Глава 6. в гостях у элиты

ГЛАВА 6.
В гостях у "элиты".

        Была у нас на факультете обособленная группа, избранное общество - "элита". Возглавляли её Ирина Запрудова и Марина Козельцева. Ирина была дочерью высокопоставленного лица в городе, Марина - женой военного.
        Ирина - зеленоглазая красавица - белокурая, тонкая и нежная. Марина тоже красавица, только в другом стиле - полнотелая и белолицая, черноглазая и чернобровая. Муж Марины был старше её лет на десять, он иногда заходил за ней в институт, был красив и строен, любезен с окружающими и нежен в обращении с женой. И мы вполне оправдывали этот брак.
        Ирину тоже иногда поджидал после занятий в вестибюле отглаженный юноша, сидел нога на ногу, листая журнал. Эти две пары любили бывать вместе. Иногда в ресторанах проводили вечера, о чём давали нам понять на следующий день, вспоминая на переменах ужин, музыку, танцы, своих знакомых - артистов нашего театра, молодых преподавателей института. Вскоре Ирина тоже вышла замуж. И мы решили очень подходящая, очень красивая пара. Конечно, ни первая пара, ни вторая нисколько не нуждались в нашем одобрении или осуждении. Просто по всякому поводу мы имели своё мнение.
        Ирина с Мариной отличались от нас тем, что были очень обеспечены и лучше нас одеты: такие платья, туфли, шубки, как у них, нам могли только присниться. Кроме того, они знали много такого, о чём мы и не подозревали. Если заходила речь о любимых артистах кино, им были известны интимные стороны их жизни, политические события они передавали с комментариями очень сведущих, и даже непосредственно участвовавших в этих событиях людей. Москва была для них чуть ли не родным домом - так часто они там бывали. Мы ещё не были в Москве.
        Вокруг Ирины с Мариной группировались наиболее обеспеченные, хорошо одетые местные девочки. Сидели они все в одном углу - "элита". Попасть в их компанию было делом не простым - не каждого они принимали в свой круг.
        Первое время, чего греха таить, мы смотрели на них с уважением и завистью. Осведомлённость их, принимая за образованность, начитанность и ум. О чём бы речь не зашла на факультете, мы оглядывались, как к этому отнесётся "элита", потом заметили, что они повторяются и привирают. Пришли к выводу, что исключительность их заключается лишь в том, что они лучше нас одеты, - родительские заслуги не в счёт - и нечего им кичиться перед нами.
        Первые зачёты и экзамены Ирина с Мариной сдали на тройки, кое-как, и ещё гордились тем, что особенно зубрить им незачем - они и без стипендии могут обойтись, чем ещё больше подорвали свой авторитет.
        Иринин муж, слыхали мы - студент другого института, тоже стипендии не получает, но, поселившись у Ирининых родителей, живут они припеваючи. На наш взгляд - никуда это не годилось - жениться и родить детей, (по слухам Ирина была уже беременной), себя не обеспечив.
        Однажды, выпуская факультетскую газету, мы решили написать об "элите" всё, что о них думали, Людмиле Кольчугиной поручили сочинить сатирические стихи. Когда зачитали вслух очень резкую заметку и наброски Людмилиных стихов, нам "элиту" сделалось даже жаль, и мы решили сначала поговорить с ними с глазу на глаз. Может, они сами давно жалеют о том, что с самого начала обособились от нас и отдалились. Но кто-то, "избранным обществом" обиженный, запомнил из Людмилиных набросков такие строчки:
 ...Заполонил пустые головы
 Никчёмных сведений поток.
Осведомлённостью богаты,
Ума-то с фиговый листок...
И, посвятив их Марине с Ириной, написал перед занятиями мелом на доске. Марина с Ириной сделались красными и готовы были лопнуть от злости.
       - Стихи эти написаны от зависти кем-то из плебеев, - заявила Ирина в нашу сторону. "Элита" одобрительно хохотнула.
        Разметав чёрные кудри, поднялась стремительно Людмила Кольчугина.
       - Это мои стихи, - сказала она, - но я не отношу себя к плебеям. Плебей, насколько мне известно, безгласное, зависимое существо. Тебя, Ирина в этом плане можно принять за образец. Тряся нарядами своими, ты отражаешь лишь бледный свет своих родителей, в тебе самой никаких достоинств нет, завидовать тебе, Ирина, было бы смешно!
        Людмила села, мы ей аплодировали. "Элита" загудела, собираясь с мыслями.
        Вошёл преподаватель зарубежной литературы - седеющий величественный "Агомемнон", как мы его называли за пристрастное отношение к "Илиаде". Перебранка прекратилась, дежурная Клара Лапшинова стёрла с доски Людмилины стихи. "Элита" шепталась, обменивалась записками, так что Агомемнон, привыкший к поклонению аудитории, вниманию и тишине, несколько раз недовольно крутил седеющей головой.
        Мы тоже не сидели, сложа руки, мы решили, что момент для серьёзного разговора наступил, что оскорбительная перебранка ни к чему хорошему не приведёт. Поэтому заметку, которую собирались в газету поместить и наброски Людмилиных стихов передали "элите" в запечатанном конверте.
        В заметке мы приводили примеры их недостойного поведения. А ведь Ирина с Мариной - комсомолки. Почему же от общественной и факультетской жизни они всеми правдами и неправдами остаются в стороне? Похоже, они пришли в институт только для того, чтобы получить дипломы о высшем образовании, но не полезные навыки для работы в школе.
        Например, ещё осенью в совхозе на уборочной Ирина с Мариной однажды не вышли на свёкольное поле, сославшись на болезни. А в обеденный перерыв мы, углубившись в осенний лес, застали Ирину с Мариной, в лучших их платьях, на уютной не скошенной полянке, в обществе молодых людей - нашего преподавателя и совхозного агронома. Они беспечно веселились вокруг накрытой скатерти с закусками и вином. Нас не заметили. Мы никому об этом не сказали, потому что нельзя судить о людях по одному неблаговидному поступку. Но теперь решили об этом написать, потому что это был уже не единичный особенный случай, а норма их поведения - бессовестно уклоняться от любых общественных дел и поручений - будь то сбор металлолома, субботник, поход или вечер с учащимися. Людмилины стихи были о том, что их заносчивость нам смешна.
        Но в приписке совсем уж по-хорошему, мы предлагали им забыть прошлое, потому что задачи у нас общие, предлагали мир и дружбу, и даже приглашали к нам в общежитие на чай.
        "Элита" шуршала конвертом, шелестела листами, снова шепталась и переписывалась, так что обидчивый "Агомемнон" спросил их, не покинуть ли ему аудиторию, если у них такие важные и неотложные дела?
        После занятий мы ожидали серьёзного разговора, но они промолчали, сделали вид, что очень торопятся домой. В самом деле, против фактов им нечего было возразить, а ложная гордость не позволяла сблизиться с нами. Они даже сделали вид, что не придали никакого значения нашему письму, и бросили его на видном месте измятым и разорванным. А что им оставалось делать? Нужно ведь было как-то спасать мелкое своё самолюбие. И ни слова в ответ - проглотили пилюлю.
        Роли переменились, мы теперь держались уверенно и независимо, и тихо в своём углу вела себя "элита".
        Когда конфликт этот был забыт в повседневных делах и заботах, Ирина Запрудова вдруг пригласила Людмилу Кольчугину к себе домой.
       - Приходи к нам завтра, часам к семи, - и протянула ей открытку с адресом. Людмила сдержанно ответила:
       - Если буду свободна, и открытку спрятала в портфель. За ужином мы обсудили это предложение. Вполне понятно, "элите" хочется переманить в свою компанию Людмилу, она ведь - гордость наша, наша поэтесса, нам нравятся её стихи, они о нас, многие из них мы переписали, её остроты передаются из уст в уста на факультете.
        С одной стороны, лучше бы к Ирине не ходить - рассуждали мы, чтобы утереть этой "элите" нос. С другой - не плохо бы узнать, как там эта Ирина живёт, подробности её обеспеченной жизни вызывали у нас любопытство. И мы решили, что нужно Людмиле приглашение Ирины принять.
        Ведь Ирина с её компанией - отрицательное явление на факультете, и чтобы успешно бороться с их дурным влиянием, нам об Ирине нужно как можно больше знать.
        В назначенный срок, одетую во всё лучшее, что нашлось в нашей комнате, надушенную, напудренную и напомаженную Людмилу мы провожали к Ирине Запрудовой. Она уже по дороге на трамвайную остановку поглядывала на нас как будто свысока. На наше замечание: "Не вздумай зазнаваться!", - отвечала, что уже чувствует себя лучше нас одетой и умней. У Людмилы иногда трудно бывает понять, где она шутит, а где говорит всерьёз. Мы с нетерпением ждали её возвращения.
        И, наконец, она явилась с большим бумажным пакетом в руках, выложила его на стол, сказала: "Это вам!". И стала укладываться спать. Мы развернули пакет, там оказалось домашнее печенье, тающее во рту.
       - Узнай, пожалуйста, рецепт, - попросила Галочка Сметанкина.
       - Я подумаю, - странно ответила Людмила. Мы ждём, когда она начнёт рассказывать о том, что видела и слышала в Иринином доме, а она блаженно зажмурилась и желает нам спокойной ночи. Пусть целый коллектив сгорает от любопытства.
       - Наверное, "элита" переманила её на свою сторону, - решили мы и очень пожалели, что съели её печенье, но Людмилу оставили в покое.
        Завтрак на следующий день проходил в натянутом молчании.
       - Да, - заявила Людмила, ковыряя вилкой винегрет, - после настоящей пищи этот силос не лезет в рот, с коммуной пора кончать!
        Как вам это нравится?
        В перерывах между занятиями, пока Людмила крутилась вокруг Марины, Ирина на занятия не пришла, мы договорились деньги за месячное питание сегодня же Людмиле вернуть, выдать все, не мелочиться - не высчитывать за прошедшие с начала месяца двенадцать дней, и исключить её из коммуны. Вечером положили ей на тумбочку конверт с деньгами и записку: В коммуне мы тебя не задерживаем".
        Людмила пришла поздно, заметила записку и конверт, деньги тщательно пересчитала, не вспомнив прошедшие с начала месяца двенадцать дней, сказала: "Благодарю, признаться, не ожидала от вас такой прыти,- и, напевая, улеглась в постель. В комнате стояла гнетущая тишина.
       - Давайте поставим вопрос, чтобы Людмилу из нашей комнаты переселить, - пошла записка по рукам, и мы все под ней подписались.
        Расстаться с Людмилой Кольчугиной - нелепость и абсурд! Но что нам было делать, чем ответить на предательство? Видно и самой Людмиле всё это сделалось не по душе. Она стала вертеться на кровати, неспокойно на нас поглядывать. Мы отводили глаза. И вдруг Людмила жалобно всхлипнула, Галочка Сметанкина не выдержала, бросилась, было, к ней с утешениями, но Людмила приподнялась на локтях, повернула к ней злое, с влажными от слёз щеками лицо и изрекла:
       - Не думайте, что плачу я от тоски по вашему нищему чуткому коллективу, есть у меня для слёз более важные причины,- и зарылась лицом в подушку.
       - Совсем рехнулась, - решили мы.
        Три дня Людмила нас дурачила, а на четвёртый, выйдя из комнаты, оставила на столе свой дневник, с разрешением прочитать указанные страницы, она и раньше так поступала, если какую-нибудь мысль считала интересной.
        Вот что прочитала нам вслух Галочка Сметанкина из её дневника под названием "В гостях у "элиты".
 "Нет ничего страшнее в жизни войны и одиночества" - не помню, чьи это правдивые слова, вам этого в коммуне, конечно, не понять!
       - Ну, уж, где уж! - смеялась Люба Савинова.
       - 15 ноября 1952 года, - читала дальше Галочка, - Ирина Запрудова пригласила меня к себе домой. Все наши захотели, чтобы я сходила к ней. Мне тоже любопытно. Когда провожали меня на трамвай, я ломалась, как Ирина в своём окружении. Наши приняли это в серьёз и даже рассердились.
        На мой звонок дверь мне открыла Марина Козельцева, сама Ирина до этого не снизошла. Организовать мне встречу препоручила Марине и своим домашним. И все устремились ко мне, как будто я должна была их чем-то осчастливить. Муж Ирины принял из моих рук пальто, Маринин муж принёс мне домашние тапочки. Очень уж они (Марина с мужем) свои здесь люди. Мать Ирины белокурая, коротко подстриженная, в льняном переднике с вышитыми карманами, красивая и любезная женщина, просила меня не стесняться и чувствовать себя как дома.
        Познакомиться со мной Ирина вызвала из кабинета отца. Я слышала, что он занимает в городе высокий пост, и, судя по воспитанию Ирины, представляла его себе унылым, надменным, совершенно мне не интересным. Знакомству с ним не придавала никакого значения, считала это необходимой формальностью, раз уж я пришла в их дом.
        И вдруг из кабинета вышел мужчина очень не похожий на Ирину и жену. Он был темноволос, приземист и крепок, не было в нём ни манерности, ни особенной любезности, как у всех остальных. Но было у него умное простое лицо с проницательными, всё понимающими глазами. Мы пожали друг другу руки охотно и горячо.
       - Меня зовут Петром Алексеевичем, я рад вас видеть в нашем доме.- И я не усомнилась в том, что и улыбка его и слова очень искренни. Чувствовалось, что он, не похожий на всех остальных, пользуется в семье авторитетом и влиянием, все как-то подобрались в его присутствии.
        После знакомства с семейством, я присела на стул и стала заниматься с их собачками, двумя беленькими кудрявыми болонками. Они залаяли, было, на меня, когда я вошла, но им лаять запретили, и они послушались - умные собачки. Теперь одна из них, всё ещё рычала из-за угла и скалила мелкие зубы. Другая, доверчивая и молодая, ходила вокруг меня на задних лапках, и я гладила её по кудрявой мягкой шёрстке. Болонок я видела впервые, тем более таких ухоженных, похожих на барашков. Я ласкала ручную доверчивую собачку и старалась приманить другую, которая рычать уже перестала, но всё ещё не решалась ко мне подойти. Всем понравилось, как я отнеслась к их собачкам, и они наперебой стали рассказывать мне об их характерах, привычках, произошедших с ними забавных случаях. Вдруг дверь тихонько заскрипела, немного отворилась, и в комнату неторопливо, с большим достоинством, вошла тёмно рыжая кошка с белой манишкой и носочками. Она окинула всех зелёными глазами и ко мне направилась, подойдя к болонке, которую я гладила, кошка встала на задние лапки и надавала ей по мордочке, потом запрыгнула ко мне на колени. Я почесала её за ушами, она замурлыкала.
       - Такая эта Инесса - принцесса, - объяснила мне Марина, - не допускает, чтобы при ней ласкали кого-нибудь другого. Забавно, когда я пыталась погладить какую-нибудь из собачек, Инесса шипела и выпускала коготки.
        Убедившись в том, что я не чувствую в их доме стеснения и вполне освоилась, все потихоньку стали возвращаться к своим занятиям.
        Мать удалилась на кухню, чтобы испечь печенье - тесто у неё уже готово. Отец в свой кабинет, чтобы потом выйти к чаю и снова побыть вместе с нами. Мужчины сели за шахматы - закончить партию. Меня с Мариной Ирина повела в свою комнату.      
        Квартира их была обставлена с непривычной для меня роскошью - мягкий диван с высокой спинкой, книжный шкаф, со множеством книг в новых переплётах, мягкие стулья с выгнутыми ножками, ваза причудливой формы, большое зеркало в деревянной резной раме - такие предметы, которых не было в нашем послевоенном быту, попадали в поле моего зрения. Стены, оклеенные обоями приятного цвета, создавали особенный уют. Но что здесь особенного? Живём ведь при социализме. "От каждого по способности и каждому по труду". А отец Ирины - важный в городе человек, следовательно, имеет право на таком уровне, содержать свою семью.
        В Ирининой комнате, похожей на коробочку из-под драгоценностей, преобладали оранжевые краски - ковер с оранжевым орнаментом, портьеры, абажур, даже обои с оранжевым оттенком создавали впечатление солнечности, праздничности.
        Удобно расположились на диване, побеседовали о разных институтских делах. Через некоторое время к нам заглянул Маринин муж и сказал, что партию в шахматы он проиграл, потому что торопился, сейчас уходит на дежурство и сожалеет об этом.
       - Мне очень бы хотелось посидеть за чаем со всеми вместе, и особенно с вами, - обратился он ко мне.
       - Мне тоже жаль, что у вас дежурство вместо чая, - я ему ответила.
       - Не бойся, не в последний раз ты её видишь, - заверила Ирина, - она теперь часто будет у нас бывать.
       - Я этого не обещала, - хотелось возразить, но Маринин муж меня опередил.
       - Не возражайте ей, - тихонько мне посоветовал, - Ирина ведь - злопамятная злючка. Слышишь, Ирина, что я о тебе говорю? Она показала ему язык. Он мне слегка поклонился, поцеловал Марину в щёку, поиграл пушистым кончиком Ирининой косы и вышел.
        Ирина заметила, что мне понравилось в их доме, и, не давая опомниться, стала, что называется, добавлять масла в огонь.
       - Завтра пойдём на премьеру в театр, - заявила она. В театр мы недавно ходили всем факультетом. И я ответила, что ходить так часто даже в кино мне не по карману. Ирина кинула небрежно, что стоимость билетов - не моя забота, она достанет контрамарки, но сидеть мы будем в партере - при желании всегда можно найти свободные места.
        Мне это не понравилось, но я промолчала - не стала объяснять, что одна, без своих, в театр не пойду. Ирина, наверное, истолковала моё молчание радостным согласием. В зелёных её глазах мелькнула алчность - ей захотелось меня беспрестанно удивлять и подчинять эгоистическим своим желаниям. Она порылась на книжной полке, достала два новых журнала мод в ярких обложках и дала мне их полистать. Пока мы с Мариной с удовольствием листали журналы, высказывая свои мнения о разных платьях, Ирина принесла отрез прекрасного крепдешина, примеряла его к себе, обмотавшись сверху донизу и, закинув оставшийся конец небрежно за плечо, покрутилась в таком виде перед нами, спросила, понравилось бы мне такое платье? Я подумала, что не совсем это скромно, следовало бы ей учитывать разницу в наших возможностях, но что с Ирины возьмёшь? Ответила, что, конечно же, выйдет замечательное платье.      
        Ирина пообещала, что подарит мне его на день рождения, и, не слушая моих возражений, считая их лишь вежливой отговоркой, сложила, небрежно метнула крепдешин на спинку дивана и объяснила, что этот отрез ей не нужен, его ей тоже подарили, а они с Мариной уже заказали себе похожие платья. Всё это мне очень не понравилось, особенно для первого знакомства.
        Решив, что для начала достаточно меня подкупила, Ирина приступила к делу, ради которого я оказалась в их доме. Спросила меня, как я отношусь к Инге Лютневой. Это была, подстать Ирине, избалованная единственная дочка одной из наших преподавательниц. Помнится, ставился вопрос на факультете, чтобы она раздевалась, как все мы, в общей раздевалке, а не носилась со своими одеждами на второй этаж в преподавательскую, - что за привилегия? Лютнева дерзко отвечала, что её пальто в общей раздевалке начинает дурно пахнуть, за что её мать при всех влепила ей пощёчину. Инга Лютнева была из "элиты", и всё-таки я сказала, что она мне не симпатична. Ирину с Мариной не только не огорчило, но даже обрадовало такое моё мнение.
        Оказывается, эта Инга сделала им какую-то гадость, они с ней рассорились и теперь я должна сочинить об этой Инге стихи. О чём? Они расскажут.
       - Ведь эта нахалка Лютнева до сих пор повторяет отрывки из твоих стихов, - пожаловалась Марина Козельцева.
        Всё это показалось мне несерьёзно и некрасиво. Я сказала, что по заявкам стихи не пишу.
       - Но о нас ты же писала, - обиделась Ирина.
       - Я писала о том, что думали о вас все, что думала я сама.
        Стало ясно, что в этот дом я пришла затем, чтобы сделаться для Ирины "золотой рыбкой" и служить у неё на посылках. Мне захотелось поскорее уйти, но как это сделать, чтобы не огорчить Ирининых родителей? Где отыскать своё пальто? Я видела, как Иринин муж вешал его в прихожей в какой-то шкаф.
       - Так ты не станешь писать об Инге Лютневой стихи? - уточняла Ирина, бледнея от злости.
       - Не стану, - очень удивлялась я такому нажиму.
       - Ты ещё пожалеешь об этом, - в запальчивости выкрикнула она, сердито закидывая в угол, подвернувшийся ей под руку прекрасный крепдешин.
       - На крепдешины и ни на что другое я не покупаюсь, о чём, Ирина, могу я пожалеть?
        В это время Иринин муж пришёл нас к чаю пригласить, но, увидев Ирину с прикушенной от злости губой, изменился в лице: "Что с тобой?" она сказала, что к чаю не пойдёт, пускай её не ждут. Для него это не было неожиданностью, видно, привык к её капризам. Он обречённо махнул нам с Мариной рукой. Марина увлекла меня к накрытому столу.
        Мне хотелось кое-что сказать обо всём этом и уйти, но было любопытно, как смотрит на капризы эти Иринин отец, человек с такими всё понимающими глазами, занимающий в городе высокий пост. Мы сели с Мариной за стол. Мать Ирины стала разливать чай.
       - А что Ирина? - спросила она с тревогой, и по какому-то условному жесту Марины всё поняла. В это время из кабинета вышел отец, взглянув на унылый вид жены, заметив отсутствие дочери, тоже, наверное, кое-что понял. Сел рядом со мной и сказал бодрым голосом:
       - Давайте пить чай, кто не пришёл, тех не будем ждать. И тут, словно умирающая лебедь, явилась Ирина, поддерживаемая мужем. Мать расцвела: "Ирина беременная - с ней теперь всякое бывает", - оправдывалась она перед нами.
        И всё, наверное, могло бы закончиться благополучно, но я не выдержала, потому что этой её беременности не было заметно, и потому что вспомнила деревенских женщин, которые работали в поле и дома вплоть до родов с огромными животами.
       - Знаете, сказала я, - на это ссылаться нельзя.Всем остальным женщинам никто не делает скидок на беременность, потому что их некем заменить.
        И тут же пожалела о сказанном, потому что поняла, что здесь все Ириной порабощены. После моих слов наступила гнетущая тишина.
       - О трудовых подвигах беременных женщин ты с успехом можешь блеять в своём нищем чутком коллективе, а здесь слова тебе никто не давал,- разъярилась Ирина.
       - Когда сердишься, то не самые лучшие приходят на память слова, - защищалась я, за Ирину стыдясь.
       - Ирина, помолчи, - строго предупредил её отец. И его слова имели силу.
       - А вы, - сказал он мне, - на Ирину не обращайте внимания, вы теперь моя гостья! И он придвинул мне вазу с печеньями. Я последовала его совету. Ирина, не прикасаясь к чашке, тогда как все остальные, чтобы замять неловкость, усердно пили чай, следила за мной злыми зелёными глазами. Заметив, как благоговейно я отношусь к печеньям, стала брать их из вазы и швырять собачкам. Не всегда они его ловили, тогда печенье шлёпалось на пол и рассыпалось, закормленные собачки с пола его не подбирали. Даже мать не выдержала, сказала:
       - Довольно, они больше не хотят,- но Ирина её не послушалась. В ответ на этот её вызов я перестала есть и пить чай.
       - Вам не понравилось печенье? - спросил отец и придвинул мне вазу с конфетами.
       - Мне не понравилось, как обращаются с едой. Люди ведь после войны едва наелись вдоволь хлеба, - ответила я с горечью ему, раз теперь он считал меня своей гостьей, - нас в комнате двенадцать человек, все мы знаем, что такое нужда, все живём на стипендию, извините, - смешалась я, - дело, конечно, не в нас, мы сейчас не бедствуем.
        И не даром были у него такие, всё понимающие глаза! Он поднялся и вышел. Ирина уже было возликовала, и злорадная улыбка заиграла на её губах, но отец вернулся с бумажным пакетом в руках, ссыпал в него всё печенье со стола и протянул мне: "Отнесите своим!"
       - Я совсем не за этим вам говорила, вы меня не правильно поняли, - засмущалась я.
       - Я вас правильно понял, вы говорили совсем о другом. И я по собственному желанию передаю печенье вашим друзьям. Думаю, здесь от этого никто не пострадает, - продолжал отец Ирины строгим властным голосом, видимо, намекая этим и на другие подобные обстоятельства.
       - Берите, берите, не стесняйтесь, - поддержала его жена. Я с благодарностью приняла пакет. Ирина взбеленилась:
       - Я тебя пригласила в наш дом и больше не держу, - выкрикнула она вполне приемлемыми словами. Я не стала с ней разговаривать, полагаясь на совет её отца
      - Извините меня, - сказала отцу и матери, - я не должна была приходить к вам, потому что мы ко всему относимся иначе.
       - Вам не за что извиняться, - возразил отец, - это мы виноваты за то, что наша Ирина так себя ведёт.
        Ирина молчала, не находя от злости слов, или побаиваясь отца.
       - До свиданья, - сказала я всем, - ещё раз прошу меня извинить!
       - До свиданья, - по-доброму ответили мне все, кроме Ирины. Я отдельно кивнула Ирининому отцу и отправилась за её мужем в прихожую, чтобы получить своё пальто. Все, наверное, вздохнули с облегчением. Отец тоже поднялся и пошёл в прихожую меня проводить.
       - Вы Людмила, играете в шахматы? - вдруг спросил он.
       - Плохо играю, - ответила.
       - Я тоже играю неважно. Будьте добры, составьте мне партию, идёмте в мой кабинет. Я согласилась, он шахматы принёс. Мы расположились с шахматами и печеньем за его рабочим столом, для этого ему пришлось сдвинуть в сторону бумаги, папки и чернильницу. Муж Ирины принёс в кабинет мои одежды и извинился за жену. Когда мы расставляли шахматы, у нас от волнения дрожали пальцы.
        За дверями слышались рыдания, уговоры, неспокойная беготня. Это Ирина вымещала зло на своих домашних. Туда же поспешил Иринин муж, чтобы её утешить.
       - Такие вот дела, - сказал отец,
       - Очень неважные дела, - посочувствовала я.
       - А знаете, до замужества Ирины я считал, что у меня хорошая радушная семья и ласковая дочь, - продолжал он, - из-за чего вы с ней поссорились?
       - Это такой вздор, о котором мне не хотелось бы вам говорить.
       - Я вам верю, - не выразил он сомнения.
       - А правда, что Ирина с мужем, не получая стипендии, сидят на вашем иждивении и ждут ребёнка? - спросила я. Он был таким человеком, что его обо всём можно было спросить.
       - Это правда, - ответил он смущённо.
       - Как же вы могли допустить такой безответственный брак?
       - А что было делать, если Ирина забеременела? Мы замолчали, двигая фигуры, думая каждый о своём.
       - Вам, Людмила, шах, - сказал он. Я поискала выхода - это был мат.
       - Не огорчайтесь, шахматный проигрыш - небольшая беда. Вы мне сегодня дали хороший урок.
        Проводил меня на лестничную площадку, очень благодарил за то, что на многое я ему открыла глаза.
       - С тех пор, как Ирина замужем, я чувствую в семье какое-то неблагополучие, но от меня стараются всё скрывать. Теперь я произведу в семье моей необходимые реформы, - пообещал он. Я пожелала ему успеха и не сразу возвратилась домой.
        Долго бродила по улицам с приятными мыслями о том, что хорошо жить в городе, если в нём такие, как надо, высокопоставленные люди, что хорошо жить на свете, если много вокруг тебя настоящих друзей. И решила устроить своим небольшой спектакль.
       - Всё, - закрыла Людмилину тетрадь Галочка Сметанкина.
       - Да, придурялась она здорово, до слёз, - удивлялась тихая и скромная Нина Мочалова.
       - Так ведь она актриса, - защищала Людмилу Клара Лапшинова, - руководитель драмкружка сказал, что в театре её настоящее место, а Людмила ответила, что в школе ещё больше нужны те же самые качества, и он с ней согласился.
       - Простим её на этот раз, - решили мы.
        И Люба Савинова написала в Людмилин дневник: "Согласны снова принять тебя в коммуну и оставить в нашей комнате, при условии, что ты не будешь больше нас дурачить. Горячо любящий тебя коллектив".