Энтропия Пауля Целана

                ...блаженъ, иже иметъ
                и разбiетъ младенцы
                твоя о  камень.
               
                Пс. 136


1

Подступает к горлу
оплаканное кровью слово
и откатывается вспять,
к излучине пульсирующей аорты:
тихо, венцом артерий,
оплетая слово, стекает свет,
как овцы к водопою,
в прохладу ивы.
Лицом открытый, Иаков,
отвороти же камень от гортани,
отмерзни чрево
и роди мне сына.
И рыдала ива,
но горше всех рыдало слово.

2

О, роза,
чьи гнетут тебя сны,
благоуханные мне?

3

Не отмщенный,
болезненно-бледно-сонный, богами
заклейменный:

твоя моча — чернёхонька,
твой язык — заскорузло-русский,
твоё дерьмо — жиденько.

От тебя
разит непристойной речью —
да и от меня тож;

ты затоптал одних,
на других ты наложил руки,
напялил козью шкуру,

волхвуешь над моим  ***м.


4

Ах, как сентябрит!
Отпевают пчёлы твои сады,
не умолкнут соловьи,
распевая натощак так и этак.

От удара  под дых
к вольным травам туман приник и затих...
Ты не мыт и небрит,
по-рыбьи разеваешь иудейский рот.

И давишься речью,
словно хлебным куском.
Этот черствый немецкий стих
ты размочил в парижских водах,
впадающих в чёрный  Стикс.

Рассвет изодран
в зарослях чертополоха.
И блеют овцы в небесах,
будто роженица при родах.


5

Господь, не ты ль стоптал
мои несносные  ботинки?
Их вид понурый, как у пса,
не твою ли мне являл  виновность?

О да, созерцая их,
я познавал тебя не в величии творца,
а в простоте творения.

Наивный, ты захотел
владения свои, что вечны и безмерны,
изделием сапожника измерить.

Так, иной философ
примеривает мысль к тебе,
чтоб уловить твой свет
в силки неоспоримых силлогизмов,
но, как рыба на песке,
глотает воздух ртом —
в котором смерть?

И ты примеривал мои одежды,
чтоб испытать всю временность того,
что назовётся Я.

И вот стоишь, как цапля,
одной ногой колышешь вечность,
не отражающей тебя,
а другой ощупываешь в страхе то,
что отзовётся смертью.

6

Душа ещё свежа...
Душа ещё свежа,
как краюшка хлеба.
Она  тож  зачёрствеет,
если не разломать её
и не раздать птицам,
большим и малым,
большим и малым!

7

   Скажи, где   твой вечный дом?
Ты словом пригвоздил меня,
но не послал мне смерть,
пока дремал под можжевеловым кустом.
Прибрал бы и меня к рукам,
ибо я чувствую неисчерпаемую благодать
в моем сердце пустом.
Ещё вдыхаю аромат миндаля,
но отчего я не слышу,
как стрекочут кузнечики в каперсах?
Мертвен твой хлеб, Господи!


8

…Истекая речью,
дрейфует слово в полусне, при смерти —
как голова Орфея. В скалах
поют ветры, волны бегут
во мраке
и не убегают.

Снова всхлипнул ветер.
Ты обернулся:
взор не украшен далью
вечности.

Пихты скрипят в небе,
неусыпно, будто перо на бумаге.
Никто никого не окликнул. Ты не узнан,
ты просто узник, на горле
узел безымянной речи.

Кем-то пожитки собраны,
в доме прибрано,
тихо и пусто.

Душа —
как брошенные кости,
равнодушные
к отваге.

Ах, над красными маками
куда, куда
пробежало
черное
облако?

Ты думал:
шепчет, убаюкивает Муза,
а это петля и сеть
Господня!

Волны колышут волосы.
Травы на берегах безголосы.
Грифы клюют мёртвых.
Родниковой речью
бьёт слово, невнятное смыслом.
Росы пьют пчёлы.


8

    Ты поджидаешь мою смерть,
ты на страже её:
ох, устрою ж тебе это пиршество,
пока мир отмирает во мне. Ни один рассвет
не спит, и не одним из них ты
не повелеваешь. На что тебе мои мгновенья? 
Чтобы залатать прорехи в твоей вечности?
Умываешься ими спросонья?
   Нет, протри глаза терновником!
Даже она, пчела, что пятится задом,
выползая из бутона чёрной розы,
из лепестков вселенной,
летит к тебе не с жалостью,
а с жалом. Боль — она такая же, как любовь…
Нет, сравнениями не исчерпать её! Не унять!
Если бы взять её в руки,
вынуть бы —  вместе с сердцем, ведь  это оно
камнем тянет тебя на дно
всякой реки —  Нила, Сены,  Мойки…
Всякая метафора стремится стать тождеством:
небытия? или тебя? Кровавая жижа откровения –
житница твоей благодати.
Молчание выжимает слёзы
из камня — о, полон рот мой каменьев!
Правда ли, что молчание твоё — это пустырь,
где произрастают каперсы?
…Говорить. Говорить. Твердить.
Пока не отвердеет речь,
как отвердела слеза под корою сосны,
пока не онемеют слова,
став заскорузлым жестом,
— но не ожесточения  на смертных губах,
а жестом  отрешения…
Если б не умер ты,
кто бы  помнил тебя,
кто бы ронял слёзы,
кто бы любил?..


9

            Ещё не свёрстан день,
но кто-то сдвинул гранки.
   Мгновение,
ты отмирание меня,
ты весть,
в дремоте влажного луча
ты мною дышишь
без ущерба.

           Приюти мою голову на свои колени,
чтобы отхлынули сновидения
желтоликого ясеня,
отяжелевшего
ливнями...


10



                irr ging er nun…
       
                F. Hoelderlin


Я нищенствую в небесах,
мне бы речью умыться;
но зарастает русло в тёмном горле,
безмолвно утекает речь,
став воркованьем горлиц.

Ночи вязнут в звёздах,
как караваны в песках;
бессонные караваны скорби.
Пустыня преследует сны,
и  горе моим городам,
где найду свой ночлег,
усталый для скорби.

Пригуби моей  горечи!
Господи, что станет со мной,
с моей молитвой о тебе,
если откроешь вежды твои,
ибо не сон ли я твой?

При устах твоих меч выжег мой сад.
Дождь нагой, как Исаия,
по пустыне прошёл
по ту сторону речи.

11

Что в длань мою вложил, Господи?
От вечности твоей остались мне одни мгновения,
Обломки дивные твоих творений...

12

Дар жизни и любви,
печальные дары твои, Господь, зачем вручил?
И смерть вручил,
использовав меня, как глиняный кувшин, для твоего вина.
Трепетом и болью ты обжигал
и закалял чужую плоть, сжимая губы, как гончар.
Душа бродила, ты отпивал её скромными глотками.
И что, пьянит тебя моя любовь и ум твой трезвый и суровый?
Ты подносил уста,
касался глиняного края кринки, как всей Вселенной.
И проливалась речь твоя, Господь,
замирало звёзд сиянье, как листья лавра.
Ты говорил, я слушал.


13

Я в рубище стиха бреду.
Поэзия, как Руфь, Ноэмии сноха,
по жнивью бродит,
подоткнув подол, позади жнецов,
подбирая колоски несжатого Господнего слова.
Она склоняется над каждой паданкой,
над каждым зернышком,
и, не смея звать Его,
смиренно спит у Его шатра,
пока не позовут
на пиршество стиха.