Глава 10. страницы из рассказа зои петруниной

ГЛАВА 10.
Страницы из рассказа Зои Петруниной.

12 апреля, 1953 г.
        Первый жаркий весенний день, первый раз в летнем платье, в босоножках, без чулок. Непривычно свободно и легко.
       - Ты какая-то сегодня особенная, Лида, - сказал Андрей при встрече, - я тебя такую немножко боюсь.
        Мы с Андреем по лесу идём: отогреваются в солнечном тепле стволы деревьев, по ветвям, от начинающих распускаться почек, струится чуть заметный зеленоватый туман, молодая травка местами образовала небольшие зелёные лужайки, и на них вылезли мохнатые подснежники. А в овражках и густых зарослях всё ещё дотаивал последний снег.
        Много солнца и влаги в лесу. Всё в нём просыпалось, шуршало, оживало. Суетились птицы, вылетали первые бабочки, живыми шапками шевелились муравейники. Лесные запахи и впечатления волновали и вызывали желание всё вокруг любить, всё сберечь, всему помочь. Мы осторожно шли по узким тропинкам, гладили корявые стволы деревьев, ступали на подтаявший снег и оставляли на нём узкие мокрые следы, слизывали с тонких прутиков муравьиную кислоту. От нечаянного прикосновения друг к другу у нас начинали гореть щёки.
        Знакомые Андрея (юноши и девушки с его факультета), с кем мы приехали в лес на электричке, время от времени звали нас. Мы были рады какому-то внутри нас происходящему очищению и примирению.
       - Лида, - говорил Андрей, - ломая сухую ветку на маленькие кусочки, - я не решаюсь к тебе приблизиться, к тебе прикоснуться, после этого ты, словно чужая, меня сторонишься. Ты же знаешь, что я люблю тебя, люблю, люблю, люблю!
        Это не было для меня тайной, но, высказанное так горячо, приобрело совсем другой - более глубокий смысл, потемнело от нежности в глазах. Противиться его губам, его рукам не было ни желания, ни сил. И почему я всегда должна противиться тому, о чём мечтаю, чего хочу? - неистовые ласки... неистовые желания, но мои строгие правила меня не подвели, и, когда Андрей совсем потерял голову, я выскользнула из его объятий.
       - Лида,- с трудом усмирял себя Андрей, - я не верил, что так возможно, давай поженимся как можно скорей!
       - Но мы ведь, Андрей, ещё недоучки, - возражала я, мы ведь только на втором ещё курсе.
       - Ну и что - на втором? Ведь отдельно друг от друга мы как-то живём, давай завтра же подадим заявление в ЗАГС. Ты согласна, Лида? Лида, почему ты молчишь?
       - Но ведь не всё хорошо в наших отношениях, Андрей: мы ведь часто ссоримся с тобой, и разно относимся ко многому в жизни.
       - Всё это перемелется и станет на свои места, и вот увидишь, нам будут ещё завидовать люди! Я всё равно тебя уговорю, и всё-таки не могу поверить, что это скоро будет, не могу представить, как это будет, я только этого хочу, хочу, хочу! Я тоже мечтала закрыть на всё глаза, и снова отдаться ласкам и нежности. Так тянулось всё во мне к нему, к его рукам, к его губам! Я даже крикнула: "Ау ! Ау! Ау!", чтобы от несбыточных желаний вернуться к действительности.
       - Ау, Андрей! Ау, Лида! - откликнулись его друзья совсем рядом. Наши сцепленные руки были нетерпеливы и горячи... нет, нет, мы совсем не хотели сейчас встретиться с ними, мы ещё и ещё хотели оставаться только вдвоём.
        И побежали в сторону от его друзей, через лесную заброшенную дорогу в соседнюю берёзовую рощицу. На некотором расстоянии от нас, на дороге стоял какой-то бесформенный и, как мне показалось, беспомощный предмет. Всегдашняя привычка всё знать, во всём принять участие, заставила меня в ту сторону бежать.
       - Идём, Андрей, посмотрим! Он недовольный от меня оторвался, но я слышала его учащённое дыхание сзади. Мы подбежали очень кстати, потому что предмет этот - оказался гружёной хворостом тележкой, зацепившейся за корень колесом. Вокруг неё - и так и эдак...бегала старая женщина в распахнутой телогрейке, в стоптанных кирзовых сапогах. Седые пряди выбились из-под ветхого платка на морщинистое загорелое лицо.
        Я упёрлась сзади, она без слов впряглась спереди - тележка ни с места. Андрей схватился за тележку возле меня, приподнял колесо, тележка покатилась по дороге.
       - Спасибо, деточки,- благодарила нас старая женщина, остановившись и заправляя седые волосы под ветхий свой платок. Мы снова побежали в берёзовый лесок, мы уже скрылись в нём, только эта женщина не выходила у меня из головы - как там она, не застряла ли опять? Я не вытерпела и выскочила на дорогу, чтобы убедиться, что она благополучно движется вперёд. Дурное предчувствие меня не обмануло. Тележка снова стояла на месте.
       - Скорее, Андрей, - крикнула я ему, заранее представляя его недовольное лицо.
       - Как ты можешь думать в такие минуты о ком-то другом? - досадливо удивлялся он сзади.
        Когда мы подбежали, измученная напрасными усилиями, вспотевшая женщина, снимала телогрейку, и пока пристраивала её на хворост под верёвку, едким потом ударило в нас из-под старческих натруженных рук. Я заметила, как Андрей брезгливо сморщил рот. А с чего бы кривиться ему? Родители его - сельские труженики, как сам он говорил. Втроём, не без усилий, мы вытащили тележку из канавки. А далеко вперёд уходила такая же дорога с пнями, рытвинами, ухабами, как же она тележку дальше повезёт?
       - Ау! Лида, и Андрей! - закричали нам из лесу, - мы уходим домой, к электричке!
       - Мы вас слышим! - откликнулся Андрей и позвал меня:
       - Идём, Лида!
       - Давай поможем довезти тележку до конца, посмотри дорога какая! - говорила я, зная, что он будет против.
       - Спасибо, детоньки, не знаю как вас и благодарить! Сама я во всём виновата. Надо было по большаку ехать, да ведь, что старый, что малый - ума-то ведь нету. Раньше-то с хозяином и детками мы всё по этой дороге возили - и дрова, и сено. Мужики-то за ней следили, весной-то её подправляли - дорогу-то эту. А нам, бабам, знать, по ней ездить заказано. Да по ней никто и не ездит теперь. А я-то думаю, может тихонько доберусь, прошлое вспомяну, поплачу, день-то нынче какой пригожий! Так мне старой и надо, - многословно оправдывалась женщина, всё более теряясь и смущаясь, потому что недобрым и хмурым было у Андрея лицо. Я стояла, краснея от стыда, за его нетерпеливую досаду, за его нежелание выслушать и помочь. А Андрей подтолкнул тележку так, что старая женщина затрусила рысцой.
       - Ну, бывай, бабуля, в другой раз не лезь, куда не надо. Мы пошли!
       - Идите, деточки, идите, голубочки, - снова остановилась женщина с тележкой, - а мне-то торопиться некуда, и если что, то люди добрые помогут. Все, считай, сегодня в лесу. И она тихонько двинулась вперёд.
        А Андрей, чтобы ещё раз, чего доброго, не увидеть, что она опять застряла на дороге, длинными и сильными ногами своими уходил, не оглядываясь, в лес.
        Я тихо побрела за тележкой, желая одного, чтобы он не вернулся, чтобы при этой чужой старой женщине не устраивать сцен.
        Скорее, скорее бы нам с ней скрыться за тот вон поворот! Я стала помогать сзади, женщина оглянулась, но ничего не сказала, потому что у неё непослушно задёргались губы, и слезами заволокло глаза. Она плакала, я видела это по её вздрагивающим плечам. Я не мешала ей, долго мы ехали так, иногда за что-то цеплялись колесом, останавливались, туда - сюда двигали тележку, отцеплялись, и снова вперёд. И вдруг опять угодили колесом в глубокую канавку. Я к женщине подошла. Она сняла с головы платок, вытерла им лицо и сказала:
       - Что же ты, девонька, осталась-то одна, шла бы за своим суженным, видела ведь я как он закуражился, негоже ведь, девонька, оставаться-то одной. Чтобы не отвечать на больной этот вопрос, я закричала на весь лес: "Ау! Ау! Ау!" Только эхо ответило мне.
       - А где же те добрые люди, которые вам помогут, которые все сегодня в лесу? - спросила её. Она лукаво улыбнулась непросохшим ещё лицом.
       - Пока-то нету, а часом подойдут.
        Мы долго с ней и безуспешно туда - сюда толкали тележку, потом она достала из-под хвороста топор, нарубила от старого пня широких плоских щепок. Мы подкладывали их под колёса, разравнивали ими канавку, укладывали колею, и кое-как выволоклись на дорогу. Теперь я впряглась впереди, двухколёсная тележка сильно тянула вверх и назад, выкручивая руки. Я напрягала все силы, чтобы её удержать, не выпустить из рук, и скоро усвоила нехитрое это дело.
        Оказывается, старая женщина, может быть, под наплывом дорогих ей воспоминаний, плохо видела дорогу. Теперь мы объезжали с ней неровности, пни, ухабы, канавки. Наконец, лес сделался реже, перебрались благополучно через ветхий узкий мостик и выехали на большак.
       - Слава Богу! - облегчённо вздохнула женщина, - за этот мосточек болела я душой, думала - перевернём тележку, не проедем. Нету у меня никаких слов, девонька хорошая, тебя благодарить, а если не побрезгуешь, то к родничку пойдём, сядем, вон он чистый, светлый тот родничок, напьёмся, яичков поедим, коржичков, помянем всех усопших, и пусть земля им будет пухом! А если торопишься, то беги, меня, старую, не слушай.
        Отставили мы с ней тележку в сторону от дороги, и к родничку пошли. Сели на разостланной телогрейке, съели по яичку с чёрным грубым хлебом, пожевали тёмных чёрствых коржичков, запили студеной водой из берёзового замшелого ковша, который здесь же для этой цели на колышке висел.
        У чистого этого родничка поведала мне старая женщина о погибших на фронте сыновьях и муже.
        Про мужа - работящий, радушный, и жила я за ним, как за каменной стеной. Очень он был добрый, всех жалел. Не мог, бывало, скотину резать, приглашали для этого других мужиков. А на младенца в люльке, на малого телёнка, барашка, котёнка смотрел всегда так-то ласково, так-то хорошо! Первый-то сынок Родюшка был весь в него. Коров очень любил, семья у нас большая - корова, телушка, бычок и другая живность была всегда во дворе. Умел он со всем этим возиться. Наказывать ему не надо, сам всегда знал, что делать ещё мальчонкой.
        Все четверо были у меня погодки. Бывало, едем с самим Иваном Даниловичем за дровами, либо за сеном по дороге по этой, а они, четверо, все вокруг нас на лозинках, словно на лошадках скачут.
        И глаза её вглядывались в даль с надеждой, будто могли они, её погибшие сыновья, выскочить сейчас на лозинках к нам, к чистому этому родничку.
       - А второй-то - Колюшка, всё норовил командовать, всё, бывало, сабелькой деревянной помахивал и был у них за командира, у всей у нашей уличной сопливой мелкоты, тогда ведь все в Чапаева играли. Бывало, покормить-то их не покормишь - целый день не найдёшь, где их носит. - Петенька - третий сыночек, собак любил, всё бегал за ним его щеночек, и что дашь ему, Петеньке, какого гостинчика, всё с тем щеночком поделит.
        А младший Васятка из лесу ёжика принёс. Молоко пил этот ёжик, словно кошка, по избе-то ножками топ - топ, тук - тук.
        С удовольствием вспоминала женщина сыновей в раннем детстве, в спокойные те времена, когда им ничего ещё не угрожало.
        И славные, пригожие, работящие вышли из них парни. Двух старших оженили мы до войны, и сношенек взяли хороших, им подстать.
        Потом, одного за другим на фронт проводила. Похоронки пошли. Как об муже получила, убивалась, конечно, да ведь горе такое у каждого, считай, в дому. Пережила, перетерпела. Об Родюшке похоронка - места себе не находила - перемоглась, не я первая, не я последняя. Об Колюшке похоронку давно оплакала - обгоревала - долго не было писем, чуяла недоброе душой. А о Петеньке получила - слегла. Сношеньки - голубушки не оставили, на ноги поставили.
        Опять с утра до вечера на работе. Всё внутри заледенело, - ну, думаю, на мой век похоронок хватит, Васятку, младшенького, Бог не возьмёт, пожалеет. Он ведь, словно красная девица, ласковый, застенчивый, услужливый. Думаю - одно у меня солнышко осталось, одна кровинушка. Послала я ему заветную посылочку - как всем - носочки там, шарфик, коржичков, медка, сальца. Только над этой заветной посылочкой всю-то ночку я проплакала, промолилась.
        Живу себе, как все, война уж на исходе. Другие женщины про своих, кто на фронте, всё рассказывают, на картах про них каждый день гадают. А я про Васятку молчу, будто лишним словом завет свой боюсь нарушить, а говорю всегда совсем о другом.
        И когда на него похоронка пришла, не могла я никак её в толк взять, не могла никак поверить. Потом как будто тронулась умом. На работе работаю, как все, только молчу, а как домой приду, начинаю в огороде ёжика искать, которого Васятка когда-то из лесу принёс. Долго жил у нас этот ёжик, потом куда-то пропал, может быть, в лес ушёл. Ищу я его, чтобы хоть ёжик от Васятки остался. А голосить и плакать не могла - закаменело всё внутри.
        Тут соседка Марья увидела, что я ищу чего-то в огороде, а дело-то по осени было, в огородах-то убрано всё, пусто. Подошла она, расспросила, вроде бы со мной согласилась:
       - Ищи, - говорит, - ищи, может, найдёшь. А вечером пришла ко мне с бутылкой самогона. Выпили мы с ней, наревелись, песни всё пели, много она знает старинных горючих песен.
       - А ёжика того, - говорит Марья, - не ищи больше в огороде. Васятка твой нашёл его ещё пострелом голопузым, а ёжики так долго не живут.
        После этого, не то, чтобы легче стало, а только сделалось как-то мягче внутри. Стала я снова жить как все, работать, и про своих со всеми обо всём вспоминать и разговаривать.
        А потом в нашу деревню фотограф приехал, который может делать с махоньких фотографий большие портреты. Заказала я ему на всех пятерых. Теперь висят все пятеро в избе, словно, живые. Вон видишь, избы первые видны за поворотом - это наша деревня, заходи, когда будешь ещё в наших лесах. Спросишь Антипову Анну Петровну - тебе избу мою покажет каждый - стар и млад.
        Я спросила, помогают ли ей, как матери погибших фронтовиков в деревне?
       - Как не помогают? Председатель-то сельсовета Иван Егорович у нас безотказный, сам с фронту на одной ноге пришёл, всё понимает. Да всем ведь не поможешь, в деревне, почитай, все матери погибших сыновей, да вдовы. Оно и нам, пока Господь Бог не прибрал, сидеть, сложа руки - не гоже.
        Ты уж меня старую прости, что я тебя возле себя заморила. Душевно, по-доброму, с тобой своих-то помянула. Им ведь там, в чужих сторонушках, славно, поди, и любо слышать, когда об них так-то хорошо вот говорят.       Обнялись мы на прощанье. Она показала мне, как по большаку выйти к электричке. Незаметно для себя, по сторонам не глядя, подошла я к остановке. Там много взрослых и детей из лесу с букетами подснежников. Я в сторонку отошла, чтобы побыть одной, поразмыслить о жизни, о том, какой ценой за неё заплачено, какими мы должны быть. И наткнулась на Андрея - не уехал, дожидался, прогуливался туда-сюда нервными шагами. Я не слушала его каких-то раздраженных заявлений, он сердился.
        Электричка подошла. И до моего сознания дошёл смысл его последних слов:
       - Мы ничего с тобой не добьёмся в жизни, если будем каждой вонючей старушонке тележки по домам развозить.
        Я дала ему пощёчину, и побежала в электричку. Сидела у окна, забившись в угол, сдерживая рыдания. Не пошла домой, чтобы не напугать своих домашних, побежала в общежитие к однокурсницам, к своей ненаглядной Любе Савиновой. Она как никто другой, всё умеет выслушать и понять. Её я не застала дома, но всё равно, к стыду своему, выревелась на чьей-то постели. И дома обошлось всё, как надо - никто ничего не заметил.
        Мне хотелось быть сильной и честной. Ведь каждое наше примирение после ссоры, я вижу это по его самоуверенному лицу, Андрей считает своей маленькой победой над моими "розовыми", выражаясь его словами, представлениями о жизни. А жизнь - жестокая, безжалостная штука, нельзя быть в жизни безупречной, как в кино, иначе тебя затопчут и затрут.
        Ясно ведь, что общего у нас с ним ничего нет, не говоря уже о том, что Антипову Анну Петровну - старую женщину с тележкой, я не смогу ему простить.
        А неверные мне, глаза мои, не хотели забывать, как он прекрасен, как смотрели на него и заговаривали с ним девушки в электричке. Неверные мне, руки мои, мечтали обвиться вокруг его высокой крепкой шеи. Преступные губы готовы были немедленно впиться в его горячий красивый рот и остаться там навсегда. И всё предательское существо моё подло лелеяло несбыточную надежду прильнуть к нему, прижаться, как в лесу. Чувство непозволительной близости и нежности захлестнуло меня и держало крепко с такой ясностью и напряжением, словно он был рядом.
       - Давай поженимся, Лида, как можно скорей! - звучали в ушах его нетерпеливые слова. Только всё это бесполезно, ничего у нас с ним не получится.
        Я осталась верна себе на последнем свидании через две недели. Андрей звонил, он желал поговорить со мной в последний раз.
       - Лида, мы оба с тобой виноваты. Бесполезно было ему возражать, я знала, что он скажет, ведь так уже было не один раз.
       - Ладно, только ты не отворачивайся и не хмурься, я на всё согласен: "виноват я во всём, виноват я кругом" - есть такая песня. Давай забудем это. Ты помнишь, Лида, - Андрей взял меня за руку и заглянул в глаза, - как необыкновенно хорошо было нам вдвоём с тобою в лесу? И хотя от его взгляда и прикосновения запылало всё у меня внутри, я отвечала ему твёрдо и холодно, отстраняясь:
       - Да, я очень помню, как необыкновенно хорошо нам было с тобою в лесу, только я не баба яга и не филин, и я не собираюсь жить в лесу, а когда мы выходим к людям, то делаемся с тобой разными, Андрей, и нам никто и ничто не поможет.
       - Твоё нежелание помириться со мной, - хитрил Андрей и старался перевести разговор на другое, - я объясняю тем, что за время нашей размолвки ты кого-то другого нашла.
       - Объясняй так, как тебе будет удобней объяснить, прощай, Андрей.
        Я ушла, он за мной не пошёл, не окликнул. А мне бы хотелось, чтобы снова наобещал исправиться, хотя я знала, что всё это бесполезно.
        А моя жалкая, не подчиняющаяся мне сущность, от решительного и нужного поступка моего, будто бы погружалась в холодную и тёмную безжизненную пустоту.
        Ночью, закусив подушку, беззвучно рыдая, мысленно я так отвечала на горькие свои стенания о неудавшейся любви:
       - Ведь к чужим слабостям ты была всегда непримирима и строга. Ты беззастенчиво приводила в пример другим Татьяну Ларину, Павла Корчагина и многие ещё такие имена. Так почему же ты ревёшь белугой безутешною, когда слова свои пришлось подтверждать делом?
        Если это тебе не по силам, не всё потеряно, есть возможность его вернуть, и мы поженимся. Только этого я никогда не осуществлю.
        Утром на лекциях, после бессонной ночи, среди однокурсниц, рядом с ненаглядной моей Любой Савиновой я была очень несчастной и немного собою горда. Я была теперь не такой заносчивой, как прежде, но этого пока никто не заметил. В ближайший выходной съезжу к Антиповой Анне Петровне в деревню.
        - Всё, - захлопнула Галочка Сметанкина тетрадь. Помолчали.
       - Я бы так не смогла, - призналась Галочка, - я бы страдала, рыдала, но порвать с любимым человеком - ни за что! Потому что я очень влюбчивая и бесхарактерная. Посоветовали ей скорее выйти замуж за военного. Марина Козельцева нам пригласительные билеты в дом офицеров принесла.
       - Пока мы здесь, тебя в обиду не дадим!
        Решили спросить у Зои Петруниной адрес Антиповой Анны Петровны и навестить всем коллективом, чтобы ей поклониться, сыновей и мужа её помянуть.