Гори, гори, моя звезда

                ГОРИ, ГОРИ, МОЯ ЗВЕЗДА   
               
                Н. Л.

         Легендарная личность адмирала Колчака интересовала молодого человека всё больше и больше. Целыми днями просиживая в библиотеках, копаясь в архивах, он делал выписки из пожелтевших газет, из потрепанных книг. А потом молодой человек – звали его Антон Доброхот – сел на поезд и поехал в далёкую, глубокую Сибирь; захотелось ему побывать на месте расстрела легендарного Колчака.
          Зима была, январь. Морозы лютовали – будь здоров.
Поселившись в гостинице, Доброхот – как будто забывая о морозах – целыми часами бродил по старым  улочкам Иркутска,  одного из самых лучших сибирских городов; так, по крайней мере, ему казалось. Зимний Иркутск наделён был особенным каким-то очарованием. Кругом деревья – будто в боярских шубах. Белоснежными резными вензелями украшены  дома-терема. Ангара сверкает алмазной гранью. Стоишь на берегу, любуешься всем этим великолепием и ловишь вдруг себя на странной мысли: иногда в сибирской стылой красоте открывается нечто такое, что выводит её на космический уровень – всё тот же звёздный холод, та же загадка, тайна и размах божественных просторов, сравнимый разве что с размахом мирозданья.
 Ночью Доброхоту не спалось. Долго сидел за столиком гостиничного номера, что-то писал – опять о Колчаке. Потом, потирая виски, задумчиво стоял  возле  морозного окна, до половины  запаянного  ледяною коркой. Смотрел на тёмно-голубое предрассветное  небо, на яркую звезду в стороне реки Ушаковки.
И  вдруг он явственно услышал где-то за окном:

          Гори, гори, моя звезда,
          Звезда любви приветная…

Не веря своим ушам, и всё-таки разволновавшись, Доброхот торопливо форточку открыл, чтоб лучше слышно было. Но за окном лежала  тишина, и только изредка мороз в ночном саду ледяные веточки обламывал с такими тонкими звонами, как будто синица приглушённо, жалобно где-то попискивала.
 Антон прислушался к соседям за стеной.
«Может, там поют? – подумал. – С вечера гуляли…»
 Но и за стенкой тоже было тихо.
А через несколько секунд русский романс опять как будто зазвучал. Еле слышно, призрачно, и всё-таки явственно зазвучал в тишине заснеженных иркутских улочек – в стороне Ушаковки. Это был тот самый трагический романс, авторство которого народная молва приписала адмиралу Колчаку. Скорей всего это легенда и не более, но  почему  легенда  оказалась связана именно с Колчаком, а не с кем-то другим? Если красивая легенда – это цветок, то обязательно должно быть какое-то житейское зерно, упавшее в землю, семя, вскормившее цветок.
Дрожащими руками не попадая в рукава, Доброхот оделся и пошёл по ночному Иркутску – пошёл на странный голос русского романса, и через какое-то время оказался на льду Ушаковки. Сердце  его стало бешено биться – как будто он встал на пороге расстрела.
Впереди – смутно различимая при свете ущербной луны – курилась какая-то полынья, на краю которой штыком мерцал ледок. Опасно было двигаться вперёд – можно было запросто обломиться, ухнуть в Ушаковку. Но здравый смысл как будто покинул молодого человека. Проваливаясь – поначалу по колено, а потом почти по пояс – он упрямо шёл по снегу. Шёл на синеватый дымок из полыньи. Поскользнувшись на том месте, где лёд оказался отполирован вьюгами, Доброхот упал, больно ударившись затылком. Но эта боль – как ни странно – доставила ему не огорчение, а полусумасшедшее какое-то, неописуемое удовольствие. Физическая боль напомнила ему – отдалённо хотя бы – напомнила о той немыслимой, той несусветной душевной боли, какую может испытать человек, идущий на расстрел.
 Раскинув руки – потеряв одну перчатку – молодой человек две-три минуты полежал на льду, горячо дыша и чётко слыша бег заполошного сердца. Глаза его, не мигая, смотрели на скатную жемчужину какой-то дрожащей звезды. Казалось, что вот-вот и скатится она – пропадёт в морозной темноте.
С трудом поднявшись, Доброхот воздуху побольше в грудь набрал и неожиданно запел густым, хрипящим баритоном. Вернее – лишь попробовал запеть. Горло вдруг перехватило – то ли от мороза, то ли от ужаса, который обхватил в эту минуту.
«Какая к чёрту песня? - оглушено думал он, размазывая слёзы по щекам. -  Не получается. А надо ведь не только спеть. Надо потом ещё скомандовать своим расстрелом!»
Он смотрел в чёрноту полыньи – черноту, пробитую светом отражённых  звёзд, и невольно морщился, представляя ту далёкую кошмарную ночь, когда Колчака – не расстрелянного, а трусливо убитого – затолкали под лёд, чтобы не осталось ни приметы, ни следа.
Уже светало, снег синел по берегам, когда молодой человек – утомлённый, сутулый – вернулся в гостиницу. Положив перед собой бумагу, ручку, он долго смотрел на белые снега пустых страниц. И опять и опять в голове у него – или за окнами в рассветной тишине – мерещилось звучание романса: «Умру ли я, ты над могилою гори, сияй моя звезда!» 
Отбросив ручку так, что она слетела на пол, Доброхот поднялся и, обхвативши голову руками, глубоко вздохнул: «Где она, ваша могила, дорогой адмирал? Под какою звездой?»
Доброхот уезжал из Иркутска в тот день, когда неожиданно потеплело. При свете яркого, полуденного солнца, бенгальскими огнями зажигающего снега, вся Сибирь казалась гостеприимной, тёплой и такой, где нету места каторгам и лесоповалам за колючей проволокой. И у душе Доброхота крепло чувство удачи – не напрасно он сюда приехал. И чувство это было не обманчивым. После такой оригинальной «творческой командировки» работа его с материалами по Колчаку – работа, одно время забуксовавшая по непонятным причинам – стала продвигаться так скоро и так вдохновенно, как будто само провидение помогало ему. 
«Здесь каждое лыко в строку!» - думал он, вспоминая о Крайнем Севере, куда судьба года на два с половиной забросила его в поисках заработка.
В заполярном небольшом городишке молодой человек  впервые прикоснулся к биографии Колчака, к её страницам, связанным с «северным периодом». Жизнь адмирала, человека деятельного, целеустремлённого, легкого на подъем, изведавшего много дорог и приключений – этой жизни хватило бы с лихвой на десяток романов.  Колчаку не понаслышке был знаком Енисейский  Север, стылое Карское море, где он работал гидрографом на яхте «Заря» под командованием барона Эдуарда Васильевича Толля, знаменитого исследователя северных и южных морей.
         Авантюристы и романтики, они в  1900 году отправились на розыски сказочной  «Земли Санникова». Добрались, доскреблись, можно сказать,  до самой северной оконечности Енисейской губернии – мыс Челюскина. Там встречали  Рождество 1900 года – среди великого, вселенского  безмолвия, в компании с полярными медведями. Чуть позже, в 1903 году, Колчак вынужден был возглавить экспедицию, отправившуюся на поиски барона Толля и его спутников, упорно пробивавшихся к острову Беннетта.
      В архивах и музеях есть ещё старые карты Енисейского севера, изданные в начале ХХ века. На  картах стоит имя  составителя – «гидрограф А.В. Колчак». А неподалеку от берегов  Таймыра есть даже остров  Колчака, только немногие теперь об этом знают, поскольку остров переименован. Получилось то, что сказано в печальной русской пословице: рубаха казненного достается палачу. Советская власть, без суда и следствия казнившая Колчака, забрала себе «рубаху» северного острова, который стал островом Расторгуева.
      Много было попыток – стереть с лица земли память о великом Колчаке! Но легендарный адмирал оказался очень широким русским человеком; сколько не пытались его «сузить» – не получилось. Куда не кинь – везде Колчак. Он был  участником Русско-Японской войны и Первой мировой. Он в 1915 году  находился при штабе командующего Балтийским флотом. Много добрых и светлых следов Колчака на нашей  земле – не сотрешь.
      И вот этот романс – «Гори, гори, моя звезда» – он тоже не случайно приписывается Колчаку: широкая натура его была талантлива, тонка до музыкальности. Романс – это всегда обращение к женщине, даже в самом этом слове таится намек и подсказка: «роман с…»,  роман с кем-то. Так с кем же?
       Звали её Анна Книппер-Тимирёва. Познакомились они в Хельсинки, в Гельсингфорсе во время одного из великосветских приемов. Анна была двадцатидвухлетней, обворожительной девушкой, впоследствии ставшей не только женой – близким, надежным другом. Любовь – это встреча двух родных человеческих душ, разъединенных до поры до времени. Вот почему у них оказалось так много общего. Оба любили музыку; Анна   выросла  в семье выдающегося русского пианиста, дирижера и педагога В.И. Сафонова. Оба увлекались поэзией, даже стихи пописывали. (Как тут  не подумать насчет авторства романса).
      В 1916 году А.В. Колчака произвели в вице-адмиралы и назначили командующим Черноморским флотом. В 1918-1919  годах у вице-адмирала Колчака были две командировки в Великобританию и Америку – в качестве военного специалиста. Ну, а вскоре это качество пригодилось на полях России, где заполыхала  Гражданская война. Горели города и веси, кровь лилась. Поделившись на «белых» и «красных»,  русские люди со страшной силой стали выяснять, кто больше любит Родину.
      У Максимилиана Волошина, очевидца того кошмара, есть печальная «Гражданская война»:

И там,  и здесь между рядами
Звучит один и тот же глас:
«Кто не за нас, тот против нас!
Нет безразличных - правда с нами!»
А я стою один меж них
В ревущем пламене и дыме
И всеми силами своими
Молюсь за тех и за других.
 
Увы! Молитвы не дошли до Бога. В ту пору звезда Колчака уже предсмертно вздрагивала на русском небосклоне. В 1918-1920 годах на пути у него  оказался город  Омск, потом Иркутск. Как, должно быть, горько было адмиралу осознавать, что на прощанье жизнь ухмыльнулась ему гнилозубой ухмылкой предательства. Колчак находился под охраной чехословацких войск, и эта же охрана его арестовала и выдала  эсеро-меньшевистскому центру, а те в свою очередь передали  арестованного Иркутскому ревкому. 
На допросах Колчак изумлял силой духа и всем тем, что называлось  когда-то  коротко и ёмко – русский офицер. Люди такого склада  особенно сильно подчеркивают  серость и убожество окружающих. Так что адмирала поспешили приговорить к расстрелу без суда и следствия  – такую возможность давал сверхсекретный приказ Ленина. Подобный приговор вряд ли был неожиданностью для адмирала. Другой развязки ждать не приходилось. Тут уж  – кто кого.  Он знал: так было в Англии во время войны Алой и Белой Роз; так  происходило и в России; так будет  и в любом другом Отечестве, которое станет крутить мясорубку гражданской войны.
Теперь уже никто не скажет, как это было в ту далёкую, морозную ночь. Теперь уже только легенды, фантазии, в которых железными засовами скрипит морозная Иркутская тюрьма и  чёрный  небосвод простреляно мерцает  звездными дырами над речкой Ушаковкой, над мрачным предместьем Иркутска и дальше – над Байкалом. Звезды в морозном  небе полыхают особенно ярко. Они горят и  словно бы тихохонько позванивают. И под этими звёздами происходит  примерно такой разговор.
Шагая на свою Голгофу, ступая на ледяную плаху Ушаковки, адмирал неожиданно обращается к своему палачу: 
-Кто вы по званию?
-Комиссар, - с гордостью сказал палач.
-Простите, но такого звания в русской армии нет. А расстреливать старшего по чину может только тот, кто старше. Вы ведь это знаете?
-Да, - растерялся палач.- Но как же нам быть?
-А никак, - ответил адмирал. – Я сам скомандую своим расстрелом!
И он пошёл дальше, заложивши руки за спину. Пошёл,  глядя в небо,  и негромко, твёрдо напевая:

Гори, гори, моя звезда,
Звезда любви приветная,
Ты у меня одна заветная,
Другой не будет никогда…

Неужели так было? Какую мощь в груди нужно иметь, чтобы так вести себя на краю погибели! И что же в таком случае должны были испытывать люди в шинелях,  с оружием в руках идущие следом за адмиралом? Сколько водки они выжрали потом, чтобы заглушить в себе голос совести?! Сколько потом мучиться пришлось – и палачам, и детям их, и внукам, и правнукам? Скольких светлых певцов вообще не досчиталась Матушка-Россия? Скольких поэтов, художников? Когда начинаешь задумываться об этом – голова трещит, и сердце жарким клином застревает в рёбрах. 
Я не знаю трагедии более страшной, чем трагедия русской души!..