Звездным мерцаньем во мраке колодца

               
Предотъездные дни были битком набиты сборами, окончанием всяческих своих дел, суматохой, суетой и, конечно, составлением и пересоставлением планов. Не менялось в них только главное – цель поездки. Она вынашивалась давно и соответствовала вожделенным желаниям каждого участника предстоящей экспедиции. Это была рыбалка. А основные участники экспедиции – Володя Чевский и Юра Имярек. В Нижнем Новгороде к ним должны были присоединиться  их друг Гена Иванков и Володины дети, Гога и Гуга семнадцати и двенадцати  лет соответственно.

Базой их сборов была съемная квартира Володи, расположенная в старинном районе Москвы у бывшего дома Анны Понс и недалеко от места рождения Саши Пушкина. И название переулка, где все это происходило, вполне соответствовало этой старине – Старокирочный. Означенная квартира была, кроме того, еще и клубом, штабом, гостиницей, ночлежкой, приютом и магнитом, к которому тянулись и в котором концентрировались небезынтересные элементарные частицы московского мегаполиса: студенты театральных студий, актеры московских и провинциальных театров, режиссеры, художники, скульпторы, геологи, каскадеры, редакторы журналов, комсомольские и партийные функционеры от культуры и разная деклассированная публика с каким-нибудь замысловатым и привлекательным колоритом. Словом, тут почти всегда было многолюдно, весело и интересно.

Центром, полюсом и могучей притягательной силой был, конечно, сам Володя, недавний актер, ставший драматургом, охотник, рыбак, фантазер, сумасброд и Баламут, как его называли в детстве столь же неординарные его кореша. Похулиганив в своем горьковском детстве, отслужив на флоте, поактерствовав после окончания театральной студии на разных подмостках  и поколесив по городам, весям и дремучим уголкам нашей великой  Родины, он недавно обосновался в Москве. Уже в качестве члена Союза писателей и автора пьес, пробивающих себе дорогу и на сцены столичных театров. Но главным талантом его был его характер, неугомонный, общительный, широкий, неуемный, отзывчивый постоянно ищущий и постоянно находящий и приключения на свою голову,  и интересных людей.  Он все время  находился в поиске, и в духовном, и в бытовом, и потому его переполнял огромный кладезь бесчисленных историй, драматических, комических, обыденных и невероятных. Живописные Володины рассказы представляли собой захватывающие мини-спектакли, которыми он щедро одарял своих очарованных слушателей. И еще он блистательно читал стихи, особенно сочные, экспрессивные, полные страстей и ярких красок. Например, Багрицкого:
               
                Черное море, вор на воре!               

С ним никогда не было скучно. Не только женщины – мужчины слетались на него, чтобы слушать, видеть и поддаться обаянию его личности и атмосфере крепкого настоя из вдохновения, азарта, страсти, приключений и ожидания чуда.

Его друг и напарник в предстоящей поездке Юрий, геолог и вулканолог,  проводил свой отпуск в Москве по случаю поступления его дочери в институт. Участие отца в этом процессе предстояло осуществить лишь в виде и форме «боления» во время сдачи экзаменов дочери, поэтому до наступления столь волнующего периода он позволил себе осуществить давнишнюю мечту, навеянную яркими рассказами друга о фантастической рыбалке в Заволжье. Вообще же  оба они были большими охотниками до погружения в первобытный образ жизни с соответствующими сладостными его атрибутами: ночевка под звездами, костер, все виды выслеживания и добычи братьев меньших и прочие виды отключения от искусственной жизни в городе. Они и познакомились в соответствующих условиях, когда Володя случайно набрел на лагерь геологов в камчатских дебрях во время своего театрального отпуска. В первый же день их знакомства они и подружились, несмотря на десятилетнюю разницу в возрасте и  принадлежность к принципиально разным социальным нишам.

- Давай на «ты», - предложил Юрий Володе, когда на следующий день они уселись отдыхать на скальном уступе, свесив ноги не то, чтобы в пропасть, но определенно в весьма глубокий ледниковый кар. Это был их первый совместный выход на охоту, кстати, неудачный в качестве охоты, но счастливый в обретении друг друга на долгие-долгие годы.

А сегодня после встречи с непрерывно клубящимися у Володи посетителями они привычно варились в очередных сборах. Но  во всем этом смешении из противоречивого сплетения человеческих судеб, поступков и побуждений, в этом месиве контрастных личностей, в этом коктейле человеческого, как бы погруженном в исторический антураж древней Москвы, содержалось нечто ненормальное. Этакая сумасшедшинка, особенно усугубившаяся в данный момент суматохой сборов и нервической взвинченностью готовившихся к отъезду друзей. И это вдруг стало почти полным подобием взаправдашнего сумасшедшего дома.

Дело в том, что Вовин всегда отсутствующий по причине совместного проживания со своей женой по другому адресу квартирохозяин, вдруг так некстати объявился собственной персоной, да еще и в состоянии подпития. И это было бы еще полбеды, если бы он даже в состоянии полной трезвости был хотя бы мало-мальски нормальным человеком. А то ведь он был со сдвигом по определению. Его постоянно обуревали высокие идеи. И он старался озвучивать их  философическими стихами, будучи по профессии и по образованию весьма далеким как от философии, так и от поэзии. Довольно  частый визитер у своего квартиросъемщика, он  некоторым из встречаемых здесь Володиных гостей сразу же, можно сказать, слету давал характеристики. Иногда довольно меткие. Например, про комсомольско-партийных функционеров, принимаемых здесь не за их более чем скромные интеллектуальные или духовные достоинства, а как откровенно корыстных проталкивателей в массы культурной продукции, сказал, как припечатал:
 
                По одежке, как интеллигенты,
                А  читают только дивиденты.   

Именно из этой публики и сформировался  впоследствии класс наших олигархов, так что не ошибся психопоэт. Не стеснялся сказать и о самом временном хозяине квартиры:

                Вова, твои веселые драмы,
                Как летом зимние рамы:
                За ненадобностью пылятся,
                Придет пора – пригодятся.

 Мужик он был дремучий, но выспренний. И сейчас с его появлением все приобрело вид непоследовательный, гипертрофированный, даже гротескно абсурдный и как бы нелепо и случайно собранный из всего этого  в кучу.
Алкошизик с обезоруживающе обаятельной улыбкой заглядывал в глаза, а на дне остановившихся зрачков его трепетала опасная запредельность, вглядываться в которую было притягательно и страшно. Непредсказуемо метался по комнатам, трогал и перепутывал приготовленные для укладки вещи и в упоении выкрикивал свои мысли:

                Меня Господь женой обидел
                Громче не слышал, страшнее  не видел!

                Призрак бродит по Европе
                Призрак коммунизма
                Потому что он без дома
                И без организма!

                Пристрастие к алкоголизму
                Смиряет меня с коммунизмом.

Узнав, что друзья отправляются на рыбалку, по-своему включился и в эту тематику:

                Вова, твоя подруга
                Дебелая, как белуга!
                Вова, твоя подруга
                Излечит меня от недуга! –

В этом содержался явный намек на недавно обретенную Володей новую подружку из числа продавщиц ближайшего продовольственного магазина. Не совсем ясно было только, что имел ввиду несчастный, то ли женские достоинства ее, то ли ее продовольственные возможности, столь ценные по тем баснословным временам.

Все это происходило уже в последний вечер их пребывания дома, и у них не оставалось нисколько времени, чтобы по-человечески урезонить навязчивого и несносного буяна. Впрочем, не столь уж и буйного. Но ведь ехать-то надо! Тут пришел Ваня Скорый, который собирался составить им компанию до Нижнего, где жили его родители и где обретался он сам, пока по настоянию Володи не перекочевал в Москву и не определился в ГИТИС. Сначала студентом, потом аспирантом, а потом уж и вовсе зятем знаменитого театрального режиссера. Красивый малый, умница и с фантазией. Частый гость Старокирочного переулка.
Втроем и порешили отправить квартхозяина в дурдом, где он был частым завсегдатаем, и после курса предполагаемого оздоровления в котором оптимистически заявлял:

                После промывания и клизм
                Все равно я верю в коммунизм!

Но, тем не менее, отправлялся туда он неохотно, если не сказать с большим неудовольствием. А решение это наших путешественников было продиктовано сейчас явной опасностью оставить психопоэта в таком совсем уж ненормальном состоянии одного при  неизбежности их отъезда. И сейчас им стоило немалого труда уговорить его сесть в машину, чтобы ехать  в это заведение.

Путаясь в глухих ночных улицах, тускло отсвечивающих трамвайными  рельсами, в длинных молчаливых кварталах с редкими фонарями и черными ветвями с толстыми неподвижными листьями тополей, добрались, наконец, до скорбного приюта изгоев-фантазеров. В приемном покое сдали нашего поэта приветливым сестрам, встретившим его как своего. Увидев и признав их, он тоже повеселел и простился со своими стражами вполне дружелюбно, тем более, что они пообещали скоро забрать его и взять с собой на рыбалку. Прощаясь с ними, бросил:

                Ухожу от вас в страну льзя
                Тут подружки мои и друзья!

 Обстоятельства сдачи горемыки оставили в душе гадкое ощущение не то, чтобы предательства, а некоторой неполноты освобождения от городской скверны. Она, эта скверна, не покинула их, покоясь (и беспокоя!) в глубине души, в чем никто из них не хотел признаться  своим попутчикам. Тема сразу же была закрыта и заслонена разговорами о предстоящем.

Вырвались из Москвы около часа ночи. Дорога то вверх, то вниз, то влево, то вправо, но, тем не менее, прямо под колеса летела бесконечной бешеной пряжей. А вокруг черные призраки лесов и в белых полосах туманов смутные луга, одинокие деревья, редколесья.  Будто заброшенные домики и деревушки – то ли спящее человечье жилье, то ли забытые людьми и Богом выморочные пепелища. И все мимо, мимо. Снова посмотришь вперед – все то же сумасшедшее шоссе, кидающееся из мглы под колеса, да иногда – взрывная вспышка фар встречной машины, а на ветровом стекле следы разбрызганных насекомых. Безумная гонка по ночной дороге величественно преображала задавленное состояние души.

Внезапная и пьянящая отрешенность от городской громады, пустынность открывающихся просторов в медленных сумерках рассвета. Ощущение мира и таинственности  в ночи вечной Родины. Вечерние сумерки – бледное таинство печали, утренние – светлое таинство надежды. Летели навстречу денницы к всплывающему солнцу.

После всего этого странно было видеть в свете рано начавшегося дня пустой спящий город без людей, машин, трамваев. Как грандиозные декорации перед или после чудовищного спектакля. Высадив Ваню Скорого у его дома, к пяти часам добрались до бывшей Володиной квартиры и рухнули спать вместе со спящими детьми, оставленными Володе уехавшей на гастроли Татьяной. Проснувшись, отец  радостно приветствовал свои чада, тоже уже поднявшиеся и слонявшиеся по безобразно захламленной квартире в поисках развлечений и чего бы поесть. Отец, отругав их за бардак в квартире, снабдил деньгами и отправил за продукцией. Вспомнилось хозяиново:
               
                Мне не до Крыма, мне не до Сочи,
                Мне бы колбаски и хлеба кусочек.

Пока ребята отсутствовали, он сам занялся уборкой, и, подобрав на полу валяющуюся мотоциклетную каску, с гордостью показал на ней трещину и вмятины, поведав, что это следы гнева его бывшей супруги Тани. Жили они с ней, любя и сражаясь. Любили до неистовства, сражались до травм. В одной из схваток она, между прочим, народная артистка, в ярости швырнула каску в голову своего беспутного супруга. Он увернулся, а каска угодила в стенку и дала трещину. И теперь хранилась в доме как сувенир, как символ неуемной и самозабвенной  страсти его бывшей половины. Право, есть чем гордиться и чему восхищаться, тем более, что Таня была знаменита не только своей страстностью, но более всего блистательной игрой на сцене и красотой во всех своих ипостасях.

Первое посещение здесь они совершили, разумеется, к Гене Иванкову. На самом деле он был еще и Лернер, но, стесняясь такого сочетания, опускал вторую часть своей фамилии. Художник. Их связывали годы, проведенные в дальних краях, совместные путешествия с геологическими экспедициями, а главное, безотчетная симпатия и одинаковые или близкие представления о мире, интересы и какая-то сходная душевная конструкция. Им всегда было желанно общество друг друга и всегда было, о чем поговорить. Словом, это была дружба, уже проверенная и дозревшая до полной душевной близости и бесцеремонности в отношениях. Они радовались каждой встрече и профессиональным успехам друг друга. Ну, а что касается недостатков или слабостей каждого, то это было предметом взаимных подколов, подтруниваний, но всегда с добрым и всепрощающим юмором.

 Например, Володю и Юрия удивляла и даже восхищала презабавная слабость Гены, проявляемая им к  пустячным бытовым предметам. Неоднократно перебазируясь из города в город, он каждый раз тщательно паковал в коробки и ящики свой совершенно ничтожный бытовой хлам: поломанные вилки и ножи, искореженные ложки, изношенное тряпье и прочее, присовокупляя ко всему этому, как им казалось, негодную уже к употреблению мебель: сломанные табуретки и стулья, шкафчики без дверок, кровать без сетки, обезглавленный и обесшнуренный торшер и т.д. Но более всего их приводила в неописуемый восторг звено кладбищенской чугунной решетки, исправно таскаемой Геной вслед за всем этим хламом по всем городам и весям.

В глубине души они, конечно, понимали, что вся эта бытовая материальная атрибутика была для Гены, как для художника, а не как для простого обывателя, не материальным средством погружения в быт, а как бы набором для натюрморта, деталями художественного отражения мира, в котором живет человек его времени и его среды. Гена любил этот хлам, полагая, что именно он является символом нашей жизни вопреки культивируемой многими художниками красивости, которую он воспринимал как лживую парадную фикцию. Потому и картины его были наполнены непритязательной простотой, а порой и непривлекательностью человеческих вещей.

- Гена, бывают художники чистые, а ты, Гена, художник нечистый, ты грязный художник, - говорил Володя, критически разглядывая свой портрет, который он заставлял буквально силой написать Гену. У них были разные подходы к проблеме творчества. Особенно, если это касалось портрета самого Баламута. Он хотел, чтобы им только любовались. Едва ли бы он восхитился своим портретом, написанным, допустим, даже Пикассо.
А квартхоз, услышав эту характеристику Гены Володей, воскликнул:

                Писал прекрасные пейзажи,
                Почти, как Суриков, но гаже…               

Дома Гена практически не жил, все время пропадая в мастерской. Ему удавалось довольно часто менять их. По-видимому, он никак не мог найти наиболее соответствующую его художественному вкусу. Одна была всегда хуже другой, и чем дальше, тем все хуже. По крайней мере, на вкус его друзей. Эта последняя занимала довольно обширное полуподвальное помещение какого-то старинного краснокирпичного дома. Света в ней было явно маловато, да и весь внутренний антураж, учитывая замызганные оконца со стеклами, немытыми, по крайней мере, со времен горьковских ночлежек из «На дне», и стен с облупившейся штукатуркой, кое-как замазанных известью, весь внутренний антураж, по мнению друзей, к творчеству не располагал. Не говоря уж об отдыхе, простом проживании или дружеском застолье. Но хуже всего были подходы к этой обители вдохновения. Внутренний дворик, где находился вход в нее, был глухим пространством, стиснутым голыми безоконными стенами окружающих строений, и служил местом для сбора и содержания бытовых отходов. Вся его площадь была уставлена баками, в которых накапливались гниющие и издающие чудовищное зловоние отбросы грязной человеческой жизни. Их, конечно, время от времени полуочищали приезжающие помоечные машины, но…ни пройти, не испачкавшись, ни задохнуться от миазмов было невозможно ни в какое время. А с Гены, как с гуся вода! Здесь в этом смрадном и, мало сказать, неуютном месте он творил замечательные вещи, черпая темы из окружающего и опыта своих странствий. Грязный. А жизнь разве только чистая?!

Потом были два дня суеты и знакомств в нижегородской ярмарке тщеславия и паноптикумов. Все это состояло из визитов к Володиным друзьям, торопливых застолий, изъявлений в любви и верности, мытарств по убогим магазинам в целях доэкипировки, окончательного формирования продовольственных запасов и снаряжения. Апофеозом нижегородского приобретения стало якобы народное средство от комаров – гвоздичное масло, так как ничего иного для этой цели в городе не оказалось. Да и это чудо в качестве последнего флакона было добыто на каком-то аптечном складе через влиятельных знакомых влиятельных знакомых.
Юрий однажды вырвался из этой круговерти, чтобы побродить по незнакомому и столь знаменитому городу. Старые кварталы очаровали своими купеческо-мещанскими особнячками в два этажа, крытыми плоским тесом и украшенными затейливой резьбой. Кремль, величавый разворот Волги, что-то щемящее близкое в покатых улочках, тесных двориках, расползшихся тротуарах. Молчаливая печаль этого мира будто привет из его собственного детства, бывшего, однако, лишь литературным воспоминанием.

Но все-таки самым знаменательным объектом нижегородского сафари был диковинный букет колоритнейших  нижегородцев. Их подбор поразительно точно отражал Володину натуру – ничего ординарного, скучного, заурядного.

Один Калистрат Иванович Мурашкин чего только стоил! Диву даешься, как только мог сохраниться такой антикварный обломок старого дореволюционного  российского быта. По принадлежности в прошлом к весьма благополучной среде и по аналогии с известным литературным героем прозывался он в Володиных кругах кисой Мурой. Это был довольно старый (Володя убеждал всех при знакомстве с Калистратом Ивановичем, что ему было более ста лет!), но хорошо сохранившийся человек с учтивыми манерами, вкрадчивым голосом и ласковыми глазами. Ни тени чванства, высокомерия или отстраненности. Скорее внимательный и даже склонный к смиренному услужению. Жил он совсем одиноко в крошечной комнатке, до предела забитой разнообразным и разноценным антиквариатом: шкатулочки, кошелечки, безделушки, иконки, веера, грамафонные пластинки из XIX века, лампадки, религиозные книги, настольные лампы, в том числе керосиновые, портсигары и прочая подобная мелочевка. Случались  и вещицы поценнее: золотые с каменьями кольца, серьги, кулоны, браслеты, броши, старинная дорогая одежда, иконы с богатыми окладами. Со слов Володи, его питательной средой были такие же, как он, допотопные старушки, угощавшие его чаем с сухариками и доверявшие вести свои дела по реализации дореволюционного реквизита. Это были последние отмирающие корешки императорской и купеческой России, сохранившиеся в советских лихолетьях благодаря почти подземному тихому существованию, робко и нетребовательно доживавшие свои никому не видные и безвредные годы.

Володя великодушно опекал Калистрата Ивановича, предоставляя последнему, взамен на общение с почти истаявшим духом прежней России, приобщение его к любопытствующей и жадной до прошлого молодежи. После увядших старушек Калистрату Ивановичу это тоже было небезынтересно. Кроме того, такие общения иногда расширяли круг коммерческих интересов Мура, если в Володиной среде попадались экземпляры не столько молодые, сколько материально благополучные и небескорыстно интересующиеся стариной. Ну, и, наконец, с этими нынешними, как я уже заметил,  бывшему представителю старого купеческого сословия было просто интересно по живости и общительности его характера, особенно в шумных веселых и сытых застольях. Сам он тоже был не дурак и выпить, и закусить, и поразвлечь молодежь старыми байками. Его коньком были рассказы о блистательном купеческом прошлом, а радостью – внимание к нему молодых.

Другой примечательной фигурой,  именовавшейся Борисом, был евангелист, здоровенный, дико заросший волосами детина, почти голый, бронзовотелый, крутогрудый и босоногий. В отличие от простоватого с незатейливой хитринкой Калистрата Ивановича этот экземпляр был абсолютно недоверчив, грубоват и отстранен от круга Володи. При посещении его друзьями к себе не пустил. Короткий недоброжелательный разговор состоялся на пороге деревянного домика с железной дверью и жестко лязгающими  засовами и запорами, прогремевшими и выпустившими его после долгих расспросов из-за двери, кто такие и  зачем явились. По-видимому, удостоверившись все же, что хотят с ним пообщаться  люди вполне приличные, а, главное, услышав знакомое ему имя Чевского, сектант вышел из за порога. Суть его сектантства ребята не усвоили, да он не особенно и стремился их просветить. Но из скупой беседы поняли, что держит он в услужении и, как им показалось, в интимном тоже, мелькнувшую в дверном проеме девицу монашески-истеричного облика. Живут вдвоем. Как, чем, во имя чего – непонятно, но явно не как все. Чем и любопытны. А во время обличительных и всеотрицающих речей  сектанта в глубине его суровых и беззастенчивых глаз иногда угадывались отблески скрываемого озорства.

Уткины, братаны Сан Саныч и Пал Палыч, друзья-знакомые по беспутному Володиному детству. Мужики незатейливые с виду, но непросты, ох, как непросты. Явно, что природа предназначила их для каких-то совсем, совсем иных дел, чем те, что смогла предложить им советская власть. Они, видите ли, любят абсолютную независимость, крепкую практическую деловитость, баню, веселых девиц, автомобили, иконы, предпочтительно старые, и скромную неброскость. И все-таки незатейливы. А впрочем…Заехали к ним во двор большого коллективного дома. Братья вышли, пообнимали Володю и, узнав намерения, тут же предложили посмотреть его машину на предмет технического контроля и ремонта, если надо, а потом перед рыбалкой съездить в «одно место» отдохнуть и поразвлечься: банька, закуски, девочки, и все такое. Володя позволил им пошаманить в своем «Жигуленке», но, посовещавшись с Юрием, от «отдыха» отказался. С тем и расстались до следующего наезда в Нижний.

Другие встречи включали в себя девиц, бывших Володиных подруг, о которых он хранил крепкие и теплые воспоминания, Аду и Аллу. Здесь Юрию ничего особо выдающегося и интересного не показалось. Девушки как девушки, одна даже, похоже, еще испытывала нежные чувства к Патлачу. Посетили вместе с еще какими-то людьми ее загородный сад, посидели в дачном домике, повспоминали общих знакомых, загрузились поспевшими фруктами-овощами,  на том и расстались. Приятно было, что люди помнили друг друга и были благодарны за общее прошлое. По-видимому, не такое уж и плохое.

И уехали из Нижнего на Вятку в ночь на восьмое июля одного из начала восьмидесятых годов прошлого столетия, прихватив с собой не только Володиных детей, Гогу и Гугу, но и кису Мура, то есть Калистрата Ивановича Муравина, бывшего нижегородского то ли купца, то ли купеческого отпрыска. Не отвертелся от поездки и их друг Гена. Как ни отнекивался, ссылаясь на срочные дела, забрали его почти силой.

 Отторженные разводом от отцовского влияния дети, как полагал отец, сильно разболтались. Он искренне верил в свое благотворное на них влияние, и считал, что за пару отпускных недель он существенно поправит положение. Гога, то есть Георгий или Гоша, был уже вполне самостоятельным и независимым юношей, учащимся театральной студии. К неприятному удивлению Юрия - в немецких кителе, пилотке и при немецком же времен Второй Мировой войны ремне с безапиляционным утверждением на бляхе: Got mit Uns (Бог с нами). Эта отлитая в металле надпись, похоже, вполне соответствовала твердому  ощущению юнца незримой, но безусловной и авторитетной поддержки свыше во всех его начинаниях по переустройству, по меньшей мере, театрального мира. Юрия смутила столь поразительная небрезгливость нового поколения к мерзким для русского человека атрибутам все еще страшной, хоть и уже далекой войны.

Гуга, она же Галя, еще девочка, но уже вполне загадочное явление с волнующей тайной предстоящих поступков, неизбежность и непредсказуемость которых время от времени проглядывала в задумчивых и рассеянных взглядах, кои она одинаково возлагала как на живые существа, так и на неодушевленные предметы. Похоже, что мир представлялся ей то сказочным, то унылым нагромождением всяческого разнообразия, содержание и интерес к которому всецело зависели  вовсе не от него самого, а только от ее меняющегося состояния. Сейчас какая-нибудь букашка или камешек мог быть значительнее и важнее, чем мама, а через мгновение эта букашка и камешек оказывались ненужной дрянью, зато вон тот мальчишка являлся прекрасным принцем.

Киса Мур с выражением достигнутого миропорядка на полноватом безволосом лице благодушествовал и был преисполнен благодарности и ожидания еще больших вполне заслуженных им благ от этих милых молодых людей (одному и другому – за сорок, третьему – за пятьдесят!) и этих очаровательных детей. Прекрасные люди, прекрасная жизнь!
А Гена сразу же и заснул, находясь в неадекватном состоянии «после вчерашнего». Ехали в молчании,  темноте загородного шоссе и в чудовищной  и противозаконной тесноте. И опять  мимо проносились какие-то безликие деревеньки, пустынные поляны, одинокие деревья. Ночевать решили у реки в стороне от трассы. По песчаным и ухабистым проселкам, лишь одному Володе ведомыми путями, спустились, наконец, в пойму, поросшую ивняком и камышами с едва проглядывающейся в травах дорогой. Остановились осмотреться. На севере слабо светилась приникшая к земле заря. Приподнявшаяся над черной гранью лесов луна сияла во всю свою матово-белую мощь. В абсолютной тишине ночи сильно бил коростель. Казалось, что он где-то рядом, только руку протяни.

Такой простотой и первобытностью повеяло от влажных теней в камышовых разливах, от тонкого поблескивания росы на травах, запаха сырой низины и хозяйского голоса коростеля, что уже больше ничего другого не захотелось, и все шумно потребовали от Володи устраиваться  прямо здесь же на ночевку. Но он, обещая совсем уже невозможные радости от предстоящего становища, долго еще возил уставших путников по таинственной незнакомости прибрежных лугов, среди призрачных кустарников, белых берез, смутных очертаний какого-то мелколесья, то вваливаясь в колдобины, то оседая и буксуя в песках, то с треском продираясь через корявые ветки.

Гуга несколько раз восклицала:
- Папа, папочка, ну, хватит уже, я больше не могу! – но он упорно продолжал искать лучшего, никак не умея остановиться в своем ожидании того, что покажется пределом желанного. Всплыло от психопоэта:

                К моим мучениям глухи
                Твои прекрасные стихи…

Наконец, в один из моментов пробуксовки Гуга буквально завыла:
- Да остановись же ты несчастный! Все, все – конец! – и, распахнув дверцу, бросилась бежать в темноту с рыданиями и какими-то неразборчивыми воплями. Все ошалели от неожиданности и, выбросившись из замершей машины, ринулись вслед за нею с призывными криками. Догнал ее отец и, ласково увещевая, успокаивая, уговаривая и  выпрашивая прощения, вернул к столь внезапной и драматической остановке. Как гром среди ясного неба для нее и растерянного родителя выяснилось, что  у девочки внезапно началась первая в жизни женская непременность. Об этом отец тихо шепнул Юрию.
 
Здесь же вынуждены были заночевать. Место оказалось вполне приемлемым для этого, тем более, что река была совсем рядом, метрах в десяти. К воде был короткий и крутой спуск. Внизу под берегом оказалось совсем темно, но близкая вода, шевелящаяся и о чем-то невнятно шепчущая, была умиротворенна и ласкова. От нее исходило тепло, как от живого. Поэтому, наверное, и возникло понятие живой воды, подумал Юрий. Он опустил в нее руку и ощутил ее трепетное  упругое движение. Это совсем уже сделало ощущение живого вполне реальным. Мокрой ладонью провел по лицу и позвал:
- Галя, поди сюда. - Девочка неслышно подошла и остановилась на краю обрывчика.
- Что там, дядя Юра? – Он поднялся и помог ей спуститься к воде. И сказал:
- Сядь вот здесь. И опусти ноги в воду. Ты ее не бойся. Она хоть и черная, но очень легкая и приятная. И смочи голову. Смотри – вот так.

Над рекой потянуло прохладой. Луна поднялась еще выше, и стала еще ярче и белее. Дергач, бивший все так же внятно и отчетливо, вдруг смолк. Как подавился. За рекой вспыхнул и погас красный нервный огонек. То ли костер где-то очень далеко взметнулся и сник, то ли где-то совсем близко, может быть, на том берегу, кто-то затянулся сигаретой. А, может, и вовсе это совсем в немыслимой дали блеснула фарой машина таких же путешественников или в заречных болотах запроказили нечистые. Бог знает.

Между тем внезапно всем сразу стало ясно, что нужно спать. Немедленно. Без ужина, разговоров и даже палатки. Просто так. В машине, на земле, в траве – кому как приспичило. Спать, спать, спать. Так и сделали. Молча, лишь посапывая и покряхтывая во время укладки. А Володя с особой заботой и нежностью устраивал свое горемычное чадо: постелил под спальный мешок что-то мягкое, наверное, свою и товарищей одежду, палатку, тент – что под руки попалось, помог дочери забраться в мешок и зарыться в нем с головой. Все. Улеглись и затихли.

Но драматизм ситуации и сменивший его внезапный покой скоро обратились в трагикомический фарс: путешественников дождались ветлужские комары. В сутолоке езды и Лериной истерики их пробные атаки как бы всерьез и не воспринимались. Это было противно, досадно, но как бы за рамками истинной реальности. Отстраненно. Но стоило лечь и слегка забыться, как ничего, кроме комаров, в мире больше и не оказалось. Стоны, проклятия, верчение с боку на бок, попытки укрыться, спрятаться, затаиться,  сделать вид, что тебя здесь нет – все тщетно! Ночь обратилась в ад. Комариный звон – музыка сумасшествия. Она поглотила все, она вызывала ужас, отчаяние, бессилие и не только потому, что неуклонно сопровождалась беспощадными укусами, но и сама по себе. Не то, чтобы уснуть, но и сколько-нибудь забыться не удалось, разве что кое-кому и то лишь потом, когда наступило утро.

Потянуло дымком. Задраенную машину солнце нагрело уже до дурноты. Становище походило на поле боя, усеянное мертвыми телами. Правда,  тела были закупорены в мешки, одежды и в машину так  тщательно, что об их наличии можно было лишь догадываться. У костра возился Юрий, тихонько позвякивая металлом посуды. Над рекой окаменело высился Гога, вперив неподвижный взгляд в еще более неподвижный поплавок. На самом деле он,  конечно, двигался вместе с медленно текущей водой, но движение его было подобно мертвому сплаву – он не передавал на поверхность никаких признаков наличия живой жизни в глубине реки у крючка с соблазнительной приманкой в виде червячка или кузнечика. Там тоже, видимо, спали или там просто никого не было.

Но вот один из кулей зашевелился, оттуда выпросталась по плечо сначала одна голая и толстая рука, затем вторая, за ними последовала взлохмаченная голова. Это возник Патлач собственной персоной. Он шумно похрустел костями, громко позевал и выбрался из мешка. Рядом проявил признаки жизни другой мешок. Это Гуга, тихонечко постанывая и зарываясь поглубже в его недра, пыталась продлить что-то свое во сне. Но отец зычно заревел над рекой, над беспорядочным случайным лагерем, над его обитателями:
- Йё моё, вы что это разоспались, рыбачки-охотнички! Что-то у вас тут бардак такой – ничего не собрано, ничего не приготовлено, все дрыхнут, как на курорте! Вы что, думаете, что мы уже приехали, что можно уже ни хрена не делать, а только спать?! Подъем! Быстренько, быстренько, за дело всем!

- Началось. – Чуть слышно, но вполне явственно сказал Гога поплавку. Тот ничего не ответил. Но Гога продолжал ждать.
- Ну, папа, право, ты несносный. Просто черт его знает что, – загнусавила из-под тряпок Гуга, – поспать не даешь после такой дурацкой езды.
- Здравствуй, Вова. Чайку хочешь? – приветствовал командора Юрий.
- Оно конечно можно. Но долго не рассиживаемся. Надо торопиться. А то прочаевничаем  всю поездку.

Чаевничали, однако, долго, не спеша, со смаком, наслаждаясь еще не очень горячим солнцем, тишиной и запахом сохнущего сена, доносимым с того берега реки. Этому способствовало и очень уж медленное подключение к утреннему застолью остальных членов экспедиции. Каждый новый привносил ощущение только что начавшегося завтрака, растягивая его тем самым все далее и далее, почти до обеда. Калистрат  Иванович застенчиво приблизился к костру,  попросил прощения за свое опоздание и поблагодарил за предоставленную возможность так много и так сладко поспать, льстя своим невинным враньем молодому поколению законодателей. Гена поморщился на кашу, без всякого энтузиазма взял поданную ему кружку чая и неуверенно заметил:
- Чай это хорошо, только вот не мешало бы сначала поправиться немножко, а то уж слишком голова трещит. И вообще. – Но его пожелание одиноко повисло в воздухе, не найдя отклика ни действием, ни разрешительным или хотя бы поощрительным словом.

А потом снова была езда, теперь уже совсем мучительная не только от дикой тесноты (на пять мест шесть человек!), но и от  жуткой жары, пыли, раскаленного железа «Жигуленка», запаха бензина и чудовищных дорог, которым таки удалось без особого труда поломать намеченный план энтузиастов забраться в самое недоступное, глухое, не посещаемое горожанами. Донельзя перегруженная машинка не смогла преодолеть то, с чем веками справлялись российские путники-пилигримы. И тогда ринулись в Ветлужный на пристань в надежде оставить у кого-нибудь машину, а самим двинуться к цели (Прорва Барановская возле Скулябино) на водомете «Зарница». Но там с отчаянием узнали, что по случаю катастрофического обмеления реки водомет туда  сейчас не ходит. После долгих раздумий и безуспешных попыток достать хлеба в Красных Баках вернулись на Ветлугу к устью речки Лапшанги. И стали лагерем.

 Детям и Юрию подумалось, что лучшего и быть не может. Калистрат Иванович к природе был скорее равнодушен, Гена  тоже пейзажами, вопреки утверждению квартхоза,  не увлекался, как, впрочем, и Суриков. Ну, а что касается Володи, то ведь сам он и выбрал это чудесное место.

Ленивая вольготная река, поросшие лесом террасы, небольшие луга среди них, привольное заречье с озерами, камышами и темными пятнами леса, и снова лугами и  лугами, где травы уже скошены, отчего стоит блаженный запах и доброе ощущение близости к домовитым хорошим людям.
Остаток дня ушел на оборудование лагеря, приготовление ужина и священнодейство со снастями – завтра начинается настоящее.

Комар пошел стеной в двадцать два ноль-ноль. Но тут уж они были во всеоружии: гвоздичное масло, тщательно застегнутая палатка и сжигание в пламени свечи всех кровососов, пробравшихся вовнутрь. Заснуть удалось, но комариный напор снаружи был столь силен, что время от времени палатка все-таки наполнялась ими, несмотря на ее изощренную закупорку и одуряющий дух гвоздики. Часто и успешно  сжигали просочившихся, но они неведомо каким путем просачивались вновь и вновь. И своим магнетическим звоном, зудением, писком, даже еще и не прикоснувшись к жертвам, так напрягали нервы, что более заснуть не удавалось. Не всем, конечно. Володя метнулся в машину и задраился в ней, как в подводной лодке. Но, судя по его рычанию и периодическому колыханию «Жигуленка», спать ему пришлось не много. Досыпал он на утреннем ветерке в закупоренном мешке, как окуклившаяся гусеница.

Юрий, окончательно задохнувшись в глухо завернутом одеяле, выбрался, наконец, из палатки к начавшемуся рассвету, прохладе, росе и, как обычно, занялся костром, завтраком и созерцанием пробуждающегося мира. К нему скоро присоединились Гена и Калистрат Иванович. Володя тоже, не выдержав неравной борьбы или насытившись коротким утренним сном, обратился к незавершенным вчера делам по подготовке снастей и приманки к рыбной ловле. Лишь дети побороли комариное буйство своим крепчайшим невинным сном и долго еще продолжали пребывать в его объятиях и сладких сновидениях.

Рыбалка началась с радостным нетерпением и предвкушением счастья. Однако на спиннинг, как ни украшали его разнообразными блеснами и крючками, река не отозвалась. Кидали, как в только что заполненный водопроводной водой строительный котлован. Мертвяк. А удочки скупо приносили худосочных в пол-ладошки уклеек, которые тотчас навечно засыпали, саботируя тем использование их в качестве живцов для перемета. Пришлось бросить их на противень, а тех немногих, что не успели утратить признаки жизни, все-таки насадили на крючки перемета и с новой надеждой поставили его против лагеря.

Несмотря на более чем скромные успехи, первый день рыбалки прошел в озабоченной и сладостной возне, в сознании, что главную радость надо заслужить и дождаться, и все, что ни делается ими, будучи само по себе прекрасным, обязательно приведет к еще большей радости и, может быть, даже к счастью. А то, что это и было самым настоящим счастьем, они еще не знали. Впрочем, со счастьем обычно так всегда и бывает – громче всего оно заявляет о себе из прошлого. Но это еще не стало прошлым, и видно для того, чтобы покрепче привязать к настоящему и мучительно оттенить упоение и сладость их вольной жизни, в назначенный срок (Двадцать два ноль-ноль) снова грянул час комара. Однако что-то в них уже противостояло этому, и на утренней заре нелегко было расставаться с мягкой глубиной теплого сна. И все же в пятом часу они уже были в плену у реки, во власти обаяния ее медленных вод и утреннего тумана над ними, в гипнозе сырых запахов, тяжелых блистающих гладей, плавных поворотов, дремучих берегов реки и смутного сумеречного нутра ее, где вершится странная притягательно пугающая подводная жизнь.

На перемете непривлекательно висели только нанизанные ими вчера уклейки. Стали ловить еще и с резиновой лодки разнорыбье: пару пескарей, несколько подлещиков, тех же уклеек – ровно столько, чтобы совсем не угаснуть затухающему азарту. Но к полдевятому кончилось и это. Переправились на другой берег, пошли на озера. Казалось, они должны быть переполненными рыбой – такой соблазнительный и рыбный вид был у них. Но примиряла с ними только их невероятная красота. А рыбы для них не было. Пусто. Только жара навалилась запредельная, и к часу дня все попытки поймать сгинувшую рыбу прекратили. Закралась мысль – а была ли она здесь хоть когда-нибудь! И вместо безуспешных своих попыток  устроили купание, совсем уже не боясь распугать то, чего не было.

Дети с громким воплями кидались в воду, брызгались, хохотали, выскакивали на берег, гонялись друг за другом, бросаясь песком и илом. Неуспех рыбалки никак не отразился на их настроении. Впрочем, взрослые тоже не все одинаково переживали это. Калистрат Иванович просто жил в блаженстве подаренных ему обстоятельств: вольность здорового существования среди милых ему людей без тяжкой необходимости думать о завтрашнем дне – курорт, праздник, внезапный Божий дар среди серых будней. Гена, совсем не рыбак, больше предавался любимому состоянию полевой жизни, где привычные и уже изученные детали  быта сменились другими. Он при каждом удобном и неудобном случае доставал из огромного кармана, пришитого внутри куртки, рубашки или даже майки, огромный самодельный блокнот и неторопливо с задумчивым удовольствием набрасывал в нем видимое. Это было ни Бог весть, что: разбросанные у костра чашки, кружки, хворост и прочее, что попадется, развешенные на кустах вещи, сидящего с удочкой Гогу или кого другого, раскрытый капот машины и прочее, составляющее их нынешний мир.

 Лишь Володя с Юрой, наиболее приверженные рыбацкой страсти, компенсировали неудачу столь же страстным противовесом – купанием.
Володя, теряя трусы, ухал огромным белым телом в реку, выплескивая ее на берега, бегемотом фыркал, мощно загребая и утопая головой в пене. На середине реки останавливался, оборачивался на предполагаемых и ожидаемых зрителей, выкрикивал слова восторга, бултыхался, по пояс выныривал из воды и поднимал мощную волну, расходящуюся кругами от него до берегов. А Юрий с разбега виртуозно нырял с невысокого берега, успевая до погружения в воду проделать в воздухе некие замысловатые фигуры, надолго уходил под воду, появляясь в неожиданных местах, и плавал, меняя стили, сосредоточенно, молча  и долго. Впрочем, тоже работая, как и друг Володя, на отсутствующего зрителя, представляя себе, как это все выглядит со стороны.

А потом все грелись на солнце и дружно мастерили стол и стулья из ивняка. Вечером пировали за корявым столом, уставленным, в том числе, и скудной рыбацкой добычей, радуясь  так ловко созданным удобствам в виде импровизированной мебели. И вообще всему. Час комара встретили на реке – вновь проверяли пустой перемет. И это предопределило изменение планов. Назавтра наметили перебазировку.

Коростиха, Пузеево, Попиха, Потрохово – безрадостный перечень названий скудных деревень. А про одну из них услышали от  древней бабки, едва ли ни единственной ее обитательницы – Аннулированная деревня. Имя, данное деревни при ее рождении, бабка не захотела назвать, видно, от обиды на горестную судьбу ее. Правда, попадались и другие, сохранившие воспоминания о прежней жизни: Пичужиха, Стрелиха, Благовещенское, Богородское. Выбрали для своей следующей остановки совсем уже симпатичную – Соловьиху. И еще потому. что там у Володи были знакомые.

Располагалась она на высоченном берегу Ветлуги, и была в одну улицу, в два-три десятка домов. Их красота одновременно и строга (почерневшие бревна, простые и лаконичные формы), и нарядна (резные ажурные наличники и карнизы, подкрашенные обычно голубой краской). В конце деревни увидели дивное диво: гигантское поперечником в два с лишним человеческих роста деревянное колесо над глубочайшей шахтой колодца. Колесо двойное, насаженное на металлическую ось. Между двумя частями его по ободу, соединяя их в одно целое и образуя подобие замкнутой лестницы, расположены перекладины длиной около метра и с расстоянием между ними в человеческий шаг. Заходишь внутрь колеса, ступаешь на эти перекладины, и оно начинает вращаться тебе навстречу, а ты, будто белка в колесе, и идешь, и остаешься  на месте. Снаружи на перекладины наматывается толстый канат, конец которого с большой бадьей опущен в колодец. Идешь в одну сторону – опускаешь бадью и набираешь в нее воду, в другую – поднимаешь бадью с водой на поверхность.

Ничего подобного наши путешественники никогда и нигде не видели, и потому пришли в неистовый восторг от этого замечательного сооружения. Было оно, однако, как и все вокруг, в бедственном состоянии: многих перекладин-ступенек нет и в помине, одна из опор, на которых лежала ось колеса, сильно наклонилась, готовая рухнуть в любой момент, канат оборван, бадья обрушилась в колодец, да и сруб его сильно обветшал и местами сгнил вовсе. Но все же сооружение производило величественное впечатление, возвышаясь над деревней и всей округой как символ человеческого гения.

Володины знакомые Заводновы выделили им пустующий дом. Огромный, прокаленный солнцем, звенящий от удара по нему ладонью по причине своей гармоничности и пустоты, просторный и чистый. Замечательный дом! Посередине – русская печь, царица-кормилица, чудо народного творчества. Вокруг – комнаты, разделенные перегородками, не доходящими до потолка. Окна большие и светлые. Наличники – в виде двуглавых орлов, затейливо и роскошно вырезанные из липового дерева. Как они сбереглись за десятилетия босяцкого разгула, понять невозможно. Видно, из-за того же разгильдяйства. А, может быть, и из скрытого саботажа и сопротивления. Но остались вот напоминанием и укором, и праздником для случайно забредшей сюда русской души.

За окнами внизу река и заречье видны далеко и прекрасно. Живи и радуйся человек. Где ты найдешь еще  такое привычное и близкое сердцу ощущение дома. Разве не хотелось бы тебе остаться здесь и в положенный час успокоиться на местном погосте, чтобы всегда перед тобой простирались эти милые неоглядные дали. Но нет тебе здесь жизни и достойной смерти. И деревня умирает бессмысленно и жестоко, и дома падают на колени, окна их проваливаются, подворья тонут в крапиве и лебеде, а дороги зарастают и забываются.

В доме все разбрелись по комнатам, ища уединения, но друзья, Володя, Гена и Юрий поселились вместе. Для вечерней беседы к ним присоединился и Калистрат Иванович. Разговор сосредоточился на одной теме. Все говорили и говорили о порушенных деревнях, белоголовом племени ребятишек, которые еще мелькали кое-где среди отмирающего населения, и их необыкновенный солнечный облик был таким веселым и радующим глаза людей, привыкших к темноволосому поголовью всей остальной России. Говорили о красоте спокойных просторов Заволжья, о том, как хорошо бы купить здесь над этой рекой дом и раствориться в простой неторопливой жизни. Но из блестящего никелем транзистора зазвучали печальные звуки фагота, и вдруг пришла острая тоска по другому, еще большему и уже не отторжимому от них миру, к которому непостижимым образом принадлежал и этот уголок Земли.

На следующее утро поднялись часов в пять, и вновь уже в который раз стоически сидели у поплавков, монотонно и безнадежно бросали спиннинг, меняли места, но все безуспешно. К их удивлению и зависти, редко встречающиеся  заезжие рыбаки ловили, однако, отличных судаков и щук. Это были  умельцы из Нижнего Новгорода, которые что-то знали, но на расспросы наших пилигримов помалкивали или неопределенно высказывались на тему о том, что «рыба она, конечно, свою выгоду понимает, и ее просто так не возьмешь». Словом, контакта они с нашими чужаками не жаждали, давая им понять это молчанием или туманной фразеологией из серии философии отчуждения.

Ветер весь день сильно рябил воду и гнал серые облака. Нечастое солнце было в радость. Избыток напряжения, воздуха, тяжелая и частая смена надежд и разочарований так утомили, что после обеда всем коллективом мертвецки заснули до вечера. А в семь часов – снова на реку и снова упорный маниакальный труд – странная смесь наслаждения и отчаяния. Ветер стих, река стала гладкой и светлой от ясного неба. В приближении сумерек начался лет поденок. Вода покрылась кругами от трепещущих на ее поверхности насекомых и всплывающей за добычей рыбы. Вся река словно ожила, и стало видно, как избыточно изобильна она своей таинственной жизнью. Это породило новую волну надежды, и назавтра рыбаки спустились к реке уже в четыре часа. И солнце встретили у воды. И очередную неудачу восприняли уже как неизбежность. Исступленное рыбацкое рабство стало выходить из них, а окружающий мир все более приобщать к своему спокойствию и красоте.

Первыми отпали Юрий и Гуга (Гена и Калистрат Иванович еще раньше отвалили от бессмысленных страданий, предавшись радостям хозяйственных забот и самоусовершенствованию). На вечернюю вахту они не пошли. Гуга осталась в доме, формально примкнув к саботажникам, а Юрий отправился осматривать окрестности.
Леса по обрывистым берегам реки  полны сумрака и звенящих комаров, поляны в буйных травах, поля в клевере и овсах. Красный закат, подернутый тлеющими мазками облаков, абсолютно гладкая и словно светящаяся река, и таинственно безмолвный воздух с позолотой, будто задумался над чем-то неизвестным и сладостным.

Юрий прошелся вдоль реки, потом, когда здесь стало сыровато и прохладно до неуютности, углубился в лес, где его окружил полумрак, и строгие ели стали цепляться за одежду, а липкая паутина неприятно касалась лица. Он поднялся вверх и вышел на овсяное поле. Здесь было сухо и тянуло жаром неостывшей земли и звенящих колосьев. В низкой траве обочины из под ног выстреливали кузнечики. Подчеркивая перспективу, далеко, все уменьшаясь, тянулись телеграфные столбы. На них нотными знаками значились стрижи. Небо высоко и спокойно простиралось над головой и обещало что-то интересное, вечное и личное.

Калистрат Иванович с Геной ловили кайф во дворе. Гена по обыкновению с блокнотом, Калистрат Иванович, задавая художнику праздные вопросы.
- Вот вы, Гена, интеллигентный человек, даже художник, с таким умным и приятным лицом, но посмотрите на себя – на кого вы похожи? Разве можно так выглядеть хорошему человеку?
- А что вам, Калистрат Иванович, во мне не нравится?
- Ну, как же! Посмотрите на свою кофту! Это ведь, черт его знает что! А то, что у вас на голове! Ведь это даже и не головной убор. Вы только вслушайтесь: у б о р ! Но разве тем, что вы на себя надели, можно что-нибудь убрать! Нет и нет! Я просто уверен, что вас везде принимают не за интеллигентного человека и тем более не за художника, а за обыкновенного бича. Выбросьте этот грязный носок и заведите себе приличную шляпу или, на худой конец, кепку.

- Ну, полноте, батенька. Все это сущая ерунда. Разве в этом дело! Вы ведь принимаете меня таким, каков я есть. Причем здесь всякие там шляпы и кофты. Право, не ст;ит.
- СтОит, стОит, да еще как стОит! Ведь в человеке все должно быть прекрасно, и вы это отлично знаете. Вот в наше время люди это очень соблюдали. А уж художники, так те, хоть и одевались по-своему, но всегда очень прилично, и каждый, глядя на художника, сразу же мог сказать: это художник! А что про вас, простите, скажут!?

- Да Бог с ними, пусть говорят, что хотят. Не стану я беспокоиться о них .
- И опять вы неправы! Надо беспокоиться о людях, тем более художнику. Ведь это, может быть, будущие ваши покупатели, а вы так плохо к ним относитесь. И еще эта борода! Ну, право, как соловей-разбойник какой-то! Хоть бы придали ей поприличнее вид, а то волосы и из ушей, и из-под глаз, и из носа! Разве так можно?!
- Можно, можно, нечего их баловать приличным видом, пугать их надо и стращать всячески.

На самом деле Гена вовсе не был таким злодеем, и относился к человечеству вполне лояльно, был вежливым и воспитанным человеком. И его внешний облик был лишь художественным продолжением его мировосприятия, его специфического любовного отношения к бытовым предметам самого демократического, если не сказать самого низшего уровня. А Калистрат Иванович был склонен к некому изыску, лоску и скорее  уж к красивости, чем к упрощению до грубости или нищеты. Увы, все мы носим маски, и маски этих собеседников очень уж отличались как атрибуты не только разного времени, разной среды и идеологии, но и разного возраста. Но  внутренне они были значительно ближе, чем внешне. Было в них что-то практически основательное, живучее, крепко связывающее их с  вещным миром.

А Гуга тем временем, оставшись одна в доме, поставила зеркальце на подоконник, разложила на нем свои туалетные богатства и занялась изучением того, что смотрело на нее из зазеркального пространства. Странное лицо. Кому оно может понравиться! Что за глаза, что это за брови? А нос! Боже мой, какой безобразный нос! И рот. Лягушка – не лягушка, а так, черт знает что! Ну и кожа… Правду говорят, ни кожи, ни рожи. Но что-то в глазах все же есть. Этакое. Но не каждый это увидит. Им надо помочь. Например, вот сюда положить тени, а вот здесь удлинить линию. Реснички хороши, но надо прибавить им черноты…
И началось самозабвенное творчество, почти таинство, воссоздание идеала, воплощение мечты! О чем, к чему стремящейся? Бог знает.

Закончив живописать, она совсем не детской походкой прошлась по комнатам, прислушиваясь к себе и ставя ноги, покачивая бедрами и станом, поворачивая голову и поводя глазами так, как это ей подсказывало нечто новое в ней, нечто опьяняющее и зовущее куда-то. Из кокона гусеницы вылуплялась бабочка или мотылек  с задачей затрепетать крылышками к первому же огоньку.

 А Володя с Гогой сначала зашли к Заводновым и взяли у них бредень. Потом спустились к реке и для видимости покидали спиннинг. И чтобы оглядеться. Дождавшись темноты и убедившись в том, что никто за ними не наблюдает, воровато развернули сеть и заспорили, кому заходит в глубину.

 Это было неким продолжением дневной ссоры, вспыхнувшей по поводу неуклонного игнорирования Гогой так и не ставших у него потребностью коммунистических обязанностей принимать участие в самообеспечении коллективом своих жизненных функций. Здесь это состояло из заготовки дров, приготовления еды, мытья посуды и прочего в этом духе. Только две из жизненно важных функций им исполнялись неукоснительно и без понуканий, это ассимиляция и диссимиляция. Они хоть и являются сугубо индивидуальными, и к впрямую не относятся к общественным, но все же имеют к обществу некое отдаленное отношение. Ведь существование индивида все-таки не безразлично для всего вида, а следовательно и для человеческого общества.

 Имелись и еще две общественно полезные функции, которым Гога всегда предавался с большой охотой. Правда, они не были жизненно важными. Это в первую очередь рыбалка. Здесь Гога был едва ли ни самым упорным и добросовестным функционером, вполне конкурентоспособным относительно своего отца. Вторая выражалась в замечательной способности впадать в глубоко скрытые, но требующие абсолютного ничегонеделания размышления. Они касались новых драматургических и театрально-постановочных откровений, которыми он должен будет потрясти человечество в недалеком будущем. Как известно, именно этой проблемой и был захвачен в последние годы  старший Чевский. Младший не унаследовал многое от щедро одаренного отца, но, в общем, отец и сын были одного поля ягодки, на ограниченной  площади которого не всегда уживались, особенно в бытовом его секторе. И разразившийся днем скандал был замечательной иллюстрацией этого.

.Дружно готовили обед. При наличии подходящих продуктов и вдохновения в этом деле Володя старший был незаменим. Вот и сейчас он ловко музицировал на разделочной доске с небогатым уловом, стремясь облечь его в прихотливые импровизации из круп, картофеля, огородной зелени и даже мясных консервов. Юрий работал истопником, Гена заготовщиком дров, Калистрат Иванович по возрасту и опыту мэтром. Гуга была на подхвате у отца: мыла овощи, чистила картофель, подавала, принимала и прочее. Лишь Гога по обыкновению безучастно восседал в сторонке на извлеченном из машины сидении, возложив длинные ноги в кроссовках на стол. Взгляд его был сосредоточен, но отсутствовал. По-видимому, предмет сосредоточения находился в ином измерении.

- Вовка, убери-ка ноги со стола, и вообще, занялся бы ты делом. – вполне доброжелательно порекомендовал отец. Гога, частично выйдя из транса, что-то невнятно промычал и шевельнул ногами. Установилось недолгое неуютное молчание.
- Вова, я, кажется, сказал что-то. – с нехорошей нежностью вымолвил, наконец, Патлач. После продолжительной паузы ноги были сняты со стола и возложены на скамью.
- Засранец, какого хрена ты из себя изображаешь! Встань говнюк и приведи машину в порядок. Сиденье на место, и  пыль вытри. Что бы блестела! И сними, наконец, мою куртку, а то совсем загадишь ее. Что за манера – хапать чужое!
- Ну, почему же чужое-то? Родня ведь мы. Близкая.
- Поогрызайся мне еще! Может быть, и немецкие тряпки тебе не чужие. Вырядился в них, как мудак на сцене! Ведь украл, украл их из реквизита!
- Не украл, а взял на время. Разве воруют на время?

И вспыхнула бестолковая ссора с взаимными обвинениями, с вовлечением в нее Гаги и апелляциями к Юрию и другим авторитетам. Правда, и Мур, и Гена как более давние приближенные к этому дому свидетели, с которыми свыклись, авторитетами для детей  уже не были. Но Юрий все еще оставался таковым по причине несколько отстраненного поведения и отсутствия в его лексиконе (при детях) матерных выражений. «Святой человек!» – с обморочным придыханием восклицала Гуга, а Гога иронично улыбался. Для «святого человека» ссора закончилась приятной неожиданностью.

Разъяренный отец возопил:
- Мало того, что ты вором растешь, в полном неуважении к родителям, так ты еще и бездельник, паразит, ничем не хочешь помочь отцу! – после чего глава семейства, в сердцах вскочив из-за стола, сам бросился в хозяйский огород и надергал в нем необходимый для приготовления замысловатого блюда пучок лука.
- С кого же мне брать пример, папочка, как ни с тебя! Воруешь ведь. – Бесстрастно прокомментировал сын отцовский набег на чужой огород под хохот и аплодисменты всего ообщества.
- Вот паразит, весь в меня. - Обмяк и весело поставил точку Володя.

Это произошло днем. А сейчас в потемках у кромки черной, как будто  враждебной воды они развернули бредень, чтобы взять из нее запретную стерлядь. Они не думали о том, что было воровством – этот запрет или его нарушение, но ощущение своей неправоты в дневном споре толкало каждого на стремление загладить ее.
- Отец, давай я пойду в реку первым. А то ты опять радикулит поймаешь там.
- Нет, Гоша, мне это сподручнее. Все-таки масса. Течению со мной не справиться. А тебя унесет, как былинку. – Но Гога решительно полез в воду первым. Отец смел его и вытолкнул на берег.
- Я кому сказал, опять не слушаешь, поганец. - Громко заорал, забывая о конспирации, отец  и, чертыхаясь, покрякивая и покрикивая,  погрузился в мокрый холод реки.

Сделали несколько заходов, вытащив в общей сложности килограмма три мелких стерлядок. Этим и довольствовались. Стерлятники. Браконьеры. Зато какой пир из стерляжьей ухи закатали наутро! Тут опять блеснул талантом кулинара Володя, с удовольствием пожиная благодарственные дифирамбы друзей. Но не о такой же рыбалке мечтали они  в городе. Вкусно-то вкусно и ароматно до головокружения, но какая это к черту рыбалка!

Поехали в Попиху в магазин. Пустота ошеломляющая. Но хлеба схватить все же удалось, хоть и выдавали его здесь окрестным жителям по нормам. К нему присовокупили печенье и конфеты. И опять выручил Володин талант находить общий и доверительный язык с разными людьми, особенно с продавщицами. Помотавшись по ближайшим деревням, нашли все-таки одну хозяйку с коровой – их уже давно, как и свиней, не держали престарелые могикане по отсутствию кормов и сил. Володя и здесь смог уговорить ее на ежедневную  пару литров молока. По возвращении в Соловьиху остановились у колодезного колеса. Еще полюбоваться этим занимательным творением. Среди полумертвой деревни над пустынным простором Заветлужья  оно высилось, как печальный прообраз колеса обозрения. Этаким поруганным и забытым символом человеческого умения жить в целесообразной необходимости и полезности, преданным, однако, и карикатурно преображенным нынешним поколением в праздную развлекуху парков псевдлкультуры и псевдоотдыха.

Мужики вышли из машины, походили вокруг, потрогали опоры, ступени-перекладины, повосхищались и повздыхали. Решили еще раз показать детям и провести на этом примере урок истории и патриотизма. Дети, по их мнению, очень нуждались в этом.
- Сынки, можно вас? – позвал старческий голос от ближайшей избы. На ее крылечке стоял дедушка, лучась морщинками и доброжелательностью. Подошли к нему. Володя тотчас вступил в общение: пожелал здоровья и многих лет. Поинтересовался именем-отчеством, семьей и, конечно, колесом.

- Так о том же и хочу сказать, обрадовался дедушка, Вы чай инженеры? Сразу видно по интересу и форме одежды. А я в окошко гляжу – что, думаю, за люди такие к нам приехали. Не иначе, как начальство по нашему заявлению. Ну, думаю, слава Богу, кончатся наши безводные муки. А то у воды живем и без воды. Набегаешься разве к реке по крутяку такому в наши-то годы. Себя не вытащишь, а уж про ведро с водой и говорить нечего.
- Да нет, дедушка, какие там инженеры. Просто любопытствуем. Уж больно хорош ваш колодец-то, такого нигде больше и нет.
- Вот я и говорю, хорош-то хорош, да цена ему грош. Воды-то не достанешь. Поломалось все по годам преклонным. Чинить надо. А кто же вы такие будите?
- Ну, отдыхаем мы. Просто так…Заводновых знаете? Знакомые мы их.
- Вот и хорошо, что отдыхаете. Значит, время есть у вас, И Заводновых знаем, как не знать, мы все тут свои. А раз  вы свои Заводновым, то и нам тоже свои. Видите, как хорошо все получается. Свой свояка видит издалека. Вот и я в окошко-то гляжу, вижу люди. Ну, думаю, Бог послал, не забыл нас грешных. А оказывается, что и совсем хорошо – люди-то оказались свои. А свой своего не оставит.
- Ты про что это, дедуля? – спрашивает Володя, догадываясь, к чему это клонит дед. А тот продолжает свое:
- Старуха, выдь-ка сюда. Вот видишь, Бог послал нам добрых людей. А ты говоришь, помирать, дед, пора, никому мы не нужны. Вот и неправда твоя. Нужны.

На крыльцо вышла и старуха. От соседнего дома приближалась другая. Через несколько минут вокруг путешественников собралось чуть ли не все остатнее население деревни. Древние бабки, кто с клюкой, кто с внуком-внучкой, два-три деда. И всем миром стали просить починить им колодец. Обещали дармовую кормежку, выпивку и даже заработок от своих пенсионных и огородных доходов. А все отговорки на неумение, отсутствие времени, инструментов и материалов как будто и не слышали. Даже не вступали в рассуждения на эту тему. С удивительным простодушием (ох, а простодушие ли это?!) и постоянством повторяли одно и то же про свой колодец, без которого им  совершенно невозможно жить, про небольшой, просто пустяшный ремонт, который приезжие люди, конечно же, проделают с удовольствием, мастерством и пользой для себя и во славу Богу.  Было похоже, что эти внезапно свалившиеся на них гости своим появлением дали им последнюю, а, может быть, и единственную надежду.

 А гости даже в шутку не могли принять такую нелепую, фантастическую перспективу превращения их вожделенного путешествия в артельный подряд по воссозданию деревенского колодца. Абсурд какой-то, право! Посмеиваясь и бодря стариков оптимистическими, но совершенно призрачными перспективами на отзывчивость местного начальства, вояжеры уселись в машину и, хлопнув дверками, отчалили к другому концу деревни, где в занимаемом ими доме ждали их дети во главе с Калистратом Ивановичем.

 Обеденные разговоры вертелись вокруг срывающейся рыбалки – не могли же они изменить утонченному ужению переквалификацией в ночных браконьеров!  Это сокрушило бы весь настрой, программу и самый смысл поездки. А эта одиночная ночная акция была лишь жестом отчаяния и данью слабости человеческой – желанию порадовать себя изысканным рыбацким блюдом. Дальнейшие попытки изменить ситуацию казались уже безнадежными. Назревал кризис.

Ночью, прислушиваясь к шорохам в подполье и на чердаке, к потрескиванию остывающих от солнечного жара бревен, Юрий размышлял, переживая и путая ощущения и мысли, обо всем об этом. Гармония растворяется в утомлении. Гонка за рыбой как за вожделенным счастьем и недостижение его лишается азарта и радостного предвкушения. Исподволь всплывает заглушаемое этим азартом – несовместимость разных людей. Даже очень разных. Этакая несмесимость. Ликвация. Как ни болтай сосуд с разными несмешиваемыми ингредиентами, они все равно не соединятся в единое, не растворятся друг в друге. Как подсолнечное масло и вода. Перестал взбалтывать, и сразу же видно, что они отделены друг от друга, потому что разные у них свойства, разные они по своим  сущностям. Ничего тут не поделаешь. А пока взбалтываешь – вроде бы что-то однородное. Взбалтывание это общее дело, общий интерес, азарт, влечение. Без них – все врозь.

Дети  эгоистичны, стихийны, неряшливы. Хоть и интересны. Гоша умен, ироничен, самостоятелен. Галочка – милый зверек с неразгаданной структурой. Наблюдать за ними интересно, но постоянно сожительствовать вместе утомительно. Да и родитель их, друг Вова, обернулся вдруг здесь в ином качестве. Бесконечные поучения, назидания, взрывы родительских инстинктов,  раздражения и воспитательского невежества  вперемешку с родительским эгоизмом, и недостатками своего собственного воспитания – нелегкий букет не только для чад, но и для окружения. Милое единоборство отцов и детей, иногда любопытное со стороны, но утомительное  перед самым носом. Да еще и при назойливом стремлении сторон втянуть нос и его обладателя в это коловращение. И нельзя отстраниться. Но уже хочется. Гармония растворяется в утомлении. И ты втягиваешься в омут воронкой водоворота. Колдоворота, как говорят на Дону. Он вертится, как колесо…колесо. А колесо у колодца действительно впечатляет. Жаль, что оно не крутится. Хорошо бы ему все же вновь прийти в движение.

Гена все эти дни жил в некотором отстранении от рыболовных и семейных коллизий, и потому пребывал как бы в состоянии ровного безразличия. Лишь неутомимая голова его неуклонно продолжала искать нужные ему образы в окружающем мире, а руки  наполнять толстый самодельный блокнот все новыми и новыми зарисовками. Таких блокнотов была у него уже тьма-тьмущая, но он все  пополнял и пополнял свой арсенал материалом, которому в свое время предстояло взорваться фейерверками оригинальных творений. Ему не хватало, пожалуй, только одного – время от времени крепкой выпивки, в которой он позволял себе блаженное забвение в отдыхе сознания,  при отключении которого подсознательная глубина его варила из накопленного будущие художественные откровения. Колодезное колесо тоже поразило его, оно тоже ушло в эти глубины с непонятным пока предназначением.

Калистрат Иванович, наверное, был в этом коллективе самым счастливым человеком. Ему решительно все нравилось, и ничто его не мучило и не раздражало. Он только иногда с сожалением думал о скоротечности времени и заранее жалел о предстоящем завершении их «сафари», неосознанно предчувствуя его скорое и внеплановое окончание. Но это были мимолетные мгновения неприятного прозрения, которые он  старался  не только быстрее заглушить какими-нибудь приятными размышлениями, но  даже и предотвратить волевым усилием, почувствовав их приближение. И это ему почти всегда удавалось, так как подобные психологические опыты давно уже стали частью его внутренней жизни. Сейчас, только прикоснувшись головой импровизированной подушки, он безмятежно заснул в уверенности, что завтра не принесет ему ничего дурного.

Володя, между тем, ворочался в своем углу и, понимая, что обещанные Юрию златые горы – за семью печатями, злился на все и немного на Юрия. Злился на Таньку, подбросившую ему детей, на безалаберное их воспитание, которое не исправишь слету. Злился на рыбу, предавшую его так хорошо намеченные и осуществляемые планы. Но злился недолго, неглубоко и мимолетно. Даже, можно сказать, не злился вовсе, а лишь немножко испытывал какое-то досадное чувство недовольства, и тотчас же погружался в конструирование новых веселых планов на  дальнейшее.

Надо бы выведать, где достают уловистые блесна горьковские мужики, и смотаться за ними. А, может быть, следовало бы вернуться на Волгу. Или договориться с Уткиными и махнуть вместе в Заволжье за иконами. Или начать, наконец, поиски клада, о котором так давно уже талдычит киса Мур. Или… А почему бы на самом деле не построить это проклятое колесо. Как бы вокруг него завертелось здесь все! Начать, так сказать, возрождение. Да и старикам не грех помочь бы. На руках бы носили. Потом дом этот купить. А что?  Даром бы отдали. А дом еще очень хорош. Собирал бы летом здесь друзей. Или, например, зимой. На встречу Нового Года. Лыжи, подледная рыбалка. Здесь бы и писалось во всю. Ни тебе гостей, ни телефонных звонков. Как медведь в берлоге. Нет, на самом деле, если жить здесь, то без доброго колодца никак нельзя. Так бы и говорили все: Чевский колодец!
И внезапно заснул с тающим светом счастливой и глуповатой улыбки на большом заросшем лице.

А Вовочка смаковал обиду на отца за то, что опять обругал из-за этой вонючей куртки и вообще – орет все время, кретин, тошно слушать! Потом вспомнил тоже орущего преподавателя, когда он, Вовочка, заметил ему, что система Станиславского не панацея и что вообще театр не пыльный реквизит. Затем поплыли студийные воспоминания и впечатления, низкий и мягкий голос аккомпаниаторши Изольды, ее внимательные глаза, круглое колено. И Викины остренькие, но нежные-нежные грудки, шелковый живот, податливые бедра. И ее щедрую доброту. И…А уже в преддверии сна почудились ему невиданные образы какого-то театрального действа, где он был и режиссер, и герой, и даже зритель, а восторженная толпа поклонников окружала действо магнетическим и возбуждающим полем.

Гуга, свернувшись в теплый клубочек, крепко зажмурила глаза и вызвала из черноты образ ЕГО. Но он не складывался, не вылепливался, а вместо того появлялись ласково-насмешливые глаза Делона, какая-то беспредметная, но вполне осязаемая инфантильная изысканность Даля, вывернутые губы Бельмондо, брови Боярского и кудри, прекрасные кудри Д,Артаньяна. И эти кудри заполонили все. Она их  даже ощущала и, ей казалось, слышала их струящийся полушелест-полувздох, и вдыхала исходящий от них аромат нежных духов, запах седла, ветра и цветов у старинного замка. Стало почему-то очень смешно, и она тихо рассмеялась. И, заснув, унесла с собой в сновидения и будущее все впечатления этих дней и всей своей предшествующей жизни.



Отремонтировать колодец оказалось не так уж и сложно. Главное, надо было решиться. И они решились, и все пошло-поехало своим чередом. Сначала произвели тщательную экспертизу его состояния. Выяснилось, что колесо-ворот еще вполне дееспособно. Надо только заменить несколько перекладин, что не составляло большого труда. Основная сложность заключалась в выпрямлении одной из опор, на которых лежала ось колеса. Для этого было необходимо освободить опору от нагрузки, то есть приподнять колесо. Поломав головы над тем, как это сделать, решили использовать лошадиные силы «Жигуленка». Закрепили трос  в верхней точке обода колеса и с помощью машины потянули его в обратную сторону от его наклона. Колесо выпрямилось, конец оси, лежащий на наклоненной опоре, приподнялся, под него быстро вставили временную опору, на которую осторожненько и опустили его. Осталось простое дело: выпрямить старую опору и тщательно закрепить ее в этом положении. Что и проделали. А потом аккуратненько вернули колесо с его осью на место. Все в порядке! Дело сделано. Главное дело. Теперь перекладины. Их оказалось всего двадцать штук, замене подлежали семь – можно сказать и делать нечего. Во дворах сельчан было в преизбытке подходящих жердей, из которых и соорудили замену. Вот над заменой старого и почти сгнившего каната помозговали основательно. Подходящего троса не нашлось. Сообразили, что канаты могут и должны быть на речной пристани, имеющей дело с причаливанием и отчаливанием судов. Как там у них это дело называется? Отдать концы, что ли? Вот за таким концом и отправили Володю с Геной на ближайшую пристань в Ветлужный. Уж как там они общались с речниками, что им сулили и что отдали взамен, неизвестно, но вернулись мужики оттуда с великолепным просмоленным канатом, вполне пригодным для подъема воды из нашего колодца.  Оный канат и привязали одним концом к колесу-вороту, и, намотав его на обод колеса, другой конец приторочили к походя сооруженной люльке. Она предназначалась для помещения в нее  одного-двух энтузиастов, которым было необходимо исследовать состояние сруба и водозаборной части колодца и при возможности вытащить из нее упавшую бадью. Это была самая интересная и романтичная часть работы. Сначала в качестве разведчика решили опустить Гену, как обладателя двух необходимых для этого качеств – легкость по малости роста и опытность бывалого человека, хоть в колодце ему бывать все же еще и не приходилось. Рвавшийся в бой для этой операции Гога был и несколько покрупнее и, главное, еще недостаточно зрел. Откуда ему было знать, как должны выглядеть бревна сруба и какова должна быть водозаборная часть колодца. Как ни рвался малый в дело, отстранили его без колебаний. Впрочем, никто из них не знал этого, но знаешь - не знаешь, а делать-то все равно надо!
Вообще, представления о колодцах у всех наших отдыхающих были довольно смутными. Народ ведь сплошь городской, а из тех, кому судьба выпала постранствовать по горам и долам, пользовались не колодезной водой, а речной, ключевой да ледниковой. Но, тем не менее, у всех было твердое убеждение, что из колодца и в солнечный день видны звезды, и что починить и даже выкопать колодец дело нехитрое, каждому по зубам. С тем и принялись за более легкий вариант этого самого дела. А когда очередь дошла до погружения в колодезное нутро, то  всех более всего и интересовал один вопрос – видны ли оттуда звезды.
Тем не менее, пристраивая Гену в люльке, не забыли сообразить о необходимости соблюсти баланс между его весом и весом того, кто будет своей ходьбой внутри колеса обеспечивать его спуск – как бы  спускаемый не рухнул камнем вниз. Соблюли, и Гена медленно стал уходить под землю. Пока тот погружался в черную шахту колодца, не беспокоили его праздными вопросами, хотя у всех на языке вертелся один, самый волнующий - видит ли он звезды. Когда люлька с шумом плюхнулась в воду, и оттуда донеслись проклятия с матерком, не утерпели:
- Ну, как там, что видишь?
- Ребята, вижу звезды, ей Богу, клянусь! – донеслось снизу. Гену быстро вытащили наверх, и стали спускаться все по очереди, чтобы каждому среди белого дня из глубины колодца посмотреть на звезды. А потом началась долгая работа по замене подгнивших бревен сруба,  извлечению  разбитой бадьи и очистке дна колодца от мусора. Долгая и трудная работа, состоящая в почти непрерывном спуске-подъеме люльки с людьми и грузом, похожая на непрерывно действующий поршень: туда-сюда, туда-сюда, и так долго-долго, но здорово, потому что  обязательным наслаждением в этом процессе была  радость от необычного пульсирующего движения и созерцания звезд. Туда-сюда, туда-сюда…Было в этом что-то почти оргазмическое из-за соития земли и неба через их участие и усилия. И потому, что результатом этого было возрождение, рождение.




И пробудившись в доме крепким росистым утром с золотыми солнечными веслами, косо просунутыми через большие окна внутрь дома, на рыбалку не пошли опять. Теперь уже без причины и, не угрызаясь совестью.
- Посмотрите, посмотрите, - воскликнул Гога, - лучи солнца, как весла, стена и окна, из которых они высунуты, как бок галеры, а мы на полу дома, как выброшенные за борт аргонавты! 
- Потому что не нашли золотое руно. – Закончил Юрий.

                …Или же что-то от нас остается
                Звездным мерцаньем во мраке колодца…

А дальше, собственно, почти ничего уже и не было. Володя вспомнил о каких-то своих делах, почему-то вдруг нетерпеливо ждущих его в Горьком. Юрий окончательно угрызся совестью за оставленную семью в страшно ответственное время поступления дочери в институт. Гена давно уже намекал на необходимость уехать в связи с его наметившимися творческими контактами то ли с бурятами, то ли с монголами, то ли с якутами. Расстроить эти перспективы из-за вынужденного безделия он очень не хотел бы. Киса Мур, предвидя возможность переиграть эту прогулку в деловую поездку для поиска клада, был тоже очень не прочь уехать в Нижний Новгород, где Володя освободится от рыбацких страстей и будет более склонным услышать его и последовать  перспективным советам. А детям было все равно, и, узнав, что их могут оставить здесь на время в одиночестве, они даже обрадовались. Посему и решили «сматывать удочки», так не оправдавшие их надежды.

 Взрослые быстро погрузились в машину и, бросив детей, уехали. О колодце даже не заговорили, всю дорогу болтая о незначащем.

В Горьком разъехались. Юрий отправился в Москву болеть на вступительных экзаменах дочери. Володя с Геной (Баламут опять насильно утащил его с собой!) и Муром подались в тяжкие искать клад. Консультантом был Мур, который привел их в далекий, заброшенный и полуразвалившийся монастырь. Застряли они там надолго, роя землю неистово и с нетерпением. Особенно Володя, конечно. Сам, будучи чудом и подарком для многих, верил в чудеса и страстно жаждал их. И таки нашли. Не Бог весть что – полпуда медных пятаков екатерининских времен. По настоянию Гены сдали их в музей, о чем потом горько сожалел Володя и всячески поносил своего закадычного друга. А Мур едва выжил после этой злосчастной поездки. Они там, застряв надолго, сильно оголодали. В надежде поживиться чем-нибудь забытым  Калистрат Иванович отыскал в машине когда-то оброненный и завалявшийся кусок колбасы. Она была уже непригодна для употребления, покрывшись хлопьями отвратительной зелени и издавая тошнотворный запах. Но он не смог отказаться от такой «роскоши», и все же вопреки предупреждениям коллег употребил оную вовнутрь. Отчего, как говорится, чуть и не отдал концы. Но все-таки не отдал, напрочь принайтовленный какими-то потусторонними силами к жизни.

Прошли годы. Гога закончил студию в Горьком и ГИТИС в Москве. Стал режиссером. Пытаясь всплыть из трясины неизвестности, с подобными себе энтузиастами ставил в подвалах и других случайных емкостях авангардистские пьесы – пришло время свободы и разгула. По слухам, попался на глаза заезжей иностранки и был умыкнут ею в европы. Говорили, что чем-то поразил  дряхлеющее и извращенное воображение запада, но сильно затосковал по России. Вернулся в Москву, и снова продолжил свои поиски, но теперь уже на профессиональных и престижных подмостках. И не только в Москве – в Пензе, Архангельске и еще где-то.
Гугу поглотила провинция, замужество, дети. След ее потерялся  для бывших попутчиков, и сами они рассеялись.

Гена, так и не обрёкший гармонии между своими двумя биологическими ипостасями, столь  разными и столь одинаковыми (Иванков-Лернер), обрел ее в истовом служении востоку, погрузившись в восточный эпос, историю, искусство и вообще в татаро-монгольские привязанности. На этом неординарном для европейского человека пути он приобрел большую известность и признание, став многократным лауреатом государственных премий, уважаемым и почетным членом художественного сообщества. Но внешне и в быту остался тем же: не по статусу одетым, скромным  до незаметности и по-прежнему не избегающим общения с зеленым змием. Возвращаясь как-то с очередной затянувшейся встречи с последним, он решил отдохнуть в каком-то гостеприимном подъезде, и утомленный излишествами, не заметил, как заснул. Проснулся без ботинок – какой-то корыстный прохожий позаимствовал их у спящего человека, даже не позаботившись оставить ему свои, чтобы тот дошел до дома, не простудившись. Как-никак, а  на улице стояла зима, и пришлось нашему лауреату возвращаться в одних носках. Спасибо, пальтишко и шапку не взяли. Дошел, но не простудился – точно как в поговорке про то, как ему и море по колено. И рассказывал об этом  с простодушной откровенностью – ну, просто душа человек!

Но замечательный путь его закончился трагически. Однажды после затянувшейся до ночи встречи с коллегами и учениками он пропал на улицах города. Через несколько дней тело его обнаружили в реке. Следы насилия свидетельствовали не о случайном падении, а о какой-то физической расправе. Кто, зачем, почему – осталось нераскрытой тайной.

Дух Калистрата Ивановича, а, может быть, и сам он во плоти, в своем теперь уже стопятидесятилетнем материальном облике, наверняка, мирно пребывает в родных пенатах Нижнего Новгорода да, пожалуй, и всей России,  возрождая, организуя и вдохновляя  его знаменитые ярмарки, и весь уклад славного русского купечества.  Не даром же он проявил такую исключительную живучесть в те незабвенные наши времена.

А Володя Чевский  умер от страшной болезни, обездолив своих многочисленных друзей, опустошив их жизнь, так ярко и сочно им наполняемую. Но все же он успел увидеть постановки своих пьес в театрах не только провинциальных, но и московских, успел согреть и порадовать многих  людей, успел насладиться жизнью, оставить на  Земле свое продолжение и исполнить назначенную ему Богом роль, лишь только в малой мере постигнутую людьми.

                Мой добрый друг, мой друг любимый,
                Огонь души твоей, хранимый
                В сердцах живущих не угас:
                Как купиной неопалимой,
                Тревожит тайно и незримо,
                Зовет и восхищает нас…
                Куда зовет, о чем тревожит,
                Никто о том сказать не может

Владелец квартиры на Старокирочном переулке, мнимый квартхоз, алкошизик, психопоэт и мечтатель,  после ухода Володи и прекращения веселой и бесшабашной жизни в ее стенах загрустил и совсем погрузился в свой призрачный мир. Однажды, в очередной раз попав в дурдом, он больше никогда из него  не возвратился:

                От тоски страдает организм,
                Потому что хочет коммунизм.

Юрий Имярек состарился, но не утратил своего интереса к живым и мертвым, порой даже не понимая, кого он больше любит и жалеет – живых или мертвых, но всем сердцем чувствуя, что без тех и других, населяющих  этот странный и чудный мир, счастливым быть невозможно.
А как же Соловьиха со своим замечательным колодцем? Что она в жизни этих людей, когда-то случайно или нет объединившихся в своем коротком путешествии и набредшим на это чудо человеческого создания?

 Не известно, оставили ли они свой след «звездным мерцаньем во мраке колодца», но колодец определенно оставил в них себя. Даже если они не возродили его, а только помечтали об этом. Потому что они из его глубины увидели звезды. Наверное, Соловьиха уже почти умерла. Гигантское колесо еще больше обветшало и наклонилось. Темная глубина колодца молчит, лишь иногда глухо отзываясь на падение в нее догнивающих венцов сруба и осыпающейся земли.
Лишь река течет в тех же берегах, и рыба продолжает в ней свою загадочную жизнь.

 Уклейки, пескари, плотва и даже стерляди,  и, разумеется, щуки.