возникают в памяти моей. Одна-жды дома мы с Лизонькой воскресным вечером. Алёнка уже заневестилась,  с нами не сидит, мальчишек с улицы не загонишь домой. Вдруг телефонный звонок. Теле-фон у нас такой, что на расстоянии можно услышать всё. Лиза трубку сняла. Я при-слушался и обомлел:  «сердобольный»   женский голос сообщает Лизе очень точные сведения о последнем блудном похождении моём, потому что на том злополучном случае, когда всё утряслось, не остановился я. Слышу всё, но не подаю вида, будто, занят анекдотами в газете – нервно так смеюсь. Про себя нехорошими словами по-ношу «доброжелательницу» эту.
 Снова с ужасом предполагаю, что моей счастливой жизни – конец. А что вы ду-мали?  Расскажи кто мне такое о жене моей Лизе, и ей не оправдаться – ревнивец я! Газетой прикрываясь, соображаю, что предпринять?   
А Лиза – моя голубушка отвечает в телефон:
- Всё это я знаю, обо всём этом он сам мне рассказал. Да, между нами абсолютное доверие и абсолютная свобода чувств. Я ведь тоже не без греха!
 - Как это не без греха?! – так и взвился я, потому что представление о Лизином грехе затуманило мне мозги, пока не сообразил, что это  невероятная чушь, как и то, будто я обо всём сам ей рассказал. Просто так она защищает честь нашей семьи, не желает выслушивать ничего такого обо мне. А Лизонька  продолжала говорить в те-лефон:
  - А чему здесь удивляться? Так и должно быть. «Доброжелательная» сторона «за-ткнулась сразу», -  как говорит народ нашего двора, очень не поощряющий доносов никаких и никогда. И Лиза положила трубку.
-Тут сообщают, как ты изменяешь мне. Почему (святая простота) ты сам не расска-зал?  Почему я об этом должна узнавать от посторонних людей?
  - Слушай больше, тебе наговорят! – защищаясь газетой, не соглашался я.
 -Не бывает дыма без огня, - решила Лиза и в другую комнату ушла. Я немного по-годя, осторожно за ней подался, выяснить от этого телефонного разговора резуль-таты. Она сидит тетради проверяет, отмахивается от меня.
- Не прикасайся ко мне, «изменщик коварный»… или как там в той песне поётся?..
-Ты что, действительно поверила в мою измену?
-Я уже не знаю, чему верить, - призналась Лиза.
-Верь тому, что есть. Когда я тебе изменю, ты почувствуешь сразу, - нисколько я не кривил душой. После этого мы три дня обшучивали и осмеивали возможности моей измены и её.
- Ты на свидание не торопишься? – спрашивала она, замешкавшись с обедом, когда я, нежный и преданный, вился вокруг неё.
- О моей измене, Лизонька, ты слышала из тридесятых завистливых уст, а в своей призналась сама «я, видите ли, не без греха»… и т. д.
Вообще, вспоминается мне не то, что надо. Разве мы не прожили с Лизонькой почти двадцать пять замечательных (счастливей не бывает) лет? Слишком быстро промелькнули они, «как сон, как утренний туман». Ну, был я не без греха, когда дети подросли и уже ежечасно не нуждались в нас. Может быть, я сделался таким оттого, что Лиза очень занята была?  Работа в школе – это ведь круглосуточно почти: соб-рания, заседания, репетиции, педсоветы, тетради, планы, барабаны… я ей тетради проверять помогал. И вообще, когда Лиза дома, я рядом всегда, а Лизы дома не было - скучал и временами развлекался,  как умел, чтобы ей не докучать. Грубого  слова не сказали друг другу за двадцать пять лет.

Глава 2. НОВОЕ ЗНАКОМСТВО.

 Тут мои мысли о прошлом прервались, потому, что наша очередь подошла.
 Мы же на улице в очереди за прохладительными напитками стоим в жаркий день. Я и эта кикимора  из литобъединения в светло зелёном сарафане. Другого слова я для неё не нашёл. Видела бы она Лизонькин пляжный сарафан и её кружевную шляпку, и как все оборачивались ей в след!
 А эта зелёная кикимора цедит каждое слово сквозь зубы, будто я не красивый, ин-теллигентный, хорошо одетый, трезвый, как стёклышко, мужчина, а какая-то навяз-чивая пьянь. А почему? Ведь старушка в белой панаме сама охотно со мной загово-рила. Значит, видно, что не плохой я человек. Обидно мне. Я взял колу, она – апель-синовый сок. Кола холодная – ломит зубы – очень это приятно  в такой жаркий день. Я кикиморе об этом сказал.
-Да, я тоже заметила, что день жаркий, а сок холодный, ответила она с язвительной улыбкой.
-Кола вкуснее и острей, напрасно вы взяли апельсиновый сок,- не унимался я в пе-рерывах между глотками, когда мы подолгу отдыхали, нельзя было иначе такое хо-лодное пить, захватывало дух.
-Полезнее апельсиновый сок,- сделала одолжение – ответила она. Потом мы одно-временно бросили одноразовые стаканчики в картонную коробку. Они охотно шарк-нулись друг о друга, будто  бы призывая -  быть любезнее друг с другом и нас. Как бы не так!
-Всего хорошего! – равнодушно сказала она мне и в противоположную сторону по-шла.
 Я сделался очень зол. Ведь такими мужчинами, как я, женщины не разбрасывались никогда. Тем более, я оказывал ей явное внимание у всех на виду. А кто такой я,  и кто такая она? Хотя бы в том же литобъединение, где бывали мы?
 Я всегда на виду, кукарекал как петух на насесте, и печатался – ни одна публикация в  газете без меня не обходилась, и даже председательствовал одно время. Ко¬нечно, сейчас я ничего не пишу, в горе я. Но когда-нибудь, лет десять спустя, я о Ли¬зоньке своей такую выдам серию стихов о любви, что зелёная эта кикимора запла¬чет от высоких чувств. А её в литобъединении кто знал? Сидела не высовывалась никогда. От злости я последовал за ней.
-Для чего вы идёте за мной?- спросила она, когда я догнал её.
-Не ваше собачье дело!- в запальчивости хотелось ответить мне, как отвечает в та-ком случае молодой дворовый наш народ, щеголяющий презрением ко всяким лю-безностям, но я сдержался.
-Наверное, нам  по пути, - всего-то и сказал. – А в трамвае вам не скорее будет дое-хать?   - спросил, когда мы прошли, не вымолвив ни слова почти две остановки, и я успокоился немного, поразмыслив:
-Всё-таки она имеет право так со мной разговаривать. Наверное, и Лиза моя так же разговаривала бы с посторонними мужчинами. И, возможно, замужем она. Очень не хотелось мне, чтобы была замужем она.
-В трамвае в такую жару нечем дышать, - ответила.
-А здесь, на солнце у вас может сделаться солнечный удар, - говорил я, чтобы не молчать, беседа с ней не получалась у меня, хотя обычно я не лез за словом в кар-ман. Ни одна сколько-нибудь подходящая мысль не являлась мне.
-Я из  Средней Азии, не боюсь жары и солнечных ударов,- ответила она
-Как из средней Азии? – обрадовался я возможности продолжить разговор
- В жизни бывает всякое, жила немного там. Это лучше вы идите на трамвай, чтобы у вас не случился солнечный удар.
- Я из Африки, мне тоже нипочём солнечный удар.
- Не фантазируйте,- не стала церемониться она, - чтобы не придумывать ничего лишнего, давайте лучше молчать. Это было очень приятно – идти и молчать, будто знали друг друга всегда. Ещё одну остановку прошли.
 -У меня здесь поворот, - снизошла до сообщения она.
-У меня здесь тоже поворот. Очень не хотелось отрываться от неё, сверстница ведь, а впереди целый выходной. Сообразить окрошку с Альбиной Ивановной  мы всегда успеем.
-До свиданья, я пришла, - сказала она у пятиэтажного дома, возле третьего  подъ-езда.
- А мне немного дальше, вон туда! – указал я на дом впереди. Правда, славно мы дошли?
-Спасибо, очень было весело, и разговоры такие содержательные,- съязвила она.
-Знаете, - робким голосом попросил я, тех, к кому я иду, я могу дома не застать. Не принесёте мне стакан воды? От этой колы я только больше пить захотел.
 –Нет, не принесу - резко отказала она. Я сразу сник, и это, наверное,  отразилось на моём лице, и тронуло её, потому что она милостиво добавила, что если я, действи-тельно, хочу пить, то пусть поднимусь на третий этаж, и она вынесет мне на лест-ничную площадку стакан воды. Я на лестничной площадке ждал. И принимая стакан, сказал, что в такую жару (вы ведь из Средней Азии и должна знать) обычно холод-ной воды не пьют – жажды не утоляет она.  - Напрашиваетесь на чай?
 - Моим примерам вы не склонны доверять, но вспомните «Утоление жажды» Три-фонова роман – там, в раскалённых песках пустыни от жажды пили всегда горячий чай.
 - Всё-таки напрашиваетесь на чай, - заключила она, - хорошо, чаем я вас напою, за-ходите.
 И, наконец, распахнула передо мной дверь.      Однокомнатная хрущёвка. Мне по-нравилось убранство её. Всё белым- бело и светло кругом. Белёные стены, светлого орнамента линолеум на полу. Узкая, светлая, самая необходимая мебель, как бы стесняясь себя, жмётся к стенкам. Платяной шкаф из широкой ниши, как бывает все-гда в однокомнатной Хрущеве, загораживает до половины узкую белую кровать. Уз-кий диванчик под одним окном, ученический письменный стол – под другим.  Невы-сокий книжный шкаф у стены, маленький телевизор на нём, такой у нас на кухне стоит. Два ярких  коврика  по стенам не висят, собирая пыль, а имеют вполне прак-тическое применение. Одним застелен диван, другой у кровати на полу. Широкие белые подоконники уставлены цветами. Светлые оконные портьеры сдвинуты по уг-лам.  Промытые окна распахнуты в прохладу, в тень. Солнце ещё не успело проник-нуть в них. На подоконнике у письменного стола цветущая герань. Оказывается, она бывает разного цвета: розовая, белая, бордовая. На другом подоконнике не цвету-щие растения с разными причудливыми листьями -  узкими и длинными, фигурными, ребристыми, с листьями красно – коричневого цвета.  И эти тоже благоухают от за¬боты, внимания, воздуха и света. И на балконе цветы видны в открытую дверь.
А у нас в доме нет цветов. Один горшочек целебного алоэ в кухне испокон веков стоит на окне. Иногда подойдёшь к нему, ткнёшь пальцем – совсем сухой.
 –Как терпишь ты? Оттого шершавый такой.
 Из жалости напоишь его. Обрадуется, зазеленеет весь, только что не скажет:
- Премного благодарен!
 Не говоря уже о тяжёлом, типичном и обычном убранстве наших комнат. Эти «стенки», диваны, массивные кресла, настенные ковры,  паласы. Конечно, всё это удобно. В эти «стенки» так много влазит всяких нужных и ненужных вещей, тёмные паласы и ковры славно драпируют нечастые уборки и ремонты.
 В этой же комнате хочется вдохнуть всей грудью воздух, насыщенный тонким каким-то ароматом. Может так герани пахнут? Только герани пахнуть не должны, откуда-то известно мне.
 Я на диван с удовольствием по приглашению «садитесь куда хотите» сел.
 –Вы посидите здесь, может, полистаете что-нибудь, -  махнула она на шкаф рукой.
- Нет, нет и нет, - не согласился я, -  книгами дома по горло сыт. Знаете, раз уж мы  оказались с вами в одном помещении, то давайте не будем друг другу мешать, а ка-ждый будет заниматься, чем хочет и где хочет, - предложил я. – Смело вы, - отме-тила она.
 – Я же не настаиваю, я только предлагаю, если вы не согласны, я ваши условия приму.
 Ей понравилась сговорчивость моя.
 – Будь по-вашему, так даже лучше. Иду на кухню по своим делам и поставлю чай.
Я на диване остался, заметил возле книжных полок на стене небольшой иконостас – несколько иконок небольших – Иисус Христос, Матерь Божья, Иоанн Крондштадский  узнал я, - читал о нём, - современник Толстого.  Знать, к православной вере стре-мится она. Понравилось это мне. Сейчас я тоже близок к Богу, хотя верующим не могу себя назвать. А вот тёща моя  Альбина Ивановна после смерти дочери, Ли-зоньки моей, в церковь пошла и нашла там себе утешение и приют.
  - Достоевского и Льва Толстого перечитай, особенно  «Войну и мир», - советует она мне, - эти мыслители – современники Ленина почти, но верующими были они, хотя Толстой, прости его, Господи,  от церкви отлучён. Разуверился он не в Боге, в свя-щеннослужителях.  Я предполагаю, что все они в ту пору, как поветрием, неверием были заражены. Ведь революция надвигалась,  и безбожие пропагандировалось широко. Но священнослужителям не он, а Бог судья. Я за Льва Толстого теперь мо-люсь. Его княгиня Мария Болконская первой ласточкой веры явилась для меня. О ней перечитав, я в церковь пошла и Бога обрела,- поучала меня Альбина Ивановна, стараясь к церкви приобщить. Люблю я с ней об этом говорить.
 Однажды, я её при таком задушевном разговоре спросил, простила ли она меня за Лизоньку, за ту измену ей, что видела однажды?
  - За что, мне тебя прощать? Ты Лизу не обижал. Лиза счастлива с тобой была. За-мечала она, что очень любвеобилен ты, - слишком поздно призналась Альбина Ива-новна – «на каждый роток не накинешь платок», Лиза любила тебя очень. Да и ты, видела я, Лизу любил. А за всё остальное Бог милостив, тебя простит.  Вот такие они – женщины мои.  От этих разговоров с Альбиной Ивановной сразу проще всё становилось, ясней и светлей. И, уходя от неё, я всё больше веры уношу с собой. Идея существования Бога не кажется мне такой абсурдной, как раньше. И насколько раньше всё окружающее меня, доказывало мне, что  Бога нет, теперь, после разго-воров с ней, всё окружающее меня, доказывает мне, что Бог есть.   Это не вера ещё, но это и не неверие уже.
 В церковь старается меня Альбина Ивановна залучить.
-  Помолимся вместе за Лизоньку нашу, неверующей была ведь, да и кто тогда ве-рующим был? Может, новое счастье вымолим тебе?             -  Новое счастье? Не стою я его, не нужно мне оно, и не может быть, - отвечаю я.
 – Гордыня – смертный грех – не даёт покоя тебе, - убеждает меня Альбина Ива-новна.
 И, может быть, она права. Крещёный ведь я. Хорошо помню, как родительница наша об этом нам с сестрёнкой говорила и велела надевать на пасху нательные крестики и в церковь с ней ходить. Сестрёнка надевала и ходила. Я – нет. Не на¬стаивала она. Сама не сильно верующей была. В одной пасхе и заключалась вся её вера.
 Сходил бы я в церковь о Лизоньке помолиться.  Но как это я, здоровенный, не пер-вой молодости мужик, воспитанный в абсолютном атеизме  советской властью и партией «родной» (даже из партии ещё официально не выбыл, партбилет на старом месте среди документов лежит) в церковь пойду?
 - Бог должен быть в душе,  - неуверенно сообщаю Альбине Ивановне, услышанное где-то.       - Это в какой, в твоей, что ли, не верующей душе? - спрашивает она.
                – Где Богу нас искать и зачем? Обходился он без нас семьдесят лет, обойдётся и ещё. В церкви храм и местонахождение его. Мы должны в церковь идти, чтобы приобщиться к нему, - учит меня Альбина Ивановна, но какой-то стыд, пусть ложный, удерживает от церкви меня.
 Вот так иконостас сразу в мыслях моих объединил её, новую знакомую мою, с тё-щей моей, и сразу веры прибавил мне. Только, пожалуй, так нельзя сказать, вера – не жидкость в сосуде  прибавил – убавил… точнее будет – этот иконостас очень об-радовал меня и подал какие-то светлые надежды. Одно дело Альбина Ивановна – пожилая женщина после горя великого в церкви пристанище нашла, другое дело – сверстница моя. Вот верит же она, и веры своей не прячет. Так поразмыслив, я за-хотел в кухню пойти, чтобы обо всём этом поговорить с новой знакомой моей, оди-ноких размышлений и дома хватает мне.
 Поднялся, ещё раз эту опрятную, светлую комнату взглядом охватил, и, вдруг, как я раньше этого не заметил? Вернее, заметил, но никакого значения этому не придал. На письменном столе, в узкой стеклянной вазе три светло розовых пиона стоят. От них этот тонкий аромат.
 -  Кто подарил? – обожгло меня, - наверное, мужчина, поэтому сквозь зубы разго-воры со мной. Но зачем она впустила меня? А как можно было не впустить, если я почти насильно влез?
Успокоил себя тем,  что беда не велика, если зашёл по пути знакомый из литобъе-динения на чай. И я ведь тоже не свататься пришёл, так, скуки ради. Жене моей Ли-зоньке верен я, пусть даже её нет. Успокоившись, в кухню пошёл. Тоже всё сте-рильно и бело. Если и бывает у неё мужчина, то не живёт. Слишком чисто и узко всё: стол, холодильник, белый шкаф. Нашу кухню мысленно сравнил.
 Этот светло коричневый гарнитур заполонил до отказа её. Здесь же всё свободно и распахнутое окно - продолжал я исследовать, окружающий мою новую знакомую мир. И кактусы разной величины и формы на окне. Потом внимание моё отвлекла в углу большая картонная коробка, со всех сторон оклеенная цветными обоями. Из неё куклы, зайцы и мишки глядят, значит, у неё тоже внучка есть, если бы внук, то машины были бы, как у друга моего Анатолия.
 А новая моя знакомая блинчики печёт.
 – Вы – гость незваный и нежданный,  поэтому у меня даже хлеба нет, вот к чаю блинчики пеку. Тесто осталось от вчера.
 – Блинчики – моя любимая еда. И на зло её букету из трёх пионов, подаренному не-известно кем, добавил: «Моя тёща Альбина Ивановна очень вкусные блинчики пе-чёт».
 – Вкусные – невкусные, какие получатся, - слегка обиделась она.
 Я к ней сзади подошёл и крепко взял за обе руки повыше локтей. Всё-таки мужик! 
-Уберите руки, у меня блинчики сгорят! – сказала она так чётко, что очень стало ясно – руки не распускать.
 – Вас понял,- согласился я, и в ожидании блинчиков уселся за стол.
 Даже не оглянулась она. Вот и славненько. А если бы она повисла на мне. Грубо сказано, если бы она как-то положительно  ответила на мой провоцирующий жест, я бы хлопнул дверью и ушёл. Никакие Шуры-муры мне теперь не нужны. Но мне по-нятно почему – горе у меня, а ей, почему не нужны?  - Да потому, что хахаль есть,- подумал я, как подумал бы в подобных обстоятельствах дворовый наш народ.
 Потом мы сидели и пили свежезаваренный чай с молоком, ели блинчики и макали их - хочешь в сметану, хочешь в свежее клубничное варенье – в другом блюдце. Блинчики понравились мне. Я хотел с ней о многом поговорить. Даже  уверился в том, что соседка ей с огорода пионы принесла. Ведь ношу же я своей престарелой Марии  Петровне с огорода цветы – очень она их любит.
- Я и не чаяла уже цветиков лазоревых увидеть, полюбоваться на них, с ними рядом посидеть, поговорить! Кто мне старой кадушке стал бы цветы носить? – радуется она даже больше, чем когда я ей приношу огурцы, помидоры, чеснок или другое по-лезное что, - дай, Бог, тебе здоровья и всего, чего пожелаешь, - поёт она благо¬дарно.
 Люблю её за то, что обилием добрых цветистых слов владеет она. Я многое запи-сываю за ней. Но горькая у неё судьба, - сделался наркоманом её любимый внучек.
 Отвлёкся, как всегда.
 Блинчики доел, чай допил, и так мне сделалось легко, будто я здесь родился и жил. Но чтобы от неё что-нибудь хорошее услышать о себе, мне подумалось, что и я по-нравился ей, легкомысленно и самонадеянно встал и сказал:
- До свиданья, спасибо за блинчики и чай, предполагая, что остановит меня.
- Всего доброго! - ответила она.
- Посидели. Поговорили – болван, - ругал я себя. Поклонился слегка и прикрыл дверь с другой стороны.
 Спускаюсь вниз. Женщины тесными рядами на двух лавочках у подъезда сидят. Старый добрый обычай, когда набежали они? Не всегда и не везде теперь они на лавочках сидят. Поздоровался, проходя мимо. Кто знает сейчас, что пока сидят они и вяжут словесные кружева, добрые силы летают и вьются вокруг. Лизонька моя это знала, и Альбина  Ивановна знала. И обе сидели на лавочках у подъезда, если по-зволяло время. И я не однажды сиживал там,  удивляясь словесным этим кружевам. И много чего интересного записал.  Благодаря этим посиделкам, подъезд наш,  слава Богу, находится под охраной добрых сил, – чистота  в нём и соседи дружно живут. А ведь есть подъезды, куда не только что войти, заглянешь и сожмётся душа – будто не люди обитают там. Женщины охотно отозвались на приветствие моё, - обласкали взглядами, но я безутешен был. Пошёл на трамвайную остановку, очень недовольный собой и ею.
- Заметили? Ни привета ведь,  ни ответа, ни  «заходите ещё», как-то нелепо себя ведём, только всё это не просто. Один я чего стою! – Сам её внимания ищу, а ответь она мне тем же, - хлопну дверью и уйду.
 Тихо плетусь, понурый такой. Вдруг слышу, будто, её голос сзади. Оглянулся – она, с женщинами на лавочке о чём-то говорит. Радость возникла и переполнила меня. Остановился, её поджидая, лаская огромного рыжего кота, который вдруг очень кстати из кустов приковылял ко мне, хромая, задняя нога забинтована у него, и за-мурлыкал, затёрся об меня. Новая моя знакомая ко мне подошла. Не совсем я ей безразличен. Девочка лет восьми откуда-то взялась:
- Это Мурзик наш, он очень доверчивый, ко всем идёт.
- Почему, Даша, нога у него перевязана?- спросила знакомая моя.
- Машиной переехали, и мы его лечим, - охотно ответила Даша и схватилась за кота. Я тоже за него схватился. И мы с Дашей чуть Мурзика не разорвали. Он мыкнул возмущённый, Даша испугалась и отпустила его. Остался у меня тяжёлый заласкан-ный кот – символ уюта и тепла, чего мне не хватает сейчас – хороший знак! Наш Васька, такой же, как Мурзик, тяжелый и ласковый серый кот после смерти Лизы ис-чез куда-то, и мы его не смогли найти. Он очень Лизу любил. Когда она проверяла тетради, он у нее на столе лежал и ей мешал, она то и дело должна была его пере-двигать, а он как-то ухитрялся, не вставая, и, будто, даже не двигаясь, снова при-близиться, чтобы она на него обратила внимание и отодвинула от себя. И пел: «Муры, муры, мур-мур-мур.» Я тоже садился за стол, чтобы помочь Лизе сочинения проверять. Оттаскивал Ваську от Лизы теперь я. И этот Васька много доставил нам весёлых счастливых минут. Сколько бы я его не двигал, он оказывался рядом с Ли-зой, в конце концов.
Я рад был, что это горькое воспоминание нахлынуло на меня в присутствии Даши и новой знакомой моей. От этого я легко его пережил.
                А мы с новой знакомой, не торопясь, рядышком, на трамвайную оста¬новку пошли.
-Вы что, меня провожаете, или как это понять?
-Гостем вы у меня были?
-С вашего позволения был.
-Вот я Вас как дорогого гостя провожаю на трамвай. «Дорогого гостя» - заметили? – но ведь с иронией всё.  Очень  некстати из-за поворота выскочил трамвай.
-Поторопитесь! Повернулась и ушла. Я и глазом моргнуть не успел, не то чтобы воз-разить. Из-за меня ли она выходила?
Расслабился опять, надеясь на длительное, приятное общение, раз сама ко мне по-дошла.
Хорошо мне было с ней. Даже боль моя,  будто на время оставила меня. Сдался мне этот трамвай, на который я побежал.
                Уже  у Альбины Ивановны, когда мы с ней, Алёнкой и Лизонькой резали овощи на окрошку (умницы мои тоже пришли бабулю навестить) время от времени глупо улыбался я. Алёнка с Альбиной Ивановной подозрительно поглядывали на меня, пока Алёнка не поинтересовалась:
-Ты чего, папа, весёлый такой? Сказал, что вспомнил одного раненного кота.
-Под машину он попал, и хозяйка перебинтовала ногу ему.
- А сколько этой хозяйке лет? – не мудрствуя лукаво, Аленка спросила меня.
-Хозяйке его Даше, может быть, восемь лет.
-А матери её, сколько лет? – не унималась Алёнка.
- Этого я не знаю, -  спокойно отвечал,- не видел матери её.
-Не понимаю, что весёлого тут?
-Не приставай к нему, - вступилась за меня Альбина Ивановна, - если твой отец                немного ожил, ты радоваться должна.
-Я радуюсь, но мне источник его весёлости любопытен, - не сдавалась  Алёнка.
Прошла неделя, вторая, забыл я про кикимору мою, но иногда приятные воспомина-ния о ней лёгкой дымкой заволакивали сознание моё.
                Однажды в субботу наработался в двух огородах с раннего утра. Огурцы пошли. Женщины консервируют, мы с зятьями  собираем и возим урожай. И колорадский жук тоже, сложа руки, не сидит, размножается ежесекундно мерзкая тварь. Крепкая и дружная картофельная ботва красными личинками обсыпана вся. Морили жука. Словом, работаем временами все до упаду и неплохо живём. Зимой открываем банки, с чем захотим: с огурчиками, перчиками, помидорчиками, вишен-ками…
                Снова отвлёкся я, но жизнь есть жизнь, а труд и пропитание – са-мое главное в ней.
                В общем,  после трудового дня  еле ноги домой приволок. Умылся, поужинал и возмечтал с книжкой, как я люблю, замертво на диван упасть.  И вдруг вместо этого, совершенно неожиданно даже для себя, к ней, к кикиморе моей зелё-ной побежал. Так ласково я, её теперь называл. Ни имени, ни отчества, ни фамилии её не помнил и не спросил, как-то не удобно было спрашивать. Я это всё по литобъ-единению должен был знать.
                Прибегаю к знакомому подъезду. Бабули все на месте, на двух лавочках судачат, густо сидят – хороший знак! Поздоровался.
-Ты к кому?  Мама дорогая! Зелёной кикиморой ведь не назовёшь. Однако находчи-вый я:
- Много будете знать, скоро состаритесь. И вверх по лестнице бегом!
-Кук – мак, кук – мак – убирай один кулак! – как говорит, считаясь  в прятки, дворовый мелкий наш народ – дома её нет. Чуть не выдавил замок внутрь квартиры – так зво-нил. Пришлось, несолоно хлебавши, назад идти.
-Что-то, сокол, ты не весел, что-то голову повесил,- заметила с лавочки бойкая одна. Я номер квартиры назвал -  дома нет.
-К Ольге Николаевне приходили вы, а она недавно к сыну уехала, внучка там одна, - очень знакомая картина. Значит, Ольгой Николаевной мою кикимору зовут. Понра-вилось мне её имя-отчество.
-Может ей что передать?
-Ничего не надо передавать.
-Может, вы позвоните ей? После неё и меня стали на «Вы» величать.
-Да ведь у неё телефона нет. Это я ещё в тот раз проверил и пожалел.
-Возьмите мой,- сказала одна пожилая женщина, - она всегда бегает ко мне звонить, мы с ней на одной площадке живём.
-Если можно, будьте добры! записную книжку и ручку достал.
-Конечно, можно, - рада была пожилая женщина мне услужить. Записал номер те-лефона, имя, отчество, фамилию хозяйки спросил.
- Алистратова Зинаида Васильевна.
-Старшая подъезда, - добавила бойкая та.  Телефон – это  дело уже, тем более связь с Алистратовой  Зинаидой Васильевной, старшей подъезда.
                И, вернувшись домой, я спокойно в детской беседке до темноты с мужиками  в шахматы играл.                Вечер воскресный. Сижу, чи-таю один. Грустно мне. Дочке я уже позвонил, с Альбиной Ивановной не так давно расстались после огорода. Но что-то    плохо мне. Хотя в последнее время на много сильнее я и выдержаннее стал. И чтобы удержаться, не захандрить, Зинаиде Ва-сильевне звоню - откликнулась сразу:
- Дома она,  Ольга Николаевна, только что у меня была, не клади трубку, сейчас по-зову.
-Алло алло, слушаю вас. Я назвал себя и спросил:
-Что у вас нового или интересного?
-Знаете, бабочка поселилась у меня и живёт, красивая такая, оранжево-чёрная. Чем занимается она? Ест варенье и воду пьёт. А знаете, чем она ест и пьёт? Там где должен быть рот, у неё длинный, тонкий, как ниточка, хоботок, скрученный в круглую спиральку,  и когда я ей приношу варенья и воды в маленьком блюдечке из-под пробки,  она раскручивает этот хоботок – ест им и пьёт. Вот и всё, больше у меня ничего нового и интересного нет, я вам дала удовлетворительный ответ?
-А можно мне у вас как эта бабочка поселиться и немного пожить?
-Вам нельзя, до свиданья, ведь чужой телефон, Зинаида Васильевна желает теле-сериал  смотреть, и мы не можем ей мешать.
Я был уверен, что для Зинаиды Васильевны наш разговор занимательней любого телесериала, неравнодушная соседка она,  тем более – старшая подъезда, ей по должности положено всё знать. А у нас беседа только ещё началась, как бы предисловие только сделалось к ней. Но трубку свет Ольга Николаевна положила уже.
Если бы она сегодня по телефону позволила бы сказать смелое что- нибудь по отношению ко мне, ну «скучаю» там, «целую, обнимаю, жду!», я бы, пожалуй, не возражал. Как же, скажет она такое – жди! Сложно мне с ней.
                С Лизонькой было всё у нас иначе. С Лизонькой у нас было просто, стремительно и прочно всё. Однажды, выделив друг друга на вечере одном, мы сразу поняли, что друг без друга нам не жить. И сначала очень осторожно, чтобы чего-нибудь  в наших отношениях не нарушить, а потом уверенно и торопливо к свадьбе стремились мы. И никогда об этом не пожалели. А после свадьбы заботы разные совместные пошли.
А тут видели? Не знаешь, за какую ниточку потянуть, кажется, мужчина я не из робких и опыта мне не занимать, да ведь и сам не знаю, чего хочу.
Ведь всё ещё верен Лизоньке я. Может быть, она это чувствует. А женщина обольстительная она! Конечно, ни тебе, как у Лизоньки, чёрных кудрей, ни тебе длинных, как опахала, ресниц, так что ветер по щекам и мороз по коже, когда приближает она лицо. Но нет ведь её. Неужели её нет? Стоп! Об этом нельзя. Лучше думать об Ольге Николаевне. Даже Альбина  Ивановна твердит:
- Пора подыскивать жену. Но не о жене, конечно, речь.
 Ах, Ольга Николаевна! – тонка, бледна, но этот её зелёный взгляд! Редко взглядывает она, чаще светлые её ресницы опущены вниз, или смотрит в сторону. Но если взглянет, пронзит всего меня, будто кузнечика в гербарий, посадит на иголку. Зелёные- зелёные глаза – вот почему зелёный сарафан и зелёная   змейка – браслет на руке. Светлые волосы свободно падают до плеч, чуть приподнимаясь к ушам широкими волнами, движутся, едва поведёт она головой.
А у Лизоньки моей… стоп!  Ни слова, ни звука, ни воспоминания! Нет ведь больше тех тёмных кудрей. В могиле они теперь, в гробу, довоспоминался…
Скорее снова за Ольгу Николаевну цепляюсь мыслями я, и это удаётся мне. Вспоминаю руки её, кисти рук, как держит чашку она, молочник, как разливает чай. В каждом её движении «гордость и предубеждение» есть, сказал бы я, какой-то отсвет того романа. Даже в том, как по худой её руке то упадёт на запястье, то задержится чуть повыше её зелёная змейка – браслет. Не говоря уже о том, что такой совершенной формы ступни я никогда ещё не видел, только однажды, когда домашняя туфля слетела у неё с ноги, а мы в это время ели блинчики и пили чай. Я сразу блинчик шмякнул на пол, и сам – под стол! Но она туфлю подцепила уже носком. И спросила:
-Вы этот блинчик, что уронили, решили под столом съесть?
Красивая она, конечно, иной, чем Лиза, неброской тихой красотой. Почему я раньше Ольгу Николаевну не замечал? Потому что не приходила на литобъединение босиком? А её умное слегка язвительно-ироничное лицо? Привлекательна и желанна до боли в сердце. Изящна и стройна. - Набрасывал я мылено её портрет с натуры для стихов…
                Снова  работаю, читаю, на огородах часто приходится бывать. Не думаю ни о ком и ни о чём. Огороды не позволяют засиживаться – отличное средство против меланхолии. Нужно поливать, пропалывать, рыхлить, подкармливать, гонять медведок и колорадского жука – почти каждодневная работа и забота. Но своя ноша не тянет. У всех родных и близких хороший аппетит, и у малышки Лизоньки моей. Всё она любит, ест и пьет,… впивается с желанием и страстью розовым ротиком своим в большую клубнику, большое яблоко, большой помидор.
                Тем более, приходится обеспечивать и воров, хорошо они наши огороды потрошат. Много забирают вишни, абрикосов, яблок, слив – хватает всем. Много повыдергивали луку, моркови, чесноку – и ведь они не самое худшее берут. Укроп помяли, будто специально топтались по нему, огурцы почти все с плетями уволокли. Хулиганить–то зачем?
 Всё время среди родных и близких своих. Здоровый, бездумный образ жизни веду.
 И вдруг кончилась хорошая погода, слякоть, дождь, дождь, дождь! Хватит бы дождей, солнца бы сейчас, тепла! Помидорам нужно зреть. В огород не доберёшься, всё, наверное, травой заросло. Зато видел стадо на пригорке, когда ехал с Леонидом, сыном Альбины Ивановны на машине за грибами. Пригорки зелёные, травы сочные. Стадо сытое, тяжёлое, увязает по щиколотку в придорожной грязи. Только вот сено в такую погоду не просушишь…
                В один такой серый, слякотный день поднимаюсь в трамвай. Народу мало, все по домам сидят. В первую дверь вхожу. И прямо на меня зелёные глаза Ольги Николаевны устремлены. От неожиданности я чуть не выпал из трамвая – за поручни схватился. Она на переднем сиденье с белокурой девочкой сидит. Девочка как внучка Лизонька моя, года четыре ей. Вспомнил мишек, зайцев, кукол на их кухне в картонной коробке и напротив сел.
-Здравствуйте!
-Здравствуйте! Вот мы играем с Наденькой – это её девочку так зовут – в то, что каждый увидит за окном, - объясняет мне Ольга Николаевна. И говорит о том, какие она видит за окном дома, деревья, машины. Девочка смотрит в окно и тоже повторяет, что видит зелёные деревья, высокие дома, машины – одна красная, одна белая и белая опять…
 Мне сделалось обидно – всё внимание девочке, а не мне.
-Можно я с вами поиграю? У девочки спросил.
-Можно, тогда вы говорите, что увидели за окном.
-Я вижу - машины идут одна за другой, и от выхлопных газов нечем дышать. Голодная, облезлая  уличная кошка идёт. Женщина огромные мешки волокёт, - начинаю перечислять отрицательные уличные черты. Не девочке, Ольге Николаевне за невнимание ко мне. Возмущается Ольга Николаевна:
-Если вам плохо, не распространяйте настроения своего на других. Человек привыкает ко всему, и к машинам тоже. Им с машинами жить,- кивнула на девочку она. А где ходят эти голодные бездомные кошки там добрые люди оставляют им еду. У нас во дворе, на крышке канализационного колодца стоит для таких кошек вода и еда. И Наденька, когда у меня живёт, поит и кормит их.
-Да, - сказала Наденька, - и киски едят и пьют, а Васька – это такой чёрный с белым ничейный кот – он никому в руки не даётся. А тётя Рая, которая под нами живёт, хочет забрать его себе,  он очень красивый этот кот,  но его не возможно поймать. И мы, когда играем во дворе, то ловим этого кота для тёти Раи, но его никто ещё не поймал.
- Вот так, - обрадовалась  активной поддержке Ольга Николаевна, - а женщина эта, с мешками, пластиковые бутылки несёт, и ей не тяжело. Во всяком случае, не дети виноваты в том, что окружает нас, и не им в таком возрасте вопросы эти разрешать…
-  Извините, нам пора сходить. До свиданья, а вы продолжайте смотреть в окно, может  быть, что хорошее увидите там.
                Девочка всё поняла, и чтобы меня утешить, помахала мне рукой, когда Ольга Николаевна отвернулась и к выходу пошла. Я ей тоже помахал.
                Так, не по-доброму, расстались мы с кикиморой моей. Сам виноват. Осторожно – дети! И я ведь дед – должен понимать. Все надежды канули в один день, да и не было никаких надежд.
                А дождь всё не кончается. После работы книги, телевизор книги – одуреть можно от чужих мыслей, чужой жизни, от серой этой погоды.
 А главное, свет мне не мил от того, что я каждый день после работы,  логике всякой вопреки мимо дома Ольги Николаевны прохожу. Близок свет! Лавочки пусты. Ухожу за поворот, потом возвращаюсь тем же путём на трамвай, и домой, в одиночество своё. Мне очень хочется, как бы случайно её встретить. Не хватает духа ни зайти, ни позвонить. Боюсь, как бы опять не вышла какая осечка. Кажется мне, что Ольга Николаевна тоже из той, благородной и чистой породы, как Лизонька  и Альбина Ивановна мои. Вот поэтому я кружу вокруг дома её, но не встречается она мне,  будто здесь больше не живёт.
Дождь, дождь, дождь!  Позвонил мой друг Анатолий. Приглашает меня в свою большую компанию повеселиться.
- Женщин будет много хороших там.
 И я с удовольствием ухватился за эту идею, надеясь хотя бы на вечер отвлечься от мрачных мыслей своих.
- Не знаю, что тебе ответить, - поломался для фасона. А как же – так я и побежал к твоим женщинам, когда в душе у меня  болезненной занозой  свет Ольга Николаевна сидит.
- Да чего там не знаешь, я за тебя деньги внесу – с получки отдашь.
- Ладно, вноси.
- Вот и славненько. Адрес запиши. Доберёшься сам, потому что мы с Мариной внуков на Майку повезём. Они у нас сейчас. Встретимся на месте в офисе том.
Стал я тщательно одеваться, словно барышня на свидание. Метнул с удовольствием на диван из шифоньера свой лучший коричневый костюм в тонкую красную едва заметную клетку. Новую рубашку достал из упаковки, тёщей, Альбиной Ивановной подаренную когда-то на день рождения, светло шоколадную, будто специально купленную для этого костюма, яркий галстук с едва заметным блеском, носки. С такими носками брюки надо закатанными носить, чтобы их было видно всем. Туфли – вообще почтим минутой восхищения! Вот встречу в этой компании другую женщину! Ах, пожалеете, свет Ольга Николаевна!
Любвеобилен я и живуч. Спасибо Анатолию с этой компанией,  не выдержал бы я, задохнулся в четырёх стенах без возлюбленной моей.

Глава  3. Незабвенные родители мои.

 Кажется, успел уже не раз отметить, что мужчина я  - не пьющий, совсем не пьющий, спиртного не берущий в рот. И не какой-нибудь при этом язвенник – трезвенник, как друг мой Анатолий, а здоровенный мужик – такой, что хоть сваи мной в фундамент забивай. Убеждённый я трезвенник, потому что родители мои спились, сгорели от пьянства и умерли в один день – упокой их души, Господи. Так что я этим по горло сыт, насмотрелся и натерпелся предостаточно.
А ведь всё вначале было как у людей. Родители мои  - служащие, жили в собственном доме, большое хозяйство вели. Рядом с домом обширный земельный участок – масло, а не земля – машину навоза покупали каждый год. Овощи всякие,  фруктовые деревья и картофельное поле в образцовом порядке. Клубни, яблоки, помидоры и сливы – хоть сейчас на сельхоз выставку отправляй. Кур, уток и гусей по осени – целый двор, не пересчитать. И поросята хрюкали в чистом уютном сарае, и корова жевала жвачку, широкая, тёплая, словно печка, греться было можно возле неё. Обхаживая её,  это входило в мои обязанности, я часто в холодную погоду прижимался к её жарким коричневым бокам.
Конечно, как у всех порядочных людей – машина и гараж.
От хозяйки в доме многое зависит. Мать моя на все руки мастерица была, что поработать, что приготовить, одеться, встретить гостей, попеть, потанцевать. Отец во всём  был ей верным помощником и другом.
В доме, как и положено было в те времена – стенка, хрустали, ковры,  сервизы и всё прочее в нужном количестве. Хотя в свободной продаже ничего такого не было тогда, но для работящих состоятельных людей – это не проблемы и не расстояния - за стенками ездили в  Среднюю  Азию.
 Гости по праздникам табунились у нас. Самогонку делали свою, настаивали её на травах, рябине, апельсиновых корочках и всяких других специях. Я, правда, тогда по молодости её не пил, но слышал, как гости восхищались:
- Чистый коньяк, а не самогонка!
- Какой коньяк? Коньяк клопами пахнет. А эта благодать, /то есть самогонка наша/,  что цветущий по весне сад, и градусов, наверное, восемьдесят в ней, чистое лекарство, в аптеку не ходи – от всех болезней, -  пела Фима Яковлевна – сладкоголосая женщина одна. Любил я её слушать, и до сих пор всё помню.
На столе варенья разные, тушенья и соленья, приготовленные и так, и эдак. Словом, дом – полная чаша – весёлый гостеприимный дом. Мы гордились своими родителями – высокая красивая пара, и пели так, что захватывало дух.
Родители гордились нами. Мы хорошо учились и пели хорошо. И всегда выступали для гостей. Гости просили ещё, но мы говорили, что споём в другой раз, как учила нас мама, чтобы взрослым особенно своими талантами не докучать. И бежали к сверстникам своим. Среди них – здоровые, весёлые, одетые как надо, мы верховодили всегда с сестрой в разных играх и затеях.
Наши гости у нас отгостятся и на перебой зовут родителей к себе. Так что праздники – крестины, именины – каждый выходной. После праздников – трудовая неделя – суровые, трезвые будни – ни присесть, ни отдохнуть.
- Домок не велик, а спать не велит, - любил повторять отец. Но домок наш обширен был. И мы с сестрой с малолетства не сидели, сложа руки. Спасибо родителям – к труду нас приучали настойчиво и терпеливо. Чёткие задания и обязанности были у нас в доме, сарае, огороде. И строгий контроль. Ремень при необходимости тоже место имел.
Правда, по тем временам существенный был в нашей жизни недостаток. – Не ездили мы по Сочам, Адлерам и Ялтам, как другие, нашего круга люди. Хозяйство не на кого было оставить. Но этот недостаток возмещали рыбалками, пикниками, турбазами, лыжными вылазками.
Мне вспоминается из той счастливой жизни один летний солнечный день.
                На живописном острове взрослые, во главе с нашими родителями /организаторами этого приятного времяпрепровождения / за разостланной скатертью на траве сидят, и слаженное пение доносится оттуда. Мы с сестрёнкой и ещё с двумя такими же друзьями на красных катамаранах, взятых на прокат, синюю искрящуюся поверхность бороздим.
 Белые лилии в тихой заводи спят, выводок диких уток смешно убегает от нас в камыши, в воде на отмели мелькают серебристые рыбки. И крошим мы в воду для рыбок и уток печатные тульские пряники, беззаботны и веселы.
                Но беда была не за горами. Началось с того, что наши родители уже не только по праздникам, но каждый день сделались «навеселе». Переходный период опускаю -  интересного там мало.
                Следующий этап нашей семейной жизни выглядит иначе.
Для многих детей – это обычная теперь история.
«Сменяли шило на мыло», то есть просторный дом свой на обшарпанную   двухкомнатную квартиру с доплатой. На доплату мечтали сделать ремонт и приобрести необходимую мебель, бывшая выгодно продана была, а вырученные от неё средства «пропиты, проедены – в дело  произведены», как говорил отец – любитель баек и поговорок разных. Туда же отправилась и доплата от дома. Квартира так и осталась с оборванными обоями, с облезлым полом, неприбранной, полупустой. Верно, жили в ней до нас такие же бедолаги, и из неё на кладбище ушли.
 Родители наши работы лишились, потому что на работу не могли уже ходить, перебивались случайными заработками, собирали бутылки, потеряли облик и понятия человеческие.
 Мы с сестрёнкой голодные, холодные, никому не нужные. Быстро стала угасать сестрёнка моя. Не вынесла таких перемен. Часто сидела неподвижно, уставившись в окно, и невозможно было её расшевелить. Простудилась промозглой осенью в дырявых своих башмачках, умерла. Я завидовал ей, лежащей в гробу. После её похорон опустились мы из своей убогой квартиры в ещё более жалкую -  однокомнатную, на первом этаже. Похороны затребовали затрат, да и дальше на что-то надо было жить. Остался я один. Бывшие товарищи из благополучных семей, проходили мимо, опуская глаза. А чем можно было мне помочь? Летом терпимо ещё, плохо зимой. Лихие компании меня не привлекали, не так я был воспитан. Часто мне снилась наша корова с коричневыми жаркими боками, будто к ней я прислоняюсь, и она защищает меня от всех несчастий и бед. А проснусь – нет коровы. И при живых родителях я – сирота. Набедовался, было всякое…
Но после смерти сестрёнки сердобольные старушки – пенсионерки, что сидят обычно на лавочках возле подъезда, позаботились обо мне – отправили в детдом, лишив отца и мать  родительских прав.
В детдоме крыша над головой,  собственная чистая постель, еда, одежда и, главное, возможность учиться. Как одержимый я учился! Отличная учёба меня от всего защитила и в жизни устроиться помогла.
Мечтал я заработать денег, отвезти в Москву и вылечить отца и мать. О такой возможности я слышал. И восстановить благополучный наш дом. Но не допускать в нём никаких спиртных распитий.
  Желают гости пожаловать на чай - милости просим! Не желают – скатертью дорожка. Да. Я намеревался завести в отношении спиртного суровые порядки. Но не успел.
                Умерли отец и мать в один день – отравились каким-то питьём. Те пожилые женщины, которые определили меня в детдом, приехали и забрали на похороны – вечная добрая им память! Они и похороны организовали и поминки – всё как надо. В комнате побелено – помыто, родители – царство им небесное! В гробах лежат благообразные, обмытые, одетые, укрытые белыми простынями. И венчики бумажные, как положено, и иконки, где надо. И тёмная древняя старушка читает над ними молитву.
- Платили за всё те, кто собирался занять освободившуюся жилплощадь, - старушки мне объяснили.
После похорон сделалось мне легче. Не мучили меня больше мысли о том, как там они добедуют – родители мои, до того времени, когда я смогу им помочь. Люблю я с тех пор видеть, как женщины на лавочках сидят, осмысливают происходящее вокруг.

 Когда я обручился с Лизонькой своей, очень понравился мне трезвый их семейный уклад. Бутылка лёгкого вина по праздникам чисто символически стояла на столе. Рюмки с напёрсток. Лизонька  по молодости спиртного в рот не брала. Я - по убеждению. В вопросе «выпить» твёрд и суров я  без скидок и компромиссов,  потому что в памяти моей никогда не исчезнет облик дорогих родителей моих. Я их ни в чём не виню. Беспощаден этот порок, а подбирается он к людям так мягко, ласково, невинно. Разве могли мои родители такой конец предположить? Я даже благодарен им.
 Может быть, они горьким своим примером отвели от меня беду эту, ведь если бы не они, спиться в запойной, гостеприимной стране нашей – «труднее два пальца обмочить», -  сказал бы, очень склонный к этому делу, дворовый наш народ.
               Как живётся мне среди пьющих моих собратьев? Прямо скажем - не плохо, всем бы да так! В компаниях таких, в какую друг меня пригласил, танцы и пение – мой конёк. Танцы я люблю потому, что подвижен и силён. А пение - это горестное и сладкое воспоминание родного, благополучного дома моего в отрочестве. Поэтому компаний я таких не избегаю. Но всякий раз в них безрадостные мысли мной овладевают, о том, что не следует, ах, не следовало  бы вовсе пить нашему народу. Но крепки и устойчивы пьяные застолья наши.

Глава 4. РАЗВЛЕКАЮСЬ    Я.

У входа в офис, где происходило обещанное Анатолием мероприятие /я без особого труда его по записанному адресу нашёл /, меня встретили прекрасные женщины в нарядных одеждах, указали куда пройти. И за столом их было много. Каждая из них затмила бы собой и перечеркнула на любом смотре красоты косой десяток таких, как кикимора моя. Но вытравить её из моей души им было не дано. За обильным от закусок и напитков столом устраивался я сам, не дожидаясь  Анатолия с Мариной, они задерживались. Слева от меня сидела молодая пара.
- Мы рады вас видеть, садитесь, пожалуйста, -  ответили они на мой вопрос, не занято ли место возле них? Я даже удивился. Обычно, молодые особенной любезностью не отличаются сейчас.
Справа от меня сидел угрюмый, потёртый жизнью и алкоголем, поблекший мой собрат намного старше меня. Я ему любезно кивнул. Он уныло ответил мне. Анатолий с Мариной перед первой рюмкой, запыхавшись, прибежали. Сослуживцы их встретили бурно и радостно. Но они, прежде всего, отыскали меня глазами, подошли, огорчились, что я без женщины сижу /им вынь да подай новую жену/, всячески меня обласкали, давая понять своим, как я им дорог и как бережно следует со мной обращаться. Анатолий на женщин мне кивнул - каков цветник?!
-Ты что не выбрал себе?
- Сам не слепой. Разбежались глаза – издалека видней,- ответил я.
-Давай, давай,- обрадовался он. И они с Мариной на другой конец стола ушли. Рядом не было свободных мест. Сижу я независимый от женщин, соседство которых обязывает ко многому, от Анатолия с Мариной, дружба с ними тоже обязывает прислушиваться к их советам, а совет у них один: хватай первую попавшуюся женщину и женись. Я бы и не прочь, жизнь одинокого холостяка -  не по мне. И женщины здесь – любование и восхищение одно! Вон та, в розовом, очень мне нравится. И та, кудрявая в белом – глаз не оторвёшь. Давно уже пора выяснить отношения с любимой моей, и жениться, правы Марина с Анатолием.  А я боюсь – вдруг даст отставку? И позволяю водить себя за нос. Хотя о чём может быть речь?  Разве хоть раз она подала мне какую-нибудь надежду? Угораздило меня в тот жаркий день эту колу пить! Попался на удочку, прочно сижу. Пообещал себе в этот вечер с удочки сорваться. Любуюсь прекрасными женщинами издалека. Чувствую, что и сам хорош! Костюм с иголочки, галстук с булавой, кудри взбиты.
                Выхожу я из положения – непьющий среди пьющих – таким образом: приношу всегда с собой в кармане небольшую плоскую бутылку в ярких этикетках с водой из-под крана, выставляю рядом и наполняю из неё свою рюмку, чтобы выполнить привычный с тостами ритуал. Но этот номер хорошо проходит в  своих обжитых компаниях, где знают, что уговоры бесполезны – пить не буду, и если настаивать, встану и уйду, где очень меня ценят за то, что активен я в таких компаниях и умею поднимать общий тонус.
  Так я  поступил и на этот раз. Выставил рядом свою нарядную бутылку. Огромный детинушка, что сидел напротив меня и наши рюмки наполнял, мою полную обошёл, сделав удивлённые глаза, когда, мол, и чем наполнена она? Но громкие тосты, желание выпить – закусить от моей рюмки его отвлекли. Пьющий сосед с восхищением на мою бутылку смотрел, сказать же ничего не решился. Подняли первые рюмки. Глазам своим не верю – молодые супруги, слева от меня,  чокнулись со всеми, поднесли рюмки к губам, и отставили, не выпив, не глотнув – в нашем полку прибыло! – Обрадовался я.
 Напротив меня другая супружеская пара: женщина с бледным озабоченным лицом и богатырь – детинушка, что рюмки наши наполнял. Женщина морщится всякий раз, отпивая из рюмки глоток. Супруг её забрасывает в рот содержимое единым махом, и ревностно следит за тем, чтобы не пустовали близ стоящие рюмки. Он и за моей рюмкой следит, но я свою наполняю прежде него, он ведь выпил уже и бдительность потерял. Сосед справа, начинающий седеть и лысеть мужчина – хорошо пьющий. Они в не очереди выпили не раз с добрым молодцом напротив, который уже следующей бутылкой овладел. Соседу моему очень сделалось любопытно, что это я пью? И если по трезвости он не решался у меня ничего спросить, то, хорошо поддав и осмелев, попросил меня и ему налить из бутылки моей. Я охотно налил. И между нами происходит такой, примерно, тихий диалог.
-Так это же вода.
-Да, вода, я только воду пью, за меня выпили другие, сколько надо.
-Ну, ты даёшь, откуда ты такой взялся?
- Из горького опыта.
 Женщина напротив пытается мужа своего в выпивке ограничить – пустой номер. Он зорок и зол. На её усилия отвечает тем, что придвигает к себе издалека следующую бутылку водки, наливает с верхом пустой из-под сока фужер и выпивает, перекрыв её стенания, озлобленным не печатным выражением. Всё это попадает в поле моего зрения, и инстинкт трезвого человека говорит мне о том,  что с  этой пары напротив не нужно глаз спускать – не кончится всё это добром.
 С моим пьющим соседом мы продолжаем застольную беседу, и непьющая пара прислушивается к нашим словам.
-Так зачем жить, если водку не пить? Одна ведь в жизни радость, одно ведь в жизни счастье – выплеснул он воду под стол, налил водки себе, любовно погладил полную рюмку свою и солёный огурец на вилку подцепил.
  -От этой радости вашей очень несчастьем  разит.
- Да ведь без водки шагу никуда нельзя ступить, все ведь пьют.
- Не делайте широких обобщений. Я вот не пью и не равняюсь на тех, кто пьёт,- ораторствовал я, чувствуя внимание молодой пары и предполагая, что, может быть, они в моих словах обретут себе поддержку и силу.
- И посмотрите на меня, кажется, жизнью я не обижен, и счастье от меня не отвернулось.
 Конечно, оглядев меня при этих словах внимательно, и молодая пара, и пьющий мой сосед убедились в этом. Не умея возразить, сосед мой отважился на оскорбление, потому, что выпил уже хорошо, активен был.
- Тогда ты вовсе не мужик, если водку не пьёшь, баба ты, и от тебя как от бабы помадой разит.
-А мне кажется, мужик я – лучше не бывает!- съязвил я, - а про тебя знаешь, что я думаю? - перешёл я тоже на доверительное «ты» и оскорбления, -  что ты у бутылки на коротком поводке, как козёл на приколе – какой же ты мужик? Это несчастье для тебя, твоей жены, твоих детей.
- Ты мне мою биографию не рассказывай, - обиделся он.
- А что - похоже? – обрадовался я, - а как ты пахнешь, я не буду говорить вслух, скажу тебе на ухо:
- Вонючий ты козёл на верёвочке, - тихо я ему сообщил.
 Обидеть я его не хотел, потому что считаю всех алкоголиков братьями и сёстрами по несчастью дорогим родителям своим, значит, близкой роднёй. И против своего пьющего собрата я ничего не имел, кроме желания ему помочь. Очень мне хотелось, чтобы он порок свой осознал и мне, непьющему, позавидовал. Пусть вдумается в сказанное мной, и пусть его душа, как говорил Радищев, собственным неприглядным положением «уязвлена станет», в противоположность мне – свободному и независимому человеку - знал ведь, что словами горю его не поможешь, тем более, в нетрезвом виде, и молчать бы мне, смирно сидеть.
- Ты по морде хочешь, я вижу, получить! - предупредил меня мой бедный собрат.
- Вы что пристали к человеку, Василий  Петрович? – забес-покоился и одёрнул своего сослуживца мой молодой сосед.
- Я не против, давай выйдем без свидетелей, - не принял я угрозы всерьёз. Но он сообразил, что сам-то не очень бойкий, а я – парень не промах.
- Я об тебя и руки пачкать не хочу, - не пожелал он в оскорбительной форме остаться со мной наедине.
- Боишься ты, вонючий козёл на верёвочке, - обращение я произнёс тихо, ему на ухо, чтобы не оскорблять принародно, - а у меня чешутся на тебя кулаки, - попугал я его. Сосед молчал и скорбным было его лицо. Жалко стало мне его.
- Ладно, простите меня ради Бога, Василий  Петрович, - снова перешёл я на «вы» и по имени отчеству, благо, молодой сосед его назвал. - Ну, погорячились, с кем не бывает, давайте забудем всё и споём, как люди, - предложил я.
-Это можно, - согласился не злобливый Василий  Петрович. И, к удивлению моему, начал голосом красивым и сильным «У церкви стояла карета»… Молодая пара и я его охотно поддержали. Но не успели мы спеть и одного куплета, как дюжий детинушка, муж бледной, худощавой женщины напротив, не вытерпев ограничений, какие чинила ему супруга в распитии следующей бутылки, схватил как гранату, графин с узким горлышком, наполненный до половины вишнёвым соком, и замахнулся на жену свою, брызгая на всё и всех  содержимым. Я через стол успел схватить его за руки, отнял графин.
- Обижать женщину? – возмутился.
-Это моя жена, - оправдывался он. Молодой мой сосед уже оказался позади него. Здоровенный бугай,  но он его за шею придавил, пока я не подошёл. Вдвоём мы вывели его и сказали, чтобы он не возвращался, раз не умеет пить, и людям праздника не портил. Но он такую мерзость понёс о нас и о своей жене, что мы пригрозили ему милицией. Он, ещё раз обложив нас нецензурной бранью, скрылся за углом. Мы вернулись за стол.  К нам так и бросилась его жена:
- Вы куда его дели,  вы что с ним сделали?
- Никуда не дели, ничего не сделали. Мы его пустили погулять.
-Его же милиция заберёт! – ужаснулась она.
- Признаться, он очень этого достоин, - вспомнил я оскорбления его.
- Вы уже не знаете, что говорите, - рассердилась она и побежала мужа своего искать.
 Рядом с ней сидящая женщина, полная и не молодая, облитая вишнёвым соком, очень сокрушалась и возмущалась на светлой блузке большим вишнёвым пятном.
 Остальные говорили и смеялись о чём-то своём. Мы вернулись на свои места. Наш сосед Василий Петрович, завладев беспризорной бутылкой,  оставленной на столе дебоширом, выпил её, и теперь, обняв в благодарность за содержимое обеими руками, мирно почивал на тарелке с холодцом. Мы его бережно отряхнули, отнесли в угол, удобно уложили на полу. Я даже подложил ему под голову толстую подшивку газет, лежала на подоконнике. Вернувшись за стол, отдали примятый холодец двум мужикам напротив. Бутылкой они разжились где-то, а закуска кончилась уже. Ну и что, если поспал на холодце немного, здоровый и всем довольный человек?
                Женщины уже разносили чай и расставляли тарелочки с печеньями и карамельками в ярких блестящих обёртках. Я к женщине с вишнёвым пятном подошёл. Она от нанесённой ей обиды никак не могла в себя придти. Не уходила, но сидела, угрюмая, злая и ни в чём не принимала участия. Я ей чашку горячего чая принёс и блюдечко придвинул с печеньями и карамельками. Она сначала отказывалась, но потом немного оттаяла от моего внимания, и выпила чай.
- Свежие вишнёвые пятна легко отмываются холодной водой, - я это помнил от женщин своих и ей сообщил, - вы, наверное, знаете, где здесь вода, давайте я вас провожу, вы снимите блузку и отмоете вишнёвое пятно.
- Нахал, - задрожали у неё губы. Я, было, удивился.
-Нет, это я не о вас, - утешила она меня, - это я вспомнила того, что глаза залил и графином во все стороны махал. А Вам спасибо за всё! – Она даже прослезилась и охотно пошла со мной.
              Проводил её до женского туалета, подождал в стороне. Она вышла довольная.  Пятно отмылось, но кофта на груди мокрой была, приколол её же брошкой свой свежий носовой платок ей на грудь, как отвлекающую деталь. Когда возвращались в общий зал, я с ней успел переговорить о том, что всякое употребление алкоголя нужно нам, русским, прекратить. Ведь от выпивок этих одни беды кругом, тогда как без них вполне можно обойтись.
            Я с ней об этом потому заговорил, что женщина она не молодая, пьющим мужчиной обиженная, должна со мной согласиться. А мне в тот момент очень единомышленники по этому вопросу были нужны.
- Как обойтись? - удивилась она, а что по праздникам делать?
- Чай, кофе пить, петь, танцевать, общаться с такими приятными женщинами, как вы. Последнему предложению она согласно улыбнулась, но мысль мою, направленную против пьянства, не поддержала:
- Кто не захочет, никогда лишнего не выпьет. Я, например, три рюмки выпью поначалу для веселья и больше мне не надо – я норму свою знаю.
 За то, что она такая хорошая и норму свою знает, я её  на танго пригласил. Три рюмки ведь при её комплекции, что слону дробина. И если бы все такие сделались, как я и она, пьянство бы нашей стране не угрожало.
                Устроив её поближе ко всем остальным, / она кивала мне и благодарно улыбалась в знак того, что всё у неё теперь в порядке – и кофта и самочувствие /, я вернулся на свой стул. Молодой пары не оказалось рядом, но скоро они подошли. Оказывается, они меня разыскивали, чтобы ещё попеть. Без меня пение не складывалось, потому что мало кто знает слова песен. Мы выпили по чашке чая и запели снова то, на чём остановились – «У церкви стояла карета…невеста всех краше была…» Женщина, что свою норму знает, тоже к нам присоединилась и внесла  какую-то свою очень вдохновенную ноту. Пение у нас оживилось. И охотно потянулись к нам голосами все здоровые силы этого хмельного застолья, потом пришли в наш уголок со стульями. И славно провели мы время в красивом, слаженном пении и танцах. Баянист трезв и талантлив был. Я со всеми женщинами перетанцевал. Мы ещё с Лизонькой на вечерах придерживались такого правила: не только с ней танцевали, а ещё следили за тем, чтобы ни одна женщина не осталась без мужского внимания. И если были такие,  я обязательно их приглашал - Лизонька так хотела. Это, конечно, она и придумала.
 И тут я так разтанцевался! Анатолий с Мариной остались мной довольны. Та, что в розовом, оказалась лёгкой, как бабочка. Та, что в белом, была несколько тяжеловатой и капризной, но по–своему, замечательной.
 Строго придерживаясь наших добрых с Лизонькой традиций, я и с той женщиной протанцевал, которую никто не пригласил – в массивных непроницаемых очках, с длинным носом, далеко не изящной и не молодой. Удивлённо на меня посмотрев сквозь толстые очки, она на моё приглашение сначала решительно сказала:
- Зря стараетесь, молодой человек, я и танцевать-то не умею.
- А давайте попробуем, может быть, что-нибудь у нас с вами получится?- настаивал я.
- Из ничего и не получится ничего,- возражала она.
- Хорошо, давайте просто погуляем вокруг танцующих, - предложил я.
- Разве что погуляем,- стала сдаваться она. Я взял её под руку,   и мы прошлись с ней вокруг танцующих. Потом всё же к ним присоединились. Она хорошо пела. Это я заметил. И к музыке не осталась равнодушной: стала ногами притопывать, руками прихлопывать,  а я вокруг неё такие откалывал коленца, что нас на бис вызывали.  Оказывается, она у них по службе была важной персоной, и все были рады, что я её расшевелил.
                Выходили из офиса большим сплочённым коллективом. Остановились на перекрестке и спели для проходящих мимо романс и две хорошие песни. Толпа образовалась вокруг нас. Люди улыбались, пели с нами, благодарили.
- Приходите всегда к нам на праздники, - приглашали меня Маринины и Анатолия сослуживцы.
- Спасибо за предложение! – и мысленно упрекал свет Ольгу Николаевну: - ах, пожалеете, если меня не приголубить.
Анатолий с Мариной продолжали о чём-то со своими сослуживцами беседовать.
- вам на остановку? – спросили меня молодые супруги, по столу мои соседи, - нам тоже, идёмте с нами.
 Я с удовольствием с ними отправился, предупредив Марину с Анатолием, что буду ждать их на трамвайной остановке.
Молодожёнов звали Олег и Валентина.
- Как вам удаётся, - спросил я, -  оставаться трезвенниками?
- Вам же удаётся, - улыбнулся Олег.
- У меня за плечами горький опыт моих родителей.
- А мы – христиане  «Благой вести», слышали о такой вере? - спросил Олег.
- Нет, не слышал.
- Нам пить по нашей вере запрещено, мы и не пьём. А Вы бы не хотели к нам присоединиться, пойти в наш храм «Благую весть», - спешил Олег обратить меня в свою веру.
- Нет, во-первых, я не очень верующий, делаю в этом нА-правлении только первые шаги, во-вторых, я – христианин православный.
- Раз вы делаете первые шаги, значит, вам всё равно, какую веру постигать. Идёмте к нам, у нас вера самая праведная, - поддержала Валентина своего мужа, - православные верят в мёртвого Христа, а мы, в Христа живого.
- Нет, нет и нет!- отказался я, - все мои родные и близкие веры православной   и, представьте себе, мы свою веру считаем тоже самой праведной. Но я рад за вас, за то,  что вы избавлены  от пьянства, этого страшного грехопадения. Спросил – какой они национальности?
-Русские,- ответили они.
 И мы простились, трамвай их подошёл. Вот видите: хорошие люди должны объединяться для добрых размышлений и дел. А мы -  люди будто бы и не плохие, но христиане разной веры.
                Я остался один, поджидал  Анатолия с Мариной, чтобы поблагодарить их за приятный вечер и проститься. Мысли возникали разные и грустные и светлые. А самая основная – скорее бы наступило завтра, потому что надежда встретить кикимору мою не покидала меня. И всякий раз казалось мне, что это будет завтра, завтра, завтра…

Глава 5.   МОИХ РАЗВЛЕЧЕНИЙ НЕОЖИДАННЫЙ РЕЗУЛЬТАТ

Откуда ни возьмись, словно из кошмарного сна, очень некстати, явились передо мной две тёмные, нетвёрдо на ногах стоящие фигуры. Это были -  тот дебошир, которого мы за столом обезвредили, и пугали милицией, и мой сосед по столу Василий Петрович. Его мы с Олегом укладывали спать. Я для удобства подкладывал подшивку газет под голову ему. Выспался сердечный!
- Так кто из нас вонючий козёл? – задиристо вопрошал меня Василий Петрович, мельтеша передо мной.
  Пытаюсь угадать, что им от меня надо?  Страху я не испытывал, потому что силён и ловок был, и в случае драки с нетрезвым этим детинушкой, конечно, бы не ударил в грязь лицом. А Василий Петрович и вовсе не в счёт.
                Напрасно я страху не испытывал и, разговаривая с Василием Петровичем, потерял из виду сотоварища его. Он же, зайдя сзади, чем-то так звезданул меня по голове, как выражается скорый на это дело дворовый наш народ, что я вырубился сразу, как бык при заклании. Пьющие собратья мои на этом не остановились, а решили меня прикончить, чтобы своим светлым примером не освещал я их тёмной незадачливой жизни. Ещё ножом они меня пытались тыкать, взятым со стола. Но так как были пьяны и торопились. Ведь место живое – остановка, люди могли подойти, то замысла своего не смогли привести в исполнение. В область сердца скользящую рану мимо нанесли. Зато в руку /наверное, я бессознательно защищался/,  ткнули хорошо, вену повредили и кровь хлестала из неё.  Они меня затащили под скамейку и удалились восвояси, видимо решив, что дело сделали неплохо.
                В это время Марина с Анатолием и ещё несколько мужчин и женщин к остановке подошли. Сначала посмеялись надо мной – дескать,  славненько устроился бродяга. Но у марины острый взгляд на хорошие вещи. И она заметила мои замечательные носки, по носкам сделала предположение, что это лежит не бездомный бродяга, а скорее всего,   неопытный и не в меру выпивший, поддавшись обстоятельствам, вполне порядочный мужчина. Сотоварищи недобрые мои туфли с меня сняли, потому что туфли стоили того. Верно, предположили, что они мне больше не понадобятся. А им запить оскорбления необходимо – горело всё в нутрии.
                Марина попросила мужчин в чувство этого спящего попытаться привести.
- Ведь с каждым из вас такое может случиться. Мужчины, соглашаясь с ней, принялись за дело. И каково же было Анатолию с Мариной увидеть меня, окровавленного и бездыханного почти. Вот такой везучий я, иначе за ночь вполне мог от потери крови отбросить коньки -  так мне врач сказал.
Очнулся я в больнице, сильно удивляясь необычной обстановке, милиционеру, заплаканным близким моим с компотами, бульонами и жареными курицами.
 Деловая Марина всё выяснила, «убийц» моих вычислила, взяли их тёпленькими,  чистосердечно откровенными. Туфли мои уже проданы и пропиты были. Но когда несчастные собратья мои выяснили для себя последствия деяний своих, то родные и близкие их, туфли мои выкупили и принесли, и они уже стояли рядом с моей кроватью.
                Три недели близкие мои омывали меня слезами, отпаивали и откармливали. Наконец, мой лечащий врач усатый Аркадий Ильич с удовольствием ощупал меня, восхитился замечательным организмом моим, тем, как славно справился он со всеми напастями, и пообещал с чистой совестью на днях меня выписать, пусть я ещё все анализы сдам и больше не попадаю в такие переделки.
                После этого другого рода ко мне посетители косяком пошли – ублажать и уговаривать меня, чтобы я в суд не подавал.
- Не сиротил бы малых детушек,- плакала тщедушная старушка, скорбная матушка того бугая, что, сзади подойдя, меня уложил. Удивлялся я, как она такая на вид – в чём держится душа, - его на свет произвела?
- Дурной он пьяный, дурной, а тверёзый -  лучше и быть нельзя мово Колюшки! И детей любит, и жену, и заботливый, и желанный. Трудно мне было таким его представить. Но вспомнил, как жена испугалась, что могут его в милицию забрать, и решил, что доля истины в материнских словах есть.
- А не полезней ему, матушка,  в тюрьме немного посидеть, набраться ума – разума, чтобы впредь силушку свою в убийственных делах не тратил? Ведь били они меня насмерть. И завтра он сам, каких угодно детушек может осиротить. Об этом вы подумали?
- Как не подумала! Да ведь чему быть, того не миновать. Один он кормилец. Трое ведь внуков у меня, сноха не работает. Посадят его, ей хоть по миру с детями иди. Ты уж, дорогой сыночек, чужих детей пожалей,  небось и тебя Бог не оставит своей милостью.
- Часто он пьёт – сын ваш?
- Да где уж часто, сынок? Ведь он шоферит на большой машине, ездит за грузом всё в дальние края. Чай, там их кажинный день проверяют, выпить не дают.
 Я пообещал всё учесть и чем возможно помочь. Она ушла, благодаря меня и плача.
После неё появились горе – убийцы мои, тихие, пристыженные, трезвые, и вполне сознающие горькую участь свою. Василий  Петрович, бледный и печальный, был упакован  в белый больничный халат, застёгнутый сверху донизу на все пуговицы. На Колюшке / вспомнил я его имя /, халат висел на одном плече, до другого не доставал. В могучих своих руках он мял полиэтиленовый пакет с бананами, апельсинами и другими полезными для меня фруктами, не решаясь предложить.
- Мне не надо, это ты детям своим отнеси, - сказал я. Он кивнул, не возражая.
- Ну, что тут говорить? Водка до хорошего не доводит – до тюрьмы, да до сумы – дело известное, - махнув рукой, Колюшка покаянно сказал. Его старший сотоварищ только согласно кивал головой в такт его словам.
- Как, по-вашему, тюрьма вам не поможет? – я спросил.
- Горбатого могила исправит, - честно ответил Колюшка.
- Не знаю, что с вами, ребята делать? Мать твоя приходила, Николай. Её мне жаль.
- Мать – есть мать, она, понятно, слезами обливается, места себе не находит, может меня не дождаться -  старая, больная ведь. Только она довольно пожила на белом свете. Работу-то ты всю не переделаешь, немного и другим оставь, - я ей говорю. Трое у меня детей – вот в чём дело. Две дочки и Мишка – сынок. Старшей семь лет, нынче в школу пойдёт. Мишке – три года. Мы с женой Тасей после второй дочки решили до тех пор девок родить, пока не родим сына. И вот он Мишка теперь. Плачет Тася, со мной-то они жили, не тужили. Без меня не знаю, как перебьются. Нам с Петровичем ещё сильно повезло, что ты жив остался, - радостно похлопал он меня по плечу.
- Ну, мы – то  ладно с Петровичем,  упились, а ты ведь трезвый был, а нас достал. Меня ментами пугал. Петровича обзывал вонючим козлом. А так глядишь на тебя – вроде мужик как мужик. Я согласился в душе с тем, что к Петровичу отнёсся не умно, что воспитательный метод мой гроша медного не стоит.
- Ну, ладно, мы пошли, курить охота. Не залёживайся, бывай. Николай вытер халатом вспотевший лоб, перекинул его через плечо. Василий  Петрович тоже мне доброжелательно кивнул, и они вышли из палаты.
Не успел я переварить этот сложный разговор – слыхали? Я, кажется, в их представлении, больше всех и виноват,
 как явилась жена его Тася. Она хотела что-то сказать, но не смогла – рыдания накатились и не поддавались усилиям её, не прекращались.
- Успокойся, Тася. Услыхав своё имя, от удивления она рыдать перестала.
- Откуда вы меня знаете?
- Знаю, в суд подавать не стану, - поспешил я сообщить. Так я решил после разговора с колюшкиной матушкой. Детей-то некому кормить.
- Это правда?- недоверчиво Тася на меня посмотрела.
- Такими вещами не шутят. Снова рыдания. Она так и вышла, вздрагивая и всхлипывая.
От таких неспокойных разговоров у меня начало стучать в голове –бум, бум, бум!  Я потёр виски, взбил подушку и лёг. Передо мной вдруг снова явился Колюшка без предисловий сел на кровать, пожал мне руку.
- Спасибо, друг, век не забуду! Меня сейчас выгонят, я сюда через окно на первом этаже залез, сестричка за мной уже бежит,  только не заметила, куда я свернул.
 А знаешь, ты мне сразу понравился, - сказал он.
 – Когда сразу, за столом или на трамвайной остановке? - уточнил я. Мы оба хохотнули над этим. Добрые чувства его ко мне, переполняли Колюшку, и только говорить на эту тему был он не мастер.
- Ты знаешь, -  всё-таки нашёлся Колюшка – шофёр дальних рейсов - я бы взял тебя в напарники! –  Тут уж я не выдержал, приподнялся, и мы с ним обнялись, как братья, крепко и искренне. Я не стал сообщать Колюшке, что машин не люблю, не имею, и нельзя брать ему меня в напарники, потому, что это предложение имело гораздо более широкий смысл. Решив, что наши добрые чувства достаточно закреплены, Колюшка заторопился:
- Ну. Бывай! – и вышел из палаты. Почти следом за Колюшкой сестричка Валя вошла.
- Зачем к вам убийца этот приходил?
- Убийцу не видел, друг сейчас ко мне заходил и вышел. Валя помолчала в недоумении:
- Я вам сейчас сделаю укол.
 Марина моим попустительством осталась очень недовольна.
- Ты бы на себя посмотрел, каким мы тебя привезли! Я тут как сыщик и прокурор для тебя старалась, а ты убийц оставляешь на свободе.
- Какие они убийцы? Ну, перебрали мужики, не за нашим ли общим они упились столом? Значит, все мы виноваты.
 «Через грехи нас путь приводит в храм.
   Через прощенье приближает к Богу», – продекламировал я ей строки нашего местного поэта В.Шадрина.
- Не умничай,- Марина возмутилась.
- Ты меня, Марина, прости, ведь там маленькие дети, - я её уговаривал.
 - Ладно, будь по-твоему, я всё это знаю. Только теперь мы с Анатолием глаз с тебя не спустим, пока не женим.
- Благодарю тебя, Марина. Если бы не ты, лежать бы мне сейчас во сырой земле покойничком. И пожал её сильную душистую руку в светло розовом маникюре с гладкой нежной кожей,  умеющую и навести порядок в каком угодно захламленном углу – сам был тому свидетелем, и всё остальное. Весь дом ведь на ней и огород, как водится сейчас в нашем средне обеспеченном кругу, - от рассады до закрутки банок. А каждодневная работа в офисе с утра до четырёх часов, а стирка, кухня, все домашние заботы и болезни, и заботы отделившихся детей, и внуки. Анатолий часто бывает нездоров, от него не только помощи мало, сам требует хлопот и внимания. И при этом такие руки, будто единственное её занятие – расставлять вазы с цветами по комнатам, которые убирают горничные, как это было в дворянских усадьбах или в доме Герцена за границей. Этими соображениями я с Мариной поделился.
- Ладно, - растрогалась она, - очень рада твоему выздоровлению. Ведь мы во всём виноваты. Тебя не уследили.
 -Вы тут при чём? Живём в такое время.
- Ты  в бреду, - вдруг вспомнила Марина, как дежурили они возле меня по очереди, -  всё вспоминал кикимору какую-то.
- Сказочный персонаж из раннего детства, - соврал я, радуясь, что с помощью кикиморы имя своей возлюбленной в тайне сохранил. Недавно  о кикиморе внучке своей Лизоньке рассказывал. Но слово это, произнесённое вслух, так меня всего перевернуло, что я чуть сознание не потерял.
- Ты что так побелел?- Марина испугалась. Я сейчас сестру позову.
- Да не нужно сестру, просто неловко повернулся, прошло всё. А в горле ком стоял, хоть плачь.
- Ах, Ольга Николаевна, может быть, я выжил для вас? Ни на минуту мысли о ней меня не покидали.
                Гулял я в подвальном помещение больницы, когда меня выписали, ожидая гардеробщицу, что выдаст мою одежду. Мне уже давно нужно было к дому моей кикиморы бежать, а я здесь прохлаждаюсь. Она уйдёт куда-нибудь, и я её сегодня не встречу. Гардеробщица пришла, но моей одежды в раздевалке не оказалось.
 – Родные забрали, потому что всё было в пыли и крови.
- Да ты, соколик, нос-то не вешай, благодари Бога, что уходишь вон какой здоровенный! А знаешь, сколько  народу ногами вперёд отседова выносят?
- Спасибо, вы меня утешили!
- То-то и оно –то! – осталась она довольна.
Хоть в больничной полосатой пижаме беги! А  что, может, так больше повезёт?
Ах, напрасно поднимался я в палату. «Тут уж вся моя родня набежала.» Костюм, как новенький, на плечиках  явился из химчистки, рубашка отглаженная, носки постираны. Я переоделся. Даже галстук принесли. Поблагодарил доктора, сестричек, что ходили за мной. Марина с Алёнкой обошли их с коробками и пакетами в знак благодарности за моё выздоровление. А как же? – новое время – новые песни. Думаю, как бы мне лыжи навострить к дорогой кикиморе моей? Намекаю на то, что мне бы сейчас пешком по городу побродить, подышать бы свежим воздухом, силы свои проверить, - в больнице залежался…
 А вся родня в один голос:
- Отметим день твоего выздоровления семейным ужином. Уже фарша целый таз накрутили, и тесто готовое под большой миской лежит.
- Так что брожение по городу отменяется, папа, едем все к бабушке.
«Дорогие мои, хорошие!» - Куда мне деваться? Без вас мне не жить, не мыслить, не дышать! Но и кикимора крепко держит меня. И, должно быть, все глаза свои зелёные проглядела – не иду ли я с трамвайной остановки мимо её дома. И, близка к отчаянию. Я очень уверен в этом, потому что при игре в одни ворота таких сильных осязательных чувств не может быть. Я знаю теперь, что чувства наши обоюдно взаимные,  только мы встретиться и рассказать об этом друг другу не умеем. Горды очень, или не в меру осторожны?
Пельмени сочные, маслом пропитаны, уксусом сдобрены, перцем присыпаны – «ум отъешь», за большим семейным дружеским столом. Вся родня здесь: оба зятя, и дочка, и сноха Альбины Ивановны, и их дети, и Марина с Анатолием, и Лизонька моя время от времени тычется в мои колени.
 И свет Ольга Николаевна моя не оставляет меня ни на миг. Представляю. Как она на трамвайную остановку пошла, чтобы меня встретить, - не встретила – не в том я месте. Сделала несколько шагов туда – сюда в нетерпении, села на подошедший трамвай и к внучке своей укатила. И сегодня можно вокруг её дома не ходить. Успокоился и остаток дня очень славно провёл среди дорогих и близких мне людей.

ГЛАВА 6. СНОВА О ЖЕНЕ МОЕЙ ЛИЗЕ
.

А дома вечером вспоминал и записывал я с Лизонькой нашу жизнь с самого начала. Вспомнил, как мы с Лизонькой в первый раз в Зауральную рощу пошли. И я в порыве высоких чувств и благих намерений огромный букет цветов, вокруг растущих, нахапал и возвратился к Лизоньке, бездумный и счастливый. Лизонька сидела на стволе старой упавшей берёзы и внимала всему, что происходило вокруг. Побледнела она, увидев меня с охапкой цветов, спросила:
- Как вы могли?
- Чего могли? – удивился я, ни в чём дурном себя не подозревая.
- Как вы могли столько цветов сорвать и погубить, - разве вы сажали их?
- Так ведь я хотел осыпать вас цветами!
- Меня варварски погубленными цветами? Которые росли для всех -  для птиц, для пчёл,  для бабочек, для вас и для меня, и которых теперь нет? Мы с вами совсем разно относимся  к цветам, а , может быть, и многому другому, и нам, наверное, нужно расстаться   поскорей, пока не поздно,  - продолжала Лизонька казнить меня за цветы. Легко спрыгнула с толстого ствола старой берёзы, отряхнула ладони от  трухлявой коры, и готова была решение своё исполнить – со мной немедленно расстаться.
Я содрогнулся от содеянного -  как это я своим умом до этого не дошёл?
                И теперь спросите у Лизоньки – внучки моей, почему она не рвёт цветов на зелёных солнечных лужайках? И она своим ещё картавым детским язычком ответит вам то же самое, что я тогда услышал:
- Они растут здесь, чтобы все их нюхали и ими любовались. И Лизонька моя очень любит нюхать цветы и ими любоваться. А если захочется ей набрать букетик полевых цветов, то она срывает их очень осторожно, только там, где много их, приговаривая:
- Этот пчёлке, этот мушке, этот птичке, эти детям,  тётям, папам, - этот мне. А зачинщица такого воспитания, конечно же, Альбина Ивановна.
- Лиза, не уходите, - взмолился я тогда, - да, я – варвар, я дикарь, преступник! Но это понял, осознал! Назначьте мне любое наказание, и, может быть, меня простите? Я осторожно уложил охапку цветов на широкий ствол падшей берёзы и воткнулся в них бессовестным, как мне казалось, лицом.
Такое искреннее покаяние на Лизу мою хорошее впечатление произвело. Она решила, что не совсем я безнадёжен, и назначила мне наказание, вернее задание, «наказанием нельзя это назвать», - поправилась она.
- Отвезите эту охапку цветов к Вечному огню.
- Может быть, нам вместе отвезти?
- Нет, не вместе, - это ведь в какой – то степени и наказание.
 Потом, когда мы к трамвайной остановке шли по траве, я попросил Лизу цветы подержать. Она согласилась. Лизонька с охапкой цветов – это же надо было видеть! Ничего не подозревая, она утопила в цветах лицо, нюхая их. А я – коварный, Лизоньку на руки поднял и немного понёс, пока она от неожиданности приходила в себя. Конечно, возмущению не было границ…
- Немедленно меня оставьте, иначе мы видимся с вами последний раз! – блистала она гневными глазами. Я её тут же отпустил. Но больше ей ничего сказать не дал.
- Позвольте, Лиза объясниться! Я подумал, что мы много травы помнём, если будем идти рядом. А если я вас буду нести…
- Хитрец вы. Но дело было сделано. Лиза ощутила силу и защитные свойства мужских рук моих. А я – тёплую нежность и хрупкость её, и страстный зайчик неведомых ещё желаний трижды успел прыгнуть от меня к Лизе и обратно. Я твёрдо решил немедленно на ней жениться.

Глава 7. «У ВЕЧНОГО ОГНЯ».
      
 Поехал к  Вечному огню. Вечерело, день будний был. Пустынно у Вечного огня. Только старушечка одна стоит, будто греется тёплым этим вечером. И среди увядших цветов у обелиска три свежих гладиолуса лежат, знать она их принесла. Поклонился я ей, поздоровался. И рядом с её гладиолусами пристроил свою охапку цветов.
- Спасибо, дорогой сыночек, - сказала она.
- За что, бабуля, спасибо? – смутился я.
- За цветы, за добрую память им всем, вон сколько фамилиев, - махнула она рукой на серые плиты вокруг с надписями о павших воинах, наших земляках. – Здесь ведь и мои детки тоже есть, близнятки они – Ванечка с Петенькой, Еремеевы мы. Взапрпвду лежат они в Ерманской далёкой сторонушке, а здеся только  фамилиев их написано, но та Ерманская сторонушка отселя далеко. Я им и цветики с огорода всегда сюда кладу и поминаю их здеся, возле  Святого этого огня. Если хочешь, дорогой сынок, я тебе их покажу, близняток моих.  В один день похоронка на них двоих пришла.
 И содрогнулась у меня душа, представив скорбный этот день.
- Как не хотеть, ведь погибли они, бабуля, за нашу счастливую жизнь, - ответил я банальными словами, чувствуя их неподдельную правду и святость.
- Спасибо тебе, сынок, всё истинно так! – прослезилась она. Я взял её под руку, и мы тихонько пошли к серым плитам направо от Вечного огня. Не глядя, всхлипывая и промокая белым платочком глаза, подвела она меня к плите с именами своих сыновей. Я медленно прочёл их фамилии имена и отчества.
- Близнятки мои, Ванечка с Петенькой, не расставались никогда, как народились, - рассказывала мне бабуля, - и в школе, и дома, и в армии вместе служили. Мы всё над ними смеялись, как, мол, будут они жениться поврось? Но жениться Бог не дал им, война помешала, так холостыми и полегли в той далёкой Ерманской сторонушке. Мы с ней шли тихими неторопливыми шагами вокруг Вечного огня. И, склонив вниз до земли гибкие ветви свои, всему сочувствуя, всё понимая, хранили покой падших воинов, посаженные вокруг, плакучие ивы.
- Горя-то, горя сколько, слёз да похоронок в одном только нашем городу, - скорбно она причитала. Мне захотелось как-то её утешить. Когда мы снова к вечному огню, к цветам подошли, я вынул записную книжку, авторучку, вырвал листок, написал на нём: «Поминаю наших храбрых воинов, Ивана и Петра Еремеевых, и пусть земля им будет пухом!» прочитал это бабуле и приколол листок, будто гвоздиками, двумя ромашками к букету. Довольной сделалась бабуля моя. И в записную книжку внёс имена – Ваня и Петя Еремеевы. Признался бабуле, что на днях женюсь – и, если она мне позволит, то своих сыновей я Ваней и Петей назову. Обрадовалась она.
- Да, чай, сейчас так-то не называют деточек своих, всё Игорёчки да Валерочки,  а вон наша соседка Светка сыночка так назвала,  ажно не выговоришь его…
- А мы, бабуля, вспомним старые добрые имена.
- Спасибо тебе за всё, сыночек дорогой, Бог тебя мне сегодня послал, так-то сделалось мне хорошо, знать, и они, сыночки мои, возрадовались там, - махнула она на небо рукой.
Перевёл я её через трамвайные пути, проводил до подъезда, жила она рядом совсем, сдал на руки соседским старушкам, что расселись по лавочкам посудачить ввечеру, и с лёгким сердцем к себе в общежитие пошёл.
       Встречу с матерью павших воинов посчитал я добрым предзнаменованием в судьбе  своей. Боялся, что Лизонька захочет со свадьбой протянуть. Лизонька согласилась тогда выйти замуж за меня без проволочек. И за Лизоньку, за дорогую тёщу мою Альбину Ивановну я всегда буду судьбу благодарить. Тем более теперь – опытный я зубр и хорошо наслышан о том, каким бывают жёны и тёщи иногда, - /почти всегда/.

Глава 8. О БАБУЛЕ И ДЕТЯХ НАШИХ

                Рассказал я Лизоньке, какой зарок я дал у  Вечного огня. Лизонька очень серьёзно ко всему этому отнеслась, и сказала, что теперь нам нужно, во что бы-то ни стало, их родить – двух сыновей – Ванечку и Петю, чтобы зарок исполнить, - шутить этим нельзя. Но первой у нас Алёнка родилась. А при второй Лизонькиной беременности / послушались мы Альбину Ивановну, мол, один ребёнок – не ребёнок, обзаводитесь детьми, пока молодые, чтобы всё лучшее детям передать, и я пока  на ногах, - чем могу, вам помогу/ явились на свет наши близнецы – Ванечка и Петя. Мы посчитали это чудом. Но Альбина Ивановна. Она тогда ещё не верующей была, сказала, что никакого чуда здесь нет. В их роду были близнецы, а это время от времени передаётся по наследству.
                Принесли мы Ванечку с Петей из роддома, я побежал к той старушечке, которой дал зарок у Вечного огня. Так решили мы на семейном совете. Легко нашёл дом, куда её проводил. Жива ли? Спросил её квартиру – фамилию ведь помнил, записана была, – Еремеева. Квартиру показали – знать –жива. Постучал – сердце сделалось не на месте.
- Кого Бог прислал? – услышал её старческий голос. Вошёл, она ко мне навстречу из кухни с полотенцем через плечо – жарила картошку. Ещё меньше сделалась бабуля моя. А, может, это я увеличился в размере с момента нашей встречи.
- Что-то я, старая, тебя, сынок, не узнаю, чей будешь, с чем пожаловал?
- А помните, бабуля, ходили мы однажды с вами  вокруг Вечного огня, я ещё собирался жениться тогда. И обещал назвать своих сыновей Ваней и Петей, если родятся.
 - Так это ты, дорогой сынок, помню – помню, как не помнить! – прослезилась она.
- Родились, бабуля, у нас Ванечка с Петей – близнецы. Я за вами приехал, если захотите – пусть будут они вашими внуками.
- Услышал Господь мои молитвы! – плакала она и начинала собираться, но всё валилось у неё от радости из рук. Никак не могла развязать передник, пока я на неё не прикрикнул:
- Бабуля, так до вечера вы не соберётесь, а нас ведь ждут…
                Знакомилась она первый раз со всеми с полными слёз, невидящими глазами. Долго стояла над Ванечкой с Петей. А они посапывали, морщили красные личики, и пахло от них тёплым молоком. Верно, вспоминала бабуля над их двухместной коляской своих сыновей. Но плакала только первый раз. Потом быстро освоилась. Оказалась ловкой и умелой в уходе за детьми, весёлой и смешливой. И много нам помогла в возне с малышами. Мы тоже её не забывали, и когда тихо скончалась она, хоронили как родную Пете с Ваней бабулю. Было им по пять лет и стояли они у гроба, сознавая значение своё, заменяли её погибших сыновей. Мы все считали её бабулей нашей.      
                И окрестила она их ещё тогда, при советской власти в годовалом возрасте. Приходит однажды разодетая, смущённая и чем-то озабоченная. Издалека начинает, что есть ли, нет ли Бога, мол, никто не знает, он нам, может, за грехи наши не показывается, а, может быть, его и нету… - произнесла в угоду нам с натугой, в это не веря, - хотя кто же, как не он, сделал всё, что под нами, что над нами, и кругом? – произнесла она дальше уверенно, удивляясь, как же нам это невдомёк?
- В общем, есть ли он,  нет ли – не нам судить, рабам божиим, наше дело верить, а коли вам не велят, то не верьте, - нас она старалась оправдать. – Только есть у православных  христиан такой обычай, - в церквях крестить своих малых детушек. И тогда – Бог им в помощь.
- Ну и что? Был до советской власти такой обычай, - перебила её Лизонька, - ты, бабуля, не криви душой, а сразу признайся, что Ванечку с Петей решила окрестить?
- Да как вы скажете, так и будет, - застеснялась она.
- Так они и ваши внуки, – вступился я за бабулю.
- А вы подумали, как это можно сделать? – спросила Альбина Ивановна, - ведь мы с Лизонькой вам не помощницы – мы в школе работаем, нам близ церкви находиться противопоказано. Виктор – партийный, ему тем более не положено. Вы - не здоровая и не сильная женщина. А младенцев двое, нелёгкие они. Бабуля же наша от таких оговорок воспрянула духом.
- Подумала, как не подумать? – смело отвечала она Альбине Ивановне,- вон у меня во дворе – две здоровые девочки. Хорошие девочки. Верующие у них родители, верующие и они. А, главное, умеют с младенчиками управляться. Братиков своих вынянчили, в обиду не дали. Родители – то на работе. Они мне помогут Ванечку с Петей в церковь довезти, окрестить и привезти обратно.
Мне так не хотелось огорчать бабулю отказом, я сам готов был с ней ехать. Посмотрел на Лизоньку с Альбиной Ивановной с надеждой. Но они тоже, оказывается, бабулю обижать не собирались.
- Ну, если у вас всё обдумано и решено, то мы возражать не станем, Витя правильно сказал – ваши они ведь внуки, и вы имеете на них такое право,- заключила Лизонька. Альбина Ивановна согласно кивнула.
Вызвали для верности такси.
Явился таксист – пожилой человек. Мы обрадовались – с таким легче договориться. Но он, едва узнав, в чём дело, наотрез отказался:
- Не верующий, не повезу, и не просите. Всхлипнула бабуля от жалости к нему: «прости его, Господи!»
После его ухода помолчали. Первой взорвалась Альбина  Ивановна:
- Для матери павших воинов побоялся сделать такую малость? Не все люди одинаковы. Вызываем такси до тех пор, пока не найдём согласного водителя.
Следующим явился ухарь молодой.
- Ну, с этим комсомольцем бесполезно разговаривать, - подумал я, но всё-таки,  на всякий случай, сбиваясь и смущаясь, объяснил ситуацию. Спокойно выслушав,
- Хоть к чёрту на рога, лишь бы платили,- ответил он. Щедро я ему заплатил, но предупредил, чтобы скорость он не превышал, и чтобы всё было в порядке с бабулей нашей, младенцами и девочками, их сопровождающими. Он объяснил, что водитель опытный, что волосок с головы ни у кого не слетит, кто поедет с ним. Бабуля сияла тихой радостью:
- Спасибо вам! Теперь все они, мои деточки, будут у Бога своими. И мне спокойно можно умереть. Давно я думала об этом, да всё боялась вам сказать, не знала, с какой стороны к вам, неверующим, подойти.
- Умирать только повремените, бабуля, кому мы ещё ваших внуков можем доверить? Без вас не справиться нам с ними, - Лизонька сказала. Потом мы отметили за общим столом / об этом Лизонька с Альбиной  Ивановной позаботились/ крещение наших мальчиков.
     И славных воспитали мы ребят – не пьющих, не курящих. А где нет дурных привычек, там хорошие поселяются всегда: учёба, чтение, спорт, музыка… Огородные и домашние обязанности были строго распределены, как в нашем доме когда-то.
- Воспитанные дети, - говорили все о наших сыновьях. Очень умело Лизонька с Альбиной Ивановной  обращались с детьми, и меня к воспитанию привлекли, хитро незаметно так. Например, Ванечка с Петенькой подходили ко мне:
- Папа, ты с нами немножко не погуляешь? А то мы уже во все игры переиграли, и весь кислород в квартире передышали. И тащили мне зимние одежды. Как им отказать? Ясно было, что Лизонька с Альбиной Ивановной их подослали. А начнёшь с детьми возиться, и погружаешься в это дело с головой. Чуть они подросли, пошёл я с ними и их друзьями в спорткомплекс.
После школы решили они изменить семейной традиции по материнской линии. Ко мне на завод пришли к технике приобщиться, чтобы выбрать профессию по душе. Альбина  Ивановна не очень довольна была:
- Больше всего в школе не хватает настоящих мужиков. Но тоже особенно не возражала – им видней. С Ваней и Петей дружили хорошие ребята. Девять их было друзей. Двери квартиры нашей для них всегда открыты, чтобы куда в другие места не попали и не пропали.
Чуть поменьше и постарше девичья компания вокруг Алёнки собиралась у нас. Весёлым был дом. Незабвенное, быстро пролетевшее время. Воспитание детей – очень важный, сложный и интересный этап нашей семейной жизни, он заслуживает отдельного повествования. Когда-нибудь я напишу об этом.

Проводили мы на службу своих сыновей. Война. Чечня. Сначала в безопасном месте служили они. Мы мечтали – пронесёт. Не пронесло. Затаились всей семьёй, друг перед другом бодры всегда, письма им пишем и получаем, посылки шлём. Будто всё как раньше. А горюем и молимся о них наедине. Ой? Я, совершенно не верующий тогда, горячо обращался к Богу, чтобы сохранил он наших сыновей. Только бедствие народное не обойдёшь, не объедешь. И как многие тогда, встретили мы страшный с Ванечкой цинковый гроб. Лизонька, я думал, не переживёт,  хотя стенаний я от неё не слышал и не видел слёз. Стойко держалась она. Но в её глаза невозможно было заглянуть – столько горя в них. Со смерти Ванечки, по-моему, начались все её болезни. Аленка горе своё выражала шумно и яростно. И как-то рыданиями  и причитаниями своими облегчала нашу участь. Альбина  Ивановна, собранная в струнку, с сухими строгими глазами, распоряжалась всем.
Схоронили. Помянули. О Пете боялись думать и говорить. Но вскоре из госпиталя после незначительного ранения вернулся домой наш Петя. Я думаю, что это бабуля наша отмолила у Бога Петю, если бы не она, погибли бы оба – ведь близнецы – не расставались никогда.
Встретили мя Петю, а он, словно, не живой. Перед женщинами крепился ещё, а мне признался, что без брата, после того что видел и делал в Чечне, не сможет жить. Мы окружили его заботой и вниманием. И горе материнское тронуло его. На работу пошёл, начал готовиться в институт, и общие их с Ваней друзья стали снова посещать наш дом. Всё будто бы благополучно – то же окружение, те же дела. Но меня не проведёшь. Я чувствовал – всё это внешне, а внутри одинок он и беззащитен. Просто Ваня был для Пети нераздельной его половиной. И не мог он без него жить. Но Бог помог.
Сидим как-то все на Ваниной могилке, красим её и украшаем, потому что родительская скоро должна быть. А рядом с нами похоронная процессия. Хоронят женщину. И дочка, молоденькая девушка, рыдает , убивается над ней, не позволяет хоронить, бьётся в истерике. Над ней хлопочет медсестра.
 И вдруг Петя наш вскочил, подходит к девушке этой. А парень он у нас большой, сильный и красивый. Обнимает её, прижимает к себе и что –то ей говорит, говорит, говорит. И она биться перестала. И всё, что надо исполнила: поцеловала мать в холодный лоб, бросила, как положено, в могилу горсть земли, а Петя её держал, не отпускал, так и уехал с ними. Потом всякое свободное время у них пропадал. Стал девушку эту – Катю домой приводить. Мы, сами недавно пережившие тяжёлую утрату, окружили, конечно её особенной заботой и вниманием. Застенчивой и услужливой была Катя, но был в ней какой-то внутренний стерженёк, где кончалась услужливость и застенчивость её, и делалась непреклонной она.
Я заметил, что Петя распрямляться внутренне стал. Вскоре поженились они. Катя к нам жить перешла. Сделались с Петей неразлучны. Даже за хлебом норовили вдвоём сходить, где кто-нибудь один мог обернуться. Радовались мы, на них глядя.

Глава 9 . ПЕЧАЛЕН НАШ ДОМ

                Но не на долго воцарился в нашем доме покой. Лизонька прихварывать начала. И какие-то помятые, нетрезвые типы стали появляться в нашем подъезде. У Кати часто заплаканные глаза. Петя сделался задумчив и мрачен. Оказалось, что бывший Катин жених /так он себя называл/, который раньше никаких обязанностей по отношению к Кате не имел, во всяком случае, на похоронах её матери не был, потому что «не выносит чужих слёз», и в день похорон «сильно пьяным был, не мог придти», эти обстоятельства он очень уважительными считал, теперь, после того, как Катя вышла замуж, вспомнил о ней и твёрдо решил,  что если ему она не достанется, то и Пете с ней не даст он жить.
На нескромный Алёнкин вопрос: «Как могла с таким свя-заться?» катя ответила, что она и не предполагала, будто могут быть в наше время, в нашем городе такие, как Петя ребята. Что куда ни глянь, все, как этот Вадим и похуже ещё. У Вадима родители новые русские – очень деловые и порядочные люди. И к Кате они хорошо относились катя думала, что, может быть, образумится он.
                И стали мы в осаде жить. Грозили нам по телефону, встречали Петю с Катей в разных местах, окружали тесным кружком неизвестные парни, но не трогали пока. Мы с Альбиной Ивановной пытались  Петю с Катей провожать и встречать, но бесполезно. Во-первых, Петя был против: не маленькие они, во-вторых, мы – занятыё работящий народ, а у ребят этих, Петю с Катей преследующих, время не меряно.
                Пошёл я поговорил с участковым милиционером, молодым, интеллигентного вида мужчиной. Он откровенно мне сказал – понимает и сочувствует, - но, что он может сделать? – поговорить с бывшим женихом – а тот от всего отречётся и ещё нахамит. Не сам же он их преследует. Ребят  тех вы не знаете, милицию они не любят, их это только ожесточит.
Я поблагодарил его за откровенность, он грустно пожал плечами.
- По долгу службы я обязан пообещать вам принять меры, и я бы их принял, но слишком знаю эту публику. Нет пока в их поведении доказуемого состава преступления, и они это знают. Я извинился за то, что его побеспокоил.
                Катя не выдержала такой жизни, ушла домой. Петя наш снова угасать стал. Потом какое-то нездоровое возбуждение появилось у него.
                Дошли до меня тайные сведения, что Петя и его друзья решили действовать на свой страх и риск - собраться большим коллективом и проучить этого Вадима с его окружением. И я понял, что мы потеряем Петю, и рискуют жизнью его друзья. Представил мать Юры Колесникова – единственный у неё сын /она гордится им/, живёт для него. Он, этот Юра, горячий слишком и безоглядный парень, а чем потом ей будет жить?
И как мы потерю Пети после Ванечки переживём? Боялся я за ребят и чтобы от бездействия и дурных предчувствий не сойти с ума, решил сходить к родителям Вадима, новым русским, вполне порядочным людям, как думала о них Катя. Чтобы адрес узнать, я к Кате пошёл. Она, с красными от недавних слёз глазами, вышла ко мне. Жила Катя теперь дома с тётей, незамужней женщиной, которая и раньше, до смерти матери пребывала в их доме, и младшей сестрёнкой – шестнадцатилетней  Верочкой. Верочка всегда нравилась мне. Подвижная, колючая, как ёжик, красивая девочка. Будто и не сестра тихой нашей серьёзной Кате.
Катя обрадовалась мне, думала я с какими-нибудь обнадеживающими сведениями пришёл, чаем стала меня поить. А, когда узнала, зачем пришёл, огорчилась и сказала:
- Я адрес Вам, конечно, дам, только бесполезно всё это. Отец такого влияния, чтобы он отстал от меня, на Вадима не имеет, а то бы я сама к нему давно сходила. На вопрос, что она дальше решила, катя меня заверила, что Петю в обиду не даст. С Петей она разведётся, чтобы не подвергать его опасности. Только бы с этими хулиганами до драки не дошло а жизнь с Петей останется для неё чудесной сказкой, несбыточной мечтой.
Вадиму она уже через его друзей сообщила о том, что от Пети ушла. Теперь её задача сохранить свою независимость. За Вадима она ни за что не хочет замуж идти, но они ведь могут пригрозить тем, что Пете навредят. А ради Пети она на всё готова.
Почему она с нами не посоветовавшись, так поступила, я её спросил. И тут наткнулся на Катин внутренний несгибаемый стерженёк.
- Я во всём виновата. Таких как Петя больше нет. А девушек хороших много. Петя найдёт себе лучше, чем я. уговоры не помогали. Катя решила себя в жертву принести. Очень вжилась в эту роль, и лила по этому поводу гордые слёзы.
- Твоё решение, Катя, может Петю и его друзей не остановить и не спасти. Они решительно настроены проучить Вадима и его компанию, - поколебля немного уверенную Катину позицию.
- Как же быть? – заволновалась она. Тогда я во всём этом приму участие.
                Младшая сестрёнка Кати Верочка вызвалась меня проводить, и указала дом Вадима – двухэтажный коттедж, похожий на теремок, в конце улицы. На прощанье Верочка меня утешила:
- Пусть Катя немного подождёт, - я сама выйду замуж за этого Вадима. Катьке он не по зубам – слёзы только одни. А я давно ищу такого парня.
- Тебе сколько, Верочка лет?
- Шестнадцать и пять месяцев, - думаете мало? Вот увидите, я за Вадима замуж выйду и всех спасу. Только никому об этом ни слова, я это в секрете держу.
Конечно, Верочкиным словам я не придал значения. Но очень она меня развеселила. И, рассудку вопреки, вся эта история уже не казалась мне такой трагической, какой была на самом деле.
Глава 10
Знакомство с отцом Вадима
Позвонил в указанную калитку, в высоком заборе. На звонок вначале явился огромный пятнистый дог. Он где-то за домом гулял. Потом хозяин – мужчина постарше меня, немного пониже, но шире и круглей, с грубоватым приятным лицом, с густым, начинающим седеть ёжиком на голове, здоровый, загорелый. Я через калитку сообщил о цели своего визита – «о детях поговорить».
-  Что-нибудь «мустанг» мой натворил? – осведомился он.
- Пока ещё ничего не натворил, но не уличный это разговор. И он любезно распахнул передо мной калитку. Пятнистый дог оказался учёной собакой. Выполняя команду «сидеть!», он только проводил меня грустными глазами и предупреждающим рычанием, не двинувшись с места. Мы вошли в дом.
На пути нам встретилась молодая женщина с годовалым ребёнком на руках, наверное – дочь, и женщина постарше, наверное, жена. Обе вежливо ответили на моё приветствие.
                Мы в кабинет хозяина прошли  - просторную, квадратную светлую комнату, с книжными стеллажами вдоль стены, с тяжёлыми портьерами на окнах. Большой письменный стол, несколько мягких стульев, и диван с аккуратно сложенными постельными принадлежностями - составляли всё убранство его кабинета. Видимо, хозяин проводил здесь и рабочее время, и досуг. На столе лежали какие-то бумаги и газеты, на диване журналы и две книги – судя по обложкам – детективы. Мы сели с ним за стол по-деловому. Мне это понравилось. Терпеть не могу диванов и кресел, где сидеть приходится, согнувшись в три погибели. А множество книг сразу меня к нему расположило. Хозяин спросил, что я предпочитаю пить крепкие или лёгкие напитки /в смысле – водку, вино, пиво?/. объяснил, что я по убеждению не пью ни крепких, ни лёгких напитков.
- Представьте себе, - обрадовался он, - я тоже не пью ни крепких, ни лёгких. Но я – бывший алкоголик, три года как закодированный. Потому что допился до того, что чуть по миру не пошёл с протянутой рукой и всей семьёй. Пришлось круто менять позицию. Но как видите – трезв, сыт и «нос в табаке», - весело сообщил он  о своих благополучных делах.
- Рад успехам вашим!
- Благодарю,- по-дружески мне протянул он руку, и мы друг другу представились по именам и отчествам. Он кликнул жену свою, и она принесла нам на подносе стаканы и запотевший графин оранжевого апельсинового сока. Чокнувшись и улыбнувшись друг другу, гордясь и радуясь нашему трезвому образу жизни, мы выпили по стакану.
Я коротко изложил ему, чего опасаюсь, зачем пришёл. Он помолчал и сказал, что последние события были ему не известны. Он знает, что сын его с Катей дружил. И Катя бывала у них, считалась одно время его невестой, несмотря на то, что была девушкой не из их обеспеченной среды.
                Может быть, вы не в курсе, но всё возвращается на круги свои. И теперь браки по расчёту, особенно в нашем привилегированном кругу считаются более целесообразными и прочными.
Несмотря на то, что Катя бедствовала, перебиваясь с матерью, тёткой и сестрой с копейки на копейку, по нашим понятиям, она нравилась нам, даже казалось, что с помощью Кати станет наш оболтус человеком. Многое в этой девочке есть: и скромность, и достоинство, и терпение, и характер, и умение держать себя. Дурных привычек и склонностей нет и в помине.
                И по-моему, сын мой, не знающий ни в чём ограничений, рядом с Катей оставался с носом, по-моему до близких отношений у них не дошло. Он сначала  решительно настроился на женитьбу. Но мы сами виноваты, о чём я очень сейчас сожалею, посоветовали ему немного повременить, чтобы к Кате присмотреться, а пока присмотрелись, разобрались в том, что таких, как Катя не густо, если они вообще ещё есть, он к ней немного поостыл, хотя отношений совсем не прекратил.
На все праздники и торжественные случаи он с Катей приходил, продолжая считать её своей невестой.
А сам с Мариной тайно от Кати загулял. Это девушка нашего круга, всех наших ребят вокруг себя хороводит, но жениться на ней – значит превратить в публичный дом свою фазенду. Я думаю это увлечение не на долго. Этот роман все наши оболтусы прошли. Мы забеспокоились, узнав об этом, потому что такие романы сейчас не безопасны. И стали настаивать, чтобы он на Кате женился.  «Хватит с ней за ручку ходить». Но парень своенравный, всё делает только по прихотям своим, наступать ему на хвост – пустое дело. Это было как раз, думаю я, перед Катиной встречей с вашим сыном. Он, понятно, нам грубостей наговорил. Насильно в загс сейчас не водят. Поговорил я с ним всерьёз о том, до чего он может доходиться с такими, как Марина. И оставил его в покое. Больше мы надеялись на Катю. Думали  - серьёзна и благоразумна она, при нашей поддержке всё это перемелется в нашу пользу. Оно, по-моему, так бы всё и вышло, если бы не ваш сын. Только запретный плод всегда сладок. И теперь я понимаю, как мой Вадим задним числом «мечет икру». Вот тут Катя, может быть, и права, возможно, из этой истории другого выхода и нет…
                Опасность над вашими ребятами нависла смертельная, если они с нашими решили воевать. Потому что против ваших наши ножи и обрезы /хорошо, если не автоматы / всегда готовы пустить в ход. И машины у них будут, чтобы заметать следы. Не погнушаются действовать превосходящими силами из-за угла. Время у них не меряно, чести, совести и ещё чего-нибудь такого нет и в помине.. так что силы, сами понимаете, несоизмеримы. И никто за ваших ребят не ответит. Потому что сына своего посадить в тюрьму я не позволю. У меня есть для этого связи и деньги. И знаю я для этих дел многие каналы.
- Вы так спокойно об этом говорите, - удивился я.
- А спокойно обо всём этом говорю, потому что беспокойством здесь делу не поможешь. Да, знаю я почти наверняка о его возможных и действительных делах. Но что с ним делать, как от этого отвадить? Не знаю я такой тюрьмы, какая могла бы его исправить, иначе бы сам следствие повёл, и своими бы руками туда его засадил. Но боюсь, что стоит ему за решётку попасть,, как бандитом сделают его настоящим.
Я ведь сам бывший уголовник. Не раз бывал в местах «не столь отдалённых», как принято об этом говорить. Но я – совсем другое дело. Послевоенное несытое детство, героика войны и советское воспитание в пионеротряде, хотя я в последствии всё это отверг, какой-то внутренний стержень во мне  заложили, который мне не давал никогда до самого дна опуститься.
А у Вадима моего – другое время, другие песни. За него я боюсь. Есть слабая надежда, что покуролесит и сделается ещё человеком. Я в его возрасте не лучше был. А сейчас видите – человеком стал. Впрочем, как вы можете судить - стал я им или не стал? Это ещё очень спорный вопрос.
Во всяком случае – православный я. И он вытащил из-под ворота маленький золочёный крестик на золотой цепочке. – Знаете, для меня, бывшего уголовника и алкоголика, это много значит. Сейчас мне отвратительны все богомерзкие дела. Но это вовсе не говорит  ещё о том, что я их не стану делать, если заставит меня необходимость. Потому что совесть, честь и справедливость – сейчас пустые слова. Беспредел, законы джунглей в ходу. И мне кажется, не только сейчас.
А советская власть разве ласковей к людям была? Только беспредел был загнан в следственные изоляторы. Где пытали людей, в ГУЛАГИ, на стройки «коммунизма», в психушки, в гостиницу «Англетер», где убивали Есенина, в другие места, где расправлялись с Горьким, Маяковским и прочими. Виновными и невиновными людьми.
                А на улицах и в пионеротрядах было, как в той песенке: «…всё спокойненько, всё пристойненько – исключительная благодать…»
Я – сын репрессированных родителей, «врагов народа», детдомовец – отсюда моя уголовная биография.
Сейчас очень привязан к своей семье, к тому, что потерял когда-то. Поэтому православный. Православие считаю защитным щитом для семьи своей.
                Сам я тогда не верующим был, поэтому мысль его запомнил, но не оценил, удивился ей.
- А тогда, - продолжил  он, - беспощадно выдернули меня из заботливого гнёздышка, от любящих родителей, и в детдом.
Теперь реабилитированы они по причине « отсутствия состава преступления».  И обе эти формулировки и «враги народа» и «отсутствие состава преступления» одной советской властью даны. Если бы их не реабилитировали, мне бы , конечно, легче не стало. Я и так всегда знал, что не виновны они.  Дай Бог, каждому жить такой праведной жизнью, какой жили мои отец и мать. Подробности рассказывать не стану. И тема у нас не та, и слишком горьки воспоминания. Но если бы родители мои остались «врагами народа», то в этом хоть какая-то целесообразность  была бы,  а то, власть ведь одна, а у замученных «врагов народа» не оказалось «состава преступления» задним числом. Такое беспардонное отношение к чужим судьбам не простил я, нет, не простил! И на всём, даже хорошем, что было при советской власти, поставил крест. И место моё законное сделалось в тюрьме.
 - кажется, самыми добрыми временами были царские времена. С тем же Ленином и его соратниками, помните , как цацкались… например, Ленин в Сибирской ссылке очень прилично семью свою содержал – он, Крупская с ним, её мать. /Я про Ленина целую Лениниану прочитал, пытался кое- что понять – так и называлась она, как приложение к какому-то изданию/. Я что про эту  их Сибирскую ссылку хочу сказать? Жили они там втроём, не тужили, не тужили – две бабы на одного мужика, ну, помогали они ему бумаги переписывать, и ещё служанку изволили держать, которая обслуживала всех троих. Жене своей, Крупской Надежде, он выписал кресло на коньках, чтобы во время прогулок её, курам на смех,  катать по льду на глазах угнетённого народа.
Я сейчас имею возможность служанку для своих двух женщин иметь  /дочери и жены/  правда, они моих бумаг не переписывают, но у них двое малых детей на руках, трое мужиков, огород, хоромы не малые, и они оскорбятся, если я им служанку найму. До чего наши женщины хороши!
А ведь царское правительство знало о них – Ленине и Крупской, что инакомыслящие они, и ссылкой пыталось уму – разуму научить.
  Конечно, народная нищета, и слёзы, и горе были в то время, когда премудрые вожди наши готовили революцию, но ведь Россия едва очнулась от крепостного права, от горе - хозяев, каких нам Гоголь показал.
                Ленин со Сталиным в своей практике, как с ними нянчилось царское правительство, отчего и допустило, помнили. И уж инакомыслящим никаких поблажек не делали. Кто не с нами, тот против нас – коротко и ясно. А дело – то имели со своими соотечественниками, живыми людьми, обременёнными женщинами и детьми.
                Даже была такая «почётная» должность – стрелок – расстреливать беззащитных, поднятых с постели, зачастую ни в чём не повинных людей. Знаете, есть такой фильм. Не помню, как называется он. Когда приговор о расстреле выносила тройка молодых, неопытных, не знающих жизни, зарвавшихся в своих идеях, людей.
И шли на расстрел юноши, девушки, зрелые люди, оставляя сирот. Шли группами в подвалы, под команду наскоро раздевались наголо, одежда, видимо, шла в утиль, стрелки поджидали их, и лицом к стенке для расстрела. Буднично и просто – такая работа. Здесь у стенки проявлялась индивидуальность каждого. Большинство шли на это обречённо и безропотно. Другие сопротивлялись: «не хочу, не могу»… особенно молодые, начинающие жить. Но сопротивление безоружных, раздетых, замордованных, беспомощных людей – бесполезно. Группа вооружённых, тренированных стрелков, молча, не взирая на эмоции, продолжала делать чёрное своё дело. Смотришь, и трудно поверить в этот кошмар.
                Если бы царское правительство к ним, инакомыслящим, применило подобные методы, то не зажились бы на свете ни Ленин, ни Сталин, ни Крупская. И не было бы семидесяти лет советской власти. Только где бы тогда материализоваться «призраку коммунизма, что по Европе рыскал»? Впрочем, это моя больная тема, не смею вас на ней задерживать.
Но я был темы этой не чужд, хотя меня лично это не коснулось. И спросил, не прочитать ли по этому поводу ему стихотворение? Его можно сделать эпиграфом к тому фильму. Я тоже его смотрел.
                Он сказал, что стихи увлечение его, что собирает в папку любимые стихи.
Я вынул записную книжку и прочитал ему «Револьвер 37» Николая Гаврилина о том, как стреляли
                В затылок,
                В затылок,
                В затылок,
                С расстоянья короткого, беззащитного близкого.
                / Так удобней в подвалах
                И не с кого взыскивать…/
Он кликнул дочку и попросил её отпечатать на компьютере.
- А что это за поэт? Что-то я о нём не слышал. Как будто я много чего слышал! – посмеялся он тут же над собой.
- Гаврилин Николай – наш местный, Орский поэт.
- Я, признаться, за местной поэзией не слежу. Раза два в лит страницы заглянул – ничего для себя не нашёл – утратил интерес.
- Как видите, напрасно, есть и у наших интересные стихи.
- Приму к сведению.
Удивляясь его свободной просвещённой речи, я про образование спросил.
- Не полное высшее, - охотно он ответил. – Подвизался четыре года в институте. При поступлении кое-какие факты своей биографии изменил. Дознались по моей же   – очень к дружбе тяготел. И где не следовало слишком откровенным был. Друзья подвели. Оно и понятно. На их месте испугался бы и я. Одно дело – дружеское застолье, где каждый совершенно искренне благороден и смел. И другое дело – общее собрание. Где серьёзные люди ахинею о бдительности и «врагах народа» несут и свято в это верят, а не верить нельзя. Сами ведь только что прочли, - иначе…
                В затылок
                С расстоянья короткого
                В беззащитного близкого…-
Удивил он меня цепкой памятью. – Да, были, к сожалению такие времена. Махнул я рукой на образование, и в другом месте сделал причал. Но мы от темы отвлеклись.
Мне жалко ваших ребят, если сможете, уговорите их не связываться с нашими «бандитами». Я бы вам посоветовал Катю с Сыном отправить куда- нибудь. Широк белый свет. Может быть, где родственники подходящие есть? Пока мой дурень Катей не переболеет. Я думаю, это у него не на всю жизнь. Конечно, я с ним круто поговорю, - сжал он большие кулаки, - но надеяться на таких, как мой сын «мустангов» без узды и давать какие-нибудь гарантии – нельзя. Чтобы вас совершенно обезопасить, есть один только выход – сына застрелить. Но я не Тарас Бульба, не поднимется у меня на него рука.
                После этого визита состоялся у нас семейный совет, на который пригласили и Катю. Альбина Ивановна решила, что новый русский очень дельный выход предложил. Она назвала своего брата, с которым всегда переписывалась. Мы тоже его знали – не раз к нам приезжал. Жил он с женой и взрослыми детьми в Нижнем Тагиле, вполне порядочная и надёжная семья.
- Я им письмо напишу, возможно, и согласятся приютить нашего Петю и помогут ему устроиться. Тогда можно будет и Кате к нему приехать, если она не передумает выходить замуж за этого «гориллу».
- «Мустанга», - поправил я. Катя очень обрадовалась такому решению.
- Тогда ни о каких «мустангах не может быть и речи. Я же вам говорила, что родители Вадима – вполне порядочные люди.
Но тут поднялся вдруг уступчивый обычно и деликатный Петя:
- Я уезжать никуда не собираюсь. Это мой город, где я родился и вырос. И только здесь я желаю, и буду жить. Мы намерены защищать свои права.
- А про мать и Катю ты подумал, Аника – воин? – спросила Альбина Ивановна.
- Не нужно на меня ссылаться, мама, - побледнела Лизонька. Мысленно я с ней согласился. Им, молодым, неразумным, горячим нельзя сейчас возражать, их заводить.
- Я тоже буду с вами! – заявила Катя. Петя намеревался возразить, но я ему не позволил:
- Заседание семейного совета считаю закрытым. Петя принял мужское правильное решение. Всё остальное ты скажешь нам, участникам этого дела. Назначайте место и время встречи. А матерей и бабушек избавим от частностей и подробностей.
                С затаённым страхом ожидали мы возвращения Пети по вечерам. И однажды он передал мне приглашение к Юре придти, потому что его мать работает во вторую смену, и мы можем без помех обо всём поговорить. Их доверием я сделался горд.
В назначенное время поднялся на восьмой этаж.
- Лифт не работает вторую неделю, пожаловалась мне старушка с шестого этажа, которой я помог нести корзинки с овощами. Добираясь до восьмого этажа. Подбадривал себя тем, что мне ведь всего раз подняться и спуститься. А как же люди, здесь живущие носят овощи на верхние этажи, лето ведь и огороды у многих есть.
                Команда в полном составе была, я знал их всех с детсадовского возраста, оглядел внимательно, какие славные, благодаря нашим родительским стараниям, выросли ребята. Невесёлыми были их лица.  Нависшую над ними опасность они сознавали. Мне были рады – хорошо уже и это. Довольные моим спокойствием и мирным настроениям, заулыбались.
- Что вы нам предлагаете, Виктор Кириллович?
- Я бы сначала вас хотел послушать.
- Да ведь вы уже знаете, что мы решили проучить подонков, преследующих Петю и Катю.
- Я бы не хотел, чтобы вы с ними связывались.
- Надеюсь, Петя, приглашая вас принять в своей защите участие, предупредил, с кем вы будете иметь дело. Это не просто хулиганы, которых можно проучить, это бандиты, они сумеют за себя постоять.
- Петя нас никуда не приглашал. С каждым из нас такое могло случиться. Но он сказал, что вы согласны с нами.
- Петя меня не спрашивал, потому что я бы ему ответил, что силы у вас не равные, и такое безрассудное мужество - / вас или перебьют или посадят / я считаю величайшей глупостью.
- Пусть силы не равные, по-вашему, нам следует трусливо бежать из родного города, чтобы эти подонки чувствовали себя хозяевами в нём?
- Если посмотреть правде в глаза, то хозяева в городе сейчас не вы. Но зачем вам всем из города бежать? Это Пете с Катей мы предложили такой выход. Я, ребята, пожилой человек.
- Мы вас таким не считаем.
- Не девица на выданье, в комплиментах не нуждаюсь. С высоты своего возраста я вам нового ничего не скажу, лишь повторю хорошо вам известные золотые слова: « в этой жизни умереть не трудно, сделать жизнь значительно трудней.
Что мы имеем сейчас? Разорённую страну, которая десять лет топчется на месте. Жиреют в ней ограбившие её олигархи, спивается послушный рекламе и традициям народ, сиротеют от этого больше, чем от самой разорительной войны дети. Мы переживаем закономерный крах бредовой идеи. Но жизнь не кончилась на этом.
                «ждёт страна Илью Муромца,
                А родятся архаровцы»… - как сказал местный наш поэт Пашков.
- Это мы знаем.
- Ещё бы вам не знать! Не мало я старался и вам всего перечитал. Кто же должен думать о стране, если не мы – самые благополучные и сознательные её граждане в такой тяжёлый для неё период?
                Выжить в новых условиях, в этом жестоком неблагополучном мире, суметь не растерять своих добрых, ценных качеств, народить, сохранить и воспитать хороших детей, как мы вас воспитали – разве может быть более достойная задача?
Конечно, я вам избитые вещи, ребята, говорю, но я в них свято верю. Это желания и молитвы наших матерей.
                Возразите мне!
И знал, что очень просто возразить. Ведь достаточно насмотрены они, наслышаны и начитаны упаднических и разных других мотивов. Ожидал, что кто-нибудь из них спросит:
 - Кому и чем обязаны мы при существующем всеобщем беспределе? И назовут страстное моё искреннее слово архивным советским блеянием.
Правда, я имел и приготовился на это ещё много чего сказать, но они не сумели, вернее, не посчитали возможным мне возразить. Воспитывались на русских ведь мыслителях – писателях. И общественная мысль и гражданская позиция на месте, там, где надо, были у них.
                Стал прощаться.
- Напейтесь с нами чаю! – спешил Юра – гостеприимный хозяин.
- Я бы выпил с вами чаю, если бы лифт у вас работал. Восемь этажей после чая – не для моего возраста.
Всем пожал крепкие уже мужские руки. На прощанье, как «Емшан – пучок травы сухой», достал записную книжку и прочитал им любимое своё стихотворение о Родине – местного поэта Шадрина Владимира – непритязательное, нежное, ни к чему не обязывающее, но тем-то и перехватывающее мне горло всякий раз, когда я его читаю.
                Вечер смежил веки.
                Стихли песни птиц.
                Утекают реки
                В сполохи зарниц.
                -----------------------
                Над землёю древней
                Нависает тьма.
                Под горою дремлют
                Синие дома.               
                -------------------------
                Призрачно и зыбко,
                Тихо и тепло.
                Скрипнула калитка,
                Хлопнуло весло.
                -----------------------------
                Дом за речкой синей
                Окна погасил…
                Спи моя Россия,
                Набирайся сил.
Заулыбались они, меня понимая. Не забывайте, что при любом вашем я с вами!
- Мы своё решение с Петей передадим, - всё ещё не желали сдаваться они.
Боря Полянский, скромный, замкнутый, немногословный, но железной выдержки и воли юноша, у них, конечно, командир.
                Я скакал по пролётам восьми этажей.
- Что решат они? Ведь уже не дети, армию отслужили мужики. И двое выбыли из них в Чечне – наш Ваня и Коля Алимасов. В разных концах кладбища покоятся их скорбные могилы. Крепкие рукопожатия ребят вспоминал, как согласие со мной. Но мы столько пережили опасений за последнее время, что в благополучный исход не верили уже. Возможны ведь всякие непредвиденные провокации с той и другой стороны.
Глава 12.
ПОСЛЕДУЮЩИЕ СОБЫТИЯ

И только на следующий день, когда Петя ушёл на работу, к нам ворвалась, как весенний тёплый ливень, всегда такая сдержанная Катя, и вешалась на шею всем поочерёдно, и, сбиваясь, твердила, сама себе не веря:
- Мы с Петей уезжаем, нет, это Петя согласился уехать, я остаюсь пока. Но сам не смог сказать вам об этом, потому что всё равно считает почему-то это стыдным.
Катя так же неожиданно исчезла, как и появилась, не простившись. Мы понемногу приходили в себя. Альбина Ивановна, не скрывая счастливых слёз, села писать письмо в Нижний Тагил бату своему. У Лизоньки носовой платок наготове был, но она сумела спокойно нам объяснить, что станет составлять список необходимых для Пети вещей, и в свою комнату ушла.
Я не стал женщинам мешать и подался во двор.
      Во дворе не было никого – рабочий день. Я сел на край детской песочницы. Изо всех сил ласкал Полакана, дворового лохматого кобеля, которого мы поили и кормили всем подъездом. Полкан – собака чуткая, прижимался ко мне лохматой башкой, чтобы меня успокоить. Он ведь и сам не раз прибегал ко мне за этим. И я тоже не оставлял его без внимания. В холодильнике у меня стоит банка для крупы – в неё я складываю куриные косточки и много чего ещё, потому что Полкан это любит.
И давно ли был тот случай, недели три назад, когда Полкан почти бездыханный валялся под крыльцом, не пил, не ел и даже не изъявил желания понюхать горячо любимые им куриные косточки.
- Подохнет, наверное, подстрелили собачники, - с сожалением сказал Иван Красулин с первого этажа, который тоже в его судьбе принимал участие. Сел в машину и уехал.
Я с трудом выволок Полкана из-под крыльца -  ведь огромная тяжеленная собачища. Он смотрел на всё мутными не видящими глазами, попытался было сесть в угоду мне, и снова завалился на бок. Я исследовал его. Не был он подстрелян, ноги тоже были целы. И тут я обратил внимание на его унылый, обшарпанный хвост. Он был перебит посредине, гноился и белые жирные личинки наполняли рану. От этого, наверное, умирал он. Личинки отравляли ему кровь. Не имея никакого опыта врачевания, принялся за дело. Сбегал в аптеку. Немолодая женщина дала мне разумные советы и нужные лекарства.
Обработал рану. Удалил из неё этих мерзостных личинок, промыл крутой марганцовкой, замазал целебной мазью, наложил шину из дощечки, туго перебинтовал хвост, снова уложил Полкана под крыльцо. И повторял перевязку, сколько было нужно. Заживало на нём быстро, как положено на собаке. Через два дня уже Полкан имел собачий аппетит. И обрадованный этим Иван Краснухин, чувствуя свою вину, принёс ему в большой консервной банке наваристой куриной лапши.
Вон как весело машет теперь Полкан своим спасённым хвостом!
А как явился он ко мне однажды неведомо откуда весь в репьях и я обирал их ему не один день. Горемычная ты моя собачина!
Подошёл ко мне, проходя мимо, мой партнёр по шахматам из четвёртого подъезда – татарин Марсель Валетдинов, чуть старше меня мужчина. Он был не только партнёром по шахматам. У нас с ним было ещё одно общее дело любовь к стихам. Сам он их не писал и не искал, но очень чуток оказался к поэтическому слову. И я всегда с удовольствием свои любимые стихи для него перепечатывал, ему дарил.
- Детям и внукам я своим читаю, любят они, - он мне сообщал. И на этот раз в кармане у меня лежало для него новое стихотворение местного поэта Пашкова Николая. Я его Валетдинову Марселю прочитал, потому что о вере мы с ним беседовали не раз.
                Атеисты – так называлось оно.
                В Бога верят все, кто против,
                Пусть пройдёт подобный тест:
                Атеисты в самолёте
                Торопились в Брест на съезд.
                ---------------------
                Самолёт заглох и падал –
                Точно с древа жизни лист
 
               
                Как спастись? – Молиться надо!
                Вспомнил каждый атеист.               
                --------------------
                Начал робко «Боже  …
                Здесь у Вас на небеси…»
                А земля всё ближе, ближе –
                - Господи!.. Спаси!.. Спаси!..
                ------------------
                В Бога веруя, пилоты
                Известили съезд и свет:
                -В падающих самолётах.
                Атеистов нет!!! 
Посмеялись мы и согласились. После меня Марсель сначала это стихотворение про себя, потом вслух прочитал. И я придирчиво выслушал его. Таким образом, он отрепетировал стихотворение для прочтения в семье, и с благодарностью спрятал в карман.
                Полкана, который с нами сидел и тоже всё внимательно прослушал и усвоил, он дружески похлопал по плечу.
                Благодаря Полкану и Марселю домой вернулся я весёлым и уверенным, готовым, если понадобится, женщин своих подбодрить и поддержать.
                И дело это – с отъездом Пети и Кати нам удалось осуществить.
Поехал наш Петя в Нижний Тагил, как внучатый племянник. Очень там понравился. Его оставили у себя дед и бабушка, в большой опустевшей квартире, из которой давно разлетелись собственные дети. И тут же вызвали Катю. Они не плохо там устроились. Стали жить – поживать, работать и учиться, и писать нам благополучные письма. Мы вначале им не очень верили. И по очереди с Альбиной Ивановной к ним съездили, чтобы убедиться, что всё у них так, как они об этом пишут. Лизонька не ездила – нездорова уже была. И успокоились мы, наконец.
                Катя сделалась беременной уже. Продолжается жизнь, расширяются, надеюсь, в потомстве нашем добрые начала.
                Глава 13.
О ТОМ, ОТЧЕГО НЕ СОСТОЯЛОСЬ СТОЛКНОВЕНИЕ ПЕТИНЫХ ДРУЗЕЙ С КОМПАНИЕЙ ВАДИМА

                В то время, когда решалась Катина с Петей судьба, в Верочкиной жизни тоже происходили значительные события.
                Однажды Верочка сидела дома одна. Тётя Оля на работе, Катя к Пете, мужу своему, на тайное свидание ушла – был такой случай. Верочка только что помыла со Светой Полуниной подъезды.
                А что вы думали? Конечно же, Верочка в летние каникулы не сидела, сложа руки, тяжёлым грузом на тётиной шее, а зарабатывала, как умела, и вносила свою лепту в семейный бюджет.
                Со Светой Полуниной они мыли подъезды в трёх пятиэтажках. Восемнадцать подъездов – это вам не шутка! Занятость – шесть дней в неделю с одним выходным. Работа не лёгкая и не    Бог весть как щедро оплачиваемая. Кроме того, с алкоголиков и алкоголичек, понятно, ничего не возьмёшь. Да ещё платили в каждом подъезде какой-нибудь бабушке – пенсионерке за пользование водой, холодной и горячей, у кого её набирали, чтобы зря людей не беспокоить, и чтобы воды было, сколько хочешь.
Девочки проворные. Приносила Верочка тёте Оле для своего возраста значительную сумму. Посчитайте и убедитесь сами, к тому же людей, занятых трудоустройством молодёжи, они со Светой не обременяли, сами трудоустроились, сами взимали со своих жильцов сколько положено. – Такие они девочки.
                Итак, Верочка дома после работы, собой довольная.
А попробуйте сами каждый день вдвоём три подъезда подмести и три помыть! Руки её до сих пор ощущали лестничные ступени, ступени, ступени… и подъездную чистоту, и приветливые взгляды жильцов.
- Разрешите пройти?
- Проходите, пожалуйста, - воспитанные старательные девочки.
                Мыли на совесть. Не размазывали грязь на руках у них плотные резиновые перчатки до локтей. – Плевки, раздавленные шприцы от наркоманов и всякая лестничная гадость им не почём. Тряпки у них толстые и мягкие, веники пушистые, вёдра и совочки новые, большие, голубые – заглядение, а не орудия труда.
И сами они, Света с Верочкой, - не девочки – любование одно! В светлых блузах и таких же брючках, лёгких, просторных и удобных. Сами придумали себе и сшили спецодежду. Волосы, чтобы не болтались и не мешали работать, убраны под светлые шапочки, на ногах  резиновые сапожки – никакая грязь и сырость им не страшны.
                Находясь под впечатлением такой добросовестной, необходимой людям работы, Верочка и дома не сидела, сложа руки, и не валялась в креслах и диванах перед телевизором, а переделывала старые джинсы с протёртыми коленками на короткие шорты с бахромой. Когда надоедало, она отодвигала к стенке разношёрстную Мурку, и плюхалась на диван, но опять же с замечательной и серьёзной книжкой в руках, с «Анной Карениной».
Сначала немного предавалась мечтам. Ведь она всерьёз решила выйти замуж за Вадима, чтобы Катю с Петей спасти. И не только поэтому. Нравился ей Вадим? Кому он может понравиться? Тем более в сравнении с Петей. Но Верочка уверена была, что Вадима она способна переделать. Она ведь не Катя – сюсюкать с ним не собирается…
На бесплодных пока мечтах Верочка не позволяла себе задерживаться. И обращалась к Анне «Карениной». Мало того, что она много полезного и интересного находила для себя в этой книге, но так как все её мысли были устремлены к Вадиму, который тогда никакого внимания на неё не обращал, то она мысленно задавала ему и всей его компании вопрос:
- Приходилось ли вам когда держать в руках такие серьёзные умные книги? И сама уверенно отвечала:
- Не приходилось и никогда не придётся, если мне не удастся этого недоумка Вадима прибрать к рукам.
Между этими двумя полезными занятиями Верочка находила ещё время заглянуть в зеркало – собой полюбоваться. И ещё осмотреть чисто убранную Верочкой же квартиру. Кате ведь, страдалице, не до этого сейчас. И поправить прекрасный букет в зале на столе из листьев и трав с редкими между ними цветочками. Его тоже Верочка придумала и набрала. Стоял он в узком кувшинчике, распространялся далеко за пределами его и частично возлежал на столе – очень красиво, если умный человек, такой, как Петя, посмотрел бы на него,  но недоумок Вадим, конечно, не обратит внимания.
Вчера ещё рядом с букетом лежало красиво написанное Верочкиным аккуратным почерком стихотворение Юрия Безуса – местного поэта из Катиного сборника, это она поэзией увлечена. Верочка не особенно ею интересуется, но это стихотворение будто бы написано о её букете. И она его переписала. Называется кратким словом «Смотри!». И Верочка смотреть умеет
Смотри, под ногами зелёное царство:
И листья, и стебли – не пыльный палас.
Ведь царство цветенья – для тела лекарство.
Душе – наслажденье, отрада для глаз!
                -----------
Средь тысяч растений прекрасно любое.
Смотри, как струят они ласковый свет.
Вот жёлтые звёзды горят зверобоя,
Вот плещется синим вероники цвет.
                ----------
Неистово ало цветение мака,
Как будто с ним жаром делилась заря,
Готически стрельчаты листики злака,
Изящно ажурен листок купыря.
                ----------
Здесь краски и формы увидишь любые.
 Ну, разве не царство? Чего только нет!
Смотри, как мордовник шары голубые
Возносит над лугом парадом планет.
                -------------
Смотри, как у клевера рдеют головки,
Как донник взметнулся в кустах золотой,
Мышиный горошек взбирается ловкий,
И тянется пижма с кудрявой листвой.
                ----------
Есть красная книга закона у царства,
Здесь каждое имя имеет права.
Душе – наслаждение, телу – лекарство…
А мы обобщаем небрежно – «трава».
Катя заметила всё и оценила по достоинству, но мнение своё вещала кратко, одним лишь словом «умница». Оно и понятно – все мысли её и душа Петей заняты. Другим там места нет, а если есть, то только для таких вот кратких слов.
            Зато у Светы Полуниной красными пятнами пошло лицо, так разволновалась, когда читала Безуса стихи и взглядывала на букет:
- Ведь я всё это знаю, все растения, здесь названные, помню. Я же три года только в городе, а до этого, пока бабушка жива была, с ней жила в деревне. Только я бы так никогда не сумела сказать.
- А нам совсем не обязательно уметь так говорить, - Верочка её утешила, - для этого поэты есть. И подарила Свете стихотворение Ю. Безуса.
Пете бы тоже понравилось. А вот болван этот Вадим, конечно, ничего не поймёт. Он, как телёнок, как овца. Правда, с ними его сравнивать нельзя, потому что телёнок и овца всё понимают, только сказать ничего не могут.        А у Вадима ни слов, ни понятия. Язык, мысли и восприятия совершенно не развиты – в зачаточном состоянии.
        Верочка мечтала о том, как бы ей сюда, именно при таких обстоятельствах, когда она одна и Катька не затмевает её своим занудством, Вадима заманить. Конечно, под занудством подразумевается множество положительных Катиных качеств, как с детства ей твердят о старшей её сестре – она согласна с этим, но только не в присутствии Вадима.
         Знает Верочка - так не бывает, чтобы ты захотел, и желание твоё тут же исполнилось.
Она, в который  уже раз примеряла отрезанные шорты – очень хорошо, но можно ещё на палец сделать их короче, а бахрому длиннее. «...и ты один, и я одна…» - напевала она между делом о себе и Вадиме подходящую песенку.
Но Бог не остался в этот день к Верочке безучастным – и послал ей того, о ком она мечтала. Вадим, конечно к Кате пришёл, но Верочка – то знала, что это её судьба, её счастливый случай. – Только не зевай! Правда нежданно – негаданно…
- А, это ты? – уныло Верочка произнесла, ведь не лыком она шита, чтобы ликование своё выдавать
- Садись, Катя сейчас будет, она за хлебом пошла. Это чтобы его удержать.
А сама шмыгнула в свои девичьи покои и, прежде всего, суеверно нырнула в заветную старую, облепленную ракушками  шкатулочку, достала свой нательный крестик на суровой нитке, повесила на шею /крещёная ведь она/ тётя Оля её окрестила, а крестик она до сих пор не носила, ждала пока купит к нему серебряную цепочку. И ещё считала себя умной девочкой. Богу-то, что золочёная цепочка, что суровая нитка – всё равно. И он на её глупость не посмотрел, Вадима к ней залучил.
Потом Верочка - домашний халатик прочь и надела голубую маечку с низким вырезом на груди, без рукавов, такую же мини юбочку – и вся такая светлая открытая девочка вышла к Вадиму и стала как бы по делам туда –сюда мимо него мельтешить. А этот болван – нога на ногу – уставился в окно, будто Верочки здесь вовсе нет.
- Может, выпьешь чего? – спросила она. На слово «выпьешь» он сразу отозвался как надо – вмиг к ней оборотился:
- А чё у тебя выпить есть? – с интересом на Верочку уставился, и многое заметил в ней.
- Конечно, не водка и не всякая гадость, какую вы привыкли лакать, но могу свежего чая заварить, могу холодного квасу из холодильника достать.
- А-а…- разочарованно протянул Вадим, но глаз от Верочки уже не оторвал.
- Бэ-э…- передразнила Верочка его.
- Ладно, квасу давай, жара, я мокрый весь, хоть выжимай.
Верочка отлучилась и знала уже, что в окно он больше не смотрел, пялился ей в след. Вернулась Верочка с прекрасным подносом – розы, розы, розы по светлому полю, и запотевший с квасом графин, и высокие фужеры из прозрачного стекла. Слава тебе, Господи, сидят они вдвоём за столом, на котором стоит замечательный Верочк4ин букет, конечно, в букете этом он не смыслит ничего. Но растения, они как люди, только молчат: и повелика, и папоротник, и мышиный горошек, и суровый бордовый колючий татарник, и все остальные, резвясь в воздухе, начинают на Верочку работать. – Нежные, нужные чувства в Вадиме к Верочке пробуждать.
             А сами они с Верочкой мелкими глотками потягивают из высоких фужеров холодный квас, и как бы по-семейному продолжают рядышком сидеть. И разношёрстная Мурка туда же: не случайно потянулась она на диване – «мур – мур –мур» - перевернулась на спинку и замахала в воздухе мягкими лапками, приманивая счастье.
Мурка, состоящая из белых, рыжих, чёрных пятен «черепаший окрас» - написано в учебнике о таких кошках. Котов таких не бывает. Чем-то это объясняется, Верочка не помнит, да это и не важно. В народе очень известно, что разношёрстные кошки приносят счастье. Верочка много раз на себе проверила это.
                Болван, естественно, не замечает, какие вокруг него плетутся тенета. Только прихлёбывает время от времени квас, да вытирает носовым платком вспотевшее лицо, но от Верочки глаз уже не отводит.
- И чего в тебе Катька нашла? – смело спрашивает Верочка, потому что она не Катя и знает, как с ним разговаривать - миндальничать нельзя, - я бы с тобой не связалась никогда.
- Почему? – интересуется , любуясь Верочкой, Вадим, но всё ещё не воспринимая её всерьёз.
- Лопухов таких, как ты, я не люблю, - отвечает Верочка ему.
- Это я-то лопух? Ты с кем-то путаешь меня.
- Ничего не путаю, и вся ваша компания - лопухи, и грош вам цена.
- Это моим крутым корешам – грош цена? Верочка вся смехом изошла, показывая ему при этом всё юное нетронутое совершенство своё.
- Крутые – это точно, как переваренные яйца – тьфу! – даже сплюнула она – вас друг от друга не отличишь, личностей среди вас нет. я как услышу «крутой» - значит для меня – круглый болван, ну, жулик ещё, «сила есть – ума не надо», «век свободы не видать». морды косые, рот откроют винным перегаром разит, слово скажут – мат – перемат, без этого не свяжут двух слов – мозги ведь в застое. Порядочного человека от всего этого тошнит.
Может, «лопухи» - не то слово. Лопухи – это ведь зелёные полезные растения. А крутые –плесень и мразь. Людьми не назовёшь, скотами назвать – обидятся скоты.
               У Вадима от Верочкиной смелости такой отвисла челюсть, но при воспоминании о своей блатной братве- возразить не было чего.
- Ты, Вадим, на меня не обижайся, - Верочка положила ему руку на плечо, и пахнуло страстным жаром в лицо, так что у него помутилось всё в глазах. Он чуть Верочку в охапку не сгрёб, но отрезвили её слова:
- Мы с тобой ссориться не должны, мы с тобой заодно. Когда ты женишься на Катьке, я выйду замуж за Петю её. ты «Повесть о настоящем человеке» читал? Не читал, тебя об этом незачем и спрашивать, ты же ничего не читал. Крутым болванам книги, как рыбам зонтики, или лягушкам калоши , ни к  чему,- - не стеснялась Верочка в выражениях, и не боялась ничего.
- Ты, Вера, говори, да не заговаривайся, - рассердился Вадим.
- Не обижайся, - и она ласково положила свою нежную ручку на его огромную ручищу, отчего сладко вздрогнуло всё его существо, но желания схватить Верочку в охапку больше у него не появилось, слова её больно и безнаказанно его хлестали, и он чуть ли не боялся её. И ответить ничего не умел
- Я этой повести «О настоящем человеке» не читала тоже, я только слышала, что есть такая. Но я знаю, что настоящий человек на Катиного Петю похож.
- На этого ханырика?
- Не называй его «ханыриком» ханырики – это крутые твои. У них со всем  - «хана» - беда то есть – в переводе с украинского на русский язык, особенно с умом.
- Вера, не заговаривайся, хоть ты и Катина сестра… А Катя где, уже десять раз можно было за хлебом сходить, - забеспокоился Вадим.
-Наверное к Лиде Черепановой зашла, - нашлась Верочка, как будто всю жизнь только и делала, что выходила из затруднительных положений.
              Но ведь на протяжении всей довольно длительной дружбы Вадима с Катей, Верочка постоянно прислушивалась к их разговорам и отношениям, понимала, что Катя Вадиму совсем не подходит, всегда говорит ему не то, что следует, поэтому очень немногого от него добивается. И в уме представляла и проговаривала совсем другие диалоги, так что тайный опыт общения с Вадимом она имела уже достаточный.
- Ты Лиду Черепанову должен знать, - бесцеремонно моргала Верочка прямыми ресничками, - вы с ней учились вместе, а с Катей дружили они. Она в соседнем доме рядом живёт. Только я не знаю в каком подъезде. Я ведь к ней не хожу. Лида уезжала из города на десять лет, а теперь к бабушке приехала на время погостить, и с Катей – «не разлей вода». как сошлись вчера у нас – у меня уши отвисли –«он меня любит – я его не люблю, я его люблю, он меня не любит».
- Кто кого любит не любит? – ревниво забеспокоился Вадим.
- Это ты у них спроси. Я в это не вникала. Я вчера обсмеялась над ними. Они обиделись и сегодня. наверное, у Лиды сидят.
Всё, Вадим, сейчас мы с тобой вместе пойдём. Я тебе покажу этот дом, где Лида живёт. Мне больше некогда рассиживать с тобой. Подожди, переобуюсь.
Верочка весело раскидала в стороны домашние тапочки, выставляя на показ безупречной формы ножки, пошла и достала из коробки Катины белые босоножки, новые совсем - муха на них не сидела, Катя в них не выходила. Ей сейчас не до красоты. А Верочке очень кстати. На Катю ведь работает она.
- Так пойдёт? – спросила она у Вадима, переступая с одной стройной ножки на другую.
- А ты – девочка, что надо! – восхитился Вадим.
- Ну ещё бы! я это знаю. Только не всем рассказываю. И она бесцеремонно оперлась на его локоть. Вадим от этого дёрнулся.
- Ты не дёргайся, - успокаивала его Верочка дорогой, - мы теперь с тобой близкая родня. ведь Катин с Петей ребёнок, когда вы с ней поженитесь, будет твой сын. А наш с Петей сын и твой – родные братья по отцу.
- Какой ребёнок, разве Катя беременная уже?- Об этом ещё не говорят, но я думаю, что беременная. Они ведь с Петей достаточно пожили, чтобы забеременеть ей. И она сейчас солёную капусту ест целыми тарелками, а раньше её терпеть не могла, - смело фантазировала Верочка, - хотя сама она этого ещё не знает. Но мне это очень важно, поэтому я всё вижу, всё замечаю.
Ну, ладно, заболталась я с тобой, вон тот дом, где эта Лида живёт. Будь здоров!
- Может, мы и дальше вместе пойдём? - спросил Вадим. Как-то не хотелось ему с Верочкой расставаться. Он думал потому, что она о Кате ему сообщает ценные сведения.
- Чтоб мне с тобой, крутым…не буду дальше продолжать с каким – ходить по улицам! Да ведь не только курам, кошкам будет смешно. Я ведь разборчивая очень, Вадим, Но ты не обижайся, ведь мы с тобой теперь родня – ближе не бывает.
Верочка очень боялась, как бы Катя с Петей /ведь они от любви, одуревшие совсем/, не вывернулись навстречу откуда-нибудь, но всё благополучно обошлось.
     Вадим не солоно хлебавши, уныло поплёлся домой. Он хорошо запомнил и Верочкины оскорбления, и горячие прикосновения её. Ему  хотелось тоже Верочку оскорбить, но он не находил к чему придраться. В других чувствах к ней признаваться себе не хотел, вернее, их ещё не сознавал. И не заметил того, что ценные сведения, сообщённые Верочкой о Кате, ничуть не тронули его
- Родня, средь бела дня! – сердился он, задетый за живое и недовольный собой.
   Верочка же очень была уверена, что краеугольный камень их будущего романа заложен уже, не зря она старалась. И шла, ног под собой не чуя, на трамвайную остановку. В таком настроение и одеяние следовало непременно побывать в людных местах – себя показать, на людей посмотреть.
Она вынула из-под маечки свой крестик на суровой нитке, незаметно для прохожих его поцеловала. Спрятала опять, и решила его всегда носить на этой нитке, а деньги, откладываемые на серебряную цепочку, нищенствующим детям раздать, что возле церкви стоят с протянутыми ручками.
          На следующий день Вадим уже больше к Верочке, чем к Кате пришёл, сам ещё этого не сознавая, Верочку ему хотелось поставить на место. Он купил дорогую коробку конфет, и надеялся, Верочке ее, вручив, хотя бы всё вчерашнее в шутку превратить. И, может быть, по ходу дела что-нибудь этой Верочке обидное сказать, например: «от горшка два вершка, а туда же…» Конечно, понимал, что мысль не закончена, куда – туда же? Но большое значение своей коробке конфет придавал.
- Тебе когда кто такие конфеты  дарил? – спрашивал он Верочку про себя. И был уверен, что никто и никогда. Это его успокаивало. В этом он чувствовал своё мужское достоинство. Иметь деньги и дарить такие конфеты не каждый может. Твоему ханырику Пете такая коробка не по карману.
   После краткого приветствия, Верочка открыла дверь и встретила его,
- Вот, ешь шоколад, малолетний детский сад,- он только и сказал, больше ничего не пришло ему на ум. И это очень кстати и неизвестно откуда взялось.
   А Верочка его ждала, раз с Катей они не встретились вчера, видела ведь она, как он, на указанный дом не взглянув, домой пошёл. И Верочка в боевой готовности была.
- О, это дело! – розовой улыбкой расцвела она, торжественно принимая коробку конфет,- шоколад я люблю, обожаю шоколад! и повисла свободной рукой на шее у него, и поцеловала в щёку у Кати на глазах, отчего бросило его в жар, но при Кате не разбежишься с нежностями в ответ.
- Подумать только, - удивлялась Верочка, - вроде бы «крутой», вроде бы болван, а как человек сообразил шоколад принести.
- Верочка, не груби, - одёрнула Катя её.
- Счас!- подумала Верочка, с издевкой про себя, но промолчала.
- Эта радость и поцелуй – и это обидное «болван», - совсем смешался туго соображая, Вадим.
- Будто конфет я вам раньше не приносил? - обиженно вспомнил он
- Кате приносил, а мне нет – Верочка ответила ему, сбегала в кухню, заварила свежий чай, принесла поднос с красивыми тремя чашечками и блюдечками, из посуды для гостей. В чашечках парил горячий чай, поставила на стол.
- Садись, Вадим, и ты, Катя, садись. Открыла коробку конфет
- О-о-о! – шумно восхищалась Верочка, - вы только посмотрите, внутри коробки как в театре – у каждой конфеты своё особенное место, своя ложа и конфеты разной формы. Смотрите, есть даже в серебряных и золотых обёртках. Те, которые в блестящих обёртках  конфеты загадочные и таинственные – они для умных, смелых мыслящих таких как я, это для меня. И она несколько конфет отложила на блюдечко своё. Эти, которые в форме полумесяца – для влюблённых. У которых не все дома, - это для Кати, и несколько таких она отложила на Катино блюдечко.
 А эти – круглые без мысли и фантазии, эти для крутых, невежественных и отсталых – это для тебя, Вадим.
- О чём ты, Верочка? – спросила рассеянная и задумчивая Катя, мешая чайной ложечкой горячий чай.
- Я ничего, я конфеты делю. А Вадим не обижается на меня, не бойся. Мы с ним породнились вчера, правда, Вадим? – и она так на него посмотрела, и так нежно тронула за плечо, что потемнело у него в глазах от невыносимо приятного к Верочке тяготения.
Катя с удивлением на них посмотрела ничего не понимая. Вадим негодовал на себя и раздражался оттого, что ничего не мог достойного Верочке ответить. А ведь среди своих он за словом в карман не лез и мог укоротить любого – всякого. Но так как он там говорил – права была Верочка,  здесь не скажешь, потому что там широко он пользовался нецензурными словами. И говорить было легко, а тут попробуй, скажи – вот уж в самом деле – болван, -возмущался он про себя, глядя правде в глаза. Вот Катя – она молодец – очень ласковая и терпеливая Катя, ни разу никогда ничем его не оскорбила, а эта егоза.… И ещё обиднее и хуже сделалось ему.
- Ну, ладно, я пошёл, - поднялся он.- Катя, может, ты меня проводишь?
- Нет, Вадим, я тебя не провожу, - Катины мысли были далеки.
-И эта туда же, - побледнел Вадим и сжал кулаки. Но Верочка вдруг взяла его под руку.
- Не переживай, я тебя провожу. Замуж я за тебя не собираюсь, зароков тебе никаких не давала… Он, было дёрнулся, но Верочка держала его крепко и нежно – так, что затуманилось в глазах, и светлые чувства, желанию вопреки, заполнили его. Он растерянно и покорно на Верочку посмотрел.
- Прощайся с Катей, - подсказывала она ему, - дескать, до свиданья, дорогая Катя, и всего тебе хорошего! Как совершенный дурак он всё повторил и, увлекаемый Верочкой, с ней из квартиры вышел.
- Ты, вроде бы, вчера со мной не хотела ходить.
- А я с тобой ходить не собираюсь, я просто тебя провожаю вместо Кати из подъезда, но её рука по-прежнему охватывала его руку крепко и нежно. Это его  волновало.
Когда вышли из подъезда, он Верочку под руку взял.
- Слушай, давай куда-нибудь закатимся с тобой, ну в самый лучший ресторан.
-Не смеши, что мне там делать? Смотреть, как «крутые» лакают водку и курят? Музыка по ушам бьёт. Мы один раз зашли в ресторан со Светой Полуниной по делу, там работала её сестра, и нам от всего этого сделалось гадко. В общем, в ресторан я с тобой не пойду – для меня это не подходящее место. По улицам мне с тобой, сам понимаешь, ходить совестно.
Вадим от обиды чуть не задохнулся.
- Но одно место, где мы можем с тобой побыть, я знаю.  У него от такого обещания расширились глаза.
- Вон там у нас в палисаднике есть для влюблённых «красный уголок» по вечерам он занят всегда. А сейчас там никого нет, и Верочка повела его за руку в палисадник.
Этот «красный уголок» был замечательным местом, Узенькой площадкой между четырьмя разросшимися сиреневыми кустами. Для ночного бдения там стояли прикрытые глянцевитыми журналами «Спид-инфо» два, опрокинутых вверх дном, дырявых ведра. Но кто-то уже ухитрился «красный уголок» использовать не по назначению,- рядом с вёдрами стояли две пустых бутылки, накрытые пластиковыми стаканами.
- От этих твоих болванов никуда не деться.
- Почему моих, - удивился Вадим.
- Как почему? – ведь бутылки – это занятия не для Пети, не для меня, не для Кати. Для твоих придурков и болванов. Ладно, ты не обижайся. Верочка брезгливо взяла бутылки и отнесла их на тротуар
- Пусть бабушки сдадут на пропитание.
-Смотри как здесь замечательно – зелень и тишина, а весной цветёт сирень. Садись, поговорим  – родня ведь.
Вадиму так хотелось рядом с Верочкой быть, что он решил на его слова внимания не обращать, послушно сел и взял её за руку. Она руки не отняла. С минуту были совершенно счастливы.
- Ах, какое прекрасное у него мужественное лицо! – думала Верочка. Правда, мысли глубокие и серьёзные не осеняли ещё его чела, но не совершенный же он болван, раз к Кате потянулся. Просто Катя не сумела этим воспользоваться. Слишком деликатная и осторожная она. Верочка отняла свою руку у Вадима, и стала, собираясь с мыслями, раскачиваться на своём ведре.
- Ты желал со мной по улицам гулять, ты приглашал меня в ресторан, для чего, что ты имеешь мне сказать?
Он опешил, потому что сказать, конечно же, ничего не имел.
Потрогать бы ещё за ручку, обнять бы, поцеловать, жениться бы даже, – осторожно подумал он. И вдруг эта мысль пронзила его. Верочка очень нравилась ему своей чистотой, как Катя, и при этом ещё боевым характером своим.
- Видите ли, ресторан для неё не подходящее место. Конечно, для таких девочек и верных жён – ресторан не чистое место – Верочка права. Действительно, с кем поведёшься, от того наберёшься,- вспомнил он свою братву. И ни один из корешей его, с кем делил он последнее время подсудные свои дела и нетрезвый досуг, не вызвал у него симпатии. Собственный батя – отец, пахан – вот кто ему близок и дорог. Он ведь не такой. Он тоже не любил и не одобрял ни его братву, ни дела его.
- Тюрьма по вас плачет,- не раз говорил он, глядя на них, и не велел братву домой водить.
- У меня порядочный дом, а не бордель и   не питейно – терпимое  заведение.  А Вадим – вот уж олух и болван – Верочка права -  с кем вяжется, куда идёт?
На Верочке бы жениться! Зачем ему Катя, если в голове её ханырик этот, и даже от него она беременная.
- Женюсь на Верочке во что бы мне не стало! С братвой – кранты! – решил он.
- Так тебе нечего сказать? – перебила Верочка такие серьезные намерения его.
- Подожди, мне есть чего тебе сказать! А что если брякнуть ей без лишних слов – «на тебе хочу жениться», рано, пожалуй, ещё, подымет на смех, и потом не будешь знать, на какой подъехать к ней козе. И, полный решимости
Верочку охмурить, он начал издалека:
- Вот ты всячески меня обзываешь и позоришь, я сам не знаю, как терплю. А ведь Катя раньше меня любила, до того, как этого ханырика встретила. Значит, что-то хорошее во мне есть, ты, Верочка, внимательно посмотри, и приосанился на своём ведре, потому что знал – есть на что посмотреть.
Верочка так и взвилась!
- Я тебя позорю? Ты сам себя позоришь! Катя тебя любила? Опомнись, и  голову себе не морочь, Катя тебя не любила и не полюбит никогда.
- Не тебе об этом судить,- рассердился Вадим, - ведь я хотел на ней жениться, и она согласна была.
- Ты Катю знаешь давно?
- Почти два года.
 А я семнадцать лет, - округлила Верочка свой возраст,- ведь Катя наша с приветом. Она тебя не любила, а придумывала , каким ты можешь стать, хотела тебя исправить. Помнишь, всё тебе какие-то условия ставила, а ты их никогда не выполнял, потому что как  был крутым болваном, так и остался.
-Вера, ты не заговаривайся и больше меня «крутым» не называй…
-Это не я придумала, вы сами называете себя «крутыми» и гордитесь ещё. А дальше что? Убийцы – киллеры, шестёрки, насильники, садисты… откуда всё это берётся? От вас крутых болванов вся мерзость и грязь.
Злясь на самого себя, чувствуя в глубине души, что Верочка права – в самом деле, ведь братве его до всего этого один только шаг, а если уж правде в глаза посмотреть, то прав отец, по многим из них давно тюрьма плачет за такие разные дела. А сам он разве далеко от них ушёл? Но всё же ещё раз твёрдо Верочке сказал:
- Ты больше меня крутым не называй! Не мог он ей сейчас признаться, что решил со всем этим завязать.
Верочка возликовала в душе: дошло, достала!
- А как прикажешь тебя называть? К порядочным людям, таким как Петя, тебя не отнесёшь.
- Ханырика этого при мне не вспоминай.
- Не называй его ханыриком, я уже тебя предупреждала. И чего ты вяжешься к нашей Кате? Во-первых, она тебе не пара. Катя - человек, а ты… не буду повторять. Во-вторых, ты её предал. А как иначе это назвать? Где ты был, когда  мы маму хоронили? Когда Катя сознание теряла от горя? Потом Петя у тебя оказался во всём виноват. Ведь ты со своими придурками мог его убить.
- Да, мог, не трогай, если не твоё.
- А если это твоё, то дели с ней радости и горе, а не валяйся пьяным.
Вадиму нечего было возразить.
- Вера, я закурю?
- Кури, только не здесь – сирени завянут, я пошла. И она вскочила, было, со своего ведра.
- Нет, подожди, я не буду курить. Ты же говорила что мы с тобой заодно,- напомнил он Верочке ею же когда-то предложенную мысль.
- Мы с тобой заодно?! – снова Верочка взвилась, - ничего общего у меня с тобой нет и не может быть!
- Ты же сама говорила, я же не придумал.
- А если бы у тебя умер отец, а Катя бы пьяной была и на похороны его не пришла, ты бы простил? – наступала Верочка, его не слушая.
- Нет, не простил, я очень уважаю отца своего, - не подумав, сказал он.
- А мы очень маму свою любили и уважали. Её  все любили и уважали, только её больше нет.
И Верочка снова вспомнила день похорон. Эту беспросветную навалившуюся каменной горой, не воспринимаемую разумом жуть, кладбище и маму в гробу, и мучительный от этого звон в ушах и тошноту – всё это с какой – то кошмарной ясностью захлестнуло вдруг её и Верочка слезами залилась, беззвучно зарыдала и задрожала от горя, которое как открытая рана ещё не зажило, болело в ней.
Вадим её понял, проникся сочувствием и, лишних слов не тратя, силу применил. - Могучими руками он плачущую Верочку поднял, на колени к себе посадил и крепко прижал к своей горячей волнующейся груди.
Верочка не сопротивлялась и, сотрясаясь от рыданий, сама к нему приникла. Он плакать ей не мешал, плакала, сколько хотела и обоим было хорошо. Верочке ведь после похорон не с кем и негде было горе своё выплакать. При тёте Оле она сдерживалась, чтобы не бередить её старое нездоровое сердце – одна ведь теперь у неё защита и опора. Наедине она тем более сдерживалась, боясь отдаться горю и умереть, как Катя на кладбище чуть не умерла, если бы Петя не подошёл. Снова и снова проносилось всё это в её памяти, и она то затихала, то заходилась вновь в безмолвном рыдании. Но было горько и отрадно плакать в надёжных и крепких  объятиях Вадима.
Вадим, прижимая плачущую Верочку, воспринимал это как запоздалое участие в их безнадёжной, тяжёлой утрате. Он достал носовой платок и слёзы ей хотел утереть. Она платок забрала и, горько всхлипнув последний раз, вытерла насухо лицо.
- Я очень благодарна тебе за сочувствие и участие, Вадим. Мне легче сделалось от слёз. Она вернула ему платок.
- Ты знаешь, с самых похорон я выплакаться никак не могла, будто камень свалился с души, до свиданья, Вадим. Несмотря на «до свиданья» он взял Верочку за руку и до подъезда проводил. Они расстались ни слова больше друг другу не сказав. Расстояние не велико от кустов сирени до подъезда, а для Вадима много значило оно. Шли они согласно, примирённые, и, будто бы, родные даже, а как простились, понимая друг друга без слов!
Ему казалось, что в их отношениях зародилось новое начало. Внутри от этого всё непривычно пело и ликовало, но не от похотливого желания – от нежности и любви.
Для Вадима эти чувства были новы, как в сказке, будто бы жар птица на мгновение прислонилась к нему, посидела на коленях и внушила не здешние  желания, зажгла яркий несказанный свет в его душе, о существовании которой в себе Вадим никогда не подозревал. А вот есть, оказывается, и у него душа, потому что в других частях тела подобные чувства не могли родиться. Он вынул из кармана носовой платок, влажный от Верочкиных слёз, приложил его к губам, сложил и спрятал как дорогую и памятную вещь об этом дне.
   Для следующего свидания Вадим заказал большой торт, дорогой и красивый со всякими фиглями – миглями и цветами, треугольной формы, предполагая, что квадратный или круглый это для болванов.
   Верочка его встретила, она теперь вскакивала первой при каждом звонке и бежала к двери. Торт радостно приняла и убежала заваривать чай. На этот раз тётя Оля дома была. Она по отношению к Вадиму занимала двойственную позицию: что жених из новых русских – очень  обеспеченный – в наше время хорошо, только Петя больше нравился ей. Но чему быть, того не миновать – считала она, поэтому любезно Вадима пригласила проходить, садиться, как дома чувствовать себя.
   Верочка проворно организовала чай и пригласила всех к столу.
- Катя, тётя Оля, Вадим, вы только посмотрите какой торт – сказка и фантазия!
Вадиму нравился её восторг -  Катя ко всему этому равнодушной была.
- То ли ещё будет, - щедро думает Вадим, - задарю шоколадами, тортами, дорогими подарками! Что бы в следующий раз подарить – кулон, кольцо, браслет? Ручные часы, - осенило его, когда взглянул на её руки – нет у Верочки часов.
- И посмотрим ещё меня или ханырика будешь ты любить, - самодовольно подумал он.
- Ну, всё, полюбовались? Смотрите на торт в последний раз, - играла Верочка ножом.
- Красивый торт, наверное, дорогой, - радовалась тётя Оля, и гордился Вадим.
- Жених богатый  придурковатый, -  Верочка не преминула добавить.
- Опять, - про себя обиделся Вадим, - видимо, их тесное сидение в «красном уголке», чему он большое значение придавал, не помнила она.
- Верочка, ты сделалась невыносимой, - негодовала Катя.
- Я,  просто, рифму к каждому слову стараюсь найти, стихи решила писать, богатый – придурковатый рифмуется хорошо, - невозмутимо отвечала Верочка
- Ещё слово, и мы тебя попросим из-за стола, - продолжала возмущаться Катя.
- Катя, ты не волнуйся, Вадим не обижается на меня, это не про него, я же сказала, что просто рифмую слова.
- Ну, слава Богу, если не про него, - строго тётя Оля на Верочку взглянула.
   Верочка быстро допила свой чай, доела свой на блюдечке торт, вытерла губы бумажной салфеткой.
-Спасибо! И ушла и затворила за собой дверь. Вадим слышал это спиной. У него было – в пятки душа, «не к Ханырику ли ушла?»
При виде торта затошнило его, 6но делать было нечего – за ней не побежишь, он чаем поперхнулся. Тётя Оля по – родственному похлопала его по спине.
   Но Верочка скоро возвратилась и, стоя в дверях, смело, глядя на Катю и тётю Олю,         сказала:
- Вадим, ты после чая зайди в «красный уголок», я тебе имею что сказать, и снова хлопнула дверь. Верочка ушла в «красный уголок», чтобы там его подождать, что тут сделалось с ним!
Запела и возликовала трепетная, обретённая им от любви к Верочке душа, и краска смущения, чувствовал он, залила его лицо. Он  опустил глаза и за торт принялся. Никогда ничего вкуснее не ел, не обманули его в кондитерской, когда сказали:
-  Увидите, понравится, придёте к нам не раз. Тётя Оля тоже хвалила торт, даже Катя, равнодушная к этому всему, сказала «очень вкусно» и отрезала ещё кусочек.
   Вадим немного успокоился, не спеша, доел свой торт на блюдечке и второй кусок, который Катя ему, стыдясь за Верочку, положила, старалась проявить участие и внимание, добрая ласковая Катя. Он перекинулся с тётей Олей житейскими новостями о ценах, которые растут, о жаре и дождике, которого все ждут, спокойно поднялся, поблагодарил за хлеб – соль и пошёл к двери. Тётя Оля, кивнув  на торт, мол, хлеб – соль не наши, его до двери проводила и как бы благословила. – Ведь среди сиреней в палисаднике его Верочка ждёт и имеет, что ему сказать, знать, не забыла, как сидели они.
   Закрыв за собой дверь, он взлетел, немного над их домом покружил и приземлился между сиренями – так ему показалось. Верочка, жуя травинку, сидела на своём ведре, уткнувшись в книгу.
-Читал? – спросила, указывая на название. «Анна Каренина» Л. Толстой – разобрал он, хотя книга  к нему вверх ногами была.
- Не читал, - честно мотнул головой, и знал, что Верочка дальше скажет, но она промолчала.
- Садись, Вадим, за её деликатное умолчание он решил «Анну Каренину» прочесть.
- Я вот зачем позвала тебя:  ты с этими приношениями кончай. Мы из среднего сословия, у нас с тётей Олей не хватает иногда на хлеб, если приходится купить какую-нибудь вещь. И приобретать дурные привычки -  объедаться шоколадами  - тортами нам ни к чему. Это ты пьёшь, куришь, не колешься ещё?
- Нет, не колюсь.
- Ну, за этим дело не станет, от водки до наркотиков – один шаг. Вадим согласен был. Многие из братвы уже сидели на игле, и к нему подкатывались не раз. У него хватило ума не влипнуть в это, благодаря отцу, того переворачивало всего, когда он о наркоманах говорил.
- Я пить бросаю, не то, что колоться, - тут же решил Вадим и выдал желаемое за действительное, вот увидишь.
- Пусть на это Катя смотрит. И сжалась, и затосковала, и кровью облилась его душа.
- А я тебе хотел часы купить, - уныло признался он.
- Часы? – удивилась Верочка, во-первых, я не бездельница, время чувствую почти точно без часов, во-вторых, подарков не принимаю от посторонних людей.
- Вот те на, от посторонних людей, мы же с тобой родня!
- Тем более,  от богатой родни. В-третьих, где ты деньги берёшь? Даёт отец или зарабатываешь сам? На этот вопрос Вадиму правду невозможно было сказать -  узнай Верочка о рекете их и других подобных источниках доходов, и его не пустят на порог. Это Катя славная такая, ни о чём не спрашивала. Обо всех людях она судила по себе. А эта Верочка… что бы придумать второпях? Чуть не сморозил глупость – машины  мою  мол это ведь детская возня. А она не спускала с него  глаз, так и пронзала всего насквозь.
- Вот я, например, подъезды мою в летние каникулы, в трёх пятиэтажках, каждый день три подъезда моем мы со Светой Полуниной и три метём.
- Подъезды моете? – переспросил он, -  но ведь это чёрт знает что! – примерил он эти подъезды к себе.
- Я считаю, что это нелёгкий, необходимый людям труд. А ты чем таким достойным занят, если для тебя – подъезды мыть – чёрт знает что?
- О Господи! – взмолился он про себя, что делать, что сказать? Ведь о многих профессиях каким-то образом наслышан он, только ничего подходящего не приходило на ум.
Однако Бог почему-то сразу откликнулся на его /великого грешника/ призыв, и счастливый случай послал, к их ногам вдруг выкатился толстый, круглый с розовыми пятками смешной щенок. Верочка схватила его. Вадим тоже всякую живность любил, они передавали его из рук в руки, гладили, ласкали – он был такой приятный на ощупь, весёлый, благодарный.
- Янька, Янька, Янька! – послышался за кустами тревожный детский  голос.
- Лиля, твой Янька здесь, - Верочка ответила, и к ним пришла рыженькая девочка с косичками и щенка унесла.
- А у нас дома дог живёт, здоровенный такой, Графом зовут, - сообщил Вадим, чтобы мысли от работы в сторону отвлечь.
- Дог? – обрадовалась Верочка, - я люблю больших собак, ты к нам его приведи.
- С таким верзилой как-то не удобно по квартирам ходить, лучше ты приди к нам, и я тебе его покажу.
- Совсем не плохое предложение! – ликовала Верочка в душе, - только к вам я в качестве невесты без места не пойду.- Знаешь, лучше приведи его куда-нибудь, где бы мы могли с ним погулять.
- Давай, - обрадовался Вадим, - куда привести?
- Ну, например, на берегу Урала мы могли бы встретиться, или лучше на мосту.
- Ладно, когда?  Договорились в ближайший выходной в четыре часа.
- Мы с тобой обо всём переговорили, Вадим, я пошла, надеюсь, ты хорошо запомнил, что я тебе сказала о шоколадах и тортах, я ведь для чего тебя предупредила? Чтобы не ставить в неудобное положение, а то ведь в следующий раз тебе придётся уйти, с чем пришёл.
- Да понял, понял, мне Катя говорила то же самое, но я думал, что тебе это нравится.
- Мы привыкли жить на собственные средства – в подачках не нуждаемся.
   Разговор о деньгах и средствах был опасной темой, поэтому Вадим скорее спросил:
- Может быть, мне и приходить к вам нельзя?
- Это твоё дело, если тебе полезно иногда бывать среди порядочных людей, то приходи.
- Спасибо за разрешение, не забудь, что я  к своей невесте Кате хожу, и мы с тобой в этом вопросе будто бы заодно.
- Да, конечно, ведь Петю от таких выродков, как ты, нужно спасать, - произнесла Верочка, глазом не моргнув, и потом так ласково:
- Всего хорошего, Вадим! и, не оглядываясь, скрылась за кустами.
   Когда он опомнился и тоже вышел на тротуар, её и след простыл. И только рыженькая девочка со щенком сидела у подъезда.
   Злой, как раненный лев, Вадим отправился домой.
- Задарил, подкупил! – гневно вспоминал он свои мечты и понимал, что с Ханыриком этим – Петей не тягаться ему, но парнем он был азартным и упрямым, и привык добиваться своего во что бы то ни стало.
- Вот женюсь на тебе, - мысленно он Верочке пообещал,- тогда увидишь, выродок я или нет, может и о Ханырике этом забудешь со мной!
   Желая тут же что-нибудь решительное предпринять, он вынул пачку сигарет и, хотя очень хотел курить, и завязывать с этим совсем не собирался, безжалостно смял её, скрутил, ни во что превратил. И от этого решительного жеста немного отпустило его. Он поискал глазами, куда бы выбросить негодную пачку – это Катя приучила его на улице не сорить. Урны не было вблизи, и он сунул пачку в карман.
- Очень мне полезно бывать иногда рядом с порядочными людьми, - вспомнил Верочкины слова и даже развеселился слегка.
Появилась у него теперь определённая цель – на Верочке жениться и утереть Ханырику этому нос, хватит ему и Кати одной.
  Дальше он стал прикидывать в уме свои возможности и практические действия…
Кате надо сказать, чтобы она возвращалась к Ханырику своему, нет, пожалуй, рано ещё, сразу к этой Верочке в зависимость попадёшь. Сейчас он к Кате ходит, а без Кати уже Верочка будет решать бывать ему у них или не бывать. Да и Катю ему признаться было жаль терять. Была бы его воля, он бы этого Ханырика на выстрел к сёстрам не допустил. И он все мысли сосредоточил на предстоящем с Верочкой свидании.

                Глава 14. Свидание.
               
  Трезвый, как стёклышко, не замутнённое ничем, стоит Вадим на мосту.
Который день ничего спиртного в рот не брал, после того как распил с братвой отходную, правда, тогда нарезались хорошо, но это было в последний раз.
   Распрощался с братвой – я, мол, хочу жениться, а с вами детей осиротишь.
   И вот теперь дыхание как у молочного телёнка – не курил, кефир один пил и кофе с молоком. Поцеловаться бы с Верочкой не грех, только когда до этого дойдёт?
   Смотрелся в зеркало – хорош! Рубашка, купленная специально для свидания, про штаны и туфли нечего и говорить – у Ханырика таких не может быть.
   Граф тоже в ошейнике из толстой кожи с разными бляхами и заклёпками, блестящая цепочка болтается на шее тройным ожерельем. Стоит Вадим на мосту, на перила опершись, и ждёт, ждёт, ждёт!
   Верочка к мосту спуститься должна, а её нет, время ещё терпит, но вот уже все сроки вышли, а её всё нет. Дальше время остановилось, нестерпимая обида Вадима захлестнула – ведь обещала, а ей что? Он ей не сват, не брат,  придурок – выродок, с такими не считаются, может и не придти.
   Вот если бы Ханырик Петя её ждал, она бы здесь уже была, что ему делать?  К ней он не пойдёт, к братве – заказан путь, «Анну Каренину» читать? Пусть ханырики читают её.
   Нарежется и накурится до потери сознания.
Пятнадцать минут пятого, а её всё нет, чуткая собака Граф определил бедственное настроение хозяина, встал и потёрся об него.
- Ждём, Граф, ждём!
  И когда белый свет в глазах Вадима померк от уверенности, что Верочка не придёт, он глянул вверх  и глазам своим не поверил, Верочка спускалась к ним. В ажурной шляпке, в светлой блузе, в шортиках с бахромой, в спортивных тапочках на шнурках – грошовый наряд, а что-то такое в ней заключено, от чего зависит жизнь её и смерть, чуть не заплакал он, её увидев, только этого не хватало!
- Здравствуй, Вадим!
- А говоришь, что время чувствуешь, что часы тебе не нужны, - смело пошёл в наступление Вадим, - опоздала почти на полчаса.
- А женщины на свидания опаздывать должны, я строго придерживаюсь этого правила, - был ответ, и Верочка уставилась на Графа – в глазах восторг!
- А как ты думала? Это тебе не глупый круглый щенок, - ликовал мысленно Вадим.
  Граф горделиво поднялся.
- Граф, фу! Это Верочка, она тебя хотела посмотреть. Ты теперь её люби, как я её люблю.
- Верочка, конечно, его словам значения не придала, - думал он. А Верочка очень этим словам значение придала.
- Этого следовало ожидать! – мысленно вознеслась она, но бровью, конечно не повела.
- Не укусит? – спросила.
- Не укусит, он всё понимает как человек, - с дуру сказал Вадим и только потом понял, что великие возможности могли быть заключены для него в этом знакомстве Графа с Верочкой.
- Давай на всякий случай руку – пусть знает, что своя, - поправился он. Верочка протянула руку, но пошла гораздо дальше его предложения, к Вадиму вплотную приблизилась, прижалась, вскинула руку ему за шею.
- Пусть знает, что родня.
-Пусть знает, - согласился Вадим и прижал Верочку к себе рукой. Некоторое время они простояли так в совершенном блаженстве. Первым не выдержал Вадим, он Верочку отпустил, но  под этим незабываемым впечатлением прошёл весь день.
- Теперь погладить можно? - спросила она, хотя Граф не остался к их отношениям равнодушен, он выражал беспокойство и ревность – переступал с ноги на ногу, выразительно заглядывал Вадиму в глаза, даже пробовал тихонько рычать, но / учёная собака/ беспрекословно подчинялся команде: «спокойно, фу, Граф, фу!
- Теперь всё можно,- разрешил Вадим. Верочка гладила неспокойную собаку. Сначала Граф молча внутренне сопротивлялся, но потом благодаря командам и желаниям хозяина, благодаря искренним Верочкиным чувствам, поборол своё сопротивление, и уже спокойно отдавался Верочкиным ласкам, спокойно шел рядом с Вадимом.
   Они перешли мост и по берегу Урала рука к руке пошли. Граф понял настроение хозяина -      Вадиму хотелось стоять на голове - но он шёл, себя не выдавая, и Граф за него метался как угорелый, катался по траве…
   Чего только не было в этот день! Они придумали с Графом замечательную игру - становились на большом расстоянии друг от друга.
-Граф, ко мне!- кричал Вадим. Граф молнией команду выполнял. Потом Верочка кричала:
- Граф, ко мне! Граф, вперёд!- подтверждал Вадим Верочкину команду, и Граф нёсся к ней, летел, пластаясь в воздухе, она обнимала и целовала его, но, «Граф, ко мне!» - уже кричал Вадим, и граф к нему возвращался. Вадим торопливо оглаживал его, прижимался к нему, принимая Верочкины объятия и поцелуи на себя.
Граф, засидевшийся в усадьбе, начинал тяжело дышать, и они делали для него перерыв, сидели рядом на низком широком пеньке, и граф рядом лежал.
- Ты часто бываешь здесь?- Верочка спросила. Вадим бывал здесь не однажды с девчонками и братвой, с водкой и едой, по-свински напивались они.
- Бываю иногда, - уклончиво ответил.
   Прощаясь, снова условились о встрече в ближайший выходной.
   Вадим свистнул Графа, он вслед ушедшей Верочке смотрел, и снова возвратился с ним на берег, чтобы ещё раз пережить их прогулку, вспомнить каждый Верочкин жест и каждое слово её. Ведь ничего обидного здесь она не сказала ему.
   Вечерняя заря заполыхала невиданными красками над рекой, потемнели деревья, утиный выводок осторожно выплыл из камышей.
   Сидели они с Графом на высоком берегу и дорогие воспоминания волнами наплывали в памяти Вадима.
   Мать у Вадима умерла давно, он её не помнил, вынянчила его и вырастила до пятого класса старая нянька, по материнской линии дальняя родня. Любила она мать, приехала на похороны, увидела его «без матери, дитя малое, считай, сирота», да так при нём и осталась. Собственные её дети разлетелись из родительского гнезда, не нуждались в ней, к внукам не наездишься, а была она сердечной русской женщиной, не умевшей жить для себя, без забот и хлопот о ближних своих.
   Отец был ей за сына благодарен. Хорошо жилось Вадиму под добрым и строгим присмотром её. Любя его без памяти – ведь вылитая мать, заботясь о нём неустанно, руку имела тяжёлую.
- За одного битого – двух небитых дают,- любила повторять, и коль был виноват, не сильно церемонилась с «сиротой». Отец ни в чём ей не перечил.
- Своих детей вывела в люди, и,  даст Бог, справится с моим.
Да в люди вывести его не успела, умерла, когда учился он в пятом классе.
   Вспомнил Вадим свою старую няньку и старушечьи её воркования на прогулках по этим самым местам, когда собирали они здесь грибы и травы.
- Бог – отец небесный создал всё это. Ты только взгляни окрест себя, Ваня – так она его называла, красота и благодать кругом, куда не глянешь, разлиты: что в речных берегах, что в высоких деревах, что в лазоревых цветах. Ты гляди, Ваня, и благодари его неустанно, Царя небесного, блюди себя, не поддавайся греху и дьявольскому соблазну, и жить тебе будет любо. Человек много чего испохабил в греховной жизни своей, а красота и благодать не скудеют, и как выйдешь к реченьке сюда, так всё это и видишь, - ворковала она, и любил её слушать Вадим.
   В школе у него сложилось совсем другое представление обо всём сущем, но с нянькой он не спорил, не хотел сказку о Боге, к которой сам привык, разрушить, «пусть думает, как знает».
   А вот снова ведь всё к тому же возвратилось – права была старая нянька его, вспоминал он доброе лицо её и заботливые руки, и гордился ею.
   Слушал он однажды воскресную проповедь православного владыки по телевизору. Не байки старой женщины, но слова просвещённого и умудрённого жизненным опытом мужа, да и других умников он слышал, которые за неимением новых вымыслов после коммунизма, вдруг тоже, не куда-нибудь, а снова к Богу обратились, к мудрой вере дорогой его няньки.
   Не выполнил он её заветов, не соблюл себя, от грехов и соблазнов дьявольских не уберёгся. С кем связался, прости Господи! И он представил, как качает горестно головой при виде его  на том свете, покойная нянька.
   Нарисовались в памяти стыд и срам - греховные картины, времяпрепровождения его с братвой.
   Вадим вскочил, свистнул Графа, хотя он рядом сидел, и ринулся домой.
Хватит время терять, ведь молод он и силён, и не совершенный дурак. Об этом, правда, рано ещё говорить.
   Запыхавшись, отворил дверь, молодую свою мачеху, / поздно отец женился второй раз, его младший брат – младенец ещё /, встретил Вадим в прихожей. Особенно добрых чувств они друг к другу не испытывали – было всякое, но сегодня он схватил её в охапку и закружил по комнате.
- Ты что, белены объелся? – сердито застёгивала она расстегнувшийся халат.
- Много будешь знать, скоро состаришься, - растянул он улыбку до ушей и в кабинет к отцу пошёл.
- Я кое о чём хотел поговорить с тобой, отец, - сел Вадим напроти, за письменный стол.
- Всегда к твоим услугам, но Вадим мимо с удивлением на книжные полки смотрел.
- Никак «Анна Каренина» на полке у тебя стоит – «на ловца и зверь бежит» - удивился он, дай почитать,
- По-моему, у тебя температура поднялась, по-моему, бредишь ты! – издевательски изумился, отец.
- Почему температура? Ведь у тебя она стоит, значит, ты её читал.- Милый мой, у меня за плечами институт почти, и не закончил я его не потому что не захотел или не смог, не позволили мне – жестокие были времена. А таким оболтусам, как ты, книга эта не по зубам.
- И он туда же, - беззлобно подумал Вадим.
- Ну, это мы ещё посмотрим!
Но отец, чтобы Вадим, чего доброго, не передумал, книгу ему достал и вручил.
- В общем, я вот зачем к тебе пришёл, - говорил Вадим, хлопая жёстким переплётом «Анны Карениной», - устрой меня куда-нибудь на работу, а то с этой братвой, того и гляди, в тюрьму угодишь, устрой так, чтобы работать поменьше, а денег побольше, - брякнул он «Анной Карениной» по столу   Отец сразу понял, что ему надо, и откуда ветер подул.
- За этим дело не станет, - пообещал он, - сегодня договорюсь, завтра выходи.
   Вадим с «Анной Карениной» к себе на диван пошёл, и сильно удивлялся тому, что читает её без натуги, даже с интересом, и понимает всё, а чё тут не понимать?
   Утром отец отправил его в бригаду строителей, к трём строгим непьющим ребятам. Строили частный коттедж, зарабатывали деньги от зари, до зари.
Сначала без привычки еле ноги приволакивал домой.
- И так -  каждый день, и так – всю жизнь? – тоскливо ломило в висках.
Думал - не потянет, но видел же, что парни, с кем работал, помельче его и слабей, старался, терпел, в трудные невыносимые минуты Верочку своей женой представлял, и спокойный, достойный на её вопрос – «кем работаешь?» Свой ответ – «строю дома».
К удивлению своему, втянулся в этот рабочий ритм, стал не хуже других.
- Ну, как – тянешь, не тянешь? – язвил по вечерам отец.
- Ну, ты, батя, и работу нашёл,- лучше не мог?
- Такая работа на дороге не валяется сейчас, по великому знакомству я устроил тебя, чтобы человеком стать, не мало пота нужно пролить. Не потянешь, возвращайся к своей братве, - знал, что говорил.
   Братва его к этому времени под следствием была, накручивала срок.
 Напившись и наколовшись до одури, как всегда, напали они на благополучного парня.
Поставив машину, возвращался он домой из гаража. Напали, как шакалы – шестеро на одного, в безлюдном месте возле гаражей, чтобы завладеть золотой цепочкой и перстнем его. Сторож это видел, кричал и в воздух стрелял, но им, обезумевшим от водки и наркотиков, море было по колено. Сторож вызвал милицию, но пока она явилась, они испинали и забили его так, что парень этот лежит в больнице без сознания который день, а у него жена и двое детей.
У Вадима от таких сведений по коже мороз и чёрная ненависть к безумной братве.
А глубину сознания точит мысль: «сам – то ты далеко от них ушёл?» теперь об этом жалеют и они. И если бы не Верочка, то нет гарантии, что не было бы с ними его. Верочка спасла! Отец видел его на сквозь.
- Ты про свою братву слыхал, тебя с ними не было тогда?
- Не было, я в таких делах не участник, - стыдливо опустив глаза, отвечал отцу.
- Слава Богу, иначе бы я тебя своими руками задушил, ненавижу этих без ума, без чести, без совести, скотов, - батя сказал.
            
                Настоящее сближение Верочки с Вадимом началось с разговора о старой няньки Вадима – Ольге Ильиничне.
 Верочка сразу потребовала об этой истории подробностей. Многое вспомнил Вадим.
- Так вот отчего у тебя проскальзывает иногда что-то человеческое, -  определила Верочка. Затем, по её инициативе посетили они кладбище, потрудились на дорогих могилах Верочкиной матери и Ольги Ильиничны, покрасили и украсили их.
Верочка призналась, что она православная христианка. Тётя Оля к этой вере её приобщила, и что выйдет замуж она только за православного  христианина.
Вадим в тот же вечер к отцу обратился с вопросом о своём отношении к православию – был ли он крещён в младенчестве, как положено всякому христианину?
- Крещён, крещён! – обрадовался отец, нянька твоя Ольга Ильинична тебя окрестила. Я тогда не верующий был, но ей ни в чём не перечил.  Во-первых, я её уважал, во-вторых, нрава она была непокорного, заявила, что с нехристем возиться не станет. Так что ты - православный христианин, и грехи твои замаливает на том свете праведная твоя нянька, незабвенная Ольга Ильинична.
Отец снял свой крест и на Вадима надел, видимо, боялся, как бы тот не дал от веры отступного, но Вадим крест с благодарностью принял.
При следующей встрече с Верочкой, Вадим вынул свой крестик из-за ворота, и сказал, что в женихи годится. Посетили они православный храм на горе Преображенской, подивились убранству его, торжественным песнопениям и истовой вере многих людей, там находившихся, какой они ещё в себе не ощущали. Не лёгок к Богу путь! Но твёрдо на нём стояли они.
   Когда Верочка сообщила Вадиму об отъезде Кати с Петей, он не огорчился.
Их роман благополучно докатился до свадьбы.
- То, что мне, умудрённому долгим жизненным опытом, старцу никак не удавалось сделать – отбить «мустанга» от дурной компании и к делу приобщить, Верочке, представьте себе, без усилий удалось, - удивлялся отец Вадима.
- Как же, без усилий! – возмущалась Верочка, -вы не знаете, сколько у меня повыпил кровушки, этот ваш «мустанг» - кровопивушка! Мы с Верочкой очень верно, как нам кажется, их отношения до свадьбы отразили.   Но ведь до свадьбы обычно у молодожёнов всё идёт благополучно. Трудности начинаются со взаимных обязанностей. Отчего разводов много? Оттого, - думает Верочка, что нынешние молодожёны более стремятся к собственным удовольствиям и наслаждениям, и не испытывают никакой ответственности за своё предназначение – создать счастливую семью не только для себя, но, главное, чтобы детям было в ней надёжно и тепло, как было Верочке в своей семье, и Вадиму, когда Ольга Ильинична была жива.
   У Верочки с Вадимом прочная и надёжная семья должна получиться, они в это верят, и небольшой опыт уже имеют. Когда-нибудь мы об этом с Верочкой напишем.

          Глава 15. Я и Вадим.

   Однажды, возвращаясь домой, я наткнулся на «мустанга», после встречи с его отцом, мне понравилось так его называть.
Я его ни разу не видел, но сразу узнал по повадке, потому что всех своих дворовых я знаю.
   Он свободно развалился на скамейке у нашего подъезда, далеко растянул  длинные ноги, так, что добрые люди могли о них споткнуться, у меня даже возник соблазн на ногу его наступить так, чтобы не поздоровилось ему. Но свободное проявление чувств попридержал я.
Было любопытно, с чем он припожаловал?   При моём приближении он лениво поднялся, тоже узнал меня неизвестно по каким приметам.
- Вы Катин свёкор?
Я Катин свёкор, чем могу быть полезен?
- Да вы не бойтесь, я пришёл к вам заключить мировую.
- А что, разве на моём лице испуг изобразился?
- Да нет, это я к слову. Ведь ваш сын увёл у меня невесту, у нас с ним дошло до большого. Но я отца своего уважаю, пахан у меня – дай Бог, такого всякому. Он мне сказал, что если волос упадёт с Катиной головы или её мужа, то башку он мне открутит. Я, конечно, не испугался , но я его уважаю, и обещал ему не трогать ни Катю, ни вашего сына. Напрасно вы их неизвестно куда отослали, потому что если бы не отец, я бы нашёл их за семью морями.
Не стал с ним спорить о том, что и найти их не просто, тем более, чинить неприятности в чужом городе. И что, скорее всего, не отец, а Верочка была всему причиной. Протянул ему руку.
- Может быть, познакомимся? Правда, я о тебе достаточно наслышан. И так сжал ему кисть, что у него порозовели щёки, но он себя не выдал.
- Зовут Вадимом, - ответил кратко и твёрдо, и «уважать себя заставил».
Представившись, я сказал ему, что несколько твоего отца моложе, но по возрасту в отцы гожусь тебе тоже.
- Я по возрасту с такими как вы знаете как поступаю? – сказал он с обидой, от боли незаметно встряхивая руку.
- Это ты с другими, не с такими как я, поступаешь. И пока он не пришёл ещё в себя от моего пожатия, взял его решительно под руку и стал в нашем дворе прогуливать.
Он, было, сначала мыкнул, крутнулся, но хватка крепкой у меня была. где ему против меня – серьёзного спортсмена было артачиться, с его беспорядочной жизнью, злоупотреблением спиртного и всякого другого. А я регулярно в спортзал тогда ходил, он это понял, присмирел и подчинился. Я сделал вид, что сопротивления его не заметил, и поспешил добрым к нему отношением его обезоружить.
- Дорогой, Вадим, так уж устроен мир, что нет в  нём ничего более надёжного и необходимого для человека, чем хорошая семья. Ты очень молод, мог этого ещё не усвоить.
- Как не усвоить, - возразил он, - я же вам про своего отца рассказал.
- Тем более, ты должен понять меня – своей семьёй я очень дорожу, поэтому за добрые намерения очень тебе благодарен. И отпустил его. После силовых приёмов его тронула моя благодарность, с лица слетела всегдашняя самоуверенно – презрительная гримаса, и славная улыбка осветила его молодое лицо. Я ещё добавил в наши отношения добрых слов.
- Мне тоже очень понравился твой отец, передавай ему привет!
- А вы что, знаете его? – удивился Вадим. Оказывается, о нашей встрече отец ему не доложил.
- Да, однажды наносил ему визит. А откуда бы твой отец узнал, что ты наступаешь на моих Катю и Петю?
- Так это вы ему сказали? Смелый вы человек, но теперь это не имеет значения.
- Когда тебе придётся защищать собственных детей, я надеюсь, что трусом ты не будешь тоже. Рад нашему примирению после того, что было.
   Простились, разошлись, но ещё раз обернулись и помахали друг другу. Мне показалось, что Вадим неохотно со мной расстается. Я всё ожидал, что он за мир и дружбу предложит мне с ним где-нибудь «вмазать», как делают это всегда дворовые наши мужики. И даже в его глазах читал такое желание, но он не решился.
Опыт общения с такими, как он, всё же у меня есть, ведь наши Ваня с Петей и их друзья тоже были не манной кашей с повидлом - ершистые, далеко не покладистые парни.

       Много времени спустя, когда история эта потеряла остроту, возвращаясь однажды домой, я увидел напротив нашего подъезда иномарку синего цвета, из-за неё шагнул ко мне навстречу Вадим.
- Здравствуйте, не узнаёте?
- Ну, что ты, Вадим? – с удовольствием назвал я удержавшееся в памяти имя.
  Он, было, руку мне протянул, но потом отдёрнул невольно.
- Вы ведь такой костолом, что я с вами даже здороваться боюсь, а всё-таки руку протянул, мы обменялись крепким спокойным рукопожатием.
- Люблю мужественных людей,- отдал ему должное.
- Я к вам по делу приехал, ведь мы с вами теперь близкая родня, я на Катиной сестрёнке Верочке женюсь, - сообщил он.
Безусловно, этому сообщению я был несказанно рад и торжественно поздравил его:
- Мне очень нравится Катина сестрёнка Верочка и ты, Вадим, конечно, я желаю вам счастья, а, главное, терпения и терпимости друг к другу – в этом, по-моему, залог семейного счастья и благополучия – вспоминал я Лизонькино отношение к себе, глубоко отрицательному типу. А хорошая семья, как однажды мы с тобой говорили, - самое главное и важное дело!
- Вы на свадьбу приходите, - заторопился Вадим, - отец этого хочет и я хочу. Хорошо бы, чтобы ваших было как можно больше, чтобы мои «мустанги» - так отец называет меня с корешами, вблизи бы посмотрели на настоящих людей.
- Я к этой категории себя не отношу.
- Отец относит.
- Потому что мало меня знает.
И сообщил Вадиму, что такие вопросы - пойдём – не пойдём на свадьбу и в каком количестве, один я не решаю, но за приглашение очень благодарю.
- А как ты думал, - улыбался я про себя, - так мы и ринулись, ног под собой не чуя, в ваш богатый дом? Он неясности никак не ожидал и сделался озадачен, вручил мне большую пригласительную открытку с позолотой. Я передал отцу и Верочке наилучшие пожелания, и он несколько разочарованный отправился к своей иномарке,  на этот раз обиженный ушёл, не оглянулся
- Ничего, Вадим, наши родственные отношения ещё впереди.

           Глава 16. Свадьба.

 На свадьбу к Вадиму и Верочке пришли, как он и просил – большой компанией: мы с Лизонькой, Алёнка с Мишей, мужем своим, Альбина Ивановна со снохой и сыном, и Марину с Анатолием с собой прихватили.
Пришли вовремя. И так, как точного обещания не было с нашей стороны, то нас и ждали, /очень ждали/ и не ждали, только если бы мы не пришли, какая была бы у них свадьба?
Верочка бросилась встречать нас за ворота, в белом длинном платье, таком, что ни в сказке сказать, ни пером описать, со сбившейся вуалью, висла у всех на шее, целовала и благодарила за то, что пришли, так как считала нас близкими и родными людьми.
- Ведь, кроме тёти, у меня в городе никого не осталось.
- Мы это, Верочка, знаем, поэтому пришли. Отец Вадима и сам Вадим поспешили к нам с распостёртыми объятиями, будто мы были самыми дорогими гостями.
Когда фотографировали, Верочка жалась к нашему коллективу, и за ней вынужден был тянуться к нам Вадим. За столом Верочка усадила нас с Лизонькой  рядом с отцом Вадима, и всех наших разместила поближе к себе и Вадиму.
   Наши чисто символические подарки – книги, альбомы с любимыми репродукциями, сборники стихов, кассеты, умело приподнесённые – не забывайте, дескать, русской культуры нашей, но любите, берегите, изучайте её – воспринимались с таким же энтузиазмом, как ковры, холодильник, телевизор, двуспальная кровать и другие сверхдорогие, по нашим понятиям, вещи.
На свадьбе сразу установился здоровый дух соперничества между нашим и их коллективом. Во всю старалась тамада – не молодая и опытная, блистательная женщина – Тамара Кирилловна с высокой причёской цвета красного дерева, в бордовом платье с широким шитьём на груди и рукавах. Маленькие клипсы, сверкая в мочках её ушей при каждом повороте высокой полной шеи, делали её как в сказке звездоносной, подчёркивая значительность и главенство. Она спокойно и умело направляла свадебное гулянье в нужное русло, очень к нам прислушивалась и во всём поддерживала, особенно когда речь зашла о русской культуре во время дарения подарков.
   Ряженные – коза, высокая, подвижная и молодая, цыганки-гадалки, в монистах, ярких цветных юбках и шалях, дюжий молодец в женской одежде и бойкая полная женщина в косо сидящем на ней узком мужском костюме, после каждой шутки- выходки на нас оглядывались. За рамки приличий они не выходили, и мы им охотно аплодировали.
   С их стороны поздравляли молодых писанными - переписанными, всем известными свадебными текстами. Но всё равно ещё раз на этой свадьбе прочувственные, с умелыми замечаниями, они производили впечатления.
Наши речи были кратки и сердечны.
Во время танцев, очень чуткая к свадебным событиям Тамара Кирилловна заметила наше с Лизонькой танцевать особое умение, и освободила нам круг для вальса. И мы вдвоём провальсировали, как теперь не умеют, закончив танец, я встал перед Лизонькой на колени под бурные аплодисменты. Потом со мной захотела вальсировать Верочка, привыкшая к современным танцам, вальсировала она не очень уверенно, но зато ещё раз продемонстрировала перед всеми изящество своё и красоту, и замечательный свой свадебный наряд.
  Во время плясок с их стороны отличилась – металась молнией, свистела, заложив два пальца в рот, взвизгивала так, что больно делалось ушам, черноглазая, с гладкой, туго зачёсанной головкой, в украинском костюме, хохлушечка.
- Как ловко у вас получаются эти пляски, эти взвизгивания, - восхищался я, пожимая её маленькую крепкую ручку.
- Да уж, визжать я люблю, - отвечала она радостно, строя мне шутливую гримасу,
- У вас когда-нибудь бывали неприятности и огорчения? – спросил я, мне не хотелось отпускать её от себя, хотелось впитать необъяснимую прелесть её, плохо поддающуюся определением словами, чтобы потом запечатлеть в стихах или прозе неповторимый образ её.
- Мне кажется, - продолжал я, - вся ваша жизнь  - радость и ликование!
- Вся моя жизнь теперь – слёзы и печали, - отвечала она, - плакать и слезами обливаться я люблю тоже, ох как люблю! Потому что только слезами можно залить горе, без слёз от нашей жизни можно в психушку попасть.
Ведь доченька моя – красавица и умница, плясунья и певунья, уехала учиться в райцентр, мы-то живём в деревне, / я ихняя племяница / кивнула она на хозяев, и вернулась деточка моя ни себе, ни людям – наркоманкой. И теперь я до того иногда дохожу, что убить родное дитя хочется, а у нас их ещё трое, только не свадебные это разговоры. А всё равно спасибо за доброе слово.
- У вас четверо детей? А я подумал, что вы не замужем ещё!
- Если б не дочушка, ты бы ещё не то подумал! Ну, да ладно, нагрешили мы много, Бога забыли, по грехам нашим расплата. Вон мой муж, - показала она на  высокого плотного здоровяка в клетчатой рубашке, - пойду я, ревнивый муж мой.
   Безысходное горе её вошло в меня, мной овладело, и я перестал свадьбу слышать и внимать тому, что происходило вокруг. Я обращался к Богу с горячей молитвой, чтобы он помог этой славной хохлушечке, как нам помог.
Во время пения сидел, как в воду опущенный, рядом с Лизонькой, держал её за руку, и никак не мог себя настроить на весёлый лад.
Но нашлось дело мне, едва кто-то затянул  «напилася я пьяна, не дойду я до дома»… 
Как я перехватил инициативу, запел, и все дружно подхватили «Подари мне платок, голубой лоскуток»… Дальше я бдительно следил за тем, чтобы такие песни как «а капитан любезен был, и выпить предложил»… не попадали в наш репертуар.
Я боролся с этими песнями, потому что они олицетворяли сейчас в моём понятии пьянство, наркоманию, все беды людские и несчастия. Тамада Тамара Кирилловна, заметив это, меня активно поддерживала.
  А кому-то с их стороны очень нравились такие песни, и они их старались всё время втиснуть в свадебный репертуар – напрасно старались! Потому что я знал слова и мелодии почти всех известных песен, их опережал, и меня охотно поддерживало голосистое большинство с тамадой во главе.
Хохлушечка Галя, так муж её называл, спросила, кто может петь украинские песни? Мы с Мариной охотно отозвались, подсели к Гале и её мужу, остальные любители украинских песен вокруг нас расположились.
Начали с «Посияла огурочки…»
А когда дошли до «Ничь яка мисячна, зоряна, ясная видно, хоть голки сбирай»…Мы с Галей стали вкладывать в песню эту свои чувства. Своё содержание. Мы пели о наркоманах, о гибнущих девочках, о горе их отцов и матерей, пели о тяжёлых грехах, забывшей Бога страны, мы с Галей пели так глаза в глаза, что наши голоса придавали украинской песне звучание молитвы. Будто мы горячо обращались к Богу, молили о прощении и милости для всех.
Запели «Дивлюсь я на небо, тай думку гадаю, чому я не сокол, чому не летаю?.. Марина и Галин муж петь перестали, хотя тоже имели красивые и сильные голоса, перестали петь и все остальные.
Когда мы закончили, все ошеломлённо молчали, и только потом захлопали, завосхищались. От такого пения сделалось легче на душе, будто бы дошла до Бога наша молитва.
Галин муж, качая лобастой головой, усадил её к себе на колени, держал обеими руками и что-то говорил ей на мягкой своей украинской мове.
  В современных танцах Галин муж, чтобы не отстать от жены, дал фору! Но мы с Андреем и зятьями  тоже не сидели, сложа руки, и показали, на что способны. Я даже немного постоял на голове, поэтому счёт сделался -  ноль один в нашу пользу. Лизонька меня за пение и танцы поздравляла и гордилась мной – моя голубушка.
   Когда дело дошло до похабных частушек, мы дружно поднялись и стали прощаться, всех благодаря за компанию и приятно проведённое время.
   Возглавляла пение этих частушек пожилая женщина с красным лицом в оранжевой яркой кофте, уже достаточно набравшаяся спиртного, - Полина Наумовна, так её с оглядкой на нас один из приятелей Вадима назвал:
- Ну, ты Полина Наумовна даёшь!
   Нас пытались остановить, сразу поняли, в чём дело, хотя мы умолчали о том, чем недовольны, почему уходим.
- А чё вы испугались? – уперев руки в бока, приступила к нам решительно Полина Наумовна, оказавшись с Лизонькой лицом к лицу.
- Мы не испугались, Полина Наумовна, - как можно мягче старалась Лизонька выйти из положения. Конечно, мы таких частушек не поём, но мы достаточно повеселились с вами и уходим, чтобы не мешать вам дальше веселиться, как вы хотите.
- Да чё вы тут развыступались? – не сдавалась Полина Наумовна, блистая красным решительным лицом, очень в себе уверенная, - эти частушки по телевизору поют для всего народу.
К нам на помощь торопилась тамада Тамара Кирилловна, но её опередил отец Вадима, поднялся и объявил твёрдо и строго:
- Кончай, Полина Наумовна, у нас ведь не бардак, а свадьба, и к нам обратился:
- А вы, пожалуйста, оставайтесь с нами, никто больше не позволит себе никакой похабщины, а кто позволит, тот уйдёт со свадьбы.
Надеюсь все слыхали? На мне православный крест, и вынул свой золочёный крестик.
Молодые, он указал на жениха и невесту, тоже крещёные дети, через год станут венчаться, так они решили, а похабщина - богопротивное дело, прошу запомнить это.
   А тебе, Полина Наумовна, старая грешница, пора бы тоже о Боге подумать, нам с тобой уже до смерти немного осталось, с чем на тот свет препожалуешь?
- Как же, счас, задумалась – запечалилась – нас этому не учили.
И чтобы за ней осталось последнее слово, во всю мощь лёгких своих пропела частушку, на её взгляд, вполне пристойную, игриво поводя щеками, руками и боками:
                Тает снег кругом,
С крыши капает, Никто замуж не берёт, Только лапают. Тамада Тамара Кирилловна тоже не дремала, под её руководством, чтобы замять возникшую неловкость, обе стороны дружно спели, специально для Полины Наумовны воровскую «Мурку», предполагая, что песня эта ближе по содержанию и к репертуару Полины Наумовны, и ей понравится. «Мурка, моя Мурка, Мурка дорогая, здравствуй, моя Мурка, и прощай, ты зашухарила всю нашу малину, и теперь за это получай!
   Вадим с Верочкой изобразили эту сцену в лицах, воспользовавшись большим ножом для торта, «сражённая» Верочка упала на пол, не пожалев свадебного платья, для общей пользы, заломив руки. Вадим резкими жестами выражая отчаяние и скорбь, подхватил Верочку, очень умело изобразившую «погибель» свою, на руки и унёс под бурные аплодисменты зрителей, но всё было напрасно.          Полина Наумовна оставалась к общему веселью безучастна, имела мрачный вид, презрительно кривила тонкие губы, налила себе более полстакана водки, опрокинула в рот, лишь занюхав солёным огурцом.
    Во время танцев я её на вальс пригласил, она отвернула от меня пропитую свою с узкими заплывшими глазами физиономию, я настойчив был, повторил предложение.
- Чай, я тебе не пара, - она возразила.
- Чай, я сам определяю, кто пара мне, а кто не пара, - строго я  отвечал ей.
   Она подумала, вытерла ладони об оранжевую кофту, и решительно положила мне на плечо свою руку.
- Ну, коль не шутишь, соколик, то держись! Все следили за нашими отношениями, и тамада Тамара Кирилловна поспешила освободить нам круг. Мы с Полиной Наумовной закружились и понеслись, понеслись, понеслись!  Она в танце, несмотря на свою полноту, оказалась подвижной и азартной. И каких только не выделывали мы с ней коленцев! Правда, последняя порция водки вместе со всей предыдущей, имела на неё воздействие –иногда Полину Наумовну заносило от меня в сторону, но я ловок и проворен был и за ней всюду поспевал. Мы раскланялись, нам кричали: «Браво, бис, ура!»
   Все были рады нашему с ней примирению, оно как бы означало полную победу над похабщиной. Я Полину Наумовну принародно за танец благодарил, а она, воткнувшись мне в плечо, признательно всхлипнула.
   Но не в её правилах было долго предаваться сентиментальности, поэтому в следующий момент, зла на меня не тая, со мной обнявшись она уже выводила мощным голосом:
- «Живёт моя красотка в высоком терему, а в терем тот высокий нет ходу никому»…
   Через некоторое время, вытирая платком взмокший лоб, я поискал её глазами и нигде не увидел.
Ведь танец этот даже меня, здоровенного трезвого мужика утомил, а где же Полина Наумовна?
И я во время спохватился – нашёл её на полу под столом, она спокойно почивала, обхватив руками для верности резную ножку стола, как бы боясь улететь неведомо куда.
   На свадьбе работали спокойно и бесшумно два дюжих молодца. Они следили за тем, чтобы всё было в порядке и уводили тех. Кто вызывал подозрение и беспокойство.
   Подошли они и к нам с Полиной Наумовной.
- Вы не волнуйтесь, веселитесь, всё будет «о кэй!» - сказали  мне они.
Но я на их уговоры не поддался, понёс Полину Наумовну вместе с ними в небольшую комнату, где развалились на диване уже трое упившихся молокососов. Полину Наумовну хотели оставить на ковре, но я не согласился.
Молокососов переместили на ковёр, а Полину Наумовну положили на диван.
Я взбил для неё подушку, открыл форточку и помахал цветным журналом ей в лицо, создавая ветер, дыхание её было ровным и мощным. Авось, благополучно кончится её тяжёлое похмелье.
   Мы в очередной раз сели за стол, и женщины, обслуживающие гостей, разнесли всем очередное блюдо. Отец Вадима мне сказал:- Бросая пить, я думал – исчезнет в жизни радость, жить будет нечем. Ан нет, живу и интереса к жизни не утратил, ведь знаю твёрдо – алкоголик, хлебну глоток, и всё вернётся на круги свои, сижу как стёклышко трезв, и быть мне таким до конца дней моих. А я не сетую,     и удивляюсь – оказывается, очень интересно в таком застолье трезвым быть, всё видишь, многое понимаешь, многое замечаешь.
   Вы посмотрите на сношеньку мою, как она берёт за жабры «мустанга» моего, как  кадрит  всех остальных вокруг себя. Мы с ним вместе за Верочкой наблюдаем. Хитрая эта бестия планомерно и последовательно сводит своего наречённого с ума. Всё время оказывается окружённой молодыми людьми: вот она внимательно всматривается в ладонь высокого парня, водит по ней пальчиком, что-то говорит, рядом стоящие хохочут и протягивают ей свои ладони. Но Вадим подходит, чтобы забрать свою невесту, она оборачивается и радостно бросается, к нему на шею, он делается счастливым, несёт её немного, потому что высок, и её туфельки не достают до полу, она закрывает его лицо своей вуалью, они целуются, и его друзья, завидуя, «горько!» кричат. После танцев Верочка снова среди его друзей -  одному поправляет галстук, другому кудри, и снова радостно виснет на шее мужа.
   Она сразу почувствовала, что мы за ней наблюдаем, и сидит уже между нами, и накладывает в наши тарелки разную еду, приговаривая:
- Вот это я люблю и вам положила, вы только попробуйте, как вкусно, я тоже это умею делать.… Но Вадим не может видеть Верочку даже рядом с нами, тут же приходит и забирает её. И снова она, словно после долгой разлуки, радостно к нему бросается.
- Быть моему «Мустангу» у Верочки на коротком поводке, - делает заключение довольный отец, - с ним только так и нужно поступать.
   Если бы вместо Верочки Катя была,  Вадим бы давно уже пьяным был.
Верочка на Катю совсем не похожа, я всегда удивляюсь, какие они разные.
Верочка ко мне ластится, как лисичка, чувствуя в доме мою силу, Катя именно поэтому меня сторонилась. Обе сестры  очень хороши, нам крупно повезло.
Очень это понимая и ценя, мы с ним чокнулись фужерами с апельсиновым соком и выпили его.
   Тепло и сердечно провожали нас до трамвайной остановки все, кто ещё прочно держался на ногах и был способен петь, чтобы не подвести нас на людях.
   Эти свойства тамада Тамара Кирилловна проверяла на скороговорках, набирая отряд провожающих.
   Отец Вадима очень благодарил нас за то, что пришли,  что на свадьбе не сидели, сложа руки, что прижали хвост матершиннице этой Полине Наумовне.
   Расставались мы очень по-родственному, Вадим и Верочка кричали на прощанье о том, чтобы Катя с Петей возвращались домой.
   И всё это сопровождалось стройным пением остальных провожающих под руководством тамады Тамары Кирилловны.
По- доброму улыбались нам посторонние люди.

                Глава 17.
 Спустя две недели после свадьбы.
   Однажды явилась к нам Верочка чем-то озабоченная, в дорогих одеждах, с тортом в круглой коробке.
- Ты, Верочка, вся такая новая русская, что мы не знаем, куда тебя посадить, чем накормить!
- Да уж куда-нибудь посадите, чем-нибудь накормите! С большим аппетитом Верочка похлебала с нами окрошки.
- Спасибо, очень вкусно! Потом  пили чай с   её тортом, говорили о Кате и Пете, о том, что они там, судя по письмам, прижились, и не очень торопятся домой, пока обещают приехать только в отпуск.
- Ну, я пойду? – спросила Верочка после чая и разговоров о Кате с Петей.
- Не смеем тебя задерживать, спасибо, что забежала, очень рады были тебя видеть!
- Это правда?
- Ты ещё сомневаешься?
- Тогда я буду иногда к вам забегать.
- будем ждать, у тебя всё в порядке?
- У меня- то всё в порядке,- сказала Верочка и вдруг всхлипнула.
- Ты, Верочка чего? – Лизонька к ней подошла, а Верочка вдруг упала ей на грудь, и затряслись от рыданий её узкие плечики.
   Усадили Верочку на диван, и попросили всё нам рассказать, может быть, сможем чем-нибудь помочь.
- Да ничем вы мне не сможете помочь, просто вы, наверное, плохо думаете обо мне за то, что я вышла замуж за Вадима
- Да почему же, Верочка, мы должны о тебе плохо думать? Ты ведь этим очень Кате с Петей помогла.
- Кате с Петей, Кате с Петей, Кате с Петей! - передразнила нас Верочка,  и слёзы снова навернулись ей на глаза, - причём здесь Катя с Петей, если Вадим мне понравился сразу, как только пришёл к нам домой, я даже не знала тогда, что он новый русский. И я вышла замуж за него по любви, а не по расчёту, как вы думаете.
- А почему ты, Верочка, решила, что мы так думаем?
- Да я сама вам об этом сказала, помните, когда показывала, где он живёт
Но и до этого вы ко мне не очень хорошо относились, вы в первый раз мне сегодня сказали, что будете рады меня видеть, и то, наверное, из вежливости. И слёзы снова поползли по Верочкиным щекам.
- Ты же родная сестричка нашей Кати, - старалась Лизонька её убедить.
 - Сестричка Кати, сестричка Кати! - раздражаясь, снова передразнила Верочка,- вы даже ни разу меня к себе не пригласили, и слёзы хлынули с новой силой.
   Я понял Верочкины слёзы, и дрогнула у меня душа…
   После смерти матери, после того, как вышла замуж Катя, Верочка осталась с тётей одна – заброшенное дитя. Катя в нашей семье окружена заботой, вниманием, и ещё Вадим заявляет на неё свои права.
А одинокая Верочка строит почти иллюзорные планы – выйти замуж за Вадима.
   И только теперь решила она нам сказать, как была одинока, как мы этого не поняли, как мало ею интересовались.
   Живёт с тётей, вполне порядочной и ответственной женщиной, одета, обута, учится не плохо, к нам, к сестричке Кате, пожалуйста, приходи, когда захочешь. Мы всё Катю заставляли навещать Верочку, узнавать, всё ли у неё благополучно? А нам нужно было приглашать её к себе, настаивать, чтобы чаще у нас бывала…
   Я принёс полотенце, вытер мокрые Верочкины слёзы.
- Прости нас, Верочка! Мы думали, если Катя живёт у нас, значит наш дом сделался и твоим домом, зачем же тебя приглашать, если ты всякий раз, когда захочешь, можешь бывать у нас без приглашения? Ведь мы уже не молодые люди, возможно, с нами тебе не интересно.
- И вы ещё, наверное, себя считаете умными и образованными людьми? – возмущалась Верочка.
- Да нет, не считаем.
- Вот и правильно, что не считаете, - осмелела Верочка, - мне так хотелось иногда у вас бывать! Но ведь не приглашали. Особенно перед свадьбой мне хотелось с вами поговорить, а я стеснялась, я так боялась, что вы на свадьбу не придёте, ведь точного обещания вы Вадиму не дали. Я из-за вас не спала всю ночь – переживала и плакала, но тут вы как-то сообразили на свадьбу придти. Я не поверила своим глазам, когда вас увидела.
- Верочка, давай считать, да так оно и есть, что мы не поняли друг друга, ты ведь тоже никакой инициативы к нам не проявляла.
- Дорогая Верочка, - спешила Лизонька мне на помощь, - приходи к нам, когда захочешь, мы всегда тебе рады! Ну, что бы тебе ещё сказать, чтобы ты правильно нас поняла?
- Да, я и сама теперь вижу, что мне просто необходимо у вас бывать, иначе, кто же вас научит понимать других людей, на вас не похожих?
         Знаете, я хочу быть богатой, как отец Вадима, как наш отец, - поправилась она. – Но не только для того, чтобы носить дорогие вещи, а чтобы бороться с тем, что безобразно и невыносимо в нашей жизни, и чтобы делать добрые дела.
   Потому что без денег ничего сейчас нельзя сделать, можно только страдать. Чтобы делать что-нибудь хорошее – деньги нужны, - торопилась Верочка объяснить нам свои взгляды на жизнь,
 - А, знаете как мне с Вадимом трудно?
- Предполагаем.
- Ведь он из одних дурных привычек состоит. Мы в этом году пойдём с ним в вечернюю школу, и я сяду с ним в восьмой класс, хотя закончила  десять уже, чтобы помочь ему учиться. Отец не против, чтобы мы хорошо учились, тогда он будет за нашу учёбу платить. После школы мы пойдём в институт.
   Обласканная и довольная Верочка попросила разрешения позвонить Вадиму, чтобы он за ней приехал на машине, и метнулась к телефону. Она ценила каждое мгновение и каждую возможность новой для неё обеспеченной жизни. Вадима не оказалось дома.
- Можно, я подожду у вас, пока Вадим вернётся, вы от меня не устали?
- Мы бы не возражали даже, если бы ты  у нас навсегда поселилась.
- Правда? Считайте, что я вашим предложением воспользовалась, и у вас навсегда поселилась, и если меня нет, то я временно отсутствую – так будет для меня удобней и надёжней.
- Договорились, это нас устраивает.
   Поговорили сначала на бытовые темы, спросили, не забывает ли Верочка тётю Олю, ведь ей, наверное, скучно теперь одной?
- А она не одна, - радостно сообщила Верочка, - она ведь с нами теперь живёт. Отец так распорядился:
- Хоромы-то - вон какие!  Один добрый человек лишним не будет, - сказал, Ему от этого даже веселей, а то молодёжь его, якобы, теснит со всех сторон. Жена Марина у него молодая, вы же видели. Такой у нас отец. А мне он по секрету сказал, что тётю Олю для того к себе переманил, чтобы меня к дому приручить, чтобы мы с Вадимом от них не отделились. Не любит он пустых домов. А мы и не собирались отделяться, но всё равно он этого боится. И наша Мурка – разношёрстная кошка с нами живёт, счастье она в доме бережёт, хотя и свой кот у них есть.
   Можно, я ещё раз Вадиму позвоню? - Снова безрезультатно. – Ну, раз у нас ещё есть время, я, пожалуй, вам о самом главном расскажу, хотя об этом, может быть, и рано ещё говорить. Знаете, о чём с отцом мы мечтаем?
- Мы же, Верочка, не ясновидящие, чтобы знать.
- Мечтаем принять участие в возрождении России. Каким образом, я вам сейчас объясню.
- Даже так? – восхитился я.
- Да, так, - глазом Верочка не моргнула.- Но подумайте сначала и скажите сами, где у нас сейчас самое слабое звено?
- По-моему, самое слабое звено – это школа с её мизерной зарплатой, и всеми вытекающими отсюда последствиями, - заволновалась Лизонька. В школьных коллективах, как в женских монастырях, наставницами почти одни женщины,  и воспитание получается женским, однобоким. Чтобы в школу устремились мужчины, нужны высокие зарплаты, - села Лизонька на своего конька, - а почему, Верочка, ты заговорила об этом?
- Чтобы  определить, насколько мы с отцом правы,  а вы как думаете? – Обратилась она ко мне.
- Я думаю, что слабых звеньев у нас много.
- А отец думает, что самое слабое звено у нас сейчас – сельское хозяйство.
- Да, он прав – с сельским хозяйством плохи у нас дела, - согласились мы с Лизонькой.
- Вот вы говорите, - смело размышляла Верочка, - что зарплату учителям негде взять, ведь чтобы наша страна сделалась богатой, нужно, чтобы она питанием себя обеспечила, тем более есть у нас для этого большие возможности. И в селе должен возродиться здоровый, трезвый образ жизни.
   Мы с отцом к школе пока не имеем никакого отношения. А в возрождении сельского хозяйства, не всего, конечно, а хотя бы малой его части, думает отец, сможем принять участие. Отец имеет деньги, он хочет арендовать или купить пустующую землю возле города и устроить на ней культурное хозяйство с использованием нужной техники и передовых методов хозяйствования. Как Фёдоров – вы должны о нём знать, это глазной врач, он свой метод лечения глаз по всему союзу в своё время распространил.
   Мне о нём отец рассказал, у Фёдоровы тоже было много денег. Но он никакого отношения к сельскому хозяйству не имел, просто знал, что во многих нерентабельных совхозах неважные дела. И один совхоз под своё покровительство взял, сделал всё по- своему, и очень хорошо всё у него получилось.
   А отец, оказывается, любит землю, много читал и много знает в этом плане, но применял всё это только на собственном приусадебном участке. Знаете, какой у нас виноград растёт и грибы? А на тот год он выроет водоем, и мы будем разводить зеркального карпа. И ещё мы недавно слушали с отцом по радио, как один городской житель, в наше время имеющий деньги, явился в один башкирский гибнущий колхоз и организовал там рентабельное /это слово только что появилось в её лексиконе, и она его особенно подчёркивала/ хозяйство. Они так себя и называют как раньше – «колхозом». Этот колхоз прекрасно расплачивается с государством, работают, не покладая рук, и очень обеспеченную создали себе жизнь. У них даже техники никакой нет, они работают на лошадях, как их деды и прадеды, и преуспевают в делах.
- Этот их опыт, - говорит отец, - очень важен сейчас.
   А мы с отцом хотим показать пример того, как собственного благополучия / мы имеем его, благодаря отцу/ недостаточно для порядочных людей, потому что порядочным людям стыдно жить хорошо, если рядом нищета и разор в родной стране. И те, кто хочет обеспечить лишь себя и собственных детей или отправить деньги за границу, чтобы там устроиться «тепло и сыто» - нам как запечные тараканы, жалки и смешны.
- Про запечных тараканов кто, Верочка, сказал  - ты или отец? Пожалуй, мы себя к запечным тараканам должны отнести? У нас для таких грандиозных планов, как у вас с отцом, возможностей нет.
- Про запечных тараканов это я сказала, - смеялась Верочка,- но ведь вы нам сочувствуете?
- Ещё как! Только ведь сочувствия к делу не пришьёшь.
- Всё равно мы вас считаем единомышленниками, и на вашу помощь рассчитываем.
- Мы думаем с отцом, что наш пример не канет в лету – это не я, это отец так говорит,- продолжала она веселиться. – И много найдётся людей, последующих нашему примеру, потому что хорошие дела заразительны, и потому что много сейчас верующих порядочных людей.
   И ещё я вам расскажу про Худенько, вы что- нибудь знаете о нём?
- Да, знаем, читали о его трагической судьбе в журнале «Огонёк».
- Ну, если читали, то помните, что Худенко – этот учёный – агроном стал работать в отстающем совхозе, в Казахстане, совхоз свой он сделал богатейшим и рентабельным. А работники совхоза стали получать зарплату такую, какую получали министры в те времена.
   Худенко поднял этот совхоз  с целью показать пример, как нужно хозяйствовать для всей страны, показал, что высокая зарплата – хороший стимул для добросовестного труда. Ведь он верил, что мы, действительно, строим коммунизм.
   А, чинушам, которые сидели у руля, которым было «тепло и сыто» никакой коммунизм не нужен был, они боялись, что если таким, как этот Худенко, волю дать, то их, неподъёмных бездельников, уберут за ненадобностью, оттуда, где им так славно и безответственно живётся. А власть у них большая была.
   Поэтому, они Худенко - этого учёного и патриота посадили в тюрьму, он там и умер, а совхоз тот бульдозерами сравняли с землёй.   
Извините,  что я пересказала вам известное, - просто мне это представить невозможно.
   А, знаете, наш отец работал в том совхозе вместе с Худенко. Попал он туда случайно, пробыл там недолго, но многое увидел и знает с чего начать и как это устроить.
   И если у нас что-нибудь получится, то мы своё хозяйство именем Худенько назовём, памятник ему поставим со словами Некрасова «разум и труд человека - дивные дивы творят», чтобы не забывали его. Верочка всхлипнула, и ещё раз повторила, что она себе не может этого представить, как можно было уничтожить такого человека?
   Видите, сколько я вам примеров привела в доказательство того, что очень возможно наши планы осуществить, раз другим это удавалось.
- А Вадим в ваши планы посвящён?
- И Вадим, и тётя Оля и Света Полунина, с которой мы мыли подъезды.
   Теперь отец говорит, что живёт на втором дыхании, потому что у него появились настоящие наследники: я, Вадим и все остальные, и настоящее дело есть. Теперь он понимает, для чего живёт, поэтому горы готов своротить, и своротит, и мы ему поможем.
    Все мы не курим, не пьём, не колемся, вообще без дурных привычек люди - дееспособная команда.
- И Вадим? – удивился я.
- И Вадим, - подтвердила Верочка.
- Конечно, всё это замечательно и любопытно, - не переставал я удивляться Верочкиным замыслам.
- Мы так же мечтаем открыть хороший детский дом на трудовой основе, с хорошей школой, потому что много сейчас беспризорников, и ещё потому, что отец в детском доме жил. Конечно, до этого ещё очень далеко, начнём мы с малого. Но я думаю, что мы всего добьёмся, и нас ничто не остановит, - убеждала Верочка себя и нас.
- Вы знаете, это ведь я отца научила стараться для людей, как мама жила, как нас учила, преподавательница литературы – подвижница, дома почти не бывала, в школе пропадала всегда. Отец сказал:
- Мне это всё совсем не чуждо, ведь советская власть семьдесят лет лозунгами такими старалась меня достать. Но советской власти и лозунгам её он не поверил, а мне поверил, потому что мы с ним православные и Бог поможет нам.
   Эта Верочкина православная вера очень меня удивила, ко мне она гораздо позже пришла.
- Вы меня извините, - засмущалась Верочка после всего сказанного, - у вас, наверное, от меня заболели уши, но, знаете, сколько раз я мысленно разговаривала с вами, когда вы меня к себе не приглашали.
 -Верочка, это по ошибке, давай не будем об этом вспоминать,
- Давайте не будем, - согласилась она.
- Знаете, я суеверная, - и всё вам рассказала, - обратилась она ко мне, - потому что от вас на меня положительное и спасительное влияние распространяется. Помните, я вам первому призналась, что хочу выйти замуж за Вадима, я сама тогда ещё не была уверена в этом, и ведь вышла, значит всё, что я вам рассказала, у нас должно получиться.
- Конечно, Верочка, я очень рад таким простым способом принять участие в великом этом деле – возрождении России – с этого ведь ты начала.
- Да, с этого, именно для возрождения России желаем мы работать и жить.
  Зазвонил телефон. Это вернулся Вадим и за Верочкой выезжает уже. Гудком на весь дом сообщил о своём появлении, Верочка досадливо зажала ушки, но держался вежливо и скромно.
- Ты же, Верочка, дома, вот и угощай гостя чаем, - сказала Лизонька. Верочке это понравилось, и она потянула Вадима на кухню. Потом мы их провожали до машины.
- Приходи к нам, Верочка при первой возможности, приходите оба, - приглашали мы в два голоса, понимая теперь, что ей это важно.
 В конце концов «Мустанг» под влиянием Верочки совсем другим стал, но это длинная интересная история, подобная превращению Маугли, например, а, может быть, серьёзней и сложней – от человека почти в животном состоянии, и ещё с дурными привычками к тому же, чего у животных не бывает, в человека цивилизованного и порядочного. И требует она отдельной повести. Мы с Верочкой когда-нибудь её напишем.
    А в тот вечер, проводив Верочку, сидя в кухне перед сном с бумагой и авторучками, обложившись любимыми поэтами, много думал я о Верочке и желал ей стихи посвятить. Но, перелистав и перечитав множество стихов, и перепортив множество бумаги, ничего лучшего не придумал, как переписать и слегка переиначить стихотворение Николая Пашкова, нашего местного поэта.
          Девочка – молочница
          Встала рано раненько,
          На цветок похожая,
          В чистеньком трико.
          Девочка – молочница
          При базаре пьяненьком
          Продаёт хорошая
          Только молоко.
                ---------
          Школьненькая, классная,
          Со спортивным великом,
          От беды отважная,
          У пивных ларьков.
          Чтобы морда красная
          Стала ликом беленьким,
          Отрезвляйтесь, граждане,
    Только молоком!
            ---------
  Пью демонстративно я
  Речку трёхлитровую,
  В берега стеклянные,
  Будто рыба, бьюсь –
 За неё наивную,
 За неё  здоровую!
 Девственную, рдяную,
 За девчонку Русь!
 
А я такой конец для Верочки придумал:

  Девочка – молочница,
  Верочка прекрасная!
  Удивляюсь Верочке,
  На неё молюсь.
  Выстоит, украсится,
  Возродится заново,
  Наша несравненная
  Дорогая Русь!
И о себе как о поэте думал я в тот вечер совсем не плохо, потому что поют в душе моей стихи. Но если другой поэт сказал что-то лучше меня, то я говорю то же самое не своими, его стихами. Дополнив стихотворения Пашкова своим куплетом, авторов чётко обозначив, я Верочке всё это посвятил.
   По-моему, любимые стихи вполне возможно дорогим и близким дарить, и даже, как я, переделывать немного. Перепечатав стихи ещё раз, спрятал в конверт и решил утром Верочке отослать.

          Глава 20. Бузулукский бор.
   От воспоминаний горьких и светлых обращаюсь к настоящему.
   Очень худо мне, услышал по радио  передачу о Бузулукском боре – нашей с Лизонькой мечте. Когда она ещё здоровоё была, мы хотели с ней взять одновременно отпуск и съездить туда – в нашей области, рядом ведь, но всё как-то не получалось, то отпуск не совпадал, то путёвки подворачивались бесплатные – в Прибалтику, на юг - не было путёвок в Бузулукский бор. И всё - таки мечтали мы накопить денег и всей семьёй  весь отпуск там провести - квартиру снять или   в палатках жить, потому что очень естественная возникала мысль – как это мы, отдыхающие по Ялтам и Чёрным морям, такой достопримечательности у себя под боком не видели ещё.
   Но мы не очень торопились – вся ведь жизнь впереди.
   И мечтали поехать не просто курортниками как на юг, а если нужно, то поработать в этом бору. А что на содержание средств не хватает, и  защитники его нуждаются в бескорыстных помощниках, знали мы, и дождались!..               
   Никогда нельзя откладывать в долгий ящик таких благих решений. Потому что после смерти Лизоньки никакие поездки сделались мне не нужны.
   И вот слышу я по радио, что в Бузулукском бору богатое месторождение нефти нашли, и что гибель ожидает его.
   Правда есть у него защитники - бессребреники, которые не всегда сводят концы с концами, чтобы в должном состоянии содержать его / заповедный уголок нетронутой природы, необычайной красоты / и с богатыми нефтяниками не тягаться им.
   Не видел я этого бора никогда, но очень ясно представлял себе вместо зелёных, радующих глаз массивов – развороченная земля, плачущие птицы заполошно мечутся над страшным этим обезображённым местом.
   Безжалостные бульдозеры, краны и другая техника крушит всё вокруг. Видение это как страшный сон преследовало меня, и я никак не мог с себя, его стряхнуть.
   Пошёл в огород, чтобы развеяться, физическими усилиями заглушить этот кошмар внутри себя.
 -  Листья, травы, растения врачуют, - говорит Альбина  Ивановна, и она права.
   Но лучше бы я не ходил, потому что по дороге туда стоит небольшая, весёлая роща из высоких прямых берёз и тополей, и кто-то на эту рощу недобрый свой глаз положил. Кто-то решил её извести, чтобы продлить свои огородные участки. И для этой цели с первых от дороги могучих и стройных деревьев была снята кора, наверное, только сегодня, метра на полтора от земли, потому что листья были свежи и зелены ещё. А первая красавица берёза обложена обгоревшим хворостом, жгли её, листья на нижних ветвях свернулись и почернели. Но не горела она, и варвары те, что этим занимались, оставили замысел с огнём, но «не мытьём, так катаньем» - ободрали кору с деревьев.
  Вид этих изуродованных деревьев был для меня ударом под дых. Но на этом не кончились ещё горькие впечатления того дня.
   Дойдя до огорода, я там тёщу мою дорогую Альбину Ивановну застал и обрадовался, что не все варвары вокруг, что есть ещё и люди.
   Альбина Ивановна, взглянув на меня, спросила:
- Что с тобой, на тебе лица нет? жаловаться не стал, поцеловал руки ей, за то, что она есть, и взялся за шланг – поливать  обязанность моя.
   Молча работали мы. Альбина Ивановна подкормку делала помидорам, перцам,                баклажанам, потом попросила меня в приуральскую рощу сходить, штук десять палок нарезать из сухостоя для помидор.
- Есть очень разросшиеся кусты, помидоры ещё небольшие, свесились почти до земли, а покрупнеют, на землю лягут, погниют, хорошо бы их подвязать.
 Просьбам её я всегда рад - чего бы только не сделал для неё! Взял секатор и отправился.
   Роща эта рядом совсем, до неё от нашего – два огорода всего. Люблю я место это. Там узенькая, но хорошо протоптанная тропинка бежит через рощу километра полтора к Уралу. По ней мы ходим купаться, по ней я Лизоньку, внучку свою, то на плечах несу, то за ручку веду, и впитывает она, моя малышка, красоту и запах молодой самосевной рощи из клёнов, осин, берёз, разного вольного разнотравья и цветов.
   Дошёл я до рощи и глазам своим не поверил:
- Да что же это? Люди мы или нелюди?
   Рядом с узенькой, уютной тропинкой, по которой мы на Урал ходим, среди нежной зелёной травы и разросшихся молодых клёнов, устроена была свалка.
   Да где же это столько гадости и кто собрал? Когда успел? Ведь совсем недавно с Лизонькой мы здесь проходили -  вон тот цветок, розовую кашку, придавленную  грязным, рваным ботинком, нюхала она. Освободил я и выпрямил цветок.
   А кругом – съёжилась брезгливо душа – кучи каких-то старых, грязных, обгорелых ватных одежд, какое-то пёстрое тряпьё, мятые пластиковые бутылки, ржавые жестянки, рваные калоши, битый кирпич… всей мерзости не перечесть, наверное, сгрузили целую машину.
   Кто же это решил, что можно здесь устроить свалку? Как же я теперь по этой тропинке Лизоньку на Урал поведу?
   Погубят Бузулукский бор – нашу с Лизонькой мечту, погубят стройную узенькую рощу по дороге в огород, в свалку приречные заросли превратят…
   Как жить, куда от этого всего деваться и как воспитывать детей, внушать им основные заповеди добра?
  Обогнув свалку, двинулся я по тропинке, вышел на веселую солнечную лужайку, упал вниз лицом и долго лежал в полубреде, в полусне. Привиделась покойная Лизонька мне. Будто летает она вместе с птицами над развороченной землёй, в том белом платье, в котором похоронили её, и плачет, и слёзы тонкими пальцами стряхивает со щёк. Я машу, зову её, чтобы слёзы ей утереть и утешить, но она меня не узнаёт и не слышит, опустившись, обнимает искалеченные деревья, гладит их, а с листьев на её светлое платье капают их кровавые слёзы и растекаются красными пятнами. Бегу к ней через мерзкую непроходимую свалку, спотыкаюсь, падаю и бегу снова, чтобы увести её от этого кошмара. А она вдруг исчезла, и я один стою среди развороченной земли, мерзкой свалки, покалеченных деревьев, и уже на меня падают с ветвей их кровавые слёзы, я ищу в кармане носовой платок, чтобы вытереть лицо, но нет в кармане его.
   Очнулся ото сна, огляделся вокруг, сон был ясен, видение Лизоньки так живо! Никак не мог успокоиться, потому что знал, сон этот – явь! И никуда от неё не деться.
   Потом вспомнил, зачем я здесь нахожусь – для Альбины Ивановны нарезать палок, чтобы помидоры подвязать, вскочил, ведь она меня ждёт, будет волноваться, ещё искать пойдёт, свалку эту увидит. Залез я в чащу кленовых зарослей, нарезал ей из сухостоя два десятка палок.
   Встретились у калитки:
- А я уже тебя искать собралась, что-то ты сегодня какой-то не такой, я это сразу заметила  не нужно было мне тебя никуда посылать, но ведь «дитя не плачет, мать не разумеет», заболел что ли?
- Нет, здоров я, здоровее не бывает.
- Ну, так случилось что, всё ли на работе в порядке? – заботливо она расспрашивала.
   И я изменил обычному правилу – своими переживаниями другим не докучать.
   Сели мы с ней на низенькую скамеечку, окруженную цветами, у огородного домика – славное место для разных откровений, И я, растирая в руках пёстрый цветок оранжевой саранки, что воткнулась мне в лицо, всё ей рассказал, даже сон о Лизоньке поведал, хотя таким здоровенным как я битюгам негоже плакаться матерям в жилетки, давно уже нам пора разрешать их печали.
   Выслушав всё это, она не только не огорчилась, а с облегчением вздохнув, меня перекрестила.
- Господи, я думала худшее что.
 - Да уж куда хуже ещё? – удивился я.
- Во-первых, нового ты мне ничего не сказал,  видела я свалку эту, ходила к Виктории Сергеевне клубнику посмотреть – хороший у неё сорт, крупный, урожайный, она мне предложила, а огород у неё крайний. Мы с ней эту свалку осмотрели, она женщина боевая, хочет найти того, кто это сделал, только он адреса не оставил.
  Видела я погубленные деревья, слыхала про Бузулукский бор, об этом давно по радио говорят. Во-вторых, разор страны нашей и уникальных природы уголков не сегодня начался и кончится не завтра. Возможно, всё это за тяжкие грехи наши – неверие в семьдесят лет, безбрежное людское горе гражданской войны, коллективизации, а лагеря – психушки? Много было при советской власти хорошего, а плохого, может быть, ещё больше – никем не измерено. Как закончилась она, люди о Боге не помня, о совести тоже забыли: и природу губят и друг друга. Где Бога нет, там силён дьявол.
   Но бояться этого и так убиваться – толку мало – дьявола тешить. Силён человек благими мыслями и делами. Свалку мы уберём с тобой и не охнем. Сегодня некогда мне, сейчас домой пойдём, а в следующий раз с этого и начнём. Мусор весь разберём – там многое сгорит, кострище разведём, а остальное в яму. Яму выроешь ты, я буду помогать, помнишь как в прошлом году под туалет новую яму рыл? За час так в землю ушёл, что я тебя потеряла.
   А ту рощу, где кору на деревьях содрали, губят для чего? Чтобы огороды расширить, сейчас, сам знаешь, не блажь это, необходимость.
   Что касается Бузулукского бора, то есть там у него защитники, помоги им Бог! Может, и мы с тобой съездим туда в твой летний отпуск, может, тоже, чем пригодимся.
   О Лизоньке же я помолюсь, деточка моя незабвенная, свечки в церковь съезжу, поставлю за упокой её метущейся души, помяну её с нищенствующими  возле церкви людьми. Сон есть сон, пройдёт всё это.
   Ну, давай собираться, овощей я намыла уже, укропу, петрушки и луку нарви.
- Господи, спасибо тебе великое за такую тёщу, Альбину Ивановну! – молился я мысленно, срывая лук, петрушку и укроп, легче сделалось мне.
   А домой вернулся, одиноко, хожу из угла в угол, как зверь в клетке, места себе не нахожу. Решил поговорить с дорогой кикиморой моей, позвонил её соседке по   площадке Зинаиде Васильевне, отозвалась она сразу, будто, ждала моего звонка.
- Погодь, погодь, трубку не клади, дома, должно, она – в такую позднь где же ей быть?
   Душа моя радостно затрепетала от такого её предположения. – Мало ли где она может быть? Знать не ходит  эту пору никуда?
- Алло – алло! – её голос, будто облило меня тёплым возрождающим дождём.
- Это я, знакомый ваш из литобъединения, ну, помните, я ещё чай у вас пил и блинчики ел.
- мало ли кто у меня чай пьёт и блинчики ест?-  облила она меня сходу ушатом холодной воды. – Но вас я помню и слушаю – это она мне, и голос при последних словах ласково звучал. А я ещё не придумал, что сказать.
- «Разрывается сердце от муки»… - прочитал ей, на всякий случай Некрасовскую строку.
- Выражаю вам соболезнование.
- И всё?
- Читаю бодрые стихи:
          Поднимите вверх – вниз руки – ноги,
          Пробежите потом по дороге,
          И скажите: «спасибо зарядке!» -
          Будут сердце и мысли в порядке.
У меня детский сад под окном, и я это слышу каждый день, и вижу, что после этих слов дети энергичны и веселы всегда.
- Эти стихи помогают только детям. И вы мне больше ничего не хотите сказать?
- А что бы вы хотели от меня услышать? Вот он шанс для откровения, но страх и смущение мной овладели, и я ответил шуткой:
- В моём случае могут помочь банальные, но проверенные временем целебные слова, такие, например, как обнимаю, целую, скучаю…
- Ах, пожалуйста: обнимаю, целую, сочувствую! И она положила трубку - продолжительные гудки. В жар меня бросило и в холод, хотя слова эти были сказаны не всерьёз.
- Как вы думаете, о чём этот разговор? Я тоже думаю, ни о чём. Я его так расшифровал: уж если мы наедине «ни тпру, ни ну, ни кукареку»,  то какие могут быть разговоры по чужому телефону? Лучше встретиться нам с глазу на глаз, и, может быть, мы преодолеем когда-нибудь эту взаимную замкнутость, и разговоримся как люди. Легче сделалось мне.
    Свалка возникла в сознании моём, у меня руки зачесались сию же минуту ею заняться. Мысленно прикидывал: прежде всего, траву и клёны освободить, слишком там много всего, лопатой не обойтись, носилки придётся  задействовать, и Альбину Ивановну подключить, чтобы всё в безопасную зону перетаскать для костра, подальше от изгородей и кустов.
Впрочем, об Альбине Ивановне не может быть и речи, не такой я у неё зять, чтобы заставить её с этой мерзостью возиться, достаточно того, что она подсказала выход, а то ведь мне самому в голову бы не пришло, что с этой свалкой делать, не я же её устроил, и считал, что не я за неё в ответе.
А перевезу эту свалку в нужное место на тележке, прикреплю к ней большой деревянный ящик, только где его взять? И вдруг вспомнил, что у нас в подвале, почти рядом с нашей кладовкой, валяется огромная, от большого телевизора, картонная коробка, новая и крепкая – идеальная тара для свалки, если прикрепить её к тележке. В долгий ящик это дело я откладывать не стал, взял ключи и в подвал побежал, ведь нужно, чтобы Альбина Ивановна в огород пришла, а там где была свалка – любо – дорого посмотреть – красота и порядок.
   В подвале у нас чистота и сухость – не такое уж частое явление в подвалах. Был недавно в подвале по делу у друга одного – всюду хлюпает, отовсюду течёт и  свищет холодная и горячая вода, темнота как в преисподней, хоть выколи глаз,  с фонариком пробирались в кладовку его, а у нас выключатели и лампочки на месте, потому что председатель нашего дома очень добросовестный и ответственный человек – приятно это видеть.
   Коробка на месте была, а ведь могла кому-нибудь пригодиться, принёс, укрепил на тележку – отличный вышел тарантас – добро пожаловать, дорогая свалка! На моём тарантасе десять можно таких перевезти.
   Ночь уже, уснуть бы до утра, чтобы сонной мухой завтра на работе не жужжать, куда там! После разговора с кикиморой моей сделалось какое-то перевозбуждение во мне, разволновался, хоть снотворное принимай, только где оно у меня? Не барышня, не держу.
   Пошёл к соседке, Марии Петровне, вспомнил, как говорила она, что без снотворного не может уснуть, знать таблетки эти есть у неё, известно мне , что поздно ложится она, вяжет на продажу паутинки, тянет с неё деньги наркоман – внучек.
   Звонить не стал, тихонько постучал в дверь, чтобы не напугать её, негромко так говорю:
- Это я, Виктор, сосед ваш, - если не спит, услышит и откроет, если спит, не услышит, будить не стану.
   Но испугаться пришлось мне самому – дверь на мой тихий призыв вдруг быстро и шумно распахнулась, хорошо «шандарахнула» меня по лбу, и Мария Петровна на себя не похожая, с чёрным перевязанным лицом вынырнула из-за двери, и, рыдая, бросилась мне на грудь так, что я вначале от боли и неожиданности чуть по лестнице не загремел, но удержался, а весу достаточно в соседушке моей, но и я не из слабаков – прижал её к себе и ждал, пока успокоится она и сможет говорить.
   Долго ещё она билась на моей груди в рыданиях. Но от моих объятий крепких и ласковых, утихла, в конце концов, в квартиру меня завела и поведала мне о страшной своей беде, страшнее какой уже ничего не может быть.
      Как всегда после пенсии пришёл к ней за деньгами любимый внучек, а она решила, что ничего больше давать ему не будет, потому что его не спасёшь, а сама уже за квартиру за три месяца задолжала, и перед пенсией занимала у людей деньги на хлеб.
   А чтобы не разжалобил её наркоман - внучек, и не «выморозил» у неё денег, она, получив пенсию, за квартиру заплатила, осталось от пенсии всего ничего, и те оставила у соседки, подружки своей.
- Пришёл значит, внучек, а я ему: денег, мол, у меня нет ни копеюшки, вон посмотри квитанции – за квартиру заплатила, да долги раздала, а на хлеб – соль осталось, держу у соседки, хоть всё обыщи. Раньше-то искал и отыскивал их внучек, ровно кто ему подсказывал, где денежки лежат, куда только я их не прятала, что и сама не находила, а он находил.
   Тут спокойно сижу, жду, что будет, а он) ни слова не говоря, подходит к серванту, берёт хрустальную вазу, а мне эту вазу подарили в бригаде на заводе, когда провожали на пенсию, он это знал – дорогая память! Тогда он ещё наркоманом не был, сам её в сервант ставил, и грамоты благодарственные читал.
   Взял он эту вазу и к двери, мне так стало обидно, я его схватила сзади, говорю:
- Ты на чужое добро-то не зарься, сам вон здоровенный лоб, заработай! А он кричит:
- Лучше, бабуля, пусти, помру ведь! А я так распалилась: «помирай, мол, потеря-то не велика, только горе от вас». И уже за вазу ухватилась, чуть не разбили мы её, вазу эту, я думала, пусть разобьём лучше, ведь только повадку дай, всё перетаскает. Он это понял, вазу у меня вырвал, где же мне старой с ним сладить? А меня, чтоб я не мешала, как пиннёт ногой! Ноги–то двухметровые, ботинком в лицо угодил, нос разбил, чуть глаз не выбил, я так кровью и умылась, а он совсем озверел, повалил меня на диван, и уж бил меня, бил меня, бил… а кулаки-то – мужик ведь, - продолжала она, - двадцать шестой год – ему бы работать не переработать, детей родить да растить, а он вон чего делает – колется, покупает зелье это, и работать не может, родителей извёл, меня доканал.
   А я ведь, считай вырастила его, родители-то на работе, да ты ведь знаешь, вырос-то он здесь, у вас на глазах, и мальчик был ласковый да послушный какой! В школу пойдёшь – не нарадуешься, учителя, бывало, ставили его в пример. А теперь, словно, бес в него вселился – слов он не понимает, ничего вокруг себя не видит, что это за зараза такая, раньше-то мы и не слыхали про это.
   Чай, убил бы он меня сегодня, да соседка ему помешала, пришла ко мне за хлебной содой Полина со второго этажа, как увидела всё это,
- Ну, - говорит, - тюрьма по тебе плачет, если бабка тебя пожалеет, то я сама тебя посажу. Женщина она боевая. Он её оттолкнул, вазу схватил, только его и видели. Полина меня отходила, делала разные примочки да присушки. Долго я не могла придти в себя, всё мне мерещилось что-то.
- Теперь, - говорит мне Полина, - иди в больницу, снимай побои, сажать его надо, иначе он тебя прикончит. А я-то думаю, пусть уж лучше прикончит, жить-то мне для чего, если я посажу в тюрьму родного внучка.
Долго мы сидели с ней на диване, только чем можно было ей помочь?
- В таких случаях к Богу нужно обращаться.
- Оно и правда,- согласилась  Мария Петровна, - а то ведь лба не перекрестим, в грехах утопли, а Бога, только когда нам не в мочь, вспоминаем. Мне ещё мать – покойница говорила, что безбожие наше бедой нам обернётся.
   Были мы тогда комсомолки и смеялись над этим, а по её вот и вышло.
   Ну, спасибо, что зашёл, знать, Бог  тебя послал ко мне горемычной.
   А я из угла в угол металась, места себе не находила, до утра думала как бы перемогнуться, и плакать не могла, горе-то всегда со слезами выходит. А вот с тобой наревелась, нельзя сказать что полегчало, а жить стало можно.
   И правда, найду завтра свой крестик, мать мне его завещала, говорила, как худо тебе будет, одень этот крестик, сними анафемский свой знак – это значок комсомольский, и Богу помолись, Бог милостив, авось простит тебя, грешницу. Знать пора эта наступила, мать права была.
   Крестик этот лежит у меня в шкатулке.
   Там у меня ещё медаль лежит, что ветеран я труда и к ней книжка – дескать, моя эта медаль. Мы с Полиной один раз хотели надеть их, медали эти, на вечер пенсионеров, там нас чаем поили за так, кормили конфетами - тортами. В медалях пойти с Полиной  мы не посмели, чай, не воевали, а за работу медали – курам на смех. Для чего тогда и жить, если не работать, тем, кто от работы бегает, лучше уж не жить, как мой внучек – срамота одна - такая жизнь и несчастие. Подумали мы с Полиной и чуть не выкинули вместе с книжками никчемушные медали эти, да ладно замешкались, пожалели, а ныне-то вон за медали ветеранские плату уменьшают за свет, за радио, за квартиру. Вот бы выкинуть нам их с Полиной – то-то бы пожалели! – потешалась Мария Петровна, соседушка моя над собой и Полиной, и улыбка блуждала уже по её разбитым губам.
   Убедившись в том, что, сколько мог, я её утешил, домой собрался, несколько слов сказал даже в защиту её внучка, мол, не ведают, что творят, за ними же охотятся тщательно и планомерно те, что делают наркобизнес, сначала даже дают бесплатно, их травят, а дети наши беспомощны, как безмозглые бараны, беды не подозревая, на всё согласны. Ведь нам кажется, что всё это не должно нас коснуться, хватаемся, когда бывает уже поздно.
   Эти слова в какой-то мере оправдывающие её внучка, были особенно ей по душе, любовь к нему ничем уже вытравить было нельзя. Она очень меня благодарила, дескать, горе когда, то ласковое слово дороже тут лекарств всяких , и пряников писанных, и даже больших денег.
   О снотворном речь, конечно, не зашла, не до того было.
   Ничего мне не удастся изменить в горестной судьбе соседушки моей, но вернулся я домой, словно, дело сделал, видно, как сейчас говорят, зарядились мы с ней животворной энергией друг от друга, и славно от этого сделалось нам.
   Дома зашёл в кухню напиться и заметил на окне шершавый и унылый свой цветок алоэ, сунул палец в землю и удивился, как он совсем не умер?
- Ах ты, мой сиротинушка! А ещё мысленно причисляю себя к защитникам природы - собственный целебный цветок, который мы с Лизонькой завели, и лечили им всех от простуды и других напастей, погибает от жажды у меня под носом.
   Уж я его поливал, поливал, поливал! Так, что если бы он мог, то кинулся бы мне на шею от благодарности, такое прочёл я в нём желание.
- Ничего, - сказал я ему ласково, - пересажу тебя в большую посуду. Сделаю такой сосуд из пустой канистры, что валяется в гараже у зятя моего, отрежу ей верх, отмою стиральным порошком, чтобы тебе в ней  ничем таким бензиновым не пахло, наберу земли в заброшенном газоне, знаю где, там земли специально чёрной и мягкой, как масло, завезли, а цветов не посадили. И будешь ты у меня, как сыр в масле, кататься, и вырастешь большим, как дерево, во всё окно. Где-то видел я такой большой цветок ало, я дружески подержал его за колючий листок.
 -Посмотришь ты, умею ли я держать слово? "полюби ближнего своего, как самого себя», сказано в библии, самой мудрой книге, а ты ближний мой – сказал я цветку своему, и пошёл спать.
   А на следующее утро, проснувшись по будильнику, я услышал ровный шум за окном, лил долгожданный, обложной, хороший дождь. Так что напрасно в это утро красовался в прихожей и коварно старался больно задеть меня, всякий раз, как я проходил мимо, мой замечательный картонный тарантас.
         
Глава 21. ГИБНУТ НАШИ ДЕТОНЬКИ

   Вчера, возвращаясь от Ольги Николаевны, /бесполезно, как всегда, вокруг её дома кружил/, видел я в трамвае жизни искажённое лицо. Поздно ехал уже, трамвай не очень полный и не совсем пустой.
   И вдруг входят из темноты на остановке в освещённое трамвайное нутро две девчушки, по пятнадцать, может быть, лет, - младшие дочки они мне по возрасту, неразумные дочки мои.
 Прекрасно одеты, всё на них, как требует того  время и мода – дорогое, красивое – и туфли, и одежда, ну разве, коротко всё, узко и открыто в некоторых местах более чем надо, а куда им деваться от моды и рекламы сами в молодости отдавали всему этому, как положено, дань.
   Только лица у молоденьких этих девчушек красные, глаза бессмысленные, дико хохочут на весь трамвай, повторяют всё время «братец Иванушка» лопочут рядом с этим именем что-то невнятное и продолжают хохотать, будто это очень уж смешно. Едва стоят на ногах, хватаются друг за друга, встают.
  Что за невидаль!? Насмотрелись ведь мы всякого:  по телевидению убийства, насилия, секс. И в жизни – пьяные компании, уличные драки, наркоманы невменяемые, отнюдь не редкость, если не сказать, что на каждом шагу. Кажется, ничем нас уже не удивить, а вот поди же, - с ужасом смотрели на этих девчушек мы, мужики, отворачивались и негодовали женщины, с нездоровым любопытством следили за ними подростки и дети.
   Может быть, оттого они нас так  крепко задели, что трамвай был вечерний, мирный, сонный, с охапками цветов, корзинами яблок и слив, каким-то будто бы из старых добрых времён был этот вечерний трамвай.
   И вдруг их хохот, беспорядочные движения – стоять не могут, сидеть не хотят, жутко смотреть и нечем помочь.
  - А может быть, можно было что-нибудь сделать? – думал я, сойдя с трамвая, и направляясь, домой, ну, например, хотя бы подойти к ним и встряхнуть их так, чтобы пришли в себя, спросить, кто их родители, где их дом?
   Дети эти так и стояли перед мысленным моим  взором. Шёл я собственным бездействием своим и неумением помочь, унижен и оскорблён. Уже поднимался по лестнице в своём подъезде…
    И вдруг, соседушка моя Мария Петровна, рыдая, сверху привычно упала мне на грудь, снова чуть с ног меня не сбив.
   Знать хорошо ей в объятиях моих, коль так охотно и бездумно бросается она ко мне.
   Успокоившись, вот что поведала мне со светлым умиротворенным лицом.
   Послушалась она меня, отыскала свой крестик, матерью завещанный, в церковь пошла, молилась как все, целовала крест, ставила свечки – кому за здравие, кому за упокой. Встретила там таких же женщин, как сама, что в Бога не верили, пока беды – несчастия обходили стороной, а как навалились хворобы, да горькие горюшки, так делать нечего, обратились к Богу – нет ведь у нас другого защитника. В церкви и вера откуда ни возьмись, явилась.
- Молилась я и плакала, за Витальку просила Господа – Бога, Иисуса Христа -  спасти, его, но знать далеко зашёл мой дорогой внучек, поздно было просить об этом. Однако Бог милостью меня своей не оставил.
   Витальку-то нашего нашли вчера убиенным по паспорту, зачем-то сунул его в карман, может быть, почуял смертушку сердечная моя кровинушка. Сейчас лежит он во гробе, как живой, только слова вымолвить не может, прощения попросить перед Богом и людьми не умеет, - причитала напевно Мария Петровна, - но для этого есть у него я, бабка старая, неразумная. Повести бы мне его в церковь с младенчества, авось зелье это греховное к нему бы не пристало. Теперь вымолю я для него у Бога прощение, пусть за всё покарает меня, грешницу безбожную. Вот сейчас домой забежала и снова иду туда, к Витальке, жена его хоронит, убивается милая деточка, мя все ей в помощь. Коль время и желание есть, пошли со мной с Виталькой проститься, чай не чужие, - всю жизнь ведь соседи, а если времени нет, то я за тебя и помолюсь и поклонюсь у гроба, -  давала мне добрая соседушка моя сразу отступного.
 Но время и желание у меня было, более того, я  даже обрадовался приглашению её, потому что девочки трамвайные не выходили у меня из головы, и не хотелось оставаться с такими мыслями наедине.
  Взял я Марию Петровну под руку, и пошли мы с Виталькой прощаться. Вина у нас общая, горе у нас общее. Рассказал я ей о трамвайных девочках, она чужое горе близко к сердцу приняла:
- Гибнут наши детоньки! А как зовут их ты не знаешь? Ладно, пойду в церковь, помолюсь за низ безымянных, свечки за здравие их поставлю. И легче мне сделалось неизвестно отчего.
   Не спеша, мы с ней к трамвайной остановке пошли, ноги у неё больные, и я умерял свой шаг под её тяжёлую походку. Мария Петровна повествовала мне о родне своей, о ценах на похороны, о положении на кладбище:
- За деньги хорошее место для Виталькиной могилы отвели.
   В трамвае я забеспокоился, что обычаев не знаю, но верно, не прилично идти мне ко гробу с пустыми руками. Она, подумав, сказала, что, конечно, по обычаю что-нибудь надо положить на стол, возле иконки для помину – булочку там, яблочко, конфетки, потом это всё детям раздадут.
- Но я там много всего наложила, так что на нас двоих хватит. Я её поблагодарил, но попросил зайти со мною в ближайший магазин.
- Денег мало с собой взял, - посетовал.
- Займи у меня, я при деньгах, пенсию вчера принесли. Занять согласился
- Сколько? Развязала она беленький платочек.
- Рублей сто, если не жалко.
-А чего жалеть, если взаймы даю, не насовсем.
   Сошли с трамвая, привела она меня в знакомый ей магазин.
-Какая благодать! Магазин этот работает всю ночь, а то бывало раньше, при советской власти, где бы, что в эту пору купил? - прокомментировала она приятное явление теперешней жизни. Я это тоже оценил, но вывеска на магазине меня возмутила «Маркет» - какой может быть «маркет» в нашем русском городе? Я мимо одного такого «маркета» проходил почти ежедневно, удивляясь, что за учреждение на иностранном языке? Но однажды неожиданный ливень средь ясного солнечного дня заставил меня в его открытые двери забежать, и тут выяснилось, что учреждение таинственное это – обыкновенный магазин, где много чего нужного для меня продают.
- Это безобразие и недосмотр нашей городской администрации, - подумал я, - хотя в новых условиях частных магазинов администрация, наверное, не вольна давать им никаких распоряжений. С Марией Петровной мыслями своими поделился. Она со мной согласилась:
- Я тоже в этот «маркет» не сразу зашла, по вывеске ничего не поймёшь. Только вижу раз две женщины с сумками туда пошли, я за ними, вдруг, думаю там что хорошее дают захожу, магазин как магазин, подумала что вывеску, наверное, с похмелья присобачили не ту, какую надо, и с тех пор захожу сюда, когда нужно что купить, если иду к своим.
- Попросил я взвесить бананы, две грозди крупного прозрачного винограда, три апельсина, шоколад взял.
   Возле гроба царило тихое умиротворение, рыдала только  время от времени безутешная молодая вдова, продолжая горячо верить, что Виталька мог бы исправиться.
- Ведь плакал и обещал, и я знаю, что бросил бы он наркотики. Никто ей не перечил.

                Глава 22. Лидочка.
   Пятнадцатилетняя Виталькина сестрёнка Лидочка к ней всякий раз подходила, обнимала её и терпеливо ждала, когда иссякнут рыдания.
   Женщины у гроба встали и потеснились, нам с Марией Петровной уступили у изголовья почётные места. Знал я всё это семейство, крутились – то всю жизнь в одном подъезде.
    Лидочке захотелось наше близкое знакомство подтвердить перед теми, кто этого не знал. Она подошла к столу с иконками, отщипнула небольшую кисточку от виноградной кисти, подошла ко мне и сказала:
- Спасибо, что пришли вы к Витальке, я уже вашим виноградом его поминаю. Лена, Виталькина жена снова зарыдала, Лидочка к ней поспешила и сунула ей в рот виноградину одну, вторую, третью. Лена вместе с виноградом проглотила рыдания. Ее, успокоив, Лидочка на месте не осталась, то размещала вновь пришедших, то провожала уходящих, то вилась вокруг гроба, поправляя цветы, бумажный венчик, кружевную накидку, и за Леной следить не переставала, как только замечала, что начинали дрожать у неё плечи, сразу к ней подбегала. Очень мне нравилась эта Лидочка, видно и она чувствовала ко мне симпатию, потому что через некоторое время снова оказалась над моим стулом и доверительно сообщила, что она теперь не оставит бабулю, а то ведь Виталька был её любимый внучек. Хотя она брата своего очень любила, и против него ничего не имела.
   В знак того, что я это понял, погладил её по руке, что лежала на спинке моего стула.
   Пришёл отец Лидочки, зять Марии Петровны, подошёл ко мне, как к человеку близкому кивком поприветствовал, сказал:
- такие вот дела – хороним сына.
   Посидел у гроба я достаточно. Молодой и красивый сын их, а хоронят так, словно древнюю старушку, что слишком зажилась на белом свете. Мать его села у гроба, по щекам её скатились тихие слёзы. Одна жена его Лена не могла утешиться.
- Берёг он её и любил, - объяснила Мария Петровна при очередном её рыдании, - на меня всё наседал, извёл родителей, да и Лениных денег не пожалел, что остались ей от дедушки в наследство, считай, ограбил, прости, Господи, нас грешных. Успокоился, наконец, мой дорогой внучек.
   Я поднялся.
- Дорогу-то, чай, найдёшь? – спросила меня Мария Петров-нА, - я тут останусь.
- Конечно, найду, - ответил.
- Не беспокойтесь, я вас провожу, - шепнула мне, оказавшись рядом, Лидочка на ухо.
   Спустился вниз, сел на скамейку, её поджидая, конечно, беспокоиться не было оснований, не мог я заблудиться в родном городе, но Лидочка была мне очень интересна.
    Вскоре она появилась с очищенным до половины бананом в руке.
- Видите, я вашим бананом Витальку поминаю.
- А откуда ты знаешь, что там моё, что не моё под иконками лежит?
- Знаю, бабуля бы на это тратиться не стала. И мне из-за Витальки ни банан, ни апельсин не перепадали, но не подумайте, что я на это обращала внимание, это я так, между делом, раз уж вы принесли, Витальку поминаю. И одевать мне сделалось нечего из-за Витальки – купили мне туфли, он их «проколол» - так это у них называется, то есть поменял их на то, чем колются наркоманы, шубку купили, спрятали, три дня провисела, нашёл и «проколол». Хорошо, что сейчас темно и вы не видите, в каких рваных кроссовках я хожу, и только потому, что их «проколоть» нельзя, а то босиком бы оставил. И с Виталькой уже ничего нельзя было сделать.
   Лену он очень любил, но наркоманам ничего не может помочь – рассказывала она, как бы ещё не веря, что всё это позади.
   Подойдя к остановке, мы в сторону отошли.
    Я спросил, как это произошло, почему не заметили, во время не остановили? И она толково и обстоятельно всё мне объяснила.
- Виталька ведь во всём примерный был: и учился без троек, и родителей слушался во всём, не так как я. После женитьбы заочно учиться решил. Я им с ребёнком помогала управляться.
Глядя на Лидочку, я подумал, что вся красота досталась брату. У Лидочки бледное ничем не примечательное лицо, редкая чёлка, губы расплывчатых очертаний, небольшие серые глаза, худенькая плоская фигура, но эта девочка всё больше нравилась мне.
- Тут, - продолжала Лидочка, - и появился этот студент, а по-моему, студентом он никогда не был, проходимец какой-то. Он под видом помощи в институт и приучил к наркотикам Витальку.
   А не заметили во время потому, что его, такого примерного ни в чём плохом заподозрить не могли. И я, даже, думаю, хорошо, что его убили, потому что работать он не мог, и от него не было житья.
- А ты не слишком жестока к своему брату? – испугался я от хрупкой девочки такого вывода.
 -Нет, не слишком, - твёрдо ответила она, - наркоман, вы даже не представляете, мука одна! И она посмотрела на меня долгим страдающим взглядом.
- Вы знаете, я боялась, что он Лену посадит на иглу, чтобы она лучше его понимала. Я уже племянника своего, Колю, считала своим сыном, на них не надеялась, и если бы его не убили, он бы Лену сделал наркоманкой. А так Лена переплачет и успокоится, с Коленькой я ей всегда помогу, - говорила  она как взрослая.
   Чуткая девочка, заметив, что жестоким отношением к брату испугала меня, рассказала, как прежде любила его, как горько и жалко было ей видеть постепенную его гибель, стыдно подходить к своему подъезду, где часто собиралась их компания, всегда в каком-то полусонном состоянии, плюются, сквернословят, хохочут без причины.
-  Да вы ведь слышали, как он  избил бабулю.
- Конечно, страшно всё это, - я согласился, - вот ты к брату очень строга, Лидочка, а сама уверена в том, что таким же порокам не поддашься – пьянству, куреву, наркотикам?
- Конечно, уверена, - твёрдо ответила Лидочка, - я этого в рот никогда не возьму, даже пива я никогда не стану пить, даже кофе - ничего, к чему можно привыкнуть, и что потом может оказаться вредной привычкой.
- А кофе разве вредный напиток?
- Вредный, - ответила Лидочка, - я читала, что много кофе пил Шукшин, и эта дурная  привычка плохо отразилась на его здоровье .
- А если к этому тебя принудят, нет, я неправильно выразился, если тебя пригласят, предложат участие в празднике, где пьют, курят и колются твои друзья?
- Те, кто пьёт и курит,  категорически ответила Лидочка, - друзьями мне быть не могут, тем более, кто колется, достаточно насмотрелась я на Витальку.
- А как ты думаешь, сколько есть таких как ты? – спросил я.
- По-моему, много, - ответила она.
- Откуда им взяться? – засомневался я.
- Вы шутите? – возразила Лидочка, - начало ведь двадцать первого века! И много чего хорошего есть.
- Например? – уточнил я.
- Например, есть у нас учительница литературы Ольга Николаевна…
   Я чуть не сел на асфальт от удивления – это же возлюбленная моя.
- Ольга Николаевна? – переспросил.
- Да, а чего вы так удивились, вы знаете её?
- Откуда мне её знать?
   Не лыком же я шит, чтобы вот так, за здорово живёшь разглашать сердечные тайны свои даже перед такими прекрасны-ми девочками, как Лидочка. Оглядевшись окрест при тусклых ночных фонарях, я вдруг определил, что Лидочкин дом, откуда мы пришли, это как раз тот дом, какой я показывал Ольге Николаевне, в котором будто бы знакомые живут. Просто мы с Марией Петровной не доехали одной остановки до той, где выходит Ольга Николаевна и, зайдя в магазин, к этому дому с другой стороны подошли. Тесен мир! Конечно, Ольга Николаевна научила Лидочку такой стать, несравненная возлюбленная моя!
- А как фамилия вашей учительницы по литературе? – спросил.
- Смирнова Ольга Николаевна, - охотно ответила Лидочка,- а что, вы всё-таки её знаете? – чувствовала она душой.
- По-моему, нет, я ведь как член литобъединения, ходил по школам со стихами, и со многими учителями знаком, - спокойно ответил, хотя в школу со стихами только к своей Лизоньке ходил. Момент неожиданности прошёл, теперь я был к любым вопросам и ответам готов. Лидочку вполне устроил мой ответ.
- К нам в школу тоже приходили поэты из литобъединения, но вас не было среди них.
- Вполне возможно, - согласился я.
   Фамилия Смирнова очень мне понравилась своим русским простым звучанием, а, главное тем, что это была её фамилия. Спросил у Лидочки, что ещё хорошего есть в двадцать первом веке, кроме учительницы по литературе Смирновой Ольги просил у Лидочки, что ещё хорошего есть в двадцать первом веке, кроме учительницы по литературе Смирновой Ольги Николаевны?
-Что сделало тебя такой?
- Есть хорошие книги, журналы, стихи, радио и телепередачи, есть хорошие дела, хорошие люди, хорошие священники, отец Анатолий, например, - старалась Лидочка добросовестно ответить на вопрос, - в общем, много чего хорошего есть, что помогает сделаться порядочным человеком, если не пить, не курить, не наркоманить, а читать, учиться, заниматься спортом, делать добрые дела.
- Какое отношение к вам имеют хорошие священники?
- Отец Анатолий приходит к нам в школу и много рассказывает о православии, духовной жизни, мы ходим в церковь иногда.
- А что такое хорошие дела?
- Это для людей полезные дела.
- Ты очень обстоятельно отвечаешь на вопросы, Лидочка, откуда ты такая взялась? Тебя не должно было бы быть, окружающая тебя действительность светлых надежд не вызывает. Лже - культура по телевидению, секс, сквернословие, ужастики, рекламы, призывающие пить, курить, стремиться к порочным наслаждениям, - от всего этого ты не должна была появиться, а ты есть, и даже прогуливаешься рядом со мной «как сон, как утренний туман» Лидочка, глазом не моргнув, спокойно отвечала:
- Ничего плохого мы не воспринимаем, ничем плохим не пользуемся, реклама – это для того, чтобы продать, мы сами выбираем то, что нам нужно, - уверенно закончила она.
   Ия большой и сильный, чуть не всхлипнул от таких их качеств, и вдруг  пожаловался Лидочке, тоненькой и хрупкой, о том, что меня мучило – о Бузулукском боре, о гибнущей маленькой роще и свалке, о трамвайных девочках. Конечно, я тут же пожалел об этом. Какое я имел право навешивать на неё проблемы, которые сам решить не в состоянии, но Лидочку не испугали мои стенания.
- Знаете, подождите, пока мы вырастем, мы исправим то, что вы сделать не смогли. Мы, где надо, насадим рощи и леса, мы вылечим всех алкоголиков и наркоманов. Мы ничего не боимся, всему научимся, и Бог поможет нам! Теперь я на Бога тоже очень надеялся. Но удивился, как это они собираются вылечить алкоголиков и наркоманов. И Лидочка мне объяснила, предварительно спросив, знаю ли я что у Льва Толстого были братья, которые умерли от чахотки, или туберкулёза, так теперь называется эта болезнь, а ведь семья была очень обеспеченная – дворяне, и на лечение детей не жалели средств, отсылали лечиться на кумыс, но дети всё равно умерли. Сейчас туберкулёз вполне излечимая болезнь. В рекламе часто сообщают, что лекарства от наркомании и алкоголизма уже существуют, только выписывайте и платите деньги, но результатов не видно, и этому пока никто не верит.
- Откуда ты всё это знаешь?
- Я уже говорила – читаю, слушаю радио, смотрю хорошие телепередачи, разговариваю с людьми… и когда мы вырастем, то наркоманов и алкоголиков будем вылечивать так же, как сейчас вылечивают туберкулёз, мы изобретём такие лекарства, я в медицинский институт пойду, у меня по химии одни пятёрки.
- Всё, что ты мне сказала, Лидочка, очень меня вдохновляет и радует, я ничего такого не ожидал услышать.
- Почему не ожидали? А я ведь о вас от бабушки слыхала много хорошего. Вот вы, например,  на субботники по уборке двора всегда выходите первым.
- Но я же не один выхожу, со всеми вместе.
- Те, с которыми вместе, выходят через раз, или даже реже, таких, как вы – немного.
- Ты хочешь сказать, что другие в доме на нас не похожи?
- Не похожи, - охотно согласилась Лидочка, многие пьют, и даже, женщины. А Мосолов дядя Вася с четвёртого этажа вашего подъезда тоже не пьёт, не курит, но его никто не любит, он на субботники никогда не выходит, как будто в этом доме не живёт, с огорода никому ничего не даёт, даже детям. И когда собирали деньги по квартирам на ремонт, чтобы подъезд побелить и покрасить, он деньги не отдал, хотя живут они лучше других, имеют машину иномарку.
- Ну, если во всём доме только мы с тобой такие хорошие, то очень плохи наши дела.
- Нет, не бойтесь, - принялась утешать меня Лидочка, - например Таня Мосолова – тоже как вы и я, ей, наверное, стыдно за отца, но мы о нём с ней никогда не говорим. Ещё есть Роза Лифшиц, Дамир Ахметов, но этих вы не знаете, они из нашего дома.
   И чтобы поддержать мой слабый оптимизм, Лидочка пошла на крайность и, по-моему, выдала мне свою сердечную тайну, потому что щёки её густо порозовели, мы стояли уже под уличным фонарём, у подъезда, поздно было уже.
- Тебя дома, наверное, потеряли.
- Нам ведь всё равно до утра с Виталькой сидеть, может, вы тоже к нам пойдёте, уже по улицам ходить опасно.
   А сердечная её тайна, отчего порозовели у неё  щёки, заключалась в том, что оказывается живёт ещё один хороший человек в нашем доме – Дима Данилин, её ровесник, я его не знаю, а Лидочка его очень знает, и может за него поручиться. В общем, если внимательно кругом осмотреться, то есть вокруг нас хорошие люди, и не о чем нам печалиться, «не одни, не пропадём». Такое у меня после разговора с Лидочкой осталось впечатление. На такой ободряющей ноте мы с Лидочкой расстались, наконец, довольные друг другом.


Глава 23. ДАЛЬНЕЙШИЕ ЭТОЙ НОЧИ СОБЫТИЯ

   И я, конечно, скорей к моей Ольге Николаевне побежал, рядом ведь.
   Тихо, ни души в подъезде, долго стоял возле её двери. не спит она, я видел свет в её окне, а что, если тихонько постучать или позвонить? Нет, не такие пока у нас отношения. Но очень было приятно сознавать и чувствовать, что вот она, совсем рядом. И я решил всё-таки дать ей о себе знать – привязать свой носовой платок на ручку двери, только платка не оказалось в кармане, другого способа не успел ещё придумать, как загремела наверху железная дверь. Своего присутствия здесь я никому не собирался выдавать, поэтому сбежал по лестнице вниз. Напрасно испугался – мимо меня пулей прошмыгнул чёрный кот, это ему открыли дверь. Нужду свою торопясь справить, он исчез в кустах.
  Я пошёл по ночному городу домой, мне всё хотелось вверх ногами пройтись – так радостные чувства  меня обуревали.
   Пытался анализировать состояние своё, ведь до встречи с Марией Петровной в подъезде был в отчаянии я, ничего не изменилось с тех пор. Не в Лидочкиных же фантазиях причина, и с Ольгой Николаевной ничего не продвинулось ни на спичечный коробок.
   Чтобы погасить эту радость беспричинную, стал вспоминать последние газетные сведения о том, что в собственном отечестве творится, и в мире отрадного не густо. Хотят сделать из России ядерную помойку, - подсказывает мне охотно разрозненные газетные сведения услужливая память – безработица процветает, для мелкого и среднего бизнеса, что мог бы сделаться подспорьем и надеждой людям, не создаётся условий, обостряются национальные вопросы, смертность в родном отечестве превышает рождаемость, не говоря уже о мировых проблемах.
 Словом, несметные мировые и отечественные язвы надвигаются на нас отовсюду, готовые стереть с лица земли и уничтожить.
  Что обо всём этом Лидочке известно? конечно, всё это не может в сознание юной девочки вместиться.
   А она хочет своими детскими слабыми руками очистить мир от скверны:
- Мы посадим, где надо рощи и леса, вылечим всех алкоголиков и наркоманов, - наивный детский лепет.
   Кажется, есть от чего сжаться от негодования и страха за всё родное, дорогое, близкое, легко ранимое и смертное, моей неизвестно отчего ликующей душе –                Ничуть не бывало!
   Душа моя, знаниям и опыту взрослого, просвещённого человека вопреки, «чихать хотела» на мировые и отечественные «страсти – мордасти», и верила Лидочке.
   В мыслях моих возник очень приблизительный по времени, месту и деталям, но все-таки исторический факт.
   А коммунистическая партия, продержавшаяся 70 лет, в период, так называемой, «холодной Войны», своим грозным вооружением державшая в страхе весь мир, с чего эта партия начинала – помните?
  В сибирской ссылке, создавая её программу и устав во главе с Лениным, коммунисты – большевики насчитывали, по-моему, в своих рядах семнадцать человек. Один из них был смертельно болен. И на первое собрание партии они явились к постели своего смертельно больного товарища, чтобы иметь лишний голос. Явились тайно, ведь отбывали ссылку в разных местах, встречаться им было запрещено. – Вот откуда есть – пошла эта могущественная впоследствии партия.
   Всё великое – хорошее оно или  не очень – начинается с малого всегда. Эта мысль очень меня утешила.
   А мы с Лидочкой, если перечислим всех близких нам людей, стремящихся к добру, то цифру будем иметь значительно большую.
   В заключительной мысли о Лидочке подумал, отчего  это я ей так удивился? Я же не удивился Верочке и Кате, считаю вполне естественным явлением существование своих детей и Петиных друзей. И ответил себе так: потому, что Верочка и Катя, насколько мне известно, и наши ребята – есть результат продуманного семейного воспитания.
   Лидочка – совсем другое дело, продукт, если так можно выразиться, воспитания общественного, как она сама это объяснила, значит, появилась в обществе такая сила, что родит и воспитывает таких как Лидочка людей.
   Так свободно «растекаясь» мыслями, куда захочу, по сторонам не глядя, я прямиком угодил в волчью стаю.
   Человек восемь не трезвых, не добрых, алчущих, меня окружили.
- У тебя, дядя, покурить не найдётся? - традиционно ласково спросил для начала пропитый и сожжённый изнутри тип.
- Я не курю.
- Ну, ты даёшь! – удивился второй, молодой и весь порочно перекошенный в лице.
- А в зубы схлопотать, не желаешь? – спросил третий сзади, сопроводив свой вопрос злобным длинным ругательством.
- Сегодня не желаю, - искренне сознался я, и верно, их убедил, первый вдруг распорядился
- Канай отсюда, пока живой! И они дальше пошли. Оглядевшись, я понял, что оставили они меня, отнюдь, не по доброй воле, а лишь по счастливой случайности – потому что недалеко от нас, почти рядом, остановилась милицейская машина, какие-то в ней возникли неполадки, и двое рослых милиционеров вышли из неё и поднимали капот. А то лежать бы мне, пожалуй, на тротуаре, наверное, в газетах обращали внимание, что поутру находят убиенных не так уж редко.
   Быстро отправился домой, от мыслей переключившись к опасной действительности.
   Дома полил цветок алоэ, он от усиленного ухода стал вверху толстеть, наливаться зелёной силой, и выпустил из-под корня молодой трёхлистный побег.
   Потом я, легко взмахивая руками и ногами, под потолком летал, рядом со мной летал цветок алоэ, и нашим добрым дружественным чувствам сделалось тесно в комнатном пространстве, мы распахнули окно и, взявшись за руки, устремились в поднебесье, но это уже во сне.
   Проснулся я за кухонным столом, чайник свистел и дёргался, и бок у него почернел, потому что вода давно выкипела, я к нему поспешил. Знать, перед сном чаю хотел напиться.
- Не бойся, я тебя отчищу, знаю чем и как, будешь у меня блестеть, словно  новенький, с Лизонькой ведь покупали тебя.

Глава 23. О ЛИЧНЫХ ДЕЛАХ

   У меня сложилось такое впечатление, что Ольга Николаевна по своему адресу больше не живёт, сколько вокруг её дома можно кружить и её не встретить?
   В тот день, о котором идёт речь, я как всегда «не солоно хлебавши», возвращался домой.
   Но внимание моё привлекли мраморные полукруглые ступени в одной девяти этажке, вели они в один подвальный магазин, я спустился по ним из праздного любопытства.
   Купил красивую длинную и узкую коробку шоколадных конфет, я всегда их покупаю Лизоньке с Алёнкой, моим сладкоежкам, и вообще, нельзя было ничего не купить – такой инициативной и любезной продавщица была. Долго я потом её добрым словом вспоминал.
- Вы посмотрите, какие конфеты! Только сейчас перед вашим приходом привезли, с разной начинкой все – есть как птичье молоко, есть с орехами, такими конфетами кого угодно не стыдно угостить.
   И сама такая круглая, обтекаемая и уютная, говорит, словно поёт. Видя, что я легко на коробку поддался, запела – запричитала над плоской бутылкой вина.
- Посмотрите, какой цвет, какой букет, какая пробка! Настоящее, не разбавленное вино с такими пробками продают, сразу заметно, что вы в этом знаете толк, как раз его закусывать конфеты эти подойдут.
   Предположить, что существуют в природе непьющие мужики, она, конечно, не могла. Я не стал в твёрдое её убеждение сомнения вносить.
   Смотрели с ней  и нюхали через пробку и цвет, и букет. И до того донюхались, что бутылку эту неудобно сделалось не купить, купил.
   Так бы все её товары вместе с ней осмотрел, обласкал и раскупил, но упаковочных пакетов не оказалось у неё, поблагодарил за покупки, крепко руку ей повыше запястья пожал, отчего она радостно вспыхнула вдруг, и в приподнятом настроении к продавцу газет подошёл, который со своим товаром на подоконнике расположился. Заметив удачливость соратницы своей, он стал меня смущать интимным содержанием газетного товара. Дескать, есть у него свежий номер «Спид - инфо», три номера «Он и она» - про всё такое
   Я объяснил, что про «всё такое» не нужно мне, а нужна для упаковки прочная газета без интимного содержания. Он мне газету нужную продал, и подоконник свой предложил для того, чтобы я смог бутылку с коробкой упаковать, и даже кусочек блестящей, полиэтиленовой верёвочки нашёл. Я покупки плотно завернул, получился удобный длинный свёрток, блестящей, полиэтиленовой верёвочки нашёл. Я покупки плотно завернул, получился удобный длинный свёрток, блестящей  верёвочкой на бантик завязал. Сделался даже доволен перестройкой за удобство в мелочах, не говоря уже о том, сколько появилось любезности в наших продавцах, раньше они на нас рыкали как хотели – хозяева материальных благ. О прошлом размышляя я на трамвайную остановку пришёл, трамвай уже разворачивался на кольце. И вдруг, неожиданно для себя, так после общения с любезными продавцами захотелось дружбы и любви, я отправился на квартиру к Ольге Николаевне. Время от времени мелкий дождик моросил, на лавочках никто, конечно, не сидел,, мокрые и грязные они – плохо воспитанные дети ходили по ним, и даже чистили о них ботинки.
   Я взлетел на третий этаж, уверенный в том, что Ольга Николаевна здесь больше не живёт, во всяком случае, её дома нет, надавил на кнопку звонка, к двери сразу подошли, дверь распахнулась – и вот она передо мной. В первую минуту я, конечно, остолбенел, но в следующую строго спросил:
- Почему вы так легкомысленно, не выяснив кто, открываете вдруг? Ведь грабители и бандиты могут войти, не слушаете радио, не читаете газет?
- У меня подмышкой пистолет, - ответила она, - смертельно без промаха бьёт, хотите убедиться?
- Не хочу, я, может быть, только ещё начинаю жить, - намекнул я на важность наших отношений в жизни моей, только к сведению не был принят мой намёк.
   Повесил за бантик свой свёрток на дверной крючок для сумок, крепко взял её за руки и в стороны развёл, чтобы «выпал» пистолет – конечно, шутка, но и замечательный повод для того, чтобы вот так, крепко её за руки подержать, одно мгновение, и тут же опустить, так что она об этом моём жесте не успела ничего подумать, ни плохого, ни хорошего.
   Но как много он значил для нас – этот жест! Она успела ощутить крепость моих рук. Внутри меня сделался какой-то переворот в сторону родственно – близких наших отношений. Но ведь очень легко одним неверным неосторожным жестом, словом, движением, знаю по себе, я ведь тоже очень тонкий инструмент, испортить всё, и снова надолго с ней расстаться.
   Усмиряя в себе слепое, сильное влечение к ней, сказал, продолжая её шутку с пистолетом.
- Вот видите, выпал ваш «пистолет», вы слабая беззащитная женщина, и никому не открывайте дверь, не выяснив, кто пришёл.
- Не заблуждайтесь, просто я вас пощадила, - не сдавалась она. Я был на всё согласен.
   И оттого, что стою рядом с ней, с ней говорю, хотя и несём мы, как всегда несусветную чушь, тёмные силы желания усмирились во мне, и радость светлая и необъятная стала шириться внутри. Она это заметила и спросила, отчего это я сияю весь, словно дед мороз мне пакет с шоколадками подарил?
- Очень рад вас видеть, - не стал я таиться, потому что из её глаз струился на меня такой ликующий зелёный свет, будто ей тоже дед мороз пакет с шоколадками подарил.
   Скорее всего, в нас одинаковые чувства друг к другу заключены, только мы никак не можем признаться в них, и до других каких-то отношений не доросли. Я видел, что сдержанное поведение моё очень нравится ей.
- Проходите, - разрешила она.
- Если не возражаете, я пришёл к вам на чай.
- А я не поужинала ещё.
- Давайте, ужин приготовим, я сбегаю в магазин.
- Бегать не нужно, всё для ужина у меня есть.
   Готовили ужин, и вдруг я вспомнил, что за дверью на верёвочке висят мои конфеты и вино.
- Вы совсем меня заморочили, - пенял я Ольге Николаевне, - и я свой свёрток оставил в коридоре.
- А ещё меня учили как с грабителями и бандитами поступать, - смеялась она, - вы хоть не теряйте то, что держите в руках. Я ринулся в коридор, и, к удивлению своему, свёрток на месте обнаружил, только растянулся бантик, и свёрток мой свесился до пола.
   Бутылку и конфеты поставил на стол.
- Это вам.
- Мне?  за конфеты спасибо, а вино я не пью.
- Как не пьёте? - обрадовался я, - да посмотрите цвет, букет…
- Дело не в качестве. Просто мы очень серьёзно поговорили с моими девятиклассниками, я у них классное руководство веду, о вреде алкоголя. Я спиртное употребляю в таком незначительном количестве, что если откажусь от него, по торжественным дням и праздникам, то в жизни моей от этого ничего не изменится.
   К сожалению, есть среди моих учеников такие, кто думает, наблюдая опыт взрослых, что без спиртного в жизни невозможно обойтись, что необходимо время от времени расслабляться  с помощью  спиртного.
  Простите, ведь вам это совсем не интересно.
- Мне это как раз очень интересно. Чем закончился ваш разговор?
- я им пообещала целый год не брать спиртного в рот. Не все поверили, что мне это удастся. К сожалению, такова окружающая нас жизнь. Мы с моими ребятами очень откровенны и близки. И все решили в течение года прожить, не употребляя ни алкоголя, ни наркотиков, весь класс.
   Конечно, к наркотикам я никакого отношения не имею, а у моих учащихся, к сожалению, есть уже и такой опыт. О воздержании или невоздержании от алкоголя и наркотиков будем вести целый год дневники, чтобы выяснить, в какой степени наркотическая и алкогольная проблемы нас касаются. В них будем отражать, кто, когда нам спиртное или наркотики предлагал и как нам удалось этому противостоять или наоборот – не устоять. Через год представим специально избранной в классе комиссии дневники и посмотрим, какие будут результаты. И если я дала такое обещание детям, то вы же понимаете, что я его не могу нарушить. Вот сегодня я запишу, как вы меня своим вином соблазняли, а я не поддалась, и пить не стала.
- Я тоже из солидарности с вами пить не стану.
   Как видите, о том, что я не пьющий, умалчиваю пока, потому что непьющий мужчина в наши дни – личность подозрительная – вполне возможно, что он закодированный алкоголик, человек не надёжный, каждую минуту над ним нависает опасность раскодироваться и превратиться в пьющее чудовище со всеми вытекающими отсюда последствиями.
- А как вы относитесь к пиву? – я спросил.
- Так же как к наркотикам и алкоголю, это тоже из области дурных привычек, - был ответ.
- Я с вами вполне согласен, тоже в рот его не беру, - с удовольствием признался.
- А кофе? – вспомнил Лидочку.
- Кофе пью только в гостях.
- Заметили, какая беседа между нами происходит? Будто мы с моей Лизонькой сидим, только я всех Лизонькиных учеников поимённо знал и похарактерно…Стоп! Об этом нельзя, но о Лизоньке в тот вечер я думал без трагедии – светло и тепло.
- Значит, работаете в школе?
- Это на ваш взгляд хорошо или плохо?
- Это замечательно!
   Мы готовим ужин.
- Очень люблю шоколадные конфеты, и даже чай пью только для того, чтобы конфеты есть, - сказала она, глядя на открытую коробку, и удивилась, как я догадался, что любит она.
- Такой уж я проницательный.
- Действительно, это ж каким нужно быть проницательным в наше время, чтобы, идя к женщине, конфеты купить, тем более что продают их на каждом шагу, - съязвила она.
- Не провоцируйте меня.
- Не поддавайтесь на провокацию, - смеялась она.
   Ужинали мы – мне очень понравилось такое сочетание - нарезанный кружками горячий варёный картофель и яйца, посыпанные слегка поджаренным луком, острым кетчупом полито всё.
   Если бы Ольга Николаевна в тот вечер обвила мою шею руками, если бы прижалась ко мне, если бы поцеловались мы, я совсем бы не был против. Как бы не так!
   Дело даже было не в ней, я в тот вечер в её взаимности уверен был, но так боялся какого-нибудь несоответствия в мелочи какой-нибудь, что ни о каких действиях помыслить, не смел. Просто сидели мы, ужинали, говорили, пили чай, шутили, и нам было хорошо. Всегда бы так!
- Поздно уже, пойду. Конечно, не остановила она.
- Можно, я оставлю у вас свою бутылку?
- Да, можете оставить. Это ведь на многое намёк! – подумал я.
- Но за ней я могу придти в любое время – она же моя!
- Да, в любое время дня, если дома я.
   Видите, как ловко вызнал я, что ночевать здесь пока нельзя. А как хотелось бы! что целоваться и обниматься рано ёщё. Мы не научились с ней пока даже серьёзно говорить, дурачимся, как дети, хотя внуков имеем уже. Оба осторожны, подозрительны, недоверчивы, очень медленно на сближение идём.
   Мечтая о будущих счастливых встречах, расстались мы.
   Выйдя из подъезда, я по скамейкам в грязных ботинках пробежал, как те невоспитанные дети, которых осудил, их тоже, наверное, безудержная радость заставила по лавочкам скакать.
  На следующий день вечером никуда не пошёл, дома сидел – счастливый и спокойный, извёлся весь пока бегал и встреч с Ольгой Николаевной искал. А теперь я к ней могу каждый день придти, если дома она – эта мысль завораживала меня.

Глава 24.

   В тот вечер думал я об очень важном для меня – о вере православной, припомнил свои умозаключения, сравнил их с размышлениями  Льва Толстого из «Анны Карениной» - наши взгляды совершенно совпадали.
   Представляю их на твой суд, дорогой читатель. Себя не высоко ценя, я очень верю Льву Толстому, потому что у этого учёного мужа был и досуг, чтобы обо всём таком поразмыслить, и  достаточно широкий кругозор, и свой собственный богатый жизненный опыт.
   Алевтине Ивановне и мне придти к мысли божественной помог Лев Толстой, книги его. Может быть, будет за это ему прощение?
   Верочка попросила меня «Анну Каренину» перечитать, чтобы «о многом нам с ней поговорить». Без неё я бы сейчас к «Анне Карениной» не обратился, хотя книгу эту люблю, и читал её не раз, но тогда я о вере не задумывался, и согласно советской идеологии, считал её наивным заблуждением Льва Толстого, сейчас – другое дело!
   Бог создал нас с потребностью веры, с потребностью жить осмысленно, не слепо. Я читал об этом и согласен, потребность эту всегда в себе чувствовал.
   Нам необходимо, чтобы наши добрые дела были нужны кому-то.
   Партия утверждала, что они необходимы потомкам нашим.
   Мы были свидетелями, чем эти добрые дела обернулись.
   Учёные, пришедшие к мысли о создателе, заменяют ненаучное слово Бог космическим разумом.
   Я же, православный, не мудрствуя лукаво, смиренно приемлю слова в библии мне сказанные: «Во имя отца, сына и святого духа».
   А вот как говорит об этом в «Анне Карениной» Лев Толстой устами своего любимого героя Левина: «Когда Левин думал о том, что он такое и для чего живёт, он не находил ответа и приходил в отчаяние». «…и мучился этим незнанием» благополучный и счастливый Левин /он жил в это время в своей любимой деревне, со своей горячо любимой женой Кити/ до такой степени, что был близок  к самоубийству, и боялся этого.
   Так важен был для него вопрос о смысле жизни. Важен он и для меня.
   Обретя веру, тот же Левин рассуждал так:
- Теперь моя жизнь, независимо от всего, что может случиться со мной, каждая минута её – не только не бессмысленна, каковою была прежде, но имеет несомненный смысл добра, который я властен вложить в неё!
    Теперь о себе:
- Вот этот смысл добра и для меня очень важен. Идея коммунизма привела к бесчисленным жертвам и немалым успехам за счёт слепой, жестоко насаждаемой веры в коммунизм, но закончилась разорением богатой и могущественной страны, небывалым разгулом всяческого блуда, то есть так, как кончались по библии ветхого завета всякие неверия и богохульства. И разве она, идея коммунизма,  научней или доказательней православия была?
   Приведу известные мне православные истины – как я их усвоил: если есть Бог, то я, дети мои, родные и близкие не одиноки во вселенной. Есть смысл в существовании моём, в деяниях моих и добродетелях. Я  - высшее в мире существо – по подобию Бога сотворённое, и смысл жизни моей в совершенстве моём – очень для меня желаемое и приемлемое условие.
   Вот что Толстой в «Анне Карениной» о воспитании сказал: «если не иметь опоры в религии, то никакой отец одними своими силами без этой помощи не смог бы своих детей воспитывать» - из разговора Левина со Львовым, его другом.
   Да, сейчас знают все, что без определённой идеологии невозможно воспитывать детей. Воспитание повисает над пропастью и пустотой. А какая идеология может быть религии надёжней и прочней?
   Русь православная! – многострадальная Родина моя!
И вспомнил я на трамвайной остановке группу юнцов, с которыми рядом сидел сегодня – учащиеся какого-то профтехучилища. Искривленные в гадливых ухмылках, нетрезвые лица, бедная речь, густо пересыпанная нецензурными словами, грязные мысли о женщинах, ими похвалялись они, нетерпеливое желание имели выпить ещё.
   А денег нет, понятно, что это желание в один сегодняшний вечер ко многим греховным делам может их привести, о которых потом мы читаем в газетах по утру.
       Нет у них Бога, и ничего у них нет, на что могли бы они опереться в лучшую пору своей жизни.
   Я ничего не мог им сказать, к мысли о Боге не подготовлены они, обделённые счастьем бедные дети мои.
   А без Бога – правы они – можно и так использовать свою бессмысленную жизнь.
   Так осмыслил я религию для себя, возможно, примитивно, но меня это вполне устраивает -  на большее я, бывший атеист не способен пока.

Глава 25. КРАЖА.

   Позвонил Анатолий.
- Ты не мог бы к нам сейчас приехать? Я мог, но поинтересовался - по какому случаю?
- Узнаешь всё на месте, - ответил Анатолий, - но всё же объяснил:
- В общем – беда у нас – обокрали квартиру, Марина безутешна, ты же знаешь её пристрастие к хорошим вещам, квартирные воры тоже не самое худшее берут. И теперь я за Марину боюсь. Ты же знаешь, всё держится на ней, а она не в себе, утешения не действуют на неё, может, тебя послушает она?
   Обокрали, но не убили ведь. От соседей звоню, чтобы Марина не знала, что я тебя вызывал, если сможешь, выручай!
   Я, конечно, к другу поспешил, денег, сколько было – три сотенных – прихватил.
   Марина, несмотря на послеобеденное время, сидела на диване не причёсанная, в ночной сорочке и полу расстёгнутом халате, с каменным лицом, водила вокруг себя равнодушными глазами, и какая-то злая, мстительная улыбка свела её красивый рот.
   Такой Марину я не видел, она всегда энергичной и жизнерадостной была.  Я тоже напугался, но «назвался груздём, полезай в кузов» - я же в роли спасителя пришёл.
   Огляделся, в уютном всегда зале было скверно:  не было огромного, во всю стену, прекрасного ковра – серого, с вишнёвым орнаментом, который всему убранству в зале тон задавал. На его месте зияли старые обои грязно зелёного цвета,  потому что когда оклеивали новыми обоями зал, подходящими к ковру, тоже с вишнёвым орнаментом, то под ковром не стали клеить, зачем? Ведь повешен он был надёжно, прочно, навсегда.
   Квартирные воры этим обстоятельством пренебрегли, безжалостно нарушили уют чужого зала. По углам валялись шёлковые панталоны, комбинации и что-то ещё, что воры за ненадобностью отбрасывали со своего пути.
- В общем, сам видишь, - перечислял Анатолий, - ковёр содрали, телевизор, музыкальный центр унесли. Я считаю,  что без всего этого  вполне можно обойтись.
 -Как ты считаешь, меня не интересует, - Марина произнесла.
- Правда у Марины всё необходимое унесли – шубу, шапку, украшения, платье, помнишь то, в котором она на вечере была, - продолжал Анатолий, - конечно, всего этого жаль, но ведь жить как-то надо, а я её в этом никак убедить не могу, и никто не может, и дети были и внуки, и подруги приходили.
- В милицию сообщали? – я спросил, чтобы не казаться равнодушным.
- Сообщали охотно отозвался Анатолий, потому что пока не иссяк разговор, как-то легче было всем, - они кружились здесь целый день, но на них надежда невелика. Воры побывали у нас отважные и опытные – следов не оставили. Мы уехали к детям, дверь железная, балкон застеклён, считали, что от воров защищены. А они дверь отмычкой открыли и вещи с балкона в палисадник спускали – там у нас берёзы и карагачи до пятого этажа, но ведь мимо палисадника проезжая дорога проходит, и тротуар, и люди ходят, и машины. Ничего не побоялись – ведь с девяти утра до двенадцати часов, три часа отсутствовали мы – самое активное время. Отчаянный самоотверженный народ, и операция вполне им удалась.
- А откуда им было знать, куда и насколько уехали вы? – спросил я.
- Видимо местные наводчики помогли.
    Я видел, что Марина бесится, от того - что Анатолий говорит, от присутствия его. Меня он тоже почему-то раздражал, хотя и сам я, что делать - не знал.
   На всякий случай вышел я на кухню, кран с холодной водой открыл, и виски себе помочил, за мной потянулся Анатолий.
- Если ты меня на помощь призвал, то лучше уйди, ты раздражаешь её, он обрадовался:
- Она меня с ума сведёт. И когда мы вернулись в зал, свежую рубашку достал.
- Я в милицию схожу – обещал.
   После его ухода, Марина уставилась на меня насмешливыми, ненавидящими глазами, будто я к этой краже причастен был.
- Ты лучше молчи, все, что ты хочешь сказать, я уже слышала от других: «без того, что украли можно обойтись! А я без своей дорогой шубы и шапки, на что, отрывая от семьи, во многом себе отказывая, копила, не могу обойтись – без сапог, без платья своего, без золота – серёг, цепочек и перстней, перед дорогой принимала ванну – всё сняла. Я чувствовала человеком себя в дорогих одеждах своих и золотых украшениях, а теперь без всего этого, я – из породы нищебродов, которых презирала всегда. Я человеком быть перестала, лучше бы убили меня. Мне больше такую шубу, шапку, сапоги никогда не иметь, потому что если бы даже у меня появилась такая возможность – всё это приобрести, я бы покупать ничего такого не стала, ведь украдут, не спрячешь никуда. Посмотри, на что сделался похож наш зал? Ведь такой ковёр нам теперь не купить, а телевизор, я уже не говорю о хрустале и всём остальном. – Всё это приобреталось всю жизнь, а они пришли и забрали в одночасье.
   Ну, чего ты молчишь? Конечно, тебя недавно убивали, но даже этим ты меня не проймёшь, потому что мне не хочется жить.
- О Марина, - поспешил я настроиться на её волну, - когда меня убивали, в этом хоть какая-то справедливость и целесообразность была. Я с ними, алкоголиками, боролся, как мог, я их оскорбил, в пьяном виде у них обида эта до убийства разрослась, о чём они очень пожалели потом.
   Это другое совсем, и ты Марина очень права, не желая жить в жестоком и бездушном мире таком! И с чего ты взяла, что я пришёл тебе что-то сказать. При таких обстоятельствах я считаю бесполезными и обидными всякие слова. Я пришёл к тебе, Марина, чтобы в трудную минуту рядом быть. Ведь когда я полуживой лежал в больнице, и вы, родные и близкие, вокруг меня суетились, у меня не было сил пальцем пошевелить, но мысленно я за вас держался мёртвой хваткой, поэтому выжил. Без вас, ты знаешь, Марина, лежать бы мне «во сырой земле», поэтому я считаю, что главное моё богатство – это вы, родные и близкие мои, - старался я, как мог, вытащить Марину из мрачной гнетущей тишины. – Вот я пришёл к тебе, Марина, цепляйся за меня, держись и поднимайся из бездны горя своего.
   И ещё я денег принёс, конечно, с этих денег телевизора не купишь, но хотя бы вам с Анатолием продержаться три дня. И деньги выложил на стол, сказал, что скоро получка у меня.
   И странное дело, ведь было видно, что я на стол всего три сотенных положил, это такая малость. При минимальной зарплате в тысячу рублей, это вообще ничто, по сравнению с тем, что украдено у них. И действовал и говорил я всего лишь по наитию, чтобы не бездействовать и не молчать, потому что оживить и вдохновить безутешную Марину очень хотелось мне.
   Только я никогда не думал, что скоро так добьюсь каких-то результатов.
   Марина же, увидев, как распрямляются на столе новенькие скомканные мои три бумажки, вдруг очнулась, всхлипнула и бросилась ко мне на грудь, потому что я рядом с ней на диване сидел. От неожиданности я сначала, было, на спинку дивана упал, Марина ведь не пёрышко, вроде кикиморы моей, весомая и крупная женщина, но к этому мне не привыкать, что дальше делать, я очень хорошо знал по опыту с дорогой соседушкой моей. Энергично откинувшись от стенки дивана, я крепко Марину обнял, к себе прижал, и полились обильные благодатные, врачующие слёзы мне на плечо.  Долго ли коротко рыдала Марина, но слёзы иссякли, в конце концов, и остроту несчастья с собой унесли. Всхлипнув в последний раз, Марина протёрла ладонями глаза:
- Спасибо, извини меня.
- Благодарностей и извинений не стою я, рад был бы чем-нибудь помочь, но, сама знаешь, новую шубу, какая была, я не смогу тебе купить.
- Ты мне сейчас гораздо больше помог, не знаю, как это у тебя получилось – ловкий и хитрый ты.
- Ловкий, хитрый и опытный, - охотно я согласился. И чтобы достигнутое закрепить, я обрушил на Марину всеобщие бедствия, от которых благополучная Марина скрывалась до сих пор в офисе своём, в квартире за железной дверью, в машине, которую профессионально, соблюдая все правила безопасности, водил осторожный Анатолий, в дорогих одеждах своих.
- Оглянись, Марина, вокруг себя, что ты видишь? Бедствующую страну, все мы будто на тонущем корабле, чем всё это кончится - неведомо ещё. Радио слушаешь, телевизор смотришь, газеты читаешь – я тебе не стану всего перечислять.
   И ты верила в то, что можешь отсидеться в пору всеобщего бедствия в своём благополучном уголке за железной дверью? И ещё имела глупость презирать нищенствующих, не сумевших устроиться при новых условиях людей? И гордилась своими одеждами?
   С православной точки зрения это гордыня – смертный грех, слыхала об этом? Скорее всего, ты справедливо наказана. Я думаю, все мы за всё в ответе, и отсидеться где-то не сможем, нет таких мест, ты убедилась в этом?
- Может быть ты и прав, - начала Марина со мной соглашаться, у нас ведь обычно вера – одно, а жизнь – другое, друг с другом не стыкуются. Вере истинной нас на научили.
   Ты-то когда к православию сумел приобщиться?
- У меня ведь дорогая тёща моя Альбина Ивановна после смерти Лизоньки в церкви нашла утешение и приют. Ты же знаешь, как я её уважаю, и хотел бы следовать её заветам, только ты, Марина права – очень нам не просто к вере приобщиться. Не считая себя особенным умником, ответы на все свои вопросы я в книгах отыскивать привык, и, когда размышляю о добре и зле, о природе их, меня вполне устраивают такие понятия, как Бог и дьявол. Словом, православная религия вполне отвечает моим запросам и вопросам.
   Мне кажется, Марина, другой формы приобщения к добру и высокой нравственности не существует. Десять заповедей – вот чем следует нам руководствоваться.
   Марина, возрази, я не уверен в своих выводах, научи меня мыслить иначе.
   Она подумала и сказала:
- Подожди, может ты и прав, но я должна во всём сама разобраться. Знаешь, побудь один, я пойду, приведу себя в порядок.
- Иди, Марина, давно пора! – опрометчиво сказал я.
- Пора или не пора, моё это дело, ты сам к нам пришёл, или Анатолий слёзно к тебе обратился? – рассердившись, догадалась она.
 -Я сам пришёл, Риту встретил, она рассказала, - покривил я совсем немного душой, не выдал друга, потому что общую нашу знакомую Риту встретил уже по дороге к Марине и Анатолию.
   Марина вернулась умытая и причёсанная, с каплями воды в волосах, подведённая и подкрашенная, где надо, замотанная от плеч до полу, как индианка, в пёструю яркую ткань, перехваченную в талии чёрным шнурком, красивая эффектная Марина, как всегда.
- В таких теперь я буду ходить одеждах, - сказала она, - в общем, я поняла, как в наше время нужно жить. Воры, если теперь к нам пожалуют, то не обрадуются, ценного ничего они не встретят. А наш зал… он будет лучше, чем был без всяких дорогих ковров.
- Я в этом не сомневаюсь, и всегда полагался на твой вкус
- Комментарии не требуются, - продолжала сердиться она, наверное, потому что не сама к выводам таким пришла, а по моей подсказке. Что ж, простительна ей эта злость – очень у неё самостоятельный характер.
- Вот ты к  православной вере меня приобщал, - пошла Марина в наступление.
- Нет, нет, Марина, я только сейчас ходил и думал, что тебе об этом лучше с Альбиной  Ивановной поговорить.
- С ней я, конечно, поговорю, а сам-то ты, защитник православия, лоб-то хоть раз перекрестил? И есть ли на тебе православный крест? Креста не было на мне.
- Я ведь, Марина к православию делаю только первые шаги.
- Вот видишь, -  добрела Марина ко мне за искренность и смирение, я три года как крещёная, мы окрестились все: и дети, и внуки, и мы с Анатолием, помнишь, было такое поветрие? А веры нет по - прежнему.
- Давай помолимся с тобой как сумеем, - я предложил.
- И помолиться не на что, кресты навешали, а иконку в дом не занесли, - возмущалась она.
- Давай помолимся на белый свет, - предложил я, - может быть, дойдёт до Бога эта наша первая с тобой молитва, о многострадальной стране нашей, о детях, не умеющих лба перекрестить, о нас с тобой, грешных?
    Мы с Мариной горячо молились у светлого окна на белый свет Иисусу Христу, это я предложил, вспомнив бедные свои познания о том, что Христос родился от женщины Марии и был человеком, пока не вознёсся на небо, поэтому скорее нас поймёт.
- Иисус Христос, - говорил я, крестясь, потому что чувствовал в Марии верную единомышленницу своего уровня и не стеснялся её, спасибо тебе за жизнь, дарованную нам, за наше благополучие по сравнению со многими другими обездоленными людьми, слава тебе, Господи, спаси нас и помилуй, - вспоминал я услышанные где-то слова, но потом снова уверенно перешёл на собственную молитву.
- С тобой, Иисус Христос, знаем мы границы добра и зла, есть у нас недосягаемо возвышенная цель – к тебе приблизиться в добрых делах своих и любви, защищены мы бессмертным именем твоим. А без тебя мы сироты беззащитные, злые, алчные, ненасытные, неизвестно для чего в пространство и время заброшенные.
   Марина тоже горячо крестилась и внимательно меня слушала.
   Я замолчал, чтобы дать теперь возможность Марине обратиться к Богу. Она это поняла, но лишь «Иисус Христос» успела произнести. На этом прервана была наша совместная молитва, потому что явился Анатолий  со слабой надеждой в то, что Марина с моей помощью всё же пришла в себя.
   Приоткрыв дверь в зал, где мы молились с ней, и не обрадовался, увидев наше смущение, то, как  отпрянули мы друг от друга и опустили руки, он подумал совсем о другом, наверное решил, что застал нас в любовных объятиях.
   Но человек спокойный и деликатный, не засучил рукава и не стал нам морды бить, как я, наверное, бы поступил, а пытался разобраться во всём, как следует цивилизованному человеку, спросил с потерянным лицом:
- Это вы что, играете любительский спектакль?
- Вот он муж – объелся груш! – Марина взорвалась, - ты очень кстати являешься всегда, - издевалась она над Анатолием, над ревнивыми чувствами его.
   Я подумал, что истина нас должна с Мариной оправдать.
- Мы молились, Анатолий, за этим ты нас застал – Марина права – ты немного не во время пришёл. Анатолий так напугался  Марининой измены, что тут же захотел всему поверить, но Марина раздражена была, и он не умел к ней подойти.
   Желая во что бы не стало их примирить, я вынул записную книжку:
- Садитесь, - потребовал, - я сейчас вам объясню, чему верю я.
   Марина с Анатолием отчуждённо сели на разные концы дивана, я – по средине - связующим звеном, и вот что из своих размышлений и записей зачитал: « я разумное существо, и не мог просто так, ни зачем появиться. Тем более, второй закон термодинамики гласит: материя и энергия стремятся к хаосу -  я читал об этом во многих источниках о мироздании.
   Мысль о том, что жизнь произошла благодаря случайному сочетанию химических веществ, произошедшему однажды, не имеет ни каких доказательств, и всё, сколько-нибудь целесообразное и стабильное без создателя не могло возникнуть – это для меня убедительно, - есть создатель, есть Бог, и цель моей жизни – служить ему, расширять в душе моей,   заложенное им, положительное начало.
   Марина внимательно слушала меня, и, по-моему, была со мной согласна, она даже приблизилась ко мне. Я это отметил как положительный факт.
    Анатолий не оставил без внимания движение жены и тоже приблизился ко мне.
   «Духовность и нравственность -  вот единственное условие выживания человечества», - сказал православный митрополит в одной из телепередач, - снова я им из записной книжки прочитал,- это тоже для меня убедительно и непоколебимо. 
   Марина с Анатолием от услышанного и осмысленного настолько ко мне приблизились, что начали теснить меня немного, и сделались у них спокойные, доброжелательные лица. Анатолий окончательно поверил в то, что выводил я его Марину из оцепенения с помощью веры, а не любовные интриги затевал.
   И Марина – умная женщина, хотя Анатолий часто её раздражал, понимала, что нет её мужу цены.
- Чтобы вы, ребята, меня не раздавили, - я им сказал, - пересяду на стул. И сел напротив них – колени к коленям, глаза в глаза.
   Марина с Анатолием оказались на диване рядом – плечо к плечу, и не противились этому, не раздражались – замкнулся наш дружеский круг.
- По-моему, я вам очень ясно своё мировоззрение объяснил, так объяснил, что даже сам понял. Возразите мне, и я, возможно, с  вами соглашусь!
- А что тут возражать? – сказала Марина, - это мы с тобой к таким выводам пришли, и даже молились, до прихода Анатолия, Иисусу Христу.
- Я, знаете, тоже православия не отрицаю, - старался Анатолий Марине угодить, - и был склонен иногда…
- Теперь ты будешь, склонен всегда, - твёрдо заявила Мари-нА, как главная в семье. Анатолий улыбался, не возражал, очень был примирению рад, и ко мне согласно обратился:
- Пусть будет всё по-твоему.
- По-нашему с Мариной, - поправил я его.
- По-вашему с Мариной, - веселился Анатолий, вспоминая религиозные сомнения свои:
- Но когда я размышляю о вере, более всего меня смущает множество разнообразных религий, - сознался он, - а ты что думаешь об этом?
- Ты взгляни вокруг себя, - глазом не моргнув, нашёлся я, разнообразие во всём любит Бог, это его замысел, и не нам о нём судить. Мне дано указание в Библии: «чти отца и мать свою», следовательно, и веру их чти,- думаю я, православие – религия предков моих, поэтому я христианин православный.
   Если бы мы были с Мариной вдвоём, мы бы помолились ещё, но при Анатолии молиться не решились, он явно до нас ещё не дорос, и я стал прощаться, потому что добросовестно выполнил миссию свою.
   По дороге домой вспомнил такой факт из телепередачи – Бунин и Симонов встречались и дружили, однажды они поспорили о том, как пишется слово Бог? Бунин утверждал, что слово это всегда с большой буквы следует писать. Симонов возражал, каждый остался при своём мнении, но Бунин с той поры больше не встречался с Симоновым и не дружил. Я, конечно, на  стороне Бунина, одного из любимых писателей моих.

Глава 26. О ТОМ, КАК Я ПИШУ
   Мне кажется, я пишу по законам лавочных бесед. – Вот сидят на лавочках те, у кого время есть, у всех проблемы разные, это нисколько никого не смущает, каждый делится тем, что в данную минуту его беспокоит, и все охотно и горячо переключаются на вашу тему.
       Метод очень гибкий.
   Тут говорят и о сегодня произошедших случаях, и о прошлом, кому что вспомнится, о снах, о детях, близкой и дальней родне, соседях и знакомых, о газетных, радио и телевизионных сообщениях, телесериалах…
   Очень значительное и пустячное – всё воспринимается с одинаковым неослабным вниманием.
   Цель этих бесед значительна и проста, хотя никто не задумывается о ней, - разобраться в том, что хорошо, что плохо.
   В результате этих отрывочных, не связанных друг с другом высказываний и обсуждений всего на свете, -  складывается ясная картина нашего житья – бытья, горестей и радостей, добра и зла, как это мы понимаем.

Глава 27. СНОВА О ЛИЧНЫХ МОИХ ДЕЛАХ

   Помните, я, будто бы, укрепил свою позицию, у Ольги Николаевны, разрешение получил  приходить в любое время дня, если она дома, но ведь это разрешение никаких гарантий ни на что не выдаёт - неспокойно у меня на душе…
    Цветы – три бледно розовых пиона в узкой вазе, что стояли у неё на столе при первом моём визите, как пушкинского Германа три карты, мучили меня. Ваза эта никогда не пустовала, но три пиона сделались для меня как бы визитной карточкой дарителя цветов, может быть, он пользуется теми же правами, что и я?
   Три пиона! Я был решительно настроен немедленно выяснить, кто их подарил? Не хочу ходить напрасно вокруг дома её, и если я смерть Лизоньки пережил, то эту связь, впрочем, о какой связи может быть речь? зависимость эту от Ольги Николаевны как-нибудь переживу.
   Недрогнувшей рукою трубку к уху прижал и твёрдым голосом заговорил:
- Алло – алло! Зинаида Васильевна, как ваше здоровье? Я рад, что у вас всё - слава Богу! А больной коленке вашей шлю соболезнование и желаю скорого выздоровления. Вы не смогли бы Ольгу Николаевну к телефону пригласить? О, дома нет – какая жалость! А я хотел купить ей цветы, вы не знаете, какие цветы больше всего нравятся ей? Действовал я осторожно, как разведчик, прямо, что за хахаль дарит ей цветы, как спросил бы всякий невоспитанный товарищ из нашего двора, не спрашивал. И вот что ответила мне разлюбезная соседушка Ольги Николаевны Зинаида Васильевна – бальзам на сердце, праздник для души!
- На кой ляд Ольге Николаевне твои цветы? Она от своих не знает куда деваться, себе и мне охапками приносит с огорода. Ты, милок чего другого купи – ну там конфеток-пряничков, посидим, чайку попьём…
- Ура- ура! – возликовала моя душа – никого у Ольги Николаевны нет, потому что она из той же чистой породы женщин, как Лизонька, как Альбина Ивановна – тёща моя.  И ко мне она благоволит, иначе Зинаида Васильевна, женщина старых строгих взглядов, вряд ли меня бы так привечала.
   От таких соображений, ног под собой не чуя, сначала я в аптеку сбегал, к той пожилой аптекарше, что помогла выходить собаку, потом в магазин, и через некоторое время уже Зинаиде Васильевне колено лечил, решительно преодолевая смущение её.
   - Вы за подол не держитесь, а объясняйте, где, как, с какого времени болит?
- Да ты мне, дорогой сынок, лекарства оставь, что как объясни, я сама сделаю всё.
- В данном случае, Зинаида Васильевна, я – доктор, врач, а вы мне своим неуместным смущением мешаете работать.
   Я ей больное колено намазал, помассировал, наложил компресс, заставил выпить таблетку, и уложил на диван – её любимый телесериал смотреть – время подошло, знаю, что у пожилых людей от одного внимания наступает облегчение иногда, это был как раз тот случай.
   Помыл руки, как врач после операции, мазь со скипидаром была, и стал накрывать для чая стол, пользуясь посудой из серванта Зинаиды Васильевны, разрешила она. Я умею накрывать столы с детства, к этому приучен.
   Да и с Лизонькой был у нас гостеприимный дом.
   Зинаида Васильевна на диване горячо переживала события телесериала:
--А ведь у ней дитё от него… мы, бывало, противопоставляла она истории на экране собственную жизнь… Убить тебя мало! - негодовала снова.
   Стук тонких каблучков по лестнице в сильное волнение нас поверг. Она уронила телевизионный пульт, я метнулся к двери, но каблучки простучали на следующий этаж, и мы продолжали каждый своё занятие, находясь в нервическом состоянии, вздрагивая на каждый лестничный шум. Когда окончился телесериал, Зинаида Васильевна поднялась и осмотрела стол.
   Посредине кремовый торт – полёт кулинарной фантазии, коробка шоколадных конфет – Ольга Николаевна любит их, ваза с фруктами – в ней угнездились, прекрасно гармонируя красками и формами бананы, апельсины, виноград… за один взгляд на такой живой натюрморт при советской власти следовало бы денежки платить, видел ли  кто из вас тогда эти фрукты в одной вазе?
«зато простой продукт имели» - можно в защиту того времени словами Пушкина сказать, - не было обездоленных, голодных, беспризорных.
   Но не об этом речь – что ещё было на нашем столе? Стояли на нём высокие бутылки с фруктовым соком для людей, ведущих здоровый, трезвый образ жизни  - отличное питьё.    Для тех, кто хочет подкрепиться основательней, из турецкого батона /я покупаю его всегда от удивления к названию/, бутерброды в двух тарелках с маслом, сыром, колбасой и разными разностями, чайные чашки, фужеры, тарелочки, ножи вилки салфетки для трёх персон – отличный стол! Чай в заварном чайнике давно заварен. Большой чайник два раза кипятил.
- Ах ты, Господи, сколько всего! - восхитилась Зинаида Васильевна.
- Так ведь не каждый день я с такими замечательными женщинами чай пью.
- Я-то ладно, старая кочерыжка, мне на кладбище давно пора, - заскромничала Зинаида Васильевна, но я знал о её делах, боевом характере и значение. Благодаря ей, их подъезд содержался в образцовом порядке: она собирает деньги и организует покраску дверей и панелей, побелку, мытьё полов и наводит «красоту» /под «красотой» имелись в виду красочные картинки на электрощитах каждой лестничной площадки.
   Годились для этого журнальные репродукции, цветные картонки, вырезанные из конфетных коробок и откуда-то ещё, отчего подъезд сделался уютным и весёлым/. На каждом лестничном пролёте прикреплена была пустая консервная банка, чтобы молодь, собирающаяся по вечерам, складывала туда окурки, не сорила бы.
   Зинаида Васильевна нещадно гоняла тех, кто нарушал, ею установленные, строгие правила, за что строптивая молодёжь сожгла её дверной звонок – он расплавился и вышел из строя. Благоразумные люди советовали Зинаиде Васильевне не связываться с молодыми – не тут-то было! В борьбе за правое дело была она неугомонна и неустрашима.
   Обо всём этом рассказали мне женщины на лавочке из их подъезда.
   Я это по достоинству оценил и выложил Зинаиде Васильевне, как мысль о том, что незаменима она, и ни о каком кладбище не может быть и речи.
- Спасибо за доброе слово! – засмущалась она, скромная женщина.
- Да не обо мне речь, - досадливо махнула рукой, песенка моя спета. Вот Ольга Николаевна – таких поискать… приступила, было, она к очень занимательным для меня сообщениям, но тут, прозвучав снизу, лёгкие шаги остановились на нашей площадке, и зашуршал ключ в соседней двери. Я рванулся с места, потом в смятении остановился,… Зинаида Васильевна, воспользовалась моим замешательством и меня опередила. Конечно же, это Ольга Николаевна была, кому же ещё в соседней двери ключом вертеть?
-Ольга Николаевна, идёмте к нам чай пить, у нас тут много всего есть, - пригласила Зинаида Васильевна.
- Спасибо, - отозвалась Ольга Николаевна, - у кого это у нас во множественном числе?
- Да в гостях  у меня доктор тут один – меня лечил.
- Хорошо, сейчас немного приду в себя, ведь с утра дома не была, и к вам забегу.
   Зинаида Васильевна вернулась, села рядом, в нетерпении выключила телевизор:
- Орёшь тут, не знаю про что!
   Мы сделались, словно замороженные, показалось, вечность, проходя мимо, неосторожно нас задела – мы ни звука, только слушаем, что там за стеной происходит? – ничего не слышно, ждём и дождаться не можем, когда это ненаглядная наша Ольга Николаевна к нам препожалует?
   Наконец, скрипнула дверь оттого, что открыли её и закрыли на ключ. Мы слегка подпрыгнули, подались навстречу, но остались на месте, дверь ведь не заперта.
   Ольга Николаевна вошла и нас приветствовала. Она ко встрече со мной не была готова, видно, гостя и доктора Зинаиды Васильевны представляла в таком же преклонном возрасте. А я на чеку был – всё видел, всё замечал. Она неузнаваемая вошла, в этом строгом длинном платье, я ещё её не видел, захлестнули меня нежность и восторг.
   Её зелёный взгляд, на меня наткнувшись, сделался удивленным и беспомощным в первое мгновение, счастливым и ликующим – во второе, а в третье – был завешен ресницами  и опущен вниз – радость и ликование тот час же мне передались.
- А как вы здесь оказались? – ко мне она обратилась.
- Я Зинаиду Васильевну приходил лечить, и по этому поводу мы решили с ней напиться чаю, может быть, и вы к нам присоединитесь?
- Конечно, глядя на ваш стол, многое здесь очень нравится мне, как видите, не зря я так старался.
- собственно, хозяин здесь я, Зинаида Васильевна лишь больная моя пациентка.
- А что вы, в самом деле, доктор?
- На самом деле я не доктор, но практика показывает, что лечение мне удаётся иногда. На правах хозяина усаживаю вас здесь – я передвинул стул так, чтобы села она не сбоку, как Зинаида Васильевна, а напротив меня – глаза в глаза. Она послушно указанное место заняла. Я ей бумажную салфетку расправил и на колени положил. Всякое действие, всякий жест священным в её присутствии делались для меня.
   Вот ведь сидит она, ненаглядная моя Ольга Николаевна, напротив. И захотелось мне волшебное это мгновение остановить, и остановилось оно. Ликование переполнило нас всех, избыток чувств, по комнате пронесись, задело телефон, и он задребезжал, захлёбываясь от восторга, Зинаида Васильевна ринулась к нему. И мы с Ольгой Николаевной как бы остались вдвоём. Говорили об огородных делах, шутили о медведках и колорадских жуках, но содержание не имело значения. Очень нравилось нам беседовать вдвоём.
   Зинаида Васильевна вернулась за стол:
- Подружка  звонила, - объяснила нам, -  я ей сказала, что сидим, чай пьём.
- Вы бы пригласили её к нам на чай, - предложил я.
- Да я её приглашала, она квартиру боится оставить, двери железной у неё нет, обворуют ещё. Окинув нас опытным взглядом, поняла, что ладится у нас всё, и заявила непреклонно:
- Не дело это – чай да морс пить,  нужно, чем покрепче встречу нашу обмыть, и торжественно извлекла из недр шифоньера бутылку с мутной жидкостью, водрузила на стол.
- Давай, милок, открывай! Открыл я, и над столом,  испускающим нездешние запахи заморских фруктов, распространился тяжёлый сивушный дух.
- Я пить не буду, - решительно отставила свою рюмку Ольга Николаевна.
- Ну не будешь, так не пей, не стала настаивать Зинаида Васильевна, видно, зная её непреклонный характер, - а мы с доктором три рюмочки пропустим за всё хорошее, за нашу жизнь! – деликатно обозначила она причину нашего торжества.
   Я возражать не стал, обычай, возведённый в закон, нарушить не посмел, чтобы её не обидеть. Наполнил Ольге Николаевне фужер и рюмку апельсиновым соком, чтобы было что пить, и чем чокнуться с нами. Наши с Зинаидой Васильевной рюмки наполнил самогоном, её фужер апельсиновым соком доверху, в свой немного плеснул, мы поднялись.
   Заметили?  У нас как бы происходит необъявленная помолвка, чокнулись рюмками, и пока Зинаида Васильевна, света белого не взвидев, закрыв глаза, тянула в себя сивуху эту, занюхивала, запивала её, заедала, я свою рюмку опрокинул в свой фужер, и тоже нюхал бутерброд, тяжело дышал, словом, всячески изображал выпившего это зловредное питьё человека. Так, что Зинаида Васильевна нисколько в этом не усомнилась,
   Ольга Николаевна всё видела, но меня не выдала, посмеивалась только.
- У вас что там – стоградусное в бутылке налито? – сжигает всё в нутрии, - возмущался для вида.
- Да, крепкая самогонка, гонят здесь у нас соседи на первом этаже без обмана, - гордилась Зинаида Васильевна, - я три рюмки выпью всегда, больше не могу.
- Ну, давай ещё, дорогой сынок, по одной,- сказала, когда закусили.
- Может, Зинаида Васильевна, хватит?
- Да нет, - она не согласилась, - так уж положено – Бог троицу любит. Налили по второй, весь ритуал повторили снова.
- Надо чего-нибудь горячего сготовить, - заволновалась Зинаида Васильевна, гостеприимная хозяйка.
- Сидите, не беспокойтесь, - наложил я ей разнообразных бутербродов на тарелку, - обойдёмся без горячего, вы ещё не достаточно здорова, чтобы у плиты стоять. Она не возражала и принялась за бутерброды.
   После третьей рюмки фужер мой сделался полным. Пошёл в раковину вылить, Зинаиде Васильевне сказал, что после такого крепкого напитка захотелось холодной воды.
   Вылил в раковину содержимое, показалось, что выскочил из неё рогатый чертёнок и скорчил мне мерзкую рожицу, наложил я крест православный на него, он жалобно взвизгнув, провалился в тар – тарары, в недра раковины.
   Когда вернулся, Зинаида Васильевна заявила:
- Я выпила свои три рюмки, больше не буду, остальное ты, сынок, один допивай, итак пил не как мужик по мне равнялся, теперь бери чайный стакан и наливай поскольку хочешь, если не хватит, у меня ещё в заначке есть, - равняла она меня со знакомыми ей мужиками, и ничего для меня не жалела.
   У Ольги Николаевны от сдерживаемого смеха тряслись плечи.
- Нет уж, Зинаида Васильевна, оставьте это на следующий раз, и решительно пробку завернул.
- Да кто же это зло в бутылке оставляет?
Другие мужики эту самогонку чуть не вёдрами хлещут и ничего, вон на той неделе у Марининых гуляли, меня пригласили /я им по мужу покойному дальняя родня/, ну, выпили сначала ящик водки, какой хозяева для гулянки припасли, потом прикупили три трёхлитровых банки  самогону, хорошо погуляли, мужики все в повал, драку было затеяли, еле угомонились.
- И вы это нам предлагаете?
- Да так уж повелось, куда от этого деваться?
   По радио такие мелодии разлились, что усидеть было невозможно. Первый танец с Зинаидой Васильевной покружил:
- Не танцевала уже, чай, сто лет, - оправдывала она неверные движения свои. Я её усадил и сказал, что с больным коленом танцев на сегодня достаточно ей.
- Что верно, то верно, - сразу сообразила она.
   Я Ольгу Николаевну пригласил, вскинула она тонкую руку свою ко мне на плечо, отчего её браслет – зелёная змейка с блестящими глазами, соскользнул по руке вниз. И закружились мы в небольшом комнатном пространстве. И музыка, словно, по заказу навстречу  нам неслась: «В городском саду играет духовой оркестр, на скамейке, где сидишь ты, нет свободных мест…» Слова очень соответствовали нашим отношениям, не допускающим никаких вольностей на сегодняшний день. Вот ведь рядом её лицо – от моего дыхания шевелиться тонкая прядь её волос, но невозможно прикоснуться губами к её щеке, руки даже пожать не решусь, хотя она, моя любимая, заключена в объятиях моих, казалось мне, что мы, не касаясь, пола, парим в воздухе.
   Зазвучала песня: «Пусть я с вами совсем не знаком, и далече отсюда мой дом»…
«Ну, скажите хоть слово – сам не знаю, о чём»… это про то, что с началом войны жестокая, неумолимая военная судьба для каждого уже началась, но в песне краткий миг затишья, танцев и покоя, нежность и грусть. Что-то тревожное, созвучное этим словам и мелодии поднималось в груди…
                После танцев пили чай, я к обеим женщинам очень внимательным был.
   Затем, Зинаида Васильевна сказала, что, пожалуй, приляжет, пойдёт.
- А вы сидите, вам рано, поди.
- Нет, Зинаида Васильевна, вы отдыхайте, мы тоже разойдемся по домам, - объявила Ольга Николаевна.
- Заметили, я так и предполагал, что «разойдёмся», уже то хорошо, что побыли рядом.
- ну, вы тогда, что осталось, заберите с собой! – заволновалась Зинаида Васильевна, не привыкшая жить за чужой счёт.
 
- О чём вы говорите? Без вас не 
состоялся бы этот замечательный чай! – я её благодарил.
- До завтра! – простился с Ольгой Николаевной, она не возражала.
   Не помню, как оказался у себя дома, ехал ли трамваем, маршруткой ли – новым очень удобным транспортом – заслуга перестройки, шёл ли пешком? Скорее всего, летел на крыльях радостных надежд. И всё думал о том, в какой форме и при каких обстоятельствах Ольге Николаевне совместную жизнь предложить?
   Помню, у Марии Петровны в тот вечер сидел, соседушки моей, вилку от настольной лампы разбирал и исправлял, видно, она за этим меня позвала. Когда загорелась лампа, и после её горячих благодарностей, вернулся к себе за письменный стол, и разбирал, приводя в порядок, разные выписки и собственные начинания.
   Мысль патриотическая меня посетила
   Зреют медленно, но неустанно в спящей пока России, многострадальной Родине моей, здоровые и молодые силы необъятные, казалось мне, и в возрождение её в тот счастливый  вечер твёрдо и свято верил я.
   В постель с собой взял «Дворянское гнездо» о Лизе Калитиной и Лаврецком любимый мой роман, хотел перелистать, очень подходящий к нашим с Ольгой Николаевной отношениям, но так и не раскрыл.
   Кажется, что всё будто бы ладится у нас, но какие-то сомнения всё-таки мучают меня.
   Я бы на её месте был по отношению ко мне предприимчивей и смелей.

Глава 28. В ТРАМВАЕ

   На следующий день после работы еду в трамвае домой, намереваясь с очень серьёзными намерениями к Ольге Николаевне пойти. Отчего-то снова неспокойно на душе.
   И вдруг – радостная, розовая улыбка на дорогом лице.
   Верочка явилась передо мной. Я вскочил,  в объятья её заключил, вглядываюсь в юное  лицо:
- Как там важные и нелёгкие ваши дела?
- Вы знаете, улыбаясь, щебетала Верочка, - мне так важно о многом с вами поговорить! Где мы встретимся? Хотите, я к вам приеду?
- Очень хочу!
- Нет, лучше вы к нам приезжайте, ведь вы один, а у нас столько народу!
- так ведь этот ваш народ не позволит нам с тобой поговорить, мне тоже многое хочется сказать, о многом расспросить.
- Ещё как позволит! Мы с вами в мою комнату уйдём все наши будут вам рады, вы приедете?
- Обязательно приеду. И я признался ей вдруг, что скоро, возможно буду тоже не один. Следующей моя остановка была, я выпустил Верочку из рук, и что-то ещё собирался ей сказать, но вдруг надолго сомкнулись мои уста, потому что зелёный отчаянный взгляд встретился с моим на одно лишь краткое мгновение, и Ольга Николаевна поспешно отвернулась от меня. Теперь только узкий бант на её кружевной шляпке мелькал к выходу.
    Трамвай остановился, Верочка тоже оставила меня, крикнув на прощанье:
- Чуть не проехала свою остановку, не забывайте, что я вас жду!
    Я остался на месте «без чувств, без мыслей, без любви». 
   Должно быть, Ольга Николаевна видела нас с Верочкой с самого начала, и, конечно, неправильно нашу встречу истолковала и поняла.
    Всё радостное, светлое, обнадёживающее, чем был наполнен я, лопнуло во мне и кануло в пустоту, как детский розовый воздушный шарик, который надували и передули мы с внученькой моей, отчего плакала она.
   Нужно с Ольгой Николаевной объясниться, перед ней оправдаться, только никаких оправданий и объяснений она не потребует и не позволит, не спросит, с кем это я в трамвае обнимался, как следовало бы, а будет спокойно и холодно говорить о другом, на недосягаемое пространство, отдаляясь от меня.
     Не пойду я к ней сегодня, пусть пройдёт время, успокоится она, сгладится острота переживаний. И я в тот вечер к ней не пошёл.
    Суеверно подумал тогда, если увижу хороший сон, то ещё не всё потеряно, но ничего отрадного не увидел во сне. За одиноким скучным завтраком бутерброд, вопреки правилам, упал маслом и сыром вверх – дурная примета. И в довершение всего, чайная чашка, которую над раковиной мыл и на пол уронил, не разбилась.
    Помните примету – посуда бьётся, жди удачи? Значит, удача мне не светит - издевалась чашка надо мной. Правда, я сам её в сердцах добил, так, что осколки разлетелись по углам, но это не в счёт. Стыдливо осколки невинной чашки собрал.
    Представил Ольгу Николаевну, строгую и тонкую, в шляпку с узким бантом и узкими, опущенными вниз полями, в которой она от меня удалялась, в чужих объятиях, и задохнулся от негодования.
    Если бы я такое увидел, невозможно было бы меня в измене разубедить – ревнивец я.
    Через три дня дошло до меня, какую глупость совершил, мне нужно бы придти в тот же вечер и сказать, что видел вас в трамвае, но даже поздороваться не успел, так был обрадован и взволнован встречей с любимицей моей Верочкой.
    А раз не пришёл, как обещал, значит, все самые худшие предположения о себе подтвердил. Конечно, я сделаю ещё попытку поговорить с возлюбленной моей, но нет у меня надежды на успех.
    Душа моя впала в летаргический сон и не желала видеть белый свет, как бы серым пеплом подёрнулось всё вокруг. Не читалось мне, не смотрелось /в смысле даже самых любимых телепередач/, не пилось, не елось.

Глава 30. НА ЗАВОДЕ БЕДА

   Но трагические события следующих дней личные мои переживания затмили собой.
   Безысходность и тоска! Хотя мне лично ничего не угрожает, я инженер – «цены мне нет» - это слова начальства моего, скупого весьма на похвалы,  к тому же без дурных привычек, как это сейчас называется в запойное наше время, то есть, на меня можно во всём положиться, спокойно и безмятежно живётся моему начальству в смену мою. И на любых опытных установках я – первое лицо, потому что люблю и умею решать любые технические задачи. Так что на хлеб с маслом для себя и своей семьи заработаю всегда, тем более, что в семье у нас тунеядцев и захребетников нет. Счастливая судьба – это не моя заслуга – просто всегда я в окружении дорогих и близких мне людей, случись так, читатель, с тобой, и ты бы сделался таким же удачливым, как я.
    Но производство, в связи с перестройкой, сворачивается везде, и на заводе большое сокращение у нас.
    Более всего озабочены женщины. приближается двадцать пятое число, когда на работу не позволено им будет выходить, об этом предупреждены они.
   Я пытаюсь представить себя на их месте, и представить не могу.
   На нашем заводе тяжёлая не женская работа, гордились они и работой своей и приличной зарплатой – ведь детьми обременены. Мужья очень часто, к сожалению, им не помощники, и не добытчики – пьют.
   Свято верила советская женщина в то, что к лучшей жизни, без конца преодолевая временные трудности, мы идём. Но всё оказалось ложью в одночасье, и вот уже никуда мы не идём, топчемся на месте и падаем вниз. И вышибают из-под ног то, на чём держалось всё – работу – единственный такой, казалось бы, надёжный источник жизни, пускают по миру с детьми, и никто за это не в ответе… Неумолимо приближается двадцать пятое число…
   Женщины собираются группами, разговоры их однообразны и унылы, такого примерно содержания, / не раз стоял я с ними, не умея ни утешить, ни помочь/:
- Была в трудоустройстве, предлагают работу на восемьсот рублей – это же за квартиру заплатить, а жить на что?
- Вчера сам на ногах не стоит, пьяный пришёл – убила бы! детей жалко – посадят, кому они нужны?
- Пойдём работать к хозяину на базар, моя соседка работает на одного…
- Там спиваются все.
- Как не спиться зимой на морозе стоят, самогонкой греются они.
- Мне вчера молоденькая девчонка рису не могла взвесить, пьяная, шатает её.
- И мы сопьёмся, детей осиротим.
   А у стены, в укромном уголке, в конце коридора, видел я Лютикову Анну. Она дала слезам волю. Беззащитно сотрясались от рыданий узкие её плечи.
       А ведь Анну эту прошлым летом помнил я совсем иначе. Встретил её в вечернем трамвае, ехала с огорода, тогда о сокращении не было и речи. Анна загорелая, с корзинкой алых яблок, с букетом розовых и белых астр, с разметавшимися по плечам светлыми волосами, после нелёгкой первой смены в горячем цехе, где другая женщина, не знакомая с нашей работой, скажем, Алёнка наша, как в преисподней, почувствовала бы себя, отработав ещё вторую смену в огороде, свежая была и крепкая, как яблоко из её корзинки, которым она меня угостила. Красивая женщина! Очень юной показалась мне она.
   Мы сели рядом, время позднее, трамвай полупустой, знакомство до сих пор было шапочным – примелькались в цехе друг к другу, здоровались, как все цеховые. Разговорились о яблоках, об огородах…
   Не переставая Анной любоваться, я стал ей комплименты говорить, потому что знаю -  о красоте их и молодости всегда женщинам нужно сообщать – это поддерживает их и силы придаёт.
- Вы скажете! - смеялась Анна, мне до  пенсии три года осталось. /В нашем горячем цехе никель комбината женщины в сорок пять лет по горячей сетке на пенсию идут./ Я – бабушка уже, внучке три месяца исполнилось вчера. Искренне удивился:
- А я бы вам, Анна, не дал больше тридцати.
   Анна развеселилась ещё больше:
- А  если бы жизнь чуть- чуть полегче была, да кто-нибудь бы пожалел! - Тогда сколько бы дали вы мне лет? А-то видите, муж и двое взрослых сыновей, а в огород езжу одна, старший сын женат, младший – спортсмен – некогда им, муж после получки загулял. А все имеют хороший аппетит.
    Очень мне захотелось Анну пожалеть! Я предложил её проводить и яблоки помочь донести.
- Что вы, что вы? – испугалась Анна, - муж узнает, он мне такие проводы устроит! Тут ходишь по одной доске, и то бывает всякое. Спасибо вам за всё! – горячо она меня благодарила, хотя благодарить было не за что.
   Взял я её тяжёлую корзинку с яблоками, донёс до входной двери и подал с трамвая. Потом видел в окно, как бодро шла она с тяжёлой корзинкой в свете тусклых фонарей, как колебались астры в букете и развевались от быстрой ходьбы длинные волосы.
    Эту трамвайную встречу запомнили оба – здороваясь в цехе, улыбались друг другу по- родственному.
   И вот теперь дорогая моя Анна билась у стены в горьких рыданиях, и я ничем не мог помочь.
«Перенеси с достоинством то, чего изменить не можешь.» - вспомнил я Сенеки слова, которые вчера только в записную книжку свою занёс. Интересно, с каким бы достоинством ходил Сенека мимо женщин, которых уволили с комбината, мимо рыдающей Анны?
   Проникнувшись чужими страданиями, менее уязвимым сделался к своим – стыдно мне за безоблачное моё благополучие, зашёл в операторскую к коллегам своим, среди нас сокращения нет, здесь в это время собирались мастера. Василий быков заметил состояние моё:
- Ты чего сам не свой?
- Мимо женщин уволенных проходил.
- Я вообще боюсь сейчас в цех выходить, - согласился он.
   И вдруг мерзкий этот и скользкий тип – Олег Обрезкин – сменный мастер, осклабился нехорошей улыбкой:
- Пусть ревут, уберут лишних, мы будем больше получать.
   Неожиданно для себя, я развернулся и в морду дал ему, как это делает скорый на расправу дворовый наш народ.
- Ты что, сдурел совсем? – но в ответ не размахнулся – силы не равные – мелок и хлипок он. – Нет, вы на него посмотрите! - продолжал Обрезкин взывать к сочувствию.
- А ты язык не распускай, - согласился со мной Василий Быков, остальные промолчали, явно нас с Быковым поддерживая.
   Я ушёл, пожалев о содеянном, конечно, гнусная Обрезкин этот, но мелкая ведь сошка, ничего от него не зависит.
   Часа полтора спустя, был очень занят - разбирались со сложным аварийным узлом, и руки до локтей были у меня в машинном масле, вызвали к начальнику отделения. Я руки ветошью обтёр, отправился, думал, вызывает по поводу этого аварийного узла, хотел сообщить свои соображения.
- Ну вот что, - строго мне сказал начальник отделения Данилыч, как мы его называли, - сейчас Обрезкин придёт, извинишься перед ним, придумал – руки распускать.
- От дела отрывать по пустякам?! – взорвался я, пусть только придёт – сжал кулаки.
- Сейчас не то время, такие шутки не пройдут, пиши заявление об увольнении, раз строптивый такой, - Данилыч меня пугал.
- Давайте ручку и бумагу.
- Знает шельмец, что я заявление ему не подпишу, - пожаловался технологу Данилыч, - ладно, иди, разберусь без тебя.
   Очень хотелось мне Обрезкина подождать, только женщинам это не поможет.
   А фискальство его оправдано вполне - должен ведь он как-то защищаться от таких как я – с кулаками убойной силы.

Глава 31. ПРО СВАЛКУ
   Как не старался я себя образумить чужими страданиями, а жизнь без Ольги Николаевны уныла и пуста, но работа на заводе и каждодневные обязанности перед родными и близкими поддерживают меня на поверхности бытия.
   В самые горькие моменты вспоминается мне внученька Лизонька, её неподдельная радость при виде меня, и то, как она всякий раз при встрече с восторженным визгом обнимает мои колени, как подставляет свою лукавую мордашку для поцелуя, ей я долго ещё буду нужен.
   И считая меня собственностью своей, старается использовать меня в своих интересах, например:
- Деда, принеси мне горшок, - кричит, занимаясь игрушками.
- Я не для того у тебя есть, чтобы горшки носить.
- А для чего? – интересуется она.
- Для того, чтобы учить тебя уму-разуму, - вспоминал я последнюю встречу с ней, и мои скорбные губы растягивались невольно в чуть живую улыбку…
   Плохо мне без женщины, без жены.
   Но, несмотря на внутреннее опустошение и тоску, обязанности свои я старался свято выполнять.
   Первым делом взялся за свалку, помните, что появилась вдруг за нашими садами-огородами. Кончился дождь, установилась хорошая погода. Альбина Ивановна приболела -  на огороде я один -  самое для такой работы время.
   Явился к свалке с тележкой, на которой надёжно укреплена из-под большого телевизора картонная коробка, твёрдая и прочная.
   Сначала я нашёл и расчистил на некотором расстоянии от свалки свободную площадку, куда мусор можно будет свезти и сжечь, затем стал закидывать его совковой лопатой в коробку. И заметил: владелец садового участка, что рядом был, пристально сквозь высокий забор, за мной наблюдает. Потом, этот хлопотливый лысоватый мужчина из своего укрытия вышел и спросил, что я тут делаю? Хотя дела мои были вполне  очевидны.
- Да, вот свалку решил убрать, - ответил, опершись на лопату.
- Так ведь не ты её здесь навалил, - уверенно заявил он, отчего я сразу его самого в этом деле заподозрил. Тем более вспомнил, что сад- огород его был заброшен и запущен в последние годы, и ещё в прошлом году жили и стонали здесь серые горлицы, мы с Лизонькой их наблюдали.
   Значит, он недавно этот участок приобрёл, почистил и свалку эту устроил рядом, себя особенно не утруждая.
   Делиться с ним своими догадками не стал, а только согласился, что, конечно же, навалил её не я, но я по этой тропинке с внучкой на Урал хожу купаться. Ни словами, ни чувствами сосед меня не поддержал, и не возразил, отчего я ещё больше укрепился в своих мыслях о нём, и молча скрылся за забором своим.
   Но только принялся я кидать мусор в тележку, как он явился с совковой лопатой и встал рядом.
   А что такое свалка любой величины для двух здоровенных, работящих мужиков?!
   Но скоро мы вынуждены были сделать перекур, потому что соседка с права, полная, малоподвижная женщина – Нина Андреевна всё видела и слышала из-за своего забора, и принесла нам двухлитровую банку студёного ядрёного квасу, желая хотя бы так принять в хорошем деле участие.
    Мы пили квас втроём по - очереди из одного стакана, Николай принёс – так звали моего помощника.
    Нина Андреевна всячески поносила бранными и не всегда приличными словами того, кто эту свалку накидал, я с ней соглашался, Николай помалкивал – закурил, отсев от нас подальше, чтобы на нас не дымить, и мне протянул свой, украшенный  цветным плексигласом самодельный портсигар, я признался, что не курю.
- Не куришь? – удивился он, - ты, может, и не пьёшь?
- Не пью, - пришлось сознаться.
- А жаль, - сокрушался Николай, - мне очень бы хотелось с тобой выпить и поговорить.
- А разве поговорить без выпить нельзя? - поинтересовался я.
- Какой без выпивки может быть разговор? Тебе, поди, с такими замашками нелегко живётся? – предположил он.
- Да уж, - поддержала его Нина Андреевна, - сейчас какое время? Всяк норовит кусок из горла вырвать у другого.
   И они оба уставились на меня с любопытством и участием.
- Что мне нелегко живётся, я бы не сказал, знаете пословицу – «не имей сто рублей, а имей сто друзей» - и друзья у меня находятся всегда, как вы сегодня, я же вас не приглашал, вы же сами пришли, - возразил я.
- И то верно, - легко согласилась Нина Андреевна, - к доброму человеку всегда тянуться люди.
- Откуда ты такой взялся? – не пьёшь, не куришь, убираешь чужие свалки, - интересовался Николай.
- Я – новый тип, недавно появившийся на русской почве и быстро распространяющийся, - шутя, ответил Николаю.
    Нина Андреевна, забрав пустую банку, простилась с нами:
- Я бы вам тоже помогла, да ведь еле хожу,
 На свой огород сил не хватает.
- Разве мы бы позволили вам этим заниматься? – запротестовал я.
   И за квас её поблагодарили, Николай сказал, что такой квас не каждая женщина делать умеет.
   После её ухода мы в полную силу принялись за дело, работали наперегонки, почти без перекуров. Я удивлялся, как это курящий Николай не просит у меня пощады? И всё же провозились до вечера.
   Свалив мусора первую тележку, разожгли костёр, Николай принёс для этого в жестяной банке бензину, пока мы привозили следующую, первая почти полностью сгорала. Когда свалили в костёр последнюю тележку, стали рыть яму, свалили в неё оставшийся, не сгоревший мусор – разные склянки, жестянки, пластиковые расплавившиеся бутылки, засыпали землёй, заровняли. Золу от костра сгребли, и Николай унёс её на свой участок для удобрения. Замели всё кругом веником из кленовых веток – свалки как не бывало! На её месте осталась примятая трава и поникший цветок розовой кашки.
- Слушай, Николай, а не сообразим мы полить эту лужайку?
- Почему же не сообразим? Мигом!
   Он ушёл к себе, немного повозился, перенося шланг, и через забор протянул его мне, отрегулировали подачу воды. И я спокойной рассеивающей струёй живительной влагой пропитал замученную лужайку, всё!
   Приятно ныли мышцы от такой слаженной, успешной работы.
- В случае чего, ты знаешь, где меня найти – летом на даче днюю и ночую. Я ведь на все руки мастер – сварщик, слесарь, плотник, электрик, если что надо, во всём помогу. И Николай показал мне хваткие свои, мозолистые руки.
- Ты тоже забегай, вон мой участок третий с краю.

Глава 32. УХУДШИЛИСЬ МОИ ДЕЛА

   Несколько дней спустя еду в трамвае, обозрел пассажиров – нет ли среди них Ольги Николаевны? Что- то подсказывало мне, что сегодня я её должен встретить.
   А Ольги Николаевны нет. К передней двери прошёл – скоро выходить. Навстречу поднималась подслеповатая смуглая женщина с табуретом и баяном в руках. Два этих квадратных предмета мешали ей войти – перехватил баян и табурет, люди потеснились, табурет поставил к стенке, баян пристроила она на колени. Её в нашей части города знают многие, знал и я. Она играла и пела у входа на тбилисский рынок, зарабатывала таким способом зимой и летом на хлеб насущный. Я тоже не раз бросал в её пластиковое ведёрко из-под майонеза сколько придётся. Мне нравился её репертуар – наряду с любовными, шуточными, военными и другими любимыми народом песнями, обязательно включала она время от времени патриотические мотивы, пела не Бог весть как талантливо, но поднимала у прохожих жизнерадостный тонус, теперь она решила сменить место работы.
   Привычно приставила на полу к ногам пластиковое ведерко из- под майонеза, растянула баян, пробежала пальцами по кнопкам, и потекла в трамвайное пространство песня: «Тропинка узенькая вьётся через сугробы вдоль плетня. Я прохожу, а у колодца судачат бабы про меня…» И застучали в пластиковое ведёрко монеты. Но сделался сиплым её голос, красным лицо и нос после вчерашнего похмелья. Не минул её порок, сведший в могилу дорогих родителей моих. И когда она запела: «Летят перелётные птицы, ушедшие лета искать…», я, стоявший рядом, не выдержал, и, перекрывая её голос и вообще все голоса, продолжил сильно и страстно, вкладывая в песню, накопившуюся боль за многострадальную страну мою и народ мой:
- А я остаюся с тобою, родная навеки страна, не нужно нам солнце чужое… А что? Кругом свои же люди! Народ тут же откликнулся на чувства мои – монеты чаще застучали в ведёрке из-под майонеза.
     Дальше было всё как во сне – зелёный взгляд меня пронзил. Навстречу мне идёт возлюбленная моя Ольга Николаевна. Я от неожиданности и счастья обалдел. Она открыла сумочку, достала бумажную купюру в десять рублей, сунула её не в ведёрко из-под майонеза, а мне в руку, резко повернулась и вышла из трамвая. А я неподвижный и безмолвный мял её бумажку в руке. Дружно аплодировал благодарный мне народ. Отдал деньги поющей женщине, сошёл на следующей, обратного трамвая не имел терпения дождаться, примчался на остановку, где она сошла, где я должен был сойти, но следов Ольги Николаевны не нашёл. Уж не подумала ли она, что я таким способом зарабатываю на хлеб?
   Встретились! Предчувствие не подвело. Лучше бы никогда нам с ней в трамваях не встречаться.

Глава 34. СНОВА О ЛИЧНЫХ ДЕЛАХ

   Тоска и ревность мучают меня. Ведь ходит моя любимая по городу, и каждый смотрит на неё, и она смотрит на всех… А я ведь не один такой хороший в городе живу.
   И хотя при встрече с Альбиной Ивановной оживляюсь всегда, заметила она, что не всё у меня в порядке, и пришла с очень знакомой мне программой:
- Я муку и фарш принесла, если есть у тебя яичко…
   Яичко у меня всегда есть, потому что яичница на скорую руку – очень подходящая, особенно во время меланхолии, еда. И мы с ней готовили ужин, беседуя между делом.
   Начали с житейских разговоров о том, о сём… Как наша Алёнка купила туфли удобные, красивые и дешёвые по теперешним ценам, очень была довольна, а на десятый день они развалились, не туфли, а картонный камуфляж. Аленка обратилась в соцзащиту, и что ты думаешь? Разобрались и деньги продавцы вернули ей.
- Конечно, так и должно быть, - горячо переживал я Аленкины неприятности. Но у нас должное всё воспринимается как удивительное всегда…
- А что, сынок, на тебе последнее время лица нет? случилось что?
   Сдерживая истинные свои чувства, рассказал ей всё в «юморном плане», как выразились бы мужики из нашего двора. Дескать, по вашему совету решил жениться, да чёрная кошка дорогу перешла.
- Слишком молодую не по себе нашёл? – предположила она.
- Да нет, такой вариант меня не привлекает, чувство отцовства сильно во мне, ровесницу ищу.
- Так зачем же дело стало? Ты ведь у нас по всем статьям что надо! Ничем не ущемлён, не обижен, без дурных привычек мужики на дороге не валяются сейчас. Для любой ровесницы ты – клад.
- Вы льстите мне, - скромно возразил, хотя и сам о себе примерно также рассуждал: вот невидаль для такого шикарного,  непьющего мужчины кикимора какая-то, бледная, худая, «вся из себя» при этом, как говорит в таком случае, презрительно скривив губы, дворовый наш народ.
   Но услышать это со стороны – оказывается совсем другое дело, вдруг ни с того, ни с сего развеселился я -  дурачился с Альбиной Ивановной, не ставил, а лихо запускал по столу чашки и тарелки, время от времени начинал запевать жизнерадостные куплеты… Вилку уронил – женщина должна придти, представил Ольгу Николаевну, входящую ко мне… хотя, конечно, бесплодная мечта.
- Ну, слав богу, кажется, отмяк ты немного душой, - перекрестила меня Альбина Ивановна, уходя.
       На следующий день возникло во мне твёрдое и смелое решение: я намерен точно знать – «да или нет» - будете ли вы моей женой?
   Три дня вынашивал замысел свой, с ним свыкся, без колебаний номер Зинаиды Васильевны набрал.
- Кто это там, - слышу её недовольный голос.
- Не могли бы вы позвать Ольгу Николаевну к телефону? – спрашиваю, не представляясь.
- А кто это там разбежался? Чего это она понадобилась кому? – неласково продолжала выяснять Зинаида Васильевна, пугая меня недобрыми предчувствиями.
- Да я это, Зинаида Васильевна, доктором вы меня ещё называли, лечил я вам больное Коленко, пил с вами самогонку – до сих пор приятный вкус чувствую во рту, - старался я её настроить на весёлый лад, вспоминая этой самогонки мерзкий сивушный дух.
- Вот вам бы всё только самогонку лакать, - огорошила она меня. Дальше к ней кто-то пришёл, я трубку не отнимая, выслушал о каком-то безобразии односторонний монолог, и отключившись от темы для меня мало интересной, стал думать, что мне дальше делать, настаивать на своём или оставить этот разговор на потом, когда Зинаида Васильевна будет в лучшем расположении? Не хотелось мне откладывать на потом.
   Так размышляя, я упустил момент, когда Зинаида Васильевна снова ко мне обратилась, и что-то мне говорила. Понял я это только тогда, когда она спросила:
- А ты-то в этом деле какой? Речь оказывается, как потом выяснилось, о пьянстве шла, я не стал признаваться, что не знаю, о чём спрашивает она, чтобы ещё больше её не прогневить, скромно ответил,  что я как все.
- Пьющий значит – ах ты, Господи! - сокрушалась она, - а по морде – то твоей не скажешь, гладкая она у тебя, будто поутру тебя кажный день сметаной мажут. Ты уж извини меня, где что не так скажу.
   Конечно, не дело – женщине без мужика, только очень на женщин мне жалостно глядеть. Вон Павел Мокшин, сосед наш со второго этажа, опять напился, валяется на своей площадке, стыд головушке, обмочился и песни поёт. С работы, видать ушёл, выгонют его, опять повиснет у жены на шее, не знаешь, что и делать? Вызвать милицию, чтобы забрали от греха подальше, штраф опять же жене принесут. Ну ладно, разговоры разговаривать с тобой не стану, а то обругаю тебя под горячую руку – чего хорошего?
    Я обрадовался тому, что понял причину её раздражения – виноват, оказывается какой-то пьяный бедолага.
- Алло – алло! Зинаида Васильевна, вы меня извините, но я вас просил Ольгу Николаевну позвать. Зинаида Васильевна всё ещё была не в духе, видно, не решила, что с этим Мокшиным делать, и сердилась на весь белый свет.
- Какую тебе Ольгу Николаевну? Я же сказала - её дома нет, сама её жду – умный-то человек по-умному рассудит всегда. Только вот что я тебе, милок, скажу – хоть обижайся, хоть нет -  заморочил ты ей голову, а сам женатый, поди, либо жениться собрался, я же с балкона вижу, как шастаешь ты мимо нашего дома куда-то. Я уж молчу. Ты бы прибивался к одному берегу, а то – стыд головушке – и туда и сюда, придёшь, либо брякнешь по телефону и опять тебя «Митькой звали».
   Отыскался, не завалялся, а зачем ты здесь нужен? – распалялась всё больше Зинаида Васильевна, принимая близко к сердцу, как свои собственные, дела Ольги Николаевны.
   Я трубку выронил из рук, положив её на место, долго примеривал к себе этот вариант. Наконец, снова набираю номер, не попадаю в ячейки цифр – как меня забрало!
- Это ты что ли, милок? – обрадовалась она.
- Я это, Зинаида Васильевна, я.
- Слава Богу! Ты вот чего… тут я тебе всякого наговорила, так ты это… меня, старую не слушай. Мне бы в чужие дела не встревать…
  Ты это… коли надумал придти, чайку там попить, то приходи.
- Тогда отвечайте на мои вопросы, а то ни за что, ни про что,  как хотели меня обругала…
   С чего вы это взяли, что я Ольге Николаевне заморочил голову? Может быть всё наоборот? Что она об этом говорит?
- Как же, скажет она, у неё об этом клещами слова не вытащишь, молчит всё. Дак ведь меня не проведёшь, не первый день  на свете живу, всё вижу, всё подмечаю.
- Значит это догадки ваши? – огорчился я, хотя очень может быть, что Зинаида Васильевна права, если Ольга Николаевна  такая сдержанная даже с ней, верной любящей и близкой. Но ведь я и сам такой.
   Однако мне следовало не размышлять, а извлекать из Зинаиды Васильевны нужные сведения, раз представился такой случай. К этому я и приступил.
- Зинаида Васильевна, а где муж Ольги Николаевны, почему она с ним не живёт?
- Ах ты, Господи! – запричитала она горько, пять лет как схоронили. Мы тогда в этот новый дом переехали, прожили не помню сколько – ах ты, горе какое! Попал он в аварию на заводе, на никелькомбинате, инженер был муж-то её, убивалась Ольга Николаевна, так и вдовствует, смотреть ни на кого не хочет. А тут ты – ходишь, не ходишь – мутишь воду. Ты прости, милок, - опомнилась  опять Зинаида Васильевна,-  дак ведь она мне, чай, не чужая, сколько лет живём - из двери в дверь на одной площадке. Ты уж не говори про это Ольге Николаевне, молчи, мол, не было никакого разговору. Не любит она, когда в эти её дела встревают. А так, женщина она – другой такой нету!
   Куда шастаешь, чего там потерял? Ить счаз какие бабы пошли? Кажная обчистить тебя норовит, а запойных сколько да гулящих!
   Прибивайся к нашему берегу, коль вдовый, а коль женатый, - «вон Бог, а вон порог», - снова начала сердиться Зинаида Васильевна. Я её скорее перебил:
- Очень вас за всё благодарю, только вы тоже молчите – не было, мол, никакого разговора.
                Мне предстояло сделать очень решительный шаг.
   На следующий день, он был пасмурным и свежим, я с букетом алых роз, /на мой взгляд – это счастья цвет/, стоял не таясь, у подъезда Ольги Николаевны /её не было дома/,  и ждал её появления.
   Я пришёл, выражаясь старым слогом, просить её руки, и настроен на успех, сам себе тоже неотразимым кажусь, и намерен стоять здесь столько, сколько потребуется, пока она не придёт.
   Иногда уверенность моя сменяется внутренней дрожью, особенно когда в левом окне первого этажа отодвигается занавеска, выглядывает женское лицо, и занавеска закрывается опять. Но я подавляю сомнения.
   Если же она меня отвергнет, я вручу ей розы, как в песне Рубцова, и уйду медленной уверенной походкой, как мужчина, потерявший всё, и начинающий с нуля.
     Вышла Зинаида Васильевна с кошёлкой.- Пошла за луком, - доверительно сообщила, - варю уху, а луковки ни одной нету, меня осмотрела.- А ты, милок, сдурел? Стоишь как  жених в непогоду. Возьми ключ, зайди ко мне, коли её поджидаешь.
- Спасибо, я и есть жених, и здесь должен её встретить.
- Ну, как знаешь…
   Довольно времени прошло, и, наконец, Ольга Николаевна вдруг появилась.
   Никогда не забуду этого момента. Мне легче – я подготовлен к встрече.
   Для неё «мой светлый образ» с букетом алых роз – неожиданность. Она, наткнувшись на меня взглядом, сбилась с шага, приостановилась на мгновение. Её замешательство я в свою пользу расценил.
- А что вы делаете здесь с розами у нашего подъезда? – строго она спросила, от роз не отрывая глаз, чтобы я не мог читать в её душе.- Разве не понятно? Выражаясь строкой из «Евгения Онегина»: «Я жду вас, жду, я – ваш супруг!» Она подняла на меня глаза, и я прочёл в низ то, что мне хотелось.
- А как  будут выглядеть на практике эти ваши из «Евгения Онегина» слова?
- Это будет зависеть от вас, просто я в такой форме сделал вам предложение стать моей женой.
- Какой женой? – удивилась она.
- Я бы хотел официальной, через загс, и даже, как сейчас принято, через церковное венчание, потому что верующий я, православный.
   Она рассмеялась, но я от этого не впал в отчаяние, потому что смех её был согласным и весёлым, и не разрушал моей надежды.
   Я протянул ей букет, и она его приняла.
- Вот вам и «ха – ха – ха!» - я её передразнил – порядочные люди обычно на такие серьёзные предложения дают серьёзные ответы.
- А вам не кажется, что порядочные люди, прежде чем делать такие серьёзные предложения, стараются прежде сблизиться, понять друг друга, друг к другу привыкнуть, тем более в таком как мы возрасте. А вы «два года не писал двух слов, и грянул вдруг, как с облаков» - можно к вам слова Грибоедова отнести.
- Я вас достаточно понял, достаточно сблизился с вами, к вам привык, и жизнь без вас меня не устраивает, - объяснил я ей свои чувства, как сумел. – А если вы затрудняетесь в этом, то вот он – я, сближайтесь со мной, постарайтесь привыкнуть и понять.- Ах, вот как обстоят дела!
    Я осторожно взял её под руку. Занавеска в левом окне на первом этаже приоткрылась опять, и появилось женское лицо, приветливо помахал этому лицу рукой, потому что всё идёт как надо у меня! Крепко прижал руку Ольги Николаевны на мгновение к себе.
- Подождите, я достану ключ, - засуетилась она. А что его доставать? Мы ещё на первом этаже.
   Никаких опрометчивых поступков и жестов допускать нельзя, нетерпеливый я, так бы зацеловал и заласкал её без предисловий… Не тот здесь случай.
   Поднимаясь со второго на третий этаж, рядом с моей женой – в этом я не сомневался уже, я подумал о Боге, о том, что моя счастливая судьба совершается не без его участия, и решил, что завтра же с моей дорогой Альбиной Ивановной в церковь пойду, в божий храм, вот обрадуется она.
   И знаю я для этого всего одну лишь краткую молитву:
- Боже, милостив будь к нам грешным!