Отто Баун

После сытного ужина, Владимир вышел на веранду, а затем в сад: вокруг красота, легко дышится в полную грудь. Огромный сад с самыми разнообразными сортами яблонь, малина, разная смородина, и все утопает в цветах. Пчелиные улья расставленные между рядами яблонь. Вдалеке виднеются горы со снежными вершинами. “Такая у вас благодать” – присев на скамеечку сказал Владимир, решив отдохнуть от щебетания племянников, но не тут-то было. Маленький Юрик сразу же забрался на колени к дяде, а Олюшка крутилась рядом. Затем она убежала в горницу и, неся на раскрытых ладошках конверт, громко сказала: “ Дядечка, а нам вчера пришло письмо и фотография”. Толком не смогла выговорить незнакомое слово. « Что еще за письмо? - Владимир взял конверт в руки и улыбнулся, - а от Отки!». «Какой такой Отка?» Не какой такой, а твой дядя Отто Баун – поправил он племянницу». «У меня нет такого дяди!»,- она считала, загибая пальчики, дядя Вова, дядя Женя, дядя Саша, дядя Миша. Недоуменно пожав плечами, сказала: « А вот Отки нет». «Значит мама о нем тебе еще не рассказывала», - кивнул головой Владимир. «Ну тогда ты мне расскажи», - затеребила руку племянница, пытаясь сбоку тоже влезть на колени. "Расскажу», - промолвил Владимир Кузьмич, задумчиво. Как мне подробно рассказывала мама, твоя родная бабушка Вера Иосифовна. Слушай Олечка. Они с отцом демобилизовались с фронта, а вернулись домой только в сорок шестом году, потому что после окончания войны оставались служить на Турецко-Иранской границе еще целый год. Поехали жить далеко в Казахстан. Вера Иосифовна не могла вернуться назад в свой родной город Одессу, там ее никто не ждал, дом в котором она жила разбомбили, родителей расстреляли немецкие фашисты.
Твоя прабабушка Матрена, жила в небольшом Приболхашском поселке. Она имела домик с приусадебным участком и вела домашнее хозяйство. Держала корову с теленком, поросенком и двумя парами овец. Сама работала в совхозе свинаркой, и с утра до вечера была на свиноферме, изредка прибегая покормить и обиходить своих животных.
Стояла холодная и морозная осень, шел октябрь месяц, уже дважды выпадал снег. Матрена Кузьминична замесила тесто и хотела печь хлеб в русской печи, которая с лежанкой, занимала почти всю кухню и была мастерски сложена перед самой войной, твоим прадедушкой – Никитой Михайловичем. Вера Иосифовна в это время, сидела у окна, облокотившись о подоконник, писала поурочные планы, готовясь к занятиям в школе. Тусклый свет керосиновой лампы, не давал, возможность сосредоточиться и Вера поглядывала в окно на наступающие сумерки. Ее приняли учительницей младших классов в сельскую школу. Кроме средней школы, в которую она ходила перед войной, успела закончить музыкальную по классу фортепьяно.
Все пять лет войны, считалась лучшей связисткой в полку, потому что могла на слух принимать радиограммы на аппарате «Морзе». Вечерело, дом стоял на крутом берегу Лепсинки, из окна был виден запорошенный снегом мост и узкая тропинка, которая, извиваясь, вела к проруби. И вдруг Вера Иосифовна увидела маленького парнишку лет пяти семи, шедшего по этой заснеженной тропинке. На нем была старая рваная фуфайка, без одного рукава, одетая прямо на голое тело. Когда он шел, фуфайку раздувало, ветром в разные стороны оголялись тоненькие, совершенно босые маленькие ножки. Парнишка спустился к проруби, набрал воды и начал подниматься по скользкому склону, держа на вытянутой руке солдатский котелок. Каждые два шага парнишка останавливался, поднимая то одну, то другую ногу, поджимая ее под ветхую одежонку. Видно так он хотел хоть чуть-чуть согреть коченеющие ноги.
«Чей, этой парнишка?»- спросила твоя бабушка. «Да это Отка»- откликнулось Матрена Кузьминична, сажая сформованные булки в печь. «Его еще летом сорок второго, привезли с собой эвакуированные с Украины немцы. Они ехали в поезде вместе с ним и его матерью. Мать потерялась в дороге, вышла на железнодорожной станции набрать кипятка, поезда-то стояли на полустанках недолго, вот видно-то и не успела прибежать обратно. Поезд ушел, парнишка остался в вагоне с чужими людьми.
Отку привезли соседи, ехавшие с ним в одном поезде. Думали, что мать отыщет его. Ан, нет. К себе взять не смогли, у самих пятеро мальцов. Голодно, холодно, поселили всех приехавших в старых бараках, там уже давно ни кто не жил. Ветер только свистел ни окон, ни дверей нет. Ему тоже комнату, выделили с печкой. Он ее топил кизяком (сухим коровьим пометом); кураем (колючим кустарником), что собирал на улице. Какое тепло от такой топки? Залезет одетый прямо на теплую плиту и спит. Питался чем придется, кто горбушку хлеба даст, кто картофелину. А как голодно стало, ему приходилось собирать и варить картофельные очистки вот так и жил, «Горемыка, да и только…..». Хотела прабабушка его взять к себе, так комендант поселка пригрозил: «Только возьми, попробуй», - и наганом в воздухе потряс. Вера, как была в солдатской нательной рубашке, так и выскочила на улицу. Схватив, парнишку в охапку, запыхавшись от бега, вбежала с ним в дом.
Снимая грязную, ветхую одежонку, ужаснулась, перед ней стоял не то подросток, не то ребенок, с большой одутловатой головой. Ребра, как раздвинутые вилы выступали над вздутым животом. Тоненькие худые ручки, висели, словно плети вдоль туловища. Ножки были красными с синими подтеками, а на голых потрепанных пятках, еще стаивал снег. Она, всплеснула руками, глядя на мальчонку. «Ну, как же так можно, вокруг же живые люди!» Матрена Кузьминична кивала головой, - «Я же тебя говорю, - повторила она невестке, - комендант накричал на меня, выругался в след, когда я Отке горбушку хлеба давала». «Во, испугались мы его», - вспыхнула Вера, - «Сами с усами – выговорила она с украинским акцентом, - Горячая вода есть? Давай, скорей искупаем его, волосы шевелятся, кто знает что там?» - большие серые глаза мальчишки смотрели на двух копошащихся возле него женщин настороженно, с испугом.
С улицы принесли ванночку, налили теплой воды, мыли, терли долго и тщательно, одновременно срезали длинные, светлые волосы. Ребенок уже начал хныкать, боясь, что он расплачется, Вера Иосифовна завернула его сначала в простыню, затем в одеяло.
Наклонившись к уху, она тихо спросила: «Как же тебя зовут?» А тот благодарно посмотрев ей в глаза, так же тихо произнес: «Отто Баун». «Отка значит», сказала Матрена Кузьминична, подовая кружку теплого парного молока и маленький кусочек хлеба. Боялись, что обильный ужин может повредить изголодавшемуся мальчонке. Нужно его почаще и понемногу кормить, решили женщины. Матрена Кузьминична ушла доить корову, а Вера положила Отку на лежанку и села рядом.
Мальчонка походил на маленького сморщенного старичка, который почти сразу же уснул, блаженно засопев в теплую подушку. Отец пришел ночью, был на подсвете, вот и задержался в школе допоздна. Удивился, немного подосадовал, но перечить женщинам не стал, пусть живет раз, уж взяли, места всем хватит. Он сел возле печки, снял солдатские сапоги, размотал целую дюжину портянок и грел, покряхтывая от удовольствия, промерзшие ноги. Носков тогда еще не носили, стране не до изготовления носков было.
Потом отец рассказывал: « Рано утром Отка соскользнул потихоньку с теплой лежанки, подкрался, и потрогал грубую кожу сапог, потом как-то тихонько засмеялся».
«Чего это он?» - спросил он у матери. «Видно, понравились ему твои сапоги» - сказала вошедшая с подойником, Матрена Кузьминична.
Парнишку нужно было во что-то одеть, ткани в то время и в магазине не сыщешь, да и не на что, денег не платили, давали пайком или ставили палочки за трудовой день. Вера Иосифовна на все руки мастерица, она с твоей прабабушкой, за ночь сшили из старого солдатского белья маленькие кальсоны и белую рубашечку. Из старой Вериной гимнастерки, такого же фасона гимнастерочку, из форменной юбки, штанишки ему. Отто был такой довольный, медленно расхаживал в новом одеянии по горнице, шепча себе под нос: «bitte schon, bitte schon». Вот только обувь сшить никто не смог, сапожное дело никто из домашних не знал. Зато Матрена Кузьминична, связала ему из овечьей шерсти, длинные носки, которые могли заменить ему тапочки или комнатные сапожки одновременно. Но в них же на улицу не пойдешь, поэтому Отто выходил из дома только, тогда когда кто-то из взрослых приходил с работы. Он запрыгивал в его солдатские сапоги или в валенки Матрены Кузьминичны и выскакивал ненадолго во двор. Одежду свою он носил очень аккуратно, с большим достоинством. Ему завидовали все его сверстники. У кого еще в поселке была такая одежонка, из настоящей солдатской формы: теплая, шерстяная, темно-зеленного цвета. В те времена считалось шиком пройти в военном обмундировании. С каждым днем парнишка становился здоровее. От парного молока, которым поила его с утра М.К. на щеках появился румянец, живот выровнялся, и стал нормальным, а большая голова не казалось уже такой огромной. Поселковый врач, очень удивился, увидев Отту через несколько месяцев, мальчик был просто неузнаваем.
Теперь же врач, только разводил в воздухе руками. «Вот что делает нормальный уход за ребенком», сказал он при встрече с В.И. Парнишка оказался проворным и трудолюбивым. Едва бабушка Матрена спозаранку вставала подоить коровку, он одевался и шел в старых больших калошах на улицу, чтобы принести дров для топки. Затем веником подметал полы и когда М.К. начинала готовить завтрак, садился на маленькую табуреточку, подбрасывая вовремя поленья в печь, чтобы она не затухала и хорошо горела. Так бабушка могла не отрываясь что-нибудь приготовить. А еще он любил сидеть и смотреть как на священодейство, когда она месила и пекла хлеб.
Смотрел, как ловко она это делала, подпыляла стол мукой, раскатывала, придавая самую разную форму булкам, складывала их на смазанный жиром противень. Или еще интереснее, деревянной совковой лопаткой укладывала на капустные листья сформованный круглый хлеб, а потом его прямо на горячий "под" печи. Перед тем, как садить уже расстоявшиеся пухлые булки, выгребала горящую золу из горнила русской печи, затем на некоторое время закрывала ее заслонкой, чтобы она немножко поостыла и потом ставила противни с уже увеличенными вдвое хлебами.
И какое же это было зрелище для Отки! Этот хлеб казался рукотворным чудом!
Отто просиживал рядом с печью до тех пор, пока бабушка не вытащит на листах готовый хлеб. При всем этом Матрена Кузьминична всегда скручивала косичку или крендель, тихонько приговаривая. «А этот хлебец, для Отки». И все взрослые знали, что это только его калачи. Пекла хлеб раз в неделю, уж очень трудоемкое это дело. Отто уже свободно говорил по-русски, но когда торопился что-то объяснить или сказать переходил на немецкий. После праздника «Рождества Христова», пришел из госпиталя муж Матрены Кузьминичны, Никита Михайлович, ваш прадедушка. На фронте его ранило в голову, ранение оказалось тяжелым, ни писем, ни каких либо других вестей о нем до этого не получали. Поэтому, когда он появился в дверях живой и невредимый, радости не было конца!
К новому жильцу Никита Михайлович отнесся равнодушно, только изредка, беззлобно поглядывал в его сторону. Разрешил потрогать ордена и медали, которые чуть ли не от самых плеч висели и сверкали на груди. И когда Отто боязливо подошел к нему, чтобы что-то спросить, проговорил жалостливо: «Эх ты, немченок, немченок, сирота обездоленная»,- и печально хмыкал в лихо закрученные, рыжие от частого курения, усы.
Вера Иосифовна настаивала, чтобы Отту приняли в школу, ходила к завучу, к директору. Говорила, что подготовила его в первый класс, что будет с ним еще заниматься, пусть только ему разрешат присутствовать на уроках.
Пусть он смотрит, слушает, усваивает речь и знакомится с детьми. Находясь постоянно с взрослыми, Отто сам становился взрослее, всегда подтянутый, аккуратный, искал сразу же щетку, если вдруг невзначай пачкал одежду. Просил разрешения у бабушки постирать свои рубашонки и штаны, хотя ему это не разрешали, главное, что старался сам себя обслужить. Никита Михайлович сжалился над парнишкой, из голенищ старых сапог сшил ему ичиги (сапоги без твердых подошв), свалял маленькие валенки, дабы он был мастером, на все руки. На фронте возводил понтонные мосты через реки и другие водные преграды. Хороший плотник, за что не брался, все у него хорошо получалось. С невесткой, Верой Иосифовной твоей бабушкой, у него сложились добрые, отеческие отношения. Фронтовичка, обаятельно-красивая, статная, проворная, она научилась делать всю деревенскую работу. Доила корову, ухаживала за телятами, ягнятами, научилась до блеска натирать деревянные некрашеные полы. Всему научилась. Он расспросил невестку о ее близких, и когда услышал ее рассказ долго и мучительно о чем-то думал. Родителей Веры Иосифовны: Иосифа и Анну Гринкот расстреляли немецкие фашисты за то, что почти вся их большая семья была на фронте. Только самый младший брат Роман, оставался с родителями. На уговоры старшего сына Бориса, который стал офицером Красной Армии, старики отвечали, что Одессу фашистам не сдадут, и на отрез отказались эвакуироваться из города. Три брата Вера Иосифовны Гринкот: Борис, Михаил, Александр погибли в боях под Севастополем, последнее письмо она получила оттуда. Старшая сестра Мария Гринкот, военврач передвижного военного госпиталя, была убита в воинском эшелоне при эвакуации раненых. Брат Роман, ученик четвертого класса погиб при бомбежке. Сама Вера Иосифовна, ушла на фронт семнадцать с половиной лет. Из двадцати пяти человек самых близких родственников, остались в живых, только родная сестра Фаина Иосифовна с сыном Гришей, и жена старшего брата, т.е. сноха, тоже Фаина с маленьким сыном Яковом. Они успели выехать из Одессы куда-то на Урал. Куда именно выехала, сноха с племянником Вера Иосифовна не знала, и только лишь в 1960 году встретилась с ними в Одессе. Фаина Иосифовна, родная сестра Веры, сама нашла ее в 1956 году, через Министерство Обороны, она знала, что военнослужащих только там есть все сведения.
Жила и работала Фаина Иосифовна в г. Ташкенте, получила квартиру и в свое время не захотела возвращаться в разрушенную и попранную Одессу. Слишком горьки и тяжелые были все воспоминания о большой и дружной семье погибшей во время войны. Вера Иосифовна гордилась племянниками: Григорий – оказался очень даровитым юношей, на всех городских олимпиадах по шахматам занимал первое место, после окончание института возглавлял конструкторское бюро Авиационного завода. Племянник Яков Гринкот, стал профессором Одесского Политехнического института. Перенеся столько лишений и невзгод, Вера Иосифовна, твоя бабушка оставалась доброй, милосердной, всегда и всем была готовой придти на помощь. В феврале 1947 года семье родилась девочка, назвали ее Александрой, в честь прабабушки.
«Александра, твоя мама Олюшка», - пояснил Владимир, - была неспокойной, крикливой. Доставалось и Отке, он стал незаменимой нянюшкой. Не отходил от нее ни на шаг, все смотрел на маленькие ручки и ножки. Как рассказывала твоя пробабушка Матрена Кузьминична. Однажды невестка и сын ушли в школу им приходилось там засиживаться до поздна. Уроки, затем дополнительные занятия с отстающими с переростками, которым после войны было уже по 15 – 18 лет. Война, оттянувшая обучение многих подростков, не дала возможность получить даже начальное, четырехклассное образование. Вера Иосифовна относилось к этому спокойно, и что за партами с учениками четвертого класса, сидели довольно взрослые юноши у которых на бороде уже пробивался пушок, ничуть не смущала ее: Будущее этих молодых лудей, напрямую зависило от того научатся ли они правильно считать и грамотно писать. Не было учебников, тетрадей, ручек. Но зато один учебник был у учительницы, по которому она могла обучать. Этого учителю достаточно. Подшивки старых газет из библиотеки, служили тетрадками и еще считались хорошей бумагой, химические карандаши, которыми приходилось писать между печатными строчками, постоянно мусоля их губами, от чего к концу урока губы учащихся становились синими.
Карандаши, чернила и ручки с перьями появились в школе гораздо позже. Ученики любили свою учительницу. У кого еще в школе, была такая особенная, Фронтовичка, награжденная правительственными наградами?
Она втолковывала им простые истины по математике и по-русскому. На самых незначительных и простых примерах, раскрывая глаза на более значительное в обучении. Шел первый урок русского языка. В классе стояла тишина, только шелестели газетные странички и ровный, красивый учительский голос диктовал упражнение. Вдруг в класс без стука вбежал Отта. Растегнутая желеточка, сшитая из рукавов шинели Никиты Михайловича, полосатая косоворотка выбились из штанишек. До колен закатанные обе штанины с комочками высохшей грязи на икрах ног, в калоши обутые ичиги были еще грязнее. Все говорило о том, что их владелец бежал по лужам, не выбирая дороги. Встревоженное, с красными от слез глазами лицо Отто, говорило о том, что произошло что-то невообразимое. Отка выкрикнул с хрипцом в голосе: «Убивают, убивают Шурочку! Скорее, а то она умрет!».
Вера Иосифовна, обомлевшая стояла между столом и классной доской. Пальцы ее дрожали, она ели-ели вымолвила: «Дети сидите тихо, я быстро, я сейчас!» И сунув учебник, сидевшей за первой партой Милане Махмахановой сказала: «диктуй!». Накинув пиджачок, она бежала следом за Оттой по улочке, мимо деревенского клуба, магазина и уже находясь возле моста через Лепсинку, вспомнила, что она без платка. Ветер развивал ее красивые, вьющиеся волосы и аккуратно уложенный впереди надо лбом валик, дыбился, делая прическу растрепаной. Объясняя походу происшедшее, запыхиваясь от быстрого бега, Отто рассказывал: «Бабушка, утром когда все ушли запеленала Шурочку и ушла к тетке Берте. Они обе мучили девочку, поставили глиняный чугунок ей на животик». Из прерывистого и запутанного рассказа мальчишки, Вера ничего толком не поняла. Отто продолжал: «Она сильно кричала, а они все равно продолжали ее мучить. Я видел в окно, как это они делали; потом побежал за Вами в школу. Отка задыхаясь, от быстрого бега говорил с акцентом, запинался, подбирая нужные слова. А было все так: Завернув в пеленки, а затем в стеженое одеяльце, плачущую внучку, Матрена Кузьминична пошла к соседке, которую в поселке считали хорошей знахаркой. Лечила она травками, настоями, из корешков. Травки и корешки собирала на лугах в пойме реки Лепсинки и на берегу озера Балхаш. Правила с молитвой вывихи, переломы при всяких болезнях, ведала, что и как делать больному. Власти ее не трогали. Врач на такой большой поселок был один и оказать помощь всем нуждающимся, конечно не мог. Деньги Берта не брала, а от деревенской снеди не отказывалась, ей несли яйца, хлеб, картошку и т.д. Матрена Кузьминична знала, что вряд ли молодые (сноха и сын) согласятся лечить дочку у знахарки. Внучка кричала не давая никому покоя ни день, ни ночь, качали ее все по очереди на руках и в люльке. Затем полусонные, едва проспавшись шли на работу. Тяжко было такое совместное проживание. Когда приглашенный врач осмотрел девочку, прослушал и простукал каждый сантиметр ее тельца, заключив осмотр, сказал: «Здорова она у Вас, просто родилась крикушей» – и ушел. Матрена Кузьминична решила для себя, что обязательно покажет внучку знахарке. А тут как раз представился случай.  А тут как раз представился случай. В доме никого нет, Отто где-то играет-бегает. Развернув внучку на столе, место которое предложила Берта, Матрена оставалось рядом во время всего действа знахарки. Осмотрев девочку, она сразу сказала, - «У нее пуповая грыжа».   Затем развела в печи огонь, поставила чугунок с водой и стала молиться, над истощно кричащей девочкой. Затем взяла небольшой глиняный горшочек, подожгла длинную лучину, провела ею по стенкам горшочка т сразу поставила на животик малютке отверстием вниз, на самый пупок. Продолжая молиться, она обошла трижды вокруг стола и делая в воздухе руками разные пассы, наклонилась к ребенку. Шурочка извиваясь, громко кричала, поджимая руки и ножки к животику. Она почти захлебнулась от крика, а женщина, склонившись над ней продолжала что-то шептать. Отка все это видел в окно, ему было жалко девочку. Он сначала стучал в оконную рамку, от стука дребезжали стекла, затем стал колотить в дверь руками и ногами. Но никто ему не открывал. Разрываясь в крике, ребенок продолжал мучиться. Казалось, конца этому не будет. Слезы градом катились по лицу мальчишке, он решил сообщить маме Вере о случившемся. На улице была слякотно, после много часового дождя, сунув в ичиги с калошами, накинув жилетку он побежал в школу. А в это время Берта обвела пальцем вокруг отверстия горшка, пальцем вокруг отверстия горшка, высвобождая живот, которым уже почти весь всосался в горшочек. Пурпурно- синее пятно осталось на животе у ребенка. В это время вода на печи закипела, налив ковш кипятка, Берта опустила в него пустую маковую головку, подержав несколько минут в кипятке, вытащила маковину и остудив ложечку отвара дала ребенку. Шурочка глотнув несколько  капель умолкла, затем удалось дать ей еще две ложечки отвара. И уже через несколько минут девочка заснула. Ее уже сонную заворачивала Матрена Кузьминична, Берта показав царский пяток говорила: «скажи своему Никите, чтобы он из пятака сделал вогнутую тарелочку и пробил по двум краям дверки. Потом, чтобы сшил поясок из ткани, вшив в него пятак. Поясок с бляшкой расположите на пупке и снимать его будете только во время купания. Пупок должен врасти и грыжа пройдет. Матрена Кузьминична принеся внучку домой, распеленала ее и положив в люльку, занялась готовкой обеда. Тут как раз и прибежала Вера, увидев спящую, живую и невредимую дочь, повалилась обессиленная на лавку. Отка подошел к люльке, впившись глазами в заплаканное лицо девочки, но она безмятежно спала, посапывая в угол подушки. Он тихонько притронулся к ручке и так же тихо сказал: «Она спит». Матрена Кузьминична сделала вид, что ничего не произошло, хлопотало возле стола и печи, мурлыча себе под нос. Вера посидела несколько минут, затем наклонившись к дочери поцеловало в щечку, и зачерпнув из ведра ковшом холодной воды выпила залпом. Взяв с вешалки старую шаль вышла, тихо прикрыв дверь за собой. Шурочка проспала целые сутки, необычная  тишина в доме вызывала страх и настороженность за здоровье девочки. К люльке подходили и прислушивались к ровному дыханию ребенка, то Никита Михайлович, то невестка с сыном. А у Матрены все валилось из рук, внешне спокойная она еле сдерживала слезы. Сообщить врачу и вызвать его на дом боялись, скажут что загубили ребенка. И кто знает, чем все потом кончиться. На вторые сутки внучкиного сна бабушка позвала в дом берту. Та сразу подошла к люльке, осенила крестом ребенка и читая молитву на немецком языке, пошептала на воду и плеснула ей в лицо. Малютка враз проснулась, оглушив всех звонким криком. Бабушка с радости подхватила девочку на руки приговаривая: «Кричи, кричи внученька, только не засыпай так надолго». Каждый из домашних хотел хоть немного подержать ее на руках. Целовали малютку в пухлые щечки, шептали ей самые ласковые слова. Пояс в течение года, снимали только во время купания, пупок врос и больше никаких отклонений в здоровье девочки не было. Никита Михайлович безумно любил Шурочку свою первую внучку. Часами мог носить ее на руках, пел песни и колыбельные, даже брал с собой в кино. Еще совсем маленькую, сам заворачивал в пеленки, затем в одеяльце, наливал в бутылку с соской молока и шел в поселковый клуб. Девочка спокойно спала весь киносеанс, ни разу не заплакав, прижавшись щекой к груди старого солдата. А он словно оттаивал душой, забывая ту страшную войну, которая все время напоминала о себе. Знай: «Твой прадедушка Олюшка, был классный гармонист, какие только он мелодии не наигрывал, ему мог позавидовать любой музыкант. Он и на фронте, в часы затишья, играл бойцам и сам любил потихоньку петь».
Когда Шурочке исполнилось годик и она научилась ходить, у Отты стало больше времени на другие дела дома. В его обязанности деда Никита вменил пасти теленка. Привязанный на длинную веревку бычок спокойно пасся, а мальчишка мог в это время играть с ребятами. Хорошо в деревни летом, рядом лес и река! Как обо всем об этом рассказывала Матрена Кузьминична. Был жаркий июль, ребята уговаривали Отку поплавать с ними в реке, а он все отказывался. Солнце сильно припекало, переведя теленка в тень под дерево, привязав опять же на ту же длину веревки, Отто все же решил искупаться в реке. Сбросив одежонку, окунувшись в теплую как молоко воду, Отто с наслаждением бультыхался с друзьями в Лепсинке. Плескался он не долго, но этого времени хватило воришкам, утащить теленка в лес. Выйдя из речки и одевшись, Отто не нашел бычка на месте. Он долго искал его по следам, обрезанный клочок веревки нашел сразу за кустами, следы вели в лесок, затем исчезли на тропинке. Он стал просить ребят, чтобы могли в поисках, но все было напрасно. Горько заплакав, Отто побежал в конюшню к Никите Михаиловичу. Искали весь вечер, но тщетно, бычок, как сквозь землю провалился. Утром только чуть рассвело Никита с сыном отправились на поиски пропавшего теленка, в леске возле самой речки, нашли место, где была сильно примятая и окровавленная трава. Но больше ничего не удалось обнаружить. Кузьма Никитович ушел по делам в школу, а расстроенный и уставший от поисков Никита Михайлович уселся во дворе на бревнышке. Курил он трубку, сильно затягиваясь и незаметно задремал. Вдруг слышит скрипнула калитка закрыв ее на засов, к нему приблизился сосед Махмуд. На нем был праздничный наряд, как будто он собрался и пришел на знаменательное событие к соседу. Они часто виделись с друг другом, рано утром когда выгоняли коров на пастбище и приветствовали ни кивком головы а крепким мужским рукопожатием. Махмуд очень уважал Никиту, всячески подчеркивая свою признательность. И вот теперь стоял перед ним в черной черкеске с множеством кармашек на груди, в черных сатиновых бриджах заправленных в ичиги.  Махмуд стоял на вытяжку и прямо спросил.
- Поди думаешь, мои ребята твоего бычка зарезали. Ошибаешься! Ты знаешь, молодежь всю ночь не спит, гуляет до самого утра. Они видели как в леску, в кустах двое приезжих, экспедитор и его шофер зарезали бычка, голову, ноги и шкуру закопали под березками, мясо погрузили в машину с капустой и утром уехали в Карачаган. Там стоит под погрузкой баржа, думаю, что вряд ли они вернуться в поселок. Мясо, конечно продадут в городе Болхаше.
Сейчас позову Руслана, он покажет место, где видел этих бандитов. Скажи еще Никита, ты меня презираешь? Я такой здоровый еще молодой,  не воевал, жил с семьей здесь у вас. Скажи!?
Махмуд стоял наклонив голову, словно винясь, перед Никитой Михайловичем.
- Да, ты садись сосед, побалакаем кой – о – чем. Мы с тобой никогда не разговаривали толком, все некогда обоим, все бегом и бегом, столько дел надо за день успеть сделать. Садись, - Никита подвинулся, уступая место на бревне. Махмуд сел. Никита Михайлович продолжал.
- Шалят твои ребята, - девки и бабы жалуются, часто поножовщина возникает, почем зря твои дерутся. Никита в упор посмотрел на Махмуда. Качая головой сказал.
- Да знаешь кровь молодая играет, удержишь ли их дома? Торопятся сбежать от всех домашних дел, на посиделки, на топтагон спешат. Трое старших иногда могут заерщиться даже и на меня. Вот только дочери у меня покладистые, умницы учатся хорошо в школе.
- А ты все таки поговори с ними. Приструни их, а то и до греха не далеко. Сам знаешь, мужики с фронта пришли, многие ранены, контужены, оружие у каждого есть. Убьют и не посмотрят, что вы чеченцы-переселенцы. Спасибо за то что сообщил о теленке. Да еще, заходи на неделе, внучку крестить буду, батюшка из города приезжает.
- Я же мусульманин, - сказал Махмуд, вытирая со лба обильный пот.
- Ну и что, бог для всех един, поднимаясь с бревна сказал Никита Михайлович.
На войне все об этом знали и молились одному Господу нашему, просили чтоб оставил в живых, Никита замолчал.
- Ты думаешь я на фронт не хотел идти, обижаешь если так думаешь, Махмуд ударил себя в грудь, и оставил в такой позе. Трижды ездил в райвоенкомат, просил что бы взяли на фронт. Даже слушать не стали, выпроводили за дверь. Говорили, ты чечен. Что мол отщепенец, предатель ни человек. А я бы повоевал бы не хуже некоторых. Мои предки в Красной Армии служили. Скажи правду ты тоже так думаешь?  Что я мой народ предателями стали бы?
- Успокойся Махмуд, положив руку на плечо соседа тихо и вкрадчиво сказал Никита. Ничего  такого  я не думал и не думаю.
- У тебя вся грудь в орденах, от самых плеч до пояса. Ты орел, ты герой!
- Не завидуй, сказал в след уходящему соседу Никита. У меня все тело, как решето, в заживших ранах, а голова так все кровит и кровит.
Он погладил торчащий вихор на голове и его русые волосы окропились сукровицей, оставив на ладони руки алый след. Махмуд покачал головой и пошел со двора. Никита Михайлович вошел в дом, за чистой тряпицой, зная о болезнях свекра невестка ложила тряпицу в виде салфетки.
Чеченские мазанки не выделялись в общем пейзаже поселка, так же как крестьянские домишки покрытые камышом. Одно лишь отличие у них было. Хозяин-чечениц обносил свой двор и дом, высоким глинобитным забором, через который не так просто было перелезть за которым его обитатели скрывали от чужих глаз свои горести и радости. У других же селян, дворы загорожены плетеными заборчиками и такими же воротцами, словно говорили о том, что живут открыто. Смотрите мол, что у нас есть. И уходя из дому, потрепали дверь метлой или лопатой или просто палкой.  Мол входи и жди хозяина, он скоро прейдет. Это открытость, это такая доверчивость долго существовала на селе. Просто деревенский быт и размеренность деревенской жизни, всегда толкает на разные размышления. В этой простоте уклада есть свои домостроевские законы, которые переступать было, еще предками невелено. Внучка в кроватке проснулась захныкала в доме никого не было, и Никита Михайлович взял ее на руки. Прижавшись к чисто выбритой щеке деда, она потихоньку дергала его за лихо закрученные усы.
- Ах ты шалунишка, ах ты моя челдоночка, крохотуля ты моя ненаглядная. Дед вышел из комнаты с внучкой захватив длинную пеленку и нахаду заматывая голые ножки нечаянно   щекоча своим усом ушко. От чего она тихонько смеялась закрывая личико руками. Любимица деда, Шурочка еще маленькой понимала что ее все очень любят, обожают, и пользовалась этим. Из-за забора Никита увидел, как сосед Махмуд тащит на веревки овцу. Овца упиралась передними ногами, явно не жилая заходить в чужие ворота. Он на нее покрикивал, геть, геть, кой, кой. Иди же шалая!
Затем широко распахнув калитку соседей, почти волоком втащил овцу во двор.
Вот бери, она племенная, объягнилась весной, трех принесла, кое как выходили последнего, слабенький уродился из бутылки пришлось поить.
Махмуд привязал овцу к забору и размашистым шагом направился к воротцам. 
-Зачем, зачем Махмуд, у тебя самого большая семья!?
- Неееее, я так решил, подняв правую руку над головой ладонью разрезая воздух, упрямо выкрикнул чеченец.
Оставив далеко позади Матрену Кузьминичну прибежал домой Отка.  Огород был не далеко в поле, и он с бабушкой ходил полоть картошку. Обойдя овцу, и разглядывая ее со всех сторон, он восхищено воскликнул.
- Ух ты, йодом мазаный, какая жирная толстая, курдюк как мешок.
Ты чего ж такие слова говоришь, они ругательные, Зайдя во двор и бросая на землю тяпку, говорила уставшим голосом Матрена. Что ни какая-нибудь гадость обязательно повторит.
Йодом мазанный, йодом мазанный – прыгая на одной ноге на распев проговаривая не знакомые слова повторял Отка.
-Ну ладно уж прыгать, возьми у меня Шурочку, пока я заведу овцу в сарай. Никита Михайлович миролюбиво потрепал мальчишку за вихры, и протянул внучку Отке. Вот какую историю рассказала мне бабушка Матрена Кузьминична.