Время жить и время понимать

Время жить и время понимать
  Когда я работал дворником, у меня был напарник Коля Боргов. Очень подвижный, веселый, общительный человек. Если можно назвать общительным глухонемого. Но мы с ним как-то находили общий язык . Например, если увидишь подходящую девушку - не надо быть Цицероном, чтобы сказать, что о ней думаешь. Особенно это касается отходящих девушек - сзади они лучше смотрятся. Да и так безопасней - ведь что за разговор с глухонемым, там одни жесты.
  Единственные слова, которые получались у него более-менее внятно - это "поймать" и "понимать". Но это были другие слова. Если, случалось (он ведь не слышал ни работающего мотора, ни предупредительных криков), погрузчик заденет его ковшом по башке, Коля хватался за голову и ошеломленно восклицал: "Пой-мать!" (...твою мать!), а если тот же погрузчик переедет в щепки забытую лопату, или разобьется бутылка водки, или кошелек потеряет, он с отпускающим жестом заключал: "Панимать!" ( к ... мать!).
  С годами в этих простых суровых словах российского глухонемого дворника видишь философию нашей бренной жизни на этой Земле. Жизни, состоящей из двух глаголов -"поймать" и "понимать". То есть из неожиданных ударов и безвозвратных потерь. И понимаешь, что придет время, когда те, кого ты покинешь, услышав скорбную весть, и о тебе воскликнут - кто с горечью, кто с безразличием, а кто и с облегчением: "Понимать!"

***
О своей смерти я узнал из  новостей, проснувшись после жуткого запоя, при работающем телевизоре.
-  Наконец и к нам на Южный Урал пришли настоящие морозы, и уже есть первые жертвы, - жизнерадостно тараторила дикторша, между тем как на экране появилась  та часть городского центра, которую можно было увидеть и из нашего окна.- На пересечении проспекта Ленина и улицы  Цвиллинга обнаружен  труп неизвестного  мужчины, умершего от переохлаждения…
- Оп - поймать! – вырвалось у меня - мысленно, ибо  не прозвучало ни звука.  Я  узнал первую жертву морозов.  Лицо мужчины, прикорнувшего, прислонившись к стене подземного перехода . да так и не проснувшегося, сейчас  занимало весь экран.  Если он и был кому-то неизвестен, то только не мне. Ибо вряд ли кто из живущих на  земле лучше меня знал эту небритую морду, которая сейчас заражала своим загробным  спокойствием случайного телезрителя.  Да, это был я.
 Машинально схватился рукой за лицо, чтобы убедиться в обратном – тщетно. Ни руки, ни лица у меня  уже не было.
Господи, только бы кто-нибудь из знакомых смотрел  этот  чертов телевизор. А то ведь так и останусь неизвестным, зароют как собаку. И никто ведь искать не станет – знают, что в запое, а раз так – ищи ветра в поле…
…Я выпрыгнул из окна – как это обычно  делал во сне,-  спланировал  на проезжую часть и пошел прямо сквозь скопище  движущихся машин в направлении гастронома. Скорее по привычке, чем осознанно. Зашел в крайнюю дальнюю дверь, и только здесь до меня дошло, что выпить не получится. Не больно и надо было, подумал раздосадовано, по привычке встав за столик в углу, где обычно останавливался при жизни. Вскоре к моему столику подошли два мужика с полными стаканами и какой-то  рыбой. Оба были невеселыми, хотя и навеселе..
- Ну что, помянем  Клима, - сказал один и поднял стакан.
- Говорят, он  любил постоять за этим столиком.
- Быть может, он и сейчас здесь. Говорят, душа покойника возвращается в те места, где ей было уютно.   
 Выходит, они поминают… меня?! Но как можно! Я ведь видел этих, пусть пьющих спозаранку, но с виду вполне порядочных мужчин, впервые в жизни! То есть, уже не в жизни…
Во всяком случае, меня уже не потеряют, думал, двигаясь с толпой по  главной площади города.  Если какие-то совершенно незнакомые люди узнали обо мне, то наверняка знают и другие. Зачем-то нырнул со всеми в подземный переход, вышел напротив «Ритма», сел в трамвай и куда-то поехал, даже не посмотрев на номер. Оказалось, что еду одновременно в четырех направлениях. Затем, почти без всякого перехода, обнаружил себя – и опять-таки в толпе, что было довольно странно для улицы Пушкина –  движущимся в направлении редакции газеты «Фронт Культуры» .
Уже издали увидел у входа в редакцию собравшихся людей – как будто там что-то происходило и люди вышли покурить. Так бывало обыкновенно во время каких-либо корпоративов или творческих мероприятий. Но сегодня вроде бы здесь ничего не намечалось. О такой мелочи, как собственная кончина, я как-то позабыл.
«Фронт Культуры» был забит людьми.  То, что я потерял в подземном переходе, лежало теперь на столе, утопая в еловых ветвях и живых цветах.   Люди двигались бесконечной чередой – входили в парадный, проходя по коридору, поворачивали головы, чтобы взглянуть на лежащего в глубине кабинета, и выходили через черный ход.
Этого не может быть,  внутренне сопротивлялся я очевидному.  Прощаются, как с  вождем, или  космонавтом каким-то. Но кто я для них был, и кто – теперь? Недоумевая, всматривался в  трагические лица тех, кто провожал меня в последний путь – почти никого из них я не знал при жизни. Те, кого  знал, с порядком уже заплаканными лицами  оставались прилепленными у стен, в приемной, вокруг тела.  Или выходили перекурить, негромко переговариваясь. Секретарь «Фронта» Леокадия вышла на крылечко и вынула зеркальце, чтобы подправить зареванное лицо. Подправила. Черт меня дернул заглянуть через ее плечо в это самое зеркальце. Никогда еще не слышал, чтобы женщина так визжала…
Толпа, собравшаяся на кладбище,  поражала своими размерами. Ни разу в жизни я не видел столько людей в одном месте – даже в Киеве на футболе.  В центре, у вырытой могилы, лежал в гробу мой труп,  с импровизированной трибуны выступали  безутешные ораторы. и каждое новое выступление нагнетало на людей волну неподдельной скорби. Многие уже плакали, иные навзрыд. Голые  ветви кладбищенских дерев  чернели от жалобно каркающих ворон, где то на периферии точно в той же тональности выли собаки. Почудилось даже мычанье коров, хотя это город и  какие здесь коровы…
На трибуну взобрался  Каштанский: он держал в руке какие-то  листки.
И только теперь в моем  все еще заторможенном сознании начали проступать  фрагменты  последних суток.  Каштанского я вызвал сам, с большого бодуна  отправив ему письмо:
 «Уважаемый Сергей Александрович!
Если ты читаешь это письмо, значит мой хладный труп и так далее. Дело в том, что, наблюдая, как люди уходят из жизни, я был поражен той неорганизованностью, с которой это происходит. И вот я решил взять это дело в свои руки и, поскольку не ровен час, заготовил пачку писем во все концы света, поручив доверенным лицам, если что, отправить их по указанным адресам. Так что приезжай, еще успеешь. Твое присутствие необходимо, чтобы прочитать над гробом ответную речь, якобы от лица покойника, которую шлю прикрепленным файлом. Никто, кроме тебя, этого прочитать не сможет».

Перечитав письмо, и крякнув еще полтораста, я расчувствовался, как-то позабыл, что  еще жив, и  по всем мыслимым  и немыслимым адресам, которые только выкопал в интернете, отослал следующее сообщение, попросив адресатов, в свою очередь, разослать его по всем мыслимым и немыслимым адресам:
«ЧЕЛОВЕК  УМЕР.
Прощание с телом состоится в  помещении редакции газеты «Фронт Культуры»      г. Челябинск, ул. Пушкинская, 99, спросить Клима Городоцкого».
Так вот в чем причина столпотворения в редакции и на кладбище! Оказывается, я же сам их всех и пригласил. На собственные похороны.
Каштанский вздохнул и начал:
- Друзья! Сегодня мы пришли проводить в последний путь замечательного человека. Много теплых волнующих слов было сказано в его адрес. Но мы с Климом Эдуардовичем, еще когда он был жив, рассудили, что  нехорошо получается: когда человек умрет, все  к нему обращаются со словами прощания,  а он в ответ не может ни слова сказать. И вот Клим Эдуардович составил ответную речь и попросил меня огласить ее, еще не зная, как близок час. Так что позвольте мне несколько разнообразить устоявшуюся процедуру и зачитать ответ.
Переждав, пока рев перешел в сдерживаемое скуление на фоне нестройного воя, доносящегося с периферии, Сергей надел очки и и начал читать:
-  Дорогие мои! Спасибо за то, что пришли проводить меня, спасибо за теплые слова, которые были сказаны над моей могилой – ибо по устоявшейся традиции  все лучшее о человеке  приберегают напоследок. Вижу скорбь  на ваших лицах: кто-то уже смахнул украдкой непрошеную слезу. Не плачьте, друзья мои, ибо смерти нет: есть жизнь вечная.
Тысячелетиями человечество, превозмогая немыслимые страдания, шло к тому, чтобы запулить в космос своего представителя. Между тем, каждый из нас, пройдя земной путь,  отправляется в космос без всяких на то усилий, и даже вопреки. И не виток вокруг крохотного земного шарика – великой песчинки Вселенной,  делает он – но волен странствовать по всем мыслимым и немыслимым планетам, звездам, галактикам, которые только может вообразить. Ибо нет никакого воображения, есть только память о звездах, на которых мы родились, и куда возвращаемся, сбросив с себя мираж человеческих тела и жизни.
Тот, кто лежит теперь перед вами – не более, чем труп, пустая скорлупа человечья, мой отработанный модуль. Это – чудовище, вся сущность которого состояла в том, чтобы жрать, пить и размножаться.  Не плачьте о нем: отдайте земле земное, и пусть оно там лежит.  Мы сегодня отмечаем величайший из праздников -  освобождение человека от этого монстра. Впереди – только звездный рай, ибо ад уже был – здесь на Земле. И поэтому, прощаясь, я говорю вам: как я рад, как я бесконечно счастлив, что больше никогда не увижу ваши гнусные  мерзкие морды!
Относительное затишье  сменила на миг полная тишина,- а  затем нахлынула волна рыданий такой мощности, что все звучавшее здесь  до этого показалось мелкой рябью перед разрушительной волной цунами. Голые ветви дерев заметались в ужасе: стаи ворон  взмыли с них и, кружась,  полузаслонили небо, а музыканты из похоронной команды непроизвольно сыграли туш.
Этого было уже слишком. Я ведь тоже – хотя и мертвый, но не железный.  Мне стало невыносимо  жалко всех этих людей, для которых моя кончина казалась величайшей утратой в их и без того нелегкой жизни. И я воскрес.
Я воскрес и сел в гробу, сконфуженно улыбаясь.
Гробовая тишина воцарилась над кладбищем. На тысячах лиц, обращенных ко мне, на какой-то миг проступили удивление, недоверие, страх. Затем они сменились   обидой,  возмущением, отчаяньем. Так меняется лицо маленького ребенка, у которого плохой дядя в разгар игры отнимет любимую игрушку. Через миг на них проступила свирепая, глухая ненависть. А еще через миг это были уже не лица – они трансформировались на глазах, покрываясь волдырями, наростами, рогами, удлиняясь в звериные пасти.  Но это были не звери, не чудовища и не уроды. Все самое жуткое и отвратительное, на что способна человеческая фантазия, показалось   бы детской страшилкой перед тем ужасом, который теперь надвигался на меня со всех сторон, излучая мощные, почти физические волны ненависти. Ни одному художнику, ни одному мастеру ужасов не удалось бы воссоздать хоть одно из этих чудовищ – ибо сделав это, он попросту сошел бы с ума, прежде чем упасть замертво.  И я не выдержал:  упал в гроб и захлопнул за собой крышку.
…Проснувшись,  обнаружил себя лежащим на спине – боль пульсировала в висках, выворачивало внутренности, во рту – точно куры нагадили, но все эти признаки тяжелого похмелья  казались теперь  избавлением по сравнению с пережитым кошмаром. Вот что бывает, когда уснешь на спине, да еще и нетрезвый, - в который раз отчитал себя, как это было всегда при подобном пробуждении, и сгруппировался , чтобы повернуться на бок.
Но не тут-то было – какая-то добрая душа уже вогнала в мое сердце осиновый кол…