Глава 12. на новом месте

ГЛАВА 12.
 "На новом месте"

             Дела мои были плохи. Зимнее пальто нельзя было больше надевать - не военные всё-таки времена. Осеннее несмотря на отвлекающие детали - длинные, распущенные по воротнику волосы, сдвинутый на ухо берет, небрежно выпущенный впереди до пояса шарф, тянуло из последних сил. Выходное платье просвечивало на локтях. Туфли, легко доводимые с помощью крема и щётки до блеска, задрали вверх носы и сделались на низком каблуке, хотя раньше были на высоком. К стипендии иногда прибавлялись случайные мелкие заработки, но это не спасало.
        Мамина помощь - отец погиб на фронте, я у неё не одна - стыд для меня и срам, ведь я гораздо выше моей мамы и сильней. Перечисленные выше обстоятельства заставили перейти меня на заочное отделение, давно бы нужно это сделать!
        Я нашла недорогую квартиру в конце города, простилась с близкими в комнате и на факультете, и вступила в новую жизнь.
        Моё жильё представляло собой квадратную комнату в старом густо населённом бараке. Комната по назначению условно разделялась на три части. По левую сторону от входной двери возвышалась печка - голландка, рядом с ней маленький кухонный столик с двумя табуретками. По правую сторону - вешалка под пёстрой ситцевой занавеской - это наша кухня. Хозяйка моя - мордовка тётя Маша (так звали её в бараке в отличии от соседки напротив просто тёти Маши), очень аккуратна.
        Комната чисто выбелена, печка имела такой опрятный вид, будто ею не пользовались. Для этой цели за печкой стояла банка с известью и щёткой, и тётя Маша тут же забеливала любое, появившееся на ней пятно. Остальная часть комнаты условно делилась на хозяйскую и мою половину.
        На первом плане хозяйской половины великолепным убранством блистала тёти Машина никелированная двуспальная кровать, ножки её, чтобы она была ещё выше, стояли на четырёх перевёрнутых вверх дном стеклянных пол литровых банках. Я удивлялась, как это стеклянные банки выдерживают железную кровать с периной и тётей Машей. Она объяснила, что не сама это придумала, а переняла у других, и тоже сначала удивлялась, боялась даже спать, а сейчас привыкла - ничего. Любит она высокие кровати, и чтобы подушек было много. Подушек было много, накрыты они были сначала ярким пёстрым платком, затем белоснежной вязанной накидкой. Из-под накидки загадочно мерцали притушенные краски. Перина была круто взбита. Кружевной подзорник спущен почти до пола, на него напускалось голубое узорчатое покрывало.
       - Во - широта! Высота - во! - невольно напрашивались при виде этой великолепной кровати Маяковского слова. Над кроватью висел ковёр, писанный масляными красками на грубом полотне (кустарное производство с местного базара). На нём изображена была такая картина: внизу по голубому озеру плыли два белых лебедя, а вверху на зелёном берегу возлежала розовая, как пасхальное яйцо, златокудрая красавица в цветастом сарафане, подперев рукой круглое лицо и тупо уставившись в пространство бессмысленными глазами.
        Над ковром, украшенные бумажными цветами, висели три больших портрета, увеличенные с маленьких фотографий - самой мордовки тёти Маши и её, погибших на фронте мужа и сына, с застывшими, ничего не выражающими лицами. В углу висели три иконы, с тёмными ликами, убранные расшитым полотенцем.
        Рядом с кроватью стоял большой деревянный сундук под кружевной накидкой ручной вязки, со всяким добром. Любила тётя Маша показывать своё богатство: цветастые полушалки, новую плюшевую жакетку, которую надевала по праздникам, на выборы и демонстрации, новые платья, отрезы, подаренные ей на день рожденья и другие дорогие её сердцу вещи. Под большим отмытым до блеска солнечным окном с белыми ситцевыми занавесками, выбитыми ришелье - такое рукоделие, стол, накрытый новой пестрой клеёнкою, и четыре стула были под него задвинуты. Так выглядела хозяйская парадная половина.
        У противоположной стены стоял самодельный топчан из не оструганных досок, жиденький на нём матрасик, покрытый дерюжкою, застланный ветхим байковым одеялом, на нём лежала блинообразная подушка в розовой наволочке - это было моё спартанское ложе. В деревянной тумбочке у изголовья помещались все мои пожитки.
        Такая разница в положении с одной стороны очень возвышала мою мордовку тётю Машу в собственных глазах, с другой - вызывала ко мне участие, бередила её совестливую натуру. И тётя Маша старалась всячески меня к себе приблизить. Во-первых, она всегда сажала меня с собой за стол: "Вдвоём-то веселее - больше съешь". Во-вторых, предлагала мне свои подушки:
       - Не стесняйся, бери, всё мягче будет в головах. В-третьих, уходя в ночную смену, разрешала спать на своей кровати: "Чай, бока-то на топчане болят?". За стол я с ней садилась, потому что средства мои были скудны. На работу я ещё не устроилась, улаживалось дело с пропиской. Но я аккуратно записывала, сколько моей хозяйке за стол буду должна. А от подушек и кровати сразу решительно отказалась, сказала, что привыкла спать на жёстком, на перине не усну. Это тётю Машу ещё больше ко мне расположило.
       - Не избалованная девчонка-то живёт у меня, - говорила она соседям. Мне тоже очень нравилась жизнерадостная моя мордовка тётя Маша. Никогда грустные мысли не омрачали её широкого узкоглазого лица. Даже погибших мужа и сына вспоминала она в прошлом только в счастливые моменты их совместной жизни.
       - Нечего Бога-то гневить, живём-то хорошо, и не надо умирать! - по всякому поводу любила она повторять, - пошёл в магазин, не убирал, не сеял, всё купил, - не могла надивиться, семь лет живя уже в городе. Всё это - было картошкой, квашеной капустой, растительным маслом, хлебом. Была она пенсионного возраста, но продолжала работать на заводе уборщицей в душевой.
       - Без дела-то скучно сидеть. А в заводе - это не работа, - авторитетно заявляла Тётя Маша от лица всех своих, переживших войну шабров, соседей, в глухой голодной и холодной, лишившейся мужиков, деревне, - забава это и благодать! Полы помоешь, - воды-то, сколько надо - хоть горячей, хоть холодной, из колодца не тащить, знай, только открывай, да закрывай крантики. Пыль протрёшь, с бабами посмеёшься, посудачишь, глядишь, и смена уже пришла.
        Раньше она жила в мордовской деревне на отделении совхоза. Трудиться приходилось всюду, не покладая рук, и в поле, и обхаживала скот, и мазала глиной коровники - свинарники.
       - Сколько глины-то одной перемяли - перетаскали! Бывало, после уборочной - холод, вода ледяная, ноги-руки потрескались, кровоточат, а зима на подходе, делать-то надо, мужиков нет, бабы одни. Думаем, не поспеть, за всем не углядеть, "руки делают - глаза боятся". А всё-то потихоньку успевали, все дыры помаленьку затыкали. Денег-то за работу не получали - огороды садили, с огородов и жили, перебивались картошкой - матушкой.
        И она рассматривала свои разбитые тяжёлой работой руки, с распухшими суставами. И всё удивлялась, как это она набралась смелости переехать в город.
       - А ревела-то сколько! Боялась, жалко было с деревней расставаться. И шабры-то (соседи) все ревели. Сюда её знакомые, свои деревенские, переманили, завербовались, когда начали строить комбинат. Она ведь уже не молоденькая была, сорок девять лет.
       - А тут уж чего не жить? Тут жить, да радоваться, и не надо помирать! - с удовольствием заключала тётя Маша всякий раз перед сном, крестилась на иконы, и ныряла, словно в морскую пену, в свою роскошную кровать.
        По субботам придирчиво рассматривала все углы своей комнаты и начинала тщательную уборку, меня ни к чему не допуская. Помыв полы, расстелет влажную тряпку у порога, долго топчется на ней, и любуется не налюбуется комнатой своей. Но вдруг заметит где-нибудь загнутый угол занавески, пылинку - паутинку, быстро уберёт, поправит и долго любуется снова.
        А в воскресенье к вечеру приходили к ней гости, её земляки - муж с женой, которые переманили её в город, такие же как и она, пожилые люди с обветренными лицами, с натруженными руками. Дядя Матвей на деревянной ноге (на фронте ногу потерял), торжественно выставлял на стол бутылку водки, жена его доставала свёртки с закусками. Долго и тщательно накрывали стол, раскладывая неизменную, квашеную капусту, дымящуюся горячую картошку, как святыню, нарезали белый хлеб.
       - Булка это, а не хлеб, - непременно говорил кто-нибудь из них. Затем раскладывали праздничные угощения - сыр, колбасу, конфеты. Разливали водку по рюмкам, торжественно чокались, выпивали, закусывали, размышляли о жизни в том же духе, как размышляла о ней тётя Маша, о том, сколько пережили люди и, с некоторым смущением и стыдом, о теперешней своей жизни, которая казалась им каждодневным праздником. Вспоминали своих шабров, которых я уже знала поимённо и отличала по повадкам и характерам. Потом, подбоченясь, пели длинные, спокойные русские и мордовские песни. Я всегда сидела с ними за столом, иногда на радость им выпивала рюмку водки, за такую малость они меня дружески хлопали по плечам и целовали даже.
        После ужина я забиралась с книгой на свой топчан. Мир и покой мной овладевали от их добрых мыслей, от их сердечных песен, отступали собственные заботы.
        А их у меня было более чем достаточно. Пока тянулось дело с пропиской на новом месте, истаяли скудные мои средства - не на что было жить, нечем платить за квартиру, в кошельке моём оставалось несколько монет для проезда в общественном транспорте.
        Правда, с уплатой за квартиру тётя Маша меня не торопила, а кормила, похоже, вообще бесплатно, благодаря неиссякаемой доброте своей и радушию.
        Главная моя беда заключалась в том, что ко всем прочим моим отрицательным качествам добавилось совершенное неумение жить одной и устраиваться в жизни. Ведь до сих пор, я только переходила из одного коллектива сверстников в другой: детский сад, школа, институт, была всегда достаточно общительной и активной, чтобы занимать в коллективе далеко не последнее место. Была, как мне казалось, всегда благополучной "золотой" серединой. Теперь я даже не могла сходить к своим не за поддержкой и советом, а просто, чтобы побыть рядом, делая вид, что всё в порядке, набраться сил, потому что все разъехались на летние каникулы.
        Оторвавшись от коллектива, я растерялась. Исчезла уверенность в себе, общительный весёлый характер, сделалась я застенчивой, боязливой.
        Ни с какой работой в городе я не была знакома, потому что выросла при школе в деревне, (мама была сельской учительницей). Все барачные старались мне помочь.
        Так как я была студенткой, то завод, фабрику, всякий физический труд, Тётя Маша и все остальные, решительно отвергали:
       - Не сможет она, ей нужно какую-нибудь "интеллигентную" работу искать. Продавщица Елизавета Дронкина предлагала устроить меня в овощную палатку на летний сезон. Торговую сеть тоже единодушно отклонили:
       - Там зубастой нужно быть и нахальной, как ты, - ответили Елизавете, - а её обманут, посадят ещё. И начались поиски "интеллигентной" работы для меня.
        Барачные опекуны мои сами были людьми тяжёлого физического труда, к "интеллигентной" работе никакого отношения не имели. И всё-таки мне было велено сходить в одну организацию, где нужна была секретарь - машинистка. Я несколько дней ходила туда, неумело стучала уже на машинке, но от одиночества была так растеряна, так молчалива, испуганно вздрагивала, если ко мне обращались. В комнате, где я сидела, вместе со мной работало ещё четыре женщины. Я на них производила гнетущее впечатление. Они не стали ждать, когда я сделаюсь приятной в общении, и постарались от меня избавиться. Сказали, опуская от смущения глаза, что я слишком медлительна, это когда я стала входить во вкус печатного дела и набирать скорость, что я, наверное, не справлюсь, и к ним приходила опытная машинистка, начальник отдела пообещал её принять. Я не стала спорить, и, тем более, не стала убеждать их в том, что если бы осталась с ними и сделалась такой, какой была на самом деле, то они бы от меня не только не отказались, а были бы мне рады, как в нашем классе, в нашей комнате, на факультете, всюду, где чувствовала я себя своим человеком. Я ответила им, что и сама думаю так же, как они, послушно подала заявление об увольнении, и снова осталась без работы.
        После этой неудачи барачные дали мне адрес одного "делового парня", знакомого их знакомых, который должен был устроить меня чертёжницей.
        Парень этот, приземистый, краснолицый, сказал своей матери, очень неприветливой угрюмой старухе, чтобы не ждала его к обеду, и вышел вместе со мной из дома.
       - Значит, на работу хочешь устроиться, студенточка, учиться не на что? - уточнил он, когда мы вышли из подъезда, осматривая меня мутными, припухшими глазами. И заявил, что если я его любить согласна, то хоть сейчас устроит меня на такую работу, что всю жизнь буду его благодарить, и даже не нужны мне будут никакие институты - университеты.
        От такой его наглости я не могла сказать ни слова, сдерживая злые слёзы, (попробовал бы он сказать что-нибудь такое в нашей комнате!) повернулась и пошла прочь, а он ещё кричал мне в след: "Подумай, пожалеешь!"
        Барачные во мне разочаровались и от меня отступились, посоветовали только: "бойчее будь!". Я лежала на своём топчане в совершенном отчаянии, бессмысленно глядя в книгу. Конечно, можно было дождаться своих, через месяц вернутся они с летних каникул в институт. Светлана Комарова и все остальные примут в моей судьбе самое горячее участие, обратятся к Марии Васильевне и Лилии Андреевне и помогут устроиться на работу. Но, во-первых, вернутся они через месяц, а жить мне не на что уже сейчас. Во- вторых, я не первая перешла на заочное отделение, и никто из ушедших жаловаться не приходил. "Радостью поделись с другими, несчастье умей пережить сам" - такого правила хотелось бы придерживаться.
        Результатом невесёлых этих раздумий была очень неплохая мысль - обратиться к депутату горсовета. Ведь в советской живу я стране, где безработицы нет, и не может быть.
        Депутат - немолодая женщина со строгим, не располагающим к откровенности лицом, спросила, где и кем хотела бы я работать? Мой уклончивый ответ - "не знаю, где и кем" ей не понравился, а нелепое упоминание о том, что было место секретарь - машинистки, куда я хотела устроиться, но его заняли (полуправда - полуложь), ещё более её насторожили. Видимо, она посчитала меня белоручкой, попросила выйти и в приёмной подождать. Ждать пришлось недолго, она меня вызвала и сказала, что может предложить мне место на швейфабрике. Я её горячо благодарила, она мне объяснила, куда идти, к кому обратиться.
        На следующий день, задолго до назначенного срока, я была на месте, и независимо прохаживалась из угла в угол по коридору, где кроме меня сидело и стояло ещё несколько человек.
        Моё внимание привлекла молодая крепкая женщина с гладко зачёсанными назад и собранными в тугой узел волосами. Она первая подошла ко мне, и мы разговорились. Новая моя знакомая сообщила, что её соседка работает здесь, работа хорошая, и зарплата ничего, что сама она проворная и любит шить, все операции усвоит мигом, только бы попасть! Там, где они жили (они с мужем недавно приехали в наш город), она работала в пирожковом цехе пирожницей,
       - Тридцать тысяч за смену пирожков, знаешь как! Взмокнешь вся, от плиты не отойдёшь! - говорила она, и очень нравилась мне и тем, что была ещё так молода и достаточно уже опытна в жизни, и тем, что была очень горяча. Рассказывая, так размахивала руками, что я вынуждена была от неё отстраняться. И особенно нравилась она мне тем, что очень была уверенна в себе. Её уверенность и радостное восприятие жизни мне передались. Рядом с ней я ничего не боялась, и тоже казалась себе проворной и умелой, и тоже готова была усвоить все операции, только бы нас приняли и поместили рядом. Я тоже ей чем-то понравилась, мы пожали друг другу руки и познакомились. Пирожницу звали Нюрой.
        Кипучая Нюрина натура заставила её заглянуть и войти в каждый кабинет. Вернувшись, она принесла недобрую весть: место есть только для одного человека.
       - Один человек - это, конечно, я, рекомендованная депутатом горсовета, - подумала я. Пирожница Нюра рассудила иначе:
       - Ты где до этого работала? - поинтересовалась она. Я объяснила, что не работала нигде - училась и учусь.
       - Партийная?
       - Нет, комсомолка.
       - Возьмут меня, - самоуверенно заключила Нюра, - ты беспартийная, и поступаешь временно, а я партийная и поступаю насовсем. Я снова опустилась в пропасть безнадёжности, и чтобы в её присутствии не разреветься, быстро пошла к выходу.
       - Ты куда? - спросила она, догоняя меня.
       - Домой, - ответила я, - ведь возьмут тебя.
       - Нет, - решительно сказала она, и загородила мне дорогу, это я так подумала, давай ждать по-честному до конца.
        Но средних лет женщина - мастер, которая занялась нами, конечно, предпочтение пирожнице Нюре отдала, угадывая в ней нужные для работы качества и любуясь ею.
       - Вы - студентка пединститута, вам лучше обратиться в ГОРОНО, - посоветовала она мне, я не стала объяснять, что там уже была, поблагодарила за совет, и попрощалась с ними. Они мне дружно и искренне пожелали скорее устроиться.
        В трамвае я переживала двойственное чувство: конечно, я была огорчена тем, что не попала на работу, но меня согревало и возвышало знакомство с пирожницей Нюрой.
       - Таких людей немало кругом, - предполагала я, - с такими людьми мне придётся работать и жить. И любая работа, и любые невзгоды будут мне по плечу. С такими людьми никакие мерзавцы мне не страшны, - мысленно сказала я тому наглому парню, который должен был устроить меня чертёжницей.
        Трамвай шёл мимо центрального парка, домой ехать не хотелось, я оказалась в парке, села на стоящую в тени, ближайшую скамейку, чтобы собраться с мыслями и принять следующее решение.
        Мимо меня проходили нарядные люди, женщины в лёгких платьях и соломенных шляпках. Назад возвращались с купания (парк тянулся до Урала) загорелые, весёлые, с влажными волосами. Их беспечный довольный вид напомнил мне моё положение.
        Оказывается, я глупо сделала, что сошла с трамвая. У меня не осталось трёх копеек на проезд.
        Как мне быть? Завтра снова идти к депутату горсовета? Допустим, она найдёт мне какую-нибудь работу. Но на что я буду жить до первой зарплаты? А мои туфли? На них совестно смотреть - пирожница же Нюра была в отличных модных туфлях на высоких каблуках. Такие мысли довели меня до слёз. Я вынула из портфеля книгу, в неё воткнулась, чтобы не видно было, как я плачу, и дала волю слезам, думая, что до меня никому нет дела.