Yes No fuck off

Yes/No/fuck off…

Она разжала побелевшие пальцы.
Так бывает, когда одно единственное, настолько прекрасное в своем ужасе мгновение длится вечность. Нарисованные хной буквы на ладонях: их черные линии пересекают линии рук, и кажется, что это шрамы, хотя, за то время их существования, линии врезались в кожу, превратившись в часть этой девушки. Неотъемлемую.
 Это мгновение, когда невозможность и необратимость подступают к горлу, стискивая хрупкую гортань в своих объятиях, это единственное мгновение, когда страх допустим и возможен. Когда бьется стекло.
Аквариум, в котором испуганно выдыхала последний воздух перистая золотая рыбка, похожая на застывшую акриловую фигурку с бешено двигавшимися плавниками, летит вниз и разбивается. Выпуклые линзы глаз рыбки не выражали предсмертного испуга. Рыбы видят мир искаженно, находясь за выпуклым стеклом шарообразного аквариума, поэтому, рыбы не понимают собственной смерти. Они умирают безмолвно.
Вода, застывшая в воздухе серебрясь опадала на ее клетчатую юбку, на синие кеды, с развязанными шнурками, на мои джинсы и кроссовки…
Ее глаза были похожи на испуганные, взрывающиеся звезды.
Стекло разбилось без звона, глухо. Вода растеклась по полу, касаясь носков ее кед.
Рыбка остервенело бьется в тонкой пленке H2O, открывая и закрывая рот.
Я это слышу.
***
Элли смущенно поправляет браслет и продолжает нести странную околесицу. Еще она мило моргает огромными, синими глазами и периодически, незаметно для себя, закусывает губы.
Мне нравится этот детский жест, это сакральное действие, похожее на беззащитность. Любому хочется ее защищать. Это рефлекс.
Наша смеющаяся маленькая компания движется сквозь предновогодний мороз к ближайшему кафе, где будет тепло, где оттают костяшки пальцев, и кофе, обжигая, потечет вниз по гортани, наполняя почти пьянящим теплом. Над пустотой, цвета кофе с молоком, отделяющей нас от космоса, висят три одинокие звезды. Мэган потирает нос рукой и нагоняет Элли, продолжающую увлеченно жестикулировать. Дэн обматывает лицо шарфом, рассказывая о своих утренних приключениях. А я, черт возьми, замерз до костей.
- А я?! – Воскликнула вдруг Элли, обернувшись, ресницы сомкнулись и разомкнулись, это так, по-детски.
- А ты иди отсюда. – Беззлобно говорит Дэн и разворачивает ее, подталкивая вперед.
В последний миг на ее лице мелькает одно из выражений предзнаменования конца света, но, кажется, все обошлось. А вот глаза леденеют.
«Вам просто все равно, что я говорю…» - Элли запинается, путаясь в собственных ногах, я хватаю ее за локоть, и слышу только рассеянное «Спасибо…».
***
Дверь захлопнулась, задержав в воздухе противный, словно визг протекторатов, полу-вопль: «Следующий!»
Элли хлопает себя по бедру толстой медицинской карточкой, сквозь зубы рвутся наружу проклятья, но она до бела сжимает губы, и, бросив холодный, презрительный взгляд на толкущуюся у дверей бабку, со следами съеденной помады в уголках тонких, почти трупных губ, проталкивающую в дверь здорового розовощекого толстуна, уходит.
Чеканный шаг, отсчитывает пульс в наушниках.
«С вами все хорошо. Это легкая простуда. Промывайте нос и будьте счастливы, что мы нашли на вас время…»: внутренний монолог заглушает приятные, почти медовые переборы в наушниках. Горло саднит уже третью неделю. Чертов двадцать один день. Остальные симптомы по всем правилам схожи с хроническим гайморитом… но то всклокоченное существо в стерильном кабинете, пахнущем бумагой больше, чем лекарствами, не слышало и половины. Только буравила взглядом  серебряный шарик, зависший на тонком, полупрозрачной жгуте над яремной впадиной.
Мать: « Если ты все еще жива, Элли, то обязана быть образцовой, обязана подчиняться или уйти…» Это всего лишь смысл, цитата неинтересна и длинна.
Выбор очевиден. Это не бегство, и не тактическое отступление, это молчание.
Элли привыкла уходить молча, превращаясь в вакуум. Превращаясь в пустоту, в равнодушное подобие зеркала, в котором каждый находил нечто, похожее на него.
В комнате царит полумрак и частичный творческий хаос. Позабытые чашки, кисти и незаконченные рисунки, обрывки набросков и рукописей с талантливыми, но не услышанными стихотворениями…
В комнате нет часов.
Элли в углу, где-то под кроватью, завернутая, по самый подбородок, в клетчатый плед. Остывший чай, как кровь человека, впавшего в кому, оставляет осадок на губах и круглую окаемку на керамических внутренностях чашки. Куски выжатого лимона опустились на дно, взметнув вихрь бабочек-чаинок. Элли вновь заливает чаем тоску и отпинывает ногой компьютер.
***
В сущности, социальная сеть – это добровольное заключение в пространстве, где существует только цвет и время. Пустота, на поверхность которой нерадивый художник пролил акварель… Вот только, имеет ли пустота поверхность?..
В социальной сети можно найти больше объяснений поступкам, поведенческим реакциям, грешкам и прочим составляющим человека. Не в сети существуют маски. Не в сети.
В мире байтов, полуживые люди честны, они так похожи на роботов и андроидов, с одинаковой программой тотального одиночества, с черными дырами вместо сердец на журнальных обложках их профилей. Каждый из них особенный настолько, насколько он это умеет.
Пальцы, промерзшие до надкостницы, с обреченно диким стуком выбивают на клавиатуре очередной ритм несуществующей партитуры. Вот, чем Элли владеет в совершенстве, так это словами. Словами, которые имеют очертания, отличные от очертаний пара, срывающегося с губ.
Элли пишет. Элли создает свои миры потерянных снов, создает людей и сказочных чудовищ, и все они прекрасны, совершенны. Ее миры, в них царит хаос потерянного равновесия, исключительный угол света и зрения. Иллюзия взгляда. Иллюзия тепла и чувств.
Иллюзионист – тот, кем является писатель. Ничего более одинокого ребенка, заставляющего верить  в мир своих глаз.
Создающая своих чудовищ, Элли отреклась от внешнего мира, спрятавшегося в тумане за заледенелым окном. Мир заглядывает своими пустыми глазами в ее комнату, согретую единственным, чуть замирающим на обрывке слова, дыханием. Она беззвучно повторяет написанные тайны и откровения, похожие на птиц.
Элли, моя маленькая Элли.
Телефонный звонок.
- Да, ало… - Девушка прижимает плечом трубку к уху, царапая нежную кожу дужкой серьги.
- Привет, Элли, - голос Мэгз приникает к самому уху, - ты как, все еще болеешь?
- Ага… - Роняет Элли, забрасывая ноги на стол.
- Элли, знаешь, мне столько нужно тебе рассказать… - Мэган начинает говорить, останавливаясь лишь для того, чтобы дать Элли вставить пару простых слов, похожих на механических лягушек. Элли не жалуется. Ей интересно. Она, как натуралист, с вызовом смотрит на их настоящие чувства, на их настоящие чувства.
Коллекционер, каждое, каждое неказистое словесное описание этого чувства другого, переживается, приобретая исключительные, идеальные очертания иллюзорного, обитающего на обратной стороне луны. Чувства в коллекцию: разочарование, ревность и злость… затяжная война, и отверженность. Единственное, что знакомо самой Элли, это самопожертвование, превращение себя в поле боя…  Элли глотает, задержанный на языке горячий чай. На его горбинке остаются следы корицы и кардамона…
-…правда, Элли, ты ведь знаешь, ближе тебя у меня никого, я даже маме…
- Я знаю, Мэгз, знаю. – Улыбается Элли, так хрупко и мило.
- Ты ведь всегда мне помогаешь, Элли, … - Разговор продолжается, скатываясь на безвинную болтовню о катке и преданности музыке, русло его меняется, интонационные всплески смеха, искреннего и наигранного… Это треп.
- Мне пора. Сладких снов, Элли.
- Спокойной ночи.
Элли уже давно не снятся сладкие сны.
***
Следующий день был странно светел и сер, бумажное солнце восставало из-за кромок деревьев, проникая в желтоватую, как лампа накаливания, аудиторию. Элли наклоняется над сумкой и грохает учебниками о парту. Губы не движутся.
- Привет, - говорю я, - подходя к ее столу. Она вновь опоздала, почти на урок, проспала, скорее всего. Это потрясающая неорганизованность, что сводит с ума учителей, так же, как и ее насмешливые отговорки и самоирония, это просто Элли.
 Элли кивает и садится на место, смотрит на меня, так, словно не видит, или видит мою искаженную копию. Смущение заливает меня удушливой волной. Какое счастье, что я не краснею!
(А вот Элли краснеет, и это доводит всех до состояния экстаза. И меня, черт возьми.)
- Ты со мной не разговариваешь? – Я наклоняю голову. Что я несу!
Элли несколько секунд вновь молчит, потом, ее ладонь странно дергается, поднимаясь к самому лицу, пальцы раскрываются, словно лепестки.
На ладони, криво, черным маркером начертано: «NO». Где-то я это уже слышал. Дэн улыбается, тыкает в ее плечо пальцем и вскликивает:
-  Как в «Жутко громко. Запредельно близко»! Да?.. – Это скорее утверждение. Элли поднимает вторую ладонь «Yes».
Класс. Элли молчит. Это как гром посреди ясного июня! Сама неказистость и противоестественность этой новости превращается в фарс. Элли вновь ломает комедию. На этот раз немую.
Новенький и лоснящийся учитель алгебры нервничает, сжимая в потеющих руках конспекты. Его рассказ о функциях похож на лекцию для детей даунов. Я молчу, разглядывая его дурацкий галстук, бросается в глаза то, что завязывал он его впервые.
- Элли, вы хотите решить эту систему? – Он смотрит в упор, нависая над ее партой. Элли пожимает плечами и выходит к доске. Маркер скребет по полированной белой поверхности, рождая скачущие цифры и переменные. Пересекающиеся скобы икса напоминают свастику. Опять издевается…
- Может, вы что-нибудь нам скажите, Элли? – Он нервно сглатывает комок. Элли оборачивается, приподнимая бровь, скрывающуюся за гречишного цвета челкой, поднимает ладонь с фразой «NO» и продолжает писать.
Ответ: 3.7
Элли отряхивает руки, и прижимает казанки.
- Вы нам ничего не скажите. – Мистер-дурацкий-галстук поправляет очки. Элли в ответ кивает и показывает рукой на горло, чуть сдавливая двумя пальцами кадык. Выражение лица приобретает жалостливый оттенок. На ее лице синеют впалые тени, спускающиеся на воротник и ниже, по складкам рубашки, прячась в черный, не искажающий свет свитер.
- А, понятно, тогда садитесь. Ваше решение верно, после, покажите мне тетрадь.
Элли послушно опускается на свое место.
Мое имя звучит неестественно приторно и противно, когда он произносит его, щелкая автоматической ручкой. Я только дергаю воротник и вздыхаю, выходя на эшафот.
Влип.
Элли на отрывает глаза от  экрана iPhone, и ее взгляд скользит по моему лицу, вороту рубашки, ключицам…, после, быстро прячет глаза…
Начиная решать, я путаюсь в числах и понятиях, хотя система проста. Но в математике я, как в океане - плаваю, недолго, правда, совсем недолго.
Здесь до одури пахнет его хвойно-жасминовыми духами, авгиевы конюшни заливал? Хотя желания они пробуждают иные, отличные от алгебры вовсе…
Мое решение, сопровожденное тупым молчанием, ему с каждой секундой все больше не нравится. Я чувствую, как встает шерсть у него на загривке, как он бесится, и все его нервное снисхождение превращается в ощущение если не ненависти, то неприязни.
Опустившись на свое место, я просто жду окончание урока, пялясь в окно на бумажный рассвет. Вот и все.
- А-аа, Элли, ты горло сорвала на очередном концерте? Или ела мороженое, идя по улице? Или… – Дэн хлопает Элли по плечу, из-за чего она морщится. – Или Ри следует встревожиться? – Это звучит мерзко, сопровождаясь осклабленной ухмылочкой, напоминающей шакалье рявканье.
Элли бросает быстрый взгляд на меня, после на него и поворачивается к нам спиной, приподнимая короткие волосы: на шее, округлым, открыточно-детским почерком выведено «fuck off».
Палец Элли указывает на надпись, пока ноги несут ее в направлении противоположной лестницы.
- Ну вот что ты влез? – Я, усмехаясь ее выходке, больно бью его по прессу.
- Я тут при чем? – Огрызается Дэн. – Просто пошутил.
Элли расправила волосы, тряхнув головой, молча протянула в приветствии кулак какому-то старшекласснику-выпускнику и свернула в коридор. Половицы скрипнули, отсчитывая очередную тираду шагов. Тишина.
В руке сам собой возник телефон, пальцы быстро прошелестели код и в твиттер отправились сразу три гневных сообщения, каждое было сопровождено присвистом.
- Элли, …
Но Элли уже не слышит. Существует отдельный мир, сотворенный голосами, тех, кто никогда не узнает о ее существовании и ее молчании. Тем лучше. Лишняя известность, сопровождаемая противоречивой славой, явно не шла на пользу.
***
Вирджиния лопочет свое стихотворение, невидящие глаза скользят по лицам. Невидящие… бездумные, ненастоящие.
Элли, рядом со мной, надевает наушники, улыбаясь краем рта. Так смотрят на кретинов; так Элли смотрит на невежественное убожество, строящее глазки толпе. Кретинская рифма, неподатливых слогов, бесчувственные сомнения, воплощенные неискренне, неуверенно.  Неказистая ее фигура поворачивается, длинно и долго. Бессмыслица…
- Это было замечательно! – Хлопает в ладошки блондинка, с искусственно опушенными пластиковыми глазами. На ладони Элли появляется надпись «NO». Я усмехаюсь, так неуверенно теребя пальцами ее рукав.
- Элли, почему бы тебе…
Надпись появляется снова.
- Ну нельзя же вечно молчать? Уже почти неделя…
Элли, вздыхая, достает телефон.
«Ставки сделал?»
Ее послание на экране, оставленное без адресата, наносит мне удар, страшнее пули в лоб.
- Нет, - говорю я, и вру… Сделал, но уже проиграл, в первый же день, почти десятку баксов. Домой шел пешком и без мороженого – кошелек забыл в рюкзаке.
- Ты ведь пишешь, Элли… Ну что тебе стоит показать всем этим лицемерным идиотам, кто здесь гениален.
Элли качает головой. Ее свободная, синяя рубашка, схваченная на бедрах лаковым поясом, вторит движениям. Это мило.
Только музыка громче: Carnival of rust… врезается мне в память, голос вокалиста мягко прокурен, как подобает поэту…
Элли уходит, а я опять смотрю вслед торопящейся спине.
***
Ночь за окном похожа на бездомных детей, ночь внутри похожа на замерзший балаган. Элли расплескивает кипяток на костяшки, и крепкий, черный чай приятно греет сухую, звездную кожу.
Ноутбук уже призывно разворачивает новый, не созданный, девственно чистый виртуальный лист.  Пальцы, словно вдохновенные, крылатые пальцы пианиста в предвкушении зависли над клавиатурой. Рождалось новое, переполненное до краев странного, захлебывающегося чувства :
Хранитель маяка.

Дом, в котором не хочется жить, место страстного в жизни сомненья.
Дай мне сил  лишь договорить, а потом , я продолжу падение.
Лунный диск скалит зубы лучей, пробегая по рифам в ночи,
В каплях сонных туманных дней море бешено в двери стучит.

Губы искусаны несказанным, горло мёртво
Веки солью лазурной покрыты, сердце в песке.
Горькое дыхание влажным воздухом сперто.
Я один, на тоску обречен, доживаю свой век в маяке,

В своем каменном, неуязвимом форте над скалами мира,
Оплот гордости, что на острове вечной печали.
Где луч света тайных желаний, скользящий так тихо,
Озаряет цвета кобальта безбрежные дали.

Ах прости, я всегда одинок, молчалив  и скуп,
Иссушенный душой, не успев состариться телом,
Наглотался несчастий, был смешон, отчаянно глуп
И объятый тропической болью, на песке рисовал мелом.

Убегай, не гляди на меня, утонувшего в молчании немом,
Сотрет утро на свинцовом небе тающие, блеклые звезды.
Возвращайся в свой рыжий мир, запивай свою нежность вином,
Уходи. Мне не нужно тепло. Читай Канта, потом будет поздно.

Несмотря на квадратную ровность, строки были летящими, порывами, вмерзшими в лед. Элли перечитывает их, тонко шепча губами… и это хорошо… слишком похоже на, кажется, неиспытанную боль, страх тепла и нового отчаяния.
Но… как я могу объяснить то, что она объясняла иными, совершенными словами, выточенными из кристаллов неизвестных метеоритов сумеречного цвета.
Браслет на руке бряцает о пластик, модуль, подаренный младшей сестрой, покачивается от порыва ветра, проникшего куда-то за грудную клетку. Журавлики дергаются на своих ниточках. Элли зябко поводит плечами.
2
- Элли, - Мэгз отхлебывает кофе из жестяной банки, смотря в веселое лицо подруги, - я, ведь, читаю твой блог. Ну почему просто все не высказать? Хотя, честно скажу, это было бы обидно и странно услышать.
Лицо Элли меняется, она кивает.
- …Но молчать? Это протест или способ что-то доказать? Что вообще такое с тобой творится, Элли?
Элли касается рукой горла.
- Ты не умеешь врать, Элли, про себя; про твои приключения, это понятно – фантазерство… ну не обижайся, Элли!..
«Вы перестали слушать: я перестала говорить. Так, всем должно быть проще…»: пальцы стучат по сенсорной панели телефона.
- Глупости! Ну когда тебя кто не слушал?
Элли пожимает плечами, зимняя куртка неловко движется за ее движениями.
«Не слушали? Действительно… Может, когда изливали душу, свои огромные симпатии, и мелочную ненависть, думаете, что я сниму с ваших плеч эту ношу, что частично разделю, … я не печальная музыка! Не автоответчик горячей линии! Не супермэн! Я вообще не хороший парень и не хорошая, и не обязана ей быть… похождения и другие девушки («женщины» подсознательно поправляет мозг), идиотские истории о собаках и незаметных людях… сколько можно? Не мне нужно молчать… но самое страшное, самое гадкое, что они не желают, не желают остановиться и послушать, не желают ни знать, ни думать, ни считаться.
Моя жизнь… она ведь больше похожа на книги… немного сумасшедшие, но очаровательные книги, мои книги…
И кофе в Риме…
И табачный дым, на крыше флорентийского монастыря…
И огни Барселоны… и узкие капилляры улочек, и море…
И Турецкие базары со сладостями…
И египетские ночи…
И приключения, граничащие со смертельной опасностью…
И любовь, такая, что, кажется, в груди два сердца…
И глаза, и чувства, что захлебнуться…
Но что я могу, что я могу изменить своей жизнью, если даже мои слова не приняты… Если грассирующая «Р», важнее слова революция или иррационализм…
Из-за чего? Из-за милой детскости?
Вы постоянно заботитесь обо мне: поправляйте шапку, держите за локти, заставляете натягивать кофту и идти по тротуару, пить кофе, любить людей… вы заставляете действовать так, как диктуют вам ваши представления, ваши предрассудки, желание…
Что не так? Почему… почему вы меня не слушаете? Глаза…сложность мышления… двоемыслие… или все проще? Внешность? Размер груди?»
Элли едко усмехается, переворачивая свои ладони…
- Элли? ! Ты меня слышишь? Ты что, обиделась?
Элли помотала головой.
- Чего тогда молчишь? Вот, ты же меня сейчас не слушаешь!
Парадокс!
Каток разлился зеркальным пространством ровного круга вокруг единственного фонаря. Его свет выхватывал лишь часть ледового пространства, а мелкая снежная рябь вновь превращала все в сказку.
Элли стоит под фонарем и ловит снежинки на алый, нахальный язык.
- Замерзнешь! – Мои руки толкают ее талию, и, приняв мой импульс, девушка катится вперед, обнимая руками столб.
Элли не двигается.
- Элли? - Я подхожу ближе и вижу примерзший к столбу кончик языка. Элли усиленно пытается разогреть его своим дыханием, или,  со слезами в уголках глаз, отодрать его от столба.
- Элли! – Я начинаю хохотать, дико и гнусно, просто не в силах остановится.
- Вы чего? – Дэн подъезжает ближе, за ним Мэган, - придурок… - это относится ко мне, хотя, он тоже не в силах сдержать смех.
- Элли…
«Хватит повторять мое имя, уроды!»: очень хочется завопить ей, но боль не дает сомкнуть замерзших губ.
 Хруст коньков о лед. Перед Элли возникает высокая узкокостная тень…
- Прости, придется потерпеть… - голос мужской и бархатный. Теплое дыхание касается языка, который отмерзает от столба и вновь приобретает чувствительность.
- Так-то лучше, - темноволосый парень в очках усмехаясь смотрит на Элли, после, на несколько секунд, на нас, катающихся по льду от смеха.
«Спасибо…» Элли поворачивает к нему экран телефона.
- Так ты не говоришь? Но слышишь…
Элли кивает, и, на всякий случай, поднимает вверх правую руку. На перчатке, маркером, написано «Yes».
- Милый способ. – Парень улыбается.
- Спасибо...- я наконец очнулся от смеха. Такое могло произойти только с Элли, ни с кем более… - Элли.
Элли поворачивается к нам своим трогательным затылком, приподнимает шапку и волосы. «fuck off». Ну что тут еще скажешь…
Парень берет ее под руку, и они катятся по кругу.
- Угостить тебя кофе? – Спрашивает парень, продолжая улыбаться.
Элли поднимает вверх правую руку, и, как-то странно смотрит на меня, секундно и торжествующе.
Они внутри, у самой батареи, она что-то пишет в его ежедневнике, он отвечает, кивая и улыбаясь. Мерзкий тип!
Конечно же, он не мерзкий. Он весьма мил, для нее… и выше меня… и в очках… и старше года на два…
Как Элли улыбается…
- Ого, - Нос Мэгз приклеивается к стеклу, зеленые глаза внимательно следят за происходящим, а они подходят друг другу, такие милые… Ри, ты чего это?
Я, швыряю снежком в громкоговоритель, осыпающий каток словами: «Он был старше нее, она была хороша…»
«И пусть катится к своему очкастому джентльмену…»
Домой я шел в одиночестве, потому что распсиховался и наговорив всем два десятка грубостей, свернул раньше времени, показав Дэну фак.
На следующий день, когда Элли зашла, я твердо решил для себя не приближаться к ней, не говорить…
Дэн, какого черта!
- Привет, Элли! Все еще злишься…
«Да»
- А твой новый знакомый?.. – Вот тут Дэн не выдерживает и многозначительно, коротким кивком приглашает меня послушать.
«Я не ваша собственность и не обязана отчитываться…»: вещает экран ее телефона, прерываясь на сообщение, адресат коего снабжен их совместной фотографией.
Я выхожу из аудитории…
На стене, на третьем этаже, до сих пор остается след от моих расхлестанных казанков…
***
Мы уже две недели никуда не ходили. Ну, мы с Дэном. Элли ведь постоянно где-то развлекается: то в галереи современного искусства, то в странном местечке с черными потолком и стенами, то в антикафе, и все со своим новым другом и его компашкой.
А еще, он зовет ее Арлекином, хотя она и молчит…
***
Элли бредет по снегу в одиночестве, распинывая ногами новые, наметенные сугробы. Одиночество гордым не назовешь, - просто встала и ушла, оставив сообщение «Давай останемся никем?»
В ответ Марк сжал пальцами ее предплечье, до синяка…
- Почему же, Арлекин? Я ведь нравлюсь тебе…
Арлекин повернулась, и демонстрируя надпись на белой, с тонким следом цепочки шее, убежала прочь, позабыв на спинке кресла сомнительную, врученную ей книжицу…
Так бывает всегда, когда не умеют слушать, когда Элли становится скучно слышать повторы, когда разговор скатывается до сплетен или излишней рефлексии… или, когда начинают разбирать ее.
На атомы, на составляющие мыслей, когда спрашивают предельно простой вопрос, не имеющий смысла и значения… Или имеющий.
***
С нами Элли не разговаривает, хотя, переписку мы ведем теперь чаще. С Марком, (так звали того выскочку с катка),она распрощалась по-английски, почти…
Пара строк в блоге, длинное, циничное стихотворение, и молчание.
Мы вновь сидим в уютном и теплом кафе, потягивая кофе и раскуривая кальян… Я смеюсь, облегченно касаясь ее руки, свободной, не отягощенной чужим прикосновением.
Вечер проходит в обсуждении нового фильма, вышедшего позавчера… и того, кто насколько опять опоздал.
Сталкиваюсь с Дэном в туалете, он стоит и смотрит, как я намыливаю руки и поправляю линзы.
- У тебя ведь такой шанс…
- Дэн, не начинай. – Угрожаю я.
- Я серьезно, представь себе, ясный и четкий ответ. Без уклонений, без ее циничной нахальности, ну я серьезно… вы притягиваетесь ведь, как магнитные полюса, и подходите кстати… и ты сам это знаешь, но трусишь, трусишь как последний щенок.
- Я не щенок. – Я приподнимаю его за ворот.
- Да, Ри, не щенок, но полгода, да что там врать, всю свою школьную жизнь, с переменным успехом, превозмочь себя не можешь. Подойти и спросить.
- Не сегодня.
- Почему?
- Потому что не сегодня. – Отрезаю я и выхожу.
Элли потягивает через трубочку молочный коктейль… Я ведь должен.
***
Мое заведенное сердце стучит так, словно вот-вот разорвется к чертям, вылетит из груди, оставив простреленную черную дыру.
Начинаю говорить, как-то неосознанно, путаюсь в словах. Несу какой-то странный бред о девушках, о Элли…
Я трижды репетировал перед зеркалом, но все те строки, фразы, заученные движения губ, все  в бездну.
В ее руках – аквариум, круглый, из кабинета естествознания… единственная, будто бы акрилова рыбка бьется о стекло, плавая от стенке к стенке. Как и я…
- Элли, а-аа, - я сжимаю руками голову, Элли склоняет свою к плечу, - ну я так больше не могу… - Я сжимаю ее плечи, осторожно и заботливо отодвигая от пялящихся на нас выпускников…
- Черт возьми, я ведь должен, должен тебя спросить. Нет, сначала сказать… - Я набираю в грудь воздуха и выдыхаю ей в глаза. -  Элли, я люблю тебя.
Чувство, будто я только что совершил самоубийство и не успел до конца умереть.
Тишина повисает повсюду, пальцы ее разжимаются…
Так бывает, когда одно единственное, настолько прекрасное в своем ужасе мгновение длится вечность. Нарисованные хной буквы на ладонях: их черные линии пересекают линии рук, и кажется, что это шрамы, хотя, за то время их существования, линии врезались в кожу, превратившись в часть этой девушки. Неотъемлемую.
- Ты любишь меня? Элли?
Осколки хлестнули нас по ногам, пол усеян прозрачными развалинами дома рубки, задыхающейся у носка моего кеда.
Глаза Элли похожи на испуганные звезды.
Я слышу, слышу в этой страшной тишине, как бьет плавниками рыба, как открываются и закрываются ее прозрачные губы.
Правая рука девушки, так  медленно, начинает подниматься, счастье мое непередаваемо.
Щеки Элли заливаются горящей краской, она стоит, приоткрыв свои алые губки, потом вдруг дергается, вырывается, и стремглав бежит по коридору, на лестницу, шаги и стук ее сердца, отдающийся во всем теле доносятся до меня, оседая на мелко-дрожащих пальцах, на глади воды, в которой бьется полуживое тело.
***
Элли не в силах успокоить щек, румянец и чувство вины - словно пряности в закипающую кровь.
Единственным выходом вновь стало бегство.
«Но Боже, какие у него ключицы… Люблю ли? Не думала, никогда не думала, просто… просто когда они открыты, мне становится нечем дышать, и я теряю над сердцем контроль… и… хватит, что же ты, как сентиментальная девочка из женского романчика? Противно!»
Элли никогда не читала женских романов.
Но сколько можно бежать! Сколько можно разбивать за тем, чтобы заново склеить, а в процессе, насладиться актом творения новых строк. Все ради всплеска, ради взрыва. Коллекция эмоций наполняется, чтобы потом еще реалистичнее,  разумеется по меркам идеала, впитаться в бумагу, а после – в умы.
Книги описывали, как она должна чувствовать себя и мыслить, но не находя этого ни в собственных, ни в других – она создавала, искала, ожидала.
Признание вновь полоснуло вскользь, сложно пробить стальную броню идеалистического мировоззрения, сложно распахнуть глаза на реальность…
Особенно тем, кто ждет книжной жизни, особенной и яркой.
***
Литературный конкурс.  Если все эти твореньица можно назвать литературой.
Свет софитов, неуклюже прыгающих по залу, направлен на сцену. Они читают, смущаясь и торопясь… Они читают, ощущая превосходство или не ощущая ничего…
Элли нет в зале. Ее вообще нет уже два дня.
Несносное дитя! Стоит только чему-либо изменится, так она бежит, вперед, разумеется…
Вирджиния вновь повторяет свое, слизанное с интернета стихотворение… снова…снова…снова…
Все аплодируют ей, после – темной семикласснице, с длинной челкой и ужасными представлениями о чьих-то губах. Даже смешно слышать от нее слова «Жарких…»
- А теперь, мы открываем свободный микрофон… - тараторит литераторша с планшетом скомканных листочков в руках, расправляет плечи  и начинает читать.
Даже мне понятно, что это бездарно.
После нее – толстый мальчик с длинными волосами, за ним – какая-то девушка, лица… лица….
Что я здесь делаю? Чего я жду, сидя в толпе мамочек и папочек, восторженно хлопающих тюленьими ладонями своим чадам.
Вдруг, луч софита соскальзывает со сцены, несется ко входу в зал, ища добровольцев на эшафот.
Я вижу Элли. Она пытается проскользнуть, избегая луча, но он настигает ее, как слава безгласой девушки-бунтарки.
В руках – листы…
- Вы хотите нам что-то прочесть? – Литераторша поправляет очки, я вижу, как дергается правое запястье Элли, но она уверенно произносит:
- Не вам.
- Это наглость!
- Это искренность.
Слова Элли висят в тишине, ее слышали все, хотя она не приникала к микрофону.
«Ты знаешь, что значит читать свои стихи?... Это, между прочим, больно!»: Элли унимает, незаметно касаясь рукой, бухающее сердце.
Она поднимается, расправляет плечи, чуть подается вперед. Она блистает… Последняя высота.
Так было и будет, сцена, массы… поклонники – вот кого она ведет в совершенстве, вот кого чарует, чуть опущенными руками, напоминающими то ли крылья, то ли рукава савана…
Голос дрогнул в микрофоне, но никто не разочарован, они перестали дышать…

Она знает химию самой жестокой любви,
Она пишет кровавые песни мелом на шпалах,
Вместо ребер сталь, за ней - распростертый мир.
Нагота души и поборничество на вшивых вокзалах…

«Странное начало… я ловлю себя на вздохе, полном слов и отчаяний…» Она ищет кого-то в толпе…

Вместо сердца испуганная стрекоза,
И зашкаливает единичный пульс,
Разрываются звезды в ее глазах,
Разрываются… ну и пусть.
Я узнаю ее, понимая, что это слишком лично, что это не едкие эпиграммы, не этюдные наброски. Это автопортрет.
Как безумен взлет, когда больно знать,
Что упасть нельзя Гердой в мерзлый снег,
Тот, кто с неба сорвался, тем уже не встать,
Милосердный Бог не поможет ничем.

И ее раскрывает кошачий стан
В полупьяном сне юный Рафаэль,
Ее имя режет твою гортань,
И  течет в сердце синий  хмель.

Синий хмель , боже, это ведь ее взгляд, действительно, врятли мне можно помочь, потому что меня швыряет вверх, прямо в острые лучи прожектора, Элли испуганно смотрит прямо мне в грудь, нет, выше, на ключицы…

Но как низок ее болевой порог,
Хоть умеет драться, а касаться не смей,
На руке смесь из вен и седых дорог,
Так похожих на синих змей.

Синеглазым – проклятье смотреть вверх,
Остальным же вперить сердца в нее,
И  не веря в любовь, вновь выберет смерть
Срезав чувства с себя лезвием.

Вот оно, объяснение ее вечного бегства, я понимаю, понимаю, что от других Элли бежала так же… так же быстро и безмолвно, жмурясь и краснея…
Зал следит, смотря то на нее, то на меня, то на еще с десяток приподнявшихся силуэтов в темноте. Элли, Элли читает это мне… только мне, только мне, дураку, приятны и понятны ее откровения. Я продираюсь сквозь толпу к сцене, отдавливая чьи-то неосторожные ноги, задевая руками шеи и плечи, я уже бегу по проходу среди кресел. Меня настигает белый луч, что за дешевая драма! Почему, почему они превращают ее признание в спектакль… Они хоть что-то слышат?
Но как можно знать глубину ее снов,
Если не считать одичалый пульс?
Расширяется страстная степь зрачков…. (ее, больше похожи на черные дыры, остался тонкий след сапфировой окаемки…)
Я… люблю тебя…  Ну и пусть…
Последняя строчка была явно заменена, скатилась с безликого она, на такое теплое и уязвимое «я».
Из ее дрожащих рук рассыпаются, листы бумаги, испещренные квадратными матричными буквами без наклона.
- Элли… - Я подаю ей руку,…  и меня прерывает гром аплодисментов, свалившихся на ее плечи, плачущая женщина с листочками пожинает ее руку, и касается (почти) губами щеки…
- Деточка моя…- Завывает она…
Да что они все могут понять!
К сцене плывут мальчики, с ангельскими пухлыми личиками, в белых костюмах, и с букетами цветов, кажется, предназначенных победителям…
На ней венок, сплетенный из золотой проволоки, ловлю себя на мысли, что он больше напоминает терновый венец, в руках лира и охапки букетов, меня теснят дальше от сцены… Я вижу Марка, он тоже с букетом… Поднимается по ступеням, покровительственно протягивая к ней свои тонкие пальцы. Что он здесь делает?
Элли вдруг спрыгивает со сцены, теряя, раздаривая цветы, всучивает лиру Верджинии, пока литераторша хлопает глазами от этой наглости,  несется сквозь толпу… ко мне…
- Ри! – Она останавливает меня, хватая за запястье… - Разве, ты меня не слушал… - И вдруг ее губы быстро касаются моих ключиц, ей даже наклоняться не пришлось, она вечно дышит мне в шею, но все же…
От этой неожиданности я потерял дар речи…
«Я только что поцеловала его в ключицу…» Элли заливается краской, она была, словно бы на грани риска потерять все, включая собственную жизнь, а теперь вновь дышала легко и безумно. «Только что, первый раз поцеловала  в… ключицу!»
- Это ты промахнулась или специально?.. 
Потерянные небеса где-то над нашими головами…
- Я.. не знаю, - смеется Элли, и увлекает меня за собой. Мы сбегаем под завывания дикой торжественной музыки, похожей на реквием этой лжи и притворству.
Натянув шапки и наскоро застегнув куртки, мы лежим на мягком палом снеге, завалившем крышу, над нами рвутся и умирают звезды… а между нами снесены все стены. Я целую ее губы и требую одного единственного обещания – не молчать больше… никогда.