Пуночка

                ПУНОЧКА

       Пуночка – полярный воробей – судя по всему, живёт где-то по соседству. Чуть ли не каждое утро, выходя из дому, я вижу эту пуночку. Хотя, наверно, вижу-то всегда совсем другую – они ведь «на одно лицо», но мне почему-то хочется думать и верить, что эта именно моя, давно уже знакомая полярная подруга. Она мне странным образом помогает жить на Крайнем Севере.
       Особенно сильно помогала мне пуночка в первое время, когда хотелось бросить всё к чертям и улепетнуть на «материк». К теплу тянуло, к травам и цветам, к родным равнинам, где только что убрали спелые хлеба. Тянуло к привычному быту, который давно уже стал для меня поэтическим бытом.
      Когда над Крайним Севером бесилась так называемая «чёрная пурга», ко мне приходили самые светлые сны, в которых весь день торжествовало золотое солнце, а по вечерам тонкий месяц впотьмах улыбался и по берёзовым рощам без умолку трещали как будто бы хмельные соловьи.
      После таких «фантастических»  снов  довольно трудно было просыпаться – как после хорошей весёлой гулянки, когда хочешь, не хочешь, а надо возвращаться к жёсткой реальности. За окнами звенел мороз – под пятьдесят. Каменный дом, где я снимал квартиру, трещал и насквозь промерзал – отсыревшие углы дышали известковой плесенью и слабым духом кислого, прогорклого вина. Я одеваться как можно теплее, надвигал на брови чёрного песца –  большую пушистую  шапку – и выходил на кошмарный мороз примерно с такой же угрюмостью, с какой, должно быть, люди выходят на расстрел. Так выходил я до тех пор, покуда не приметил скромную пуночку, с удивительной стойкостью  переносившую заполярный мороз.
       Дом стоял на окраине города – низкорослые лиственницы подошли под окна, полярные берёзки, завязанные чуть ли  узлами. Из-под снега проступали какие-то серые, бетонные «бабы», разбитые плиты с дверными проёмами – остатки от работы вдохновенных русских мастеров, которые без этого не могут оставить ни одну стройплощадку хоть на Юге страны, хоть на Севере. И чахлая какая-то, невзрачная трава из-под снега торчала – ржавые, как проволока, стебли. И вот на этой ржавчине стеблей – заметил я однажды по утру – сидела пуночка. Семена какие-то срывала. Я подошёл поближе – по тропинке, уже пробитой каким-то первопроходцем в голубовато-розовом снегу, подкрашенном остатками солнца, которое ни сегодня-завтра утонет на полгода в заснеженных горах на горизонте.
      Заметив моё приближение, пуночка на несколько мгновений затаилась, как бы размышляя: продолжать ей свою утреннюю трапезу или от греха подальше улететь. Видимо, решив – не столько мозгами своими, сколько чутким сердечком – что никакого зла не будет от меня, пуночка не улетела. Крохотный глазок её вдруг засветился робким отражённым солнцем и затянулся тоненькой белесоватой плёнкой – пуночка моргнула, но как-то так моргнула, как будто залихватски подмигнула мне. И сердце моё жарко дрогнуло. И посиневшие губы, сведённые стужей, вдруг развела счастливая улыбка.