Если бы дожить до лета

Всю ночь Мите снился один и тот плохой сон.
В полной тьме сна Митя ощущал себя очень маленьким по размеру - ну, совсем как лучинка, а где-то вдалеке, невидимая во мраке, уже приближалась черная волна.
 
Митя ничего не видел во тьме, он только ощущал как растет до невидимых небес огромная масса тьмы, как его тельце-лучинку затягивает в самое основание этой вздымающейся массы. А потом на него обрушивалась невыносимая тяжесть уже и не тьмы, а чего-то еще более темного.

Каждый раз по обрушении волны тьмы, Митя всплывал на поверхность этого океана мрака испытывая тяжелое удушье, и всё для него начиналось сызнова. Опять в бесконечном далеко росла волна, опять она нависала над Митей и опять она снова и снова рушилась вниз.
 
Лишь под утро кошмар отпустил Митю, и тот очнулся, открыв глаза в темноту комнаты. Но то была уже другая темнота - ласковая, домашняя. Да и не темнота вовсе, а так...

 В углу теплился огонек за красным стеклянным шариком лампадки под иконкой. Света было достаточно лишь чтобы рассмотреть добрые глаза Святого, казалось смотрящие в сторону Митиной кроватки.
 
А еще светилась на просвет изморось на стекле окошка. Знать, свет месяца упал перед рассветом на фасад их городского дома, пробившись сквозь густое переплетенье веток деревьев, что мерзли в своих корявых толстых шкурах на бульваре через дорогу.

Ночная рубашка Мити промокла от пота и холодила грудь и горло, там где теплое одеяло их не прикрывало.
 
Митя хотел было позвать кормилицу, что задремала в креслах стоящих в ногах кровати, да пересохло у Мити горло, и кроме еле слышного "кхе-кхе" ничего более не прозвучало. И кхеканье это было так тихо, что даже сверчок, что жил за книжным шкапом в Митиной комнате, не прервал своей песенки-свиристелки.
 
Зато ожила подутихшая было во сне боль в груди. Митя решил дождаться наступления утра, когда скрипнет дверь и в комнату к нему войдет маменька. Тем более, что Митя слышал как уже прошуршали мимо двери подошвы валенок дворника Герасима. А Герасим-то вставал ранее прочей челяди.
 
Митя прислушался. Звук шагов удалялся наискось через залу, в каминный угол.
Видать Герасим принес дров на растопку камина.
 
И впрямь, до Мити донесся звук ударившихся друг о друг сухих березовых поленьев, когда дворник положил их на медный лист на полу перед камином.
Может бы раньше Митя и вскочил бы, откинув прочь одеяло, да бросился бы босиком по холодным паркетинам в залу чтобы посмотреть как кряхтя от напряженья, стоя на коленях, наклонясь в каминную глубь, старый Герасим укладывает поленья домиком.
 
Потом, все так же кряхтя, распрямляется, шарит сбоку от себя на полу, и, найдя свернувшуюся от сухости в трубку принесенную с собой бересту, опять склоняется над поленьями.
 
Но то раньше побежал бы Митя, а нынче и сил-то вовсе не осталось. Вот разве что лежать в полутьме, слушать звуки старого дома, ждать рассвета, представлять...

Митя представил, как Герасим распрямился, стоя на коленях.
Толстыми, неуклюжими и негнущимися от долгих лет дворницкой службы пальцами, он лезет в карман старой ношеной, но довольно чистой жилетки, стараясь вытащить из того кармана коробок со спичками.

Достав спички Герасим будет долго открывать фанерную коробку и доставать из нее тонкую, не желающую быть вытащенной, спичку. Потом он будет безуспешно чиркать спичкой по поджиге, разозлится от того что та не зажигается, и всё же подожжет её, предварительно зачем-то поводив головкой спички по своим нечесаным волосам на голове.
 
Но зажжет спичку уже не о поджигу, а быстро проведя по натянутому на заду рядну своих штучных брюк. Спичка вспыхнет, Герасим с бережением и кряхтением поднесет мерцающий огонек к бересте, та враз займется и пойдет плясать веселое пламя по поленьям треща, да пощелкивая.
 
Танец огня вызовет к жизни Духов Дерева, тех что живут в каждом дереве от семени перелетного,  до самого конца того дерева - либо гнили до трухи в лесной чащобе по причинам естественным, либо огненного аутодафе по причинам как естественным, так и не естественным.
 
Духи Дерева уйдут из него вверх, в небо, белым дымом, к Великому Маниту, тому что живет ещё выше неба.
 
Так представлял это себе Митя, почуяв легкий запах дыма из залы, да вспоминая читаный прошлым летом роман "Последний из могикан".

Давно уж Герасим прошаркал мимо Митиной комнаты к себе в дворницкую под лестницу. Пощелкивание поленьев в камине утихло, сверчок всё свиристел за шкапом, кормилица во сне завздыхала, ворочаясь, в своих креслах, а Митя лежал и смотрел на замерзшее оконное стекло.

Ещё прошлым летом Митя любил подбегать к окнам по-утру, до того как горничная Глаша смоет со стекол наружных рам изморозь, наросшую за день и ночь.
На стеклах каждое утро расцветали прекрасные зимние цветы. Изящные творения, созданные  воздушной влагой внутри комнат, сквозняков и мороза за стеклом, завораживали Митю.

Его взор открывал на стекле, помимо садовых цветов, листьев папоротника, ветвей деревьев, елочных и сосновых игл, застывших в колебании водорослей, ещё и перья Жар-Птицы, морды зверей, силуэты рыб, иных гадов, названия коих он помнил с момента прочтения "Плутонии".

Но нынче поутру Митя не поднялся, а лишь издали смотрел как серый свет утра начинает подсвечивать разрисованные белыми линиями стёклами окна.
Потом память повела его за собой в прошедшее лето.
 
Он сидел на горячих серых досках причала для прогулочных паровых катеров в Ялте, смотрел как серебристая рыбная мелочь теребит пузатый поплавок, вырезанный из пробки и покрытый облезшей красной краской. Поплавок плавал на поверхности зеленоватой прозрачной воды возле поросшей ракушками и водорослями сваи.
 
С Митиной рукой поплавок связывала толстая леска и бамбуковое удилище. А где-то у дна, рядом с норой под камнем, в которой спряталась рыбка-бычок, находились крючок, с наживленным на него морским рачком-креветкой и грузило, свернутое из тонко раскатанного свинцового листа.
 
Потом Митя плыл "по-собачьи" на мелководье возле берега. Вода попадала в рот, нос и глаза, но было весело и легко. Вечером в маленьком садике во дворе дома, что сняла маменька на время, Митя увидел как над травой вспыхивают огоньки. Это были светлячки. Прекраснее и ласковее танца этих огоньков Митя еще ничего не видел.
 
Странно, но тут Мите припомнился ночной кошмар и он понял, что ночную тьму он уже видел один раз в жизни.
Одним вечером гулял он с маменькой по берегу в Ялте.
Ночь спустилась на берег и на город. В небе засверкали звёзды.
А вот море стало исчезать. Вместо него надвигалось нечто невидимое и неосязаемое - черная мгла. Еще через какое-то время мгла оказалась на прибойной линии.
 
Море неровно дышало. Тяжелая зыбь идущего за горизонтом шторма выбрасывало на берег чёрные волны с узкой траурной каймой белой пены.
Митя вырвал ладонь из руки маменьки и осторожно, глядя себе под ноги, пошел по причалу. Вскоре он оказался во мгле. В сторону моря он ничего не видел - черная мгла. Лишь тускло светились огоньки со стороны набережной. 
Мите показалось что кто-то огромный, длинный, скользкий сейчас вынырнет из мглы, схватит Митю зловонной пастью и утащит навсегда за собой в морскую мглу.
 
-Скоро лето, -подумалось Мите.
 
Он лежал на лугу среди высокой зеленой травы и с любопытством смотрел за тем, как красный муравей тащит среди травяных стеблей длинную сухую еловую иголку. Над головой Мити в бездонном синем небе сияло яркое теплое солнце. В выси над солнцем застыли огромные белые, как вата, и наверное пахнувшие мятой кучевые облака.
 
Потом Мите вспомнился холод стетоскопа на коже и настойчивое постукивание по груди сухих чутких пальцев доктора в белом халате.
Он увидел внимательный взгляд докторских глаз из-под пенсне. Он увидел почему-то поднесшую к глазам платок маменьку. Кажется ей попала соринка в глаз.

Тут скрипнула дверь, и в комнату она и вошла - маменька, одетая по-домашнему - в халате, старой шали поверх халата и теплых тапочках.
Первым делом она подошла к Мите, склонилась над ним и поцеловала в висок теплыми губами. Потом она положила ладонь на Митину грудь под одеялом. И тут же разбудила кормилицу.
 
Старая Матрена спросонья засуетилась, виновато оправдываясь перед барыней что совсем ненадолго вздремнула. Кликнули горничную. Втроем они переодели Митю в сухое, обтерев сперва его худое тело тряпицами, смоченными в водке, сменив простыню и наволочку на кровати.

Потом с кухни принесли тарелку с источающей аппетитные ароматы рисовой кашей с черносливом и коровьим маслом. Да только смог Митя съесть три ложки и будто придавило его - так стало тяжело дышать.
 
Митя закашлялся и тонкая струйка крови засочилась у него изо рта сбоку. Алое пятно расползалось по подушке.
 
-Интересно, -подумал Митя уходя по светлой песчаной тропе вглубь соснового леса, -Увижу я Боженьку?

Доктор, которого привез на извозчике отец Мити, вошел в комнату мальчика, окинул внимательным взглядом кровать, подушку с алым пятном, белое худое лицо с закрытыми глазами и долго пытался найти пульс на исхудавшем запястье. Потом нащупал трепещущую жилку и прикрыл глаза, считаю удары пульса.

К вечерней зоре, Мити не стало.
Чахотка, господа...