Записки сердитого преподавателя

ЗАПИСКИ СЕРДИТОГО ПРЕПОДАВАТЕЛЯ.
ЧАСТЬ1.
ЭКЗАМЕН.
Сижу на экзамене. От мысли, что в течение шести часов придется слушать будущих инженеров-механиков о  сходствах теорий Аристотеля и Локка сводит зевотой скулы. Особенно, если полгруппы – монголы, которые учатся в вузе в рамках международного сотрудничества между нашими странами. И зачем им философию вкатили на первом курсе? Они еще язык толком не выучили, а тут ренессанс-диалектика-экзистенциализм. Опять придется у них про Чингисхана и историю монгольского народа спрашивать. Национальными праздниками не буду интересоваться, после вчерашнего рассказа о «конных забегах баранов». Если из дословного перевести в доступный – это когда наездники на лошадях  перекидывают копьями баранью тушу. Жуткое зрелище, наверное, даже с учетом смешного названия.
…Так, первый пошел. Билет берет, по слогам читает: «Философия и наука. Сциентизм и антисциентизм». Глаза  становятся большими и напуганными. Прошу принести мне конспект. Листаю, нахожу нужную тему, показываю. Глаза монгола приобретают привычную сощуренность. С радостным облегчением вздыхаем оба. Пусть списывает, отчислять все равно нельзя, чтобы международную обстановку не испортить и план набора не понизить.  Следом за ним потянулись другие. И снова глаза то шире, то уже. Идут сразу с конспектами, чтобы ткнуть пальцем в нужную лекцию. Странно, до чего у них аккуратный почерк у всех, почти каллиграфический. И вообще хорошие они парни. Молчаливые – как все буддисты. Пока трезвые. А вот пить им нельзя – весь мир в труху и щепки. Девчонки в общагах дерутся так, что комендантша в ужасе, если праздник – жди потасовки с выдранными клочьями волос и расцарапанными круглыми лицами. Вообще, девчонки у них тоже воины те еще, за парней глаза друг другу выклюют. Странный у них какой-то буддизм,  словно на корову седло  напялили – не лезет он им и все тут! Какое уж тут умиротворение, смирение и покорность? Гены-то Чингисхана бродят, покоя не дают…
Так, хватит размышлять. Пошла вторая половина группы. Уже наши соотечественники. Тише, философы, послушайте, что о вас говорят те, для кого вы все это писали…Первым руку за билетом тянет Макс. По- другому он себя просит не называть. Как угодно.  Макс идейный сторонник «шариковского» тезиса, чтобы взять все и поделить. Парень бредит грядущим коммунизмом и равенством, хоть до конца не осознает отличие идеала от действительности. Вопрос попадается как по заказу: политическое учение Сен-Симона. Ноздри у Макса хищно раздуваются – ну, все, приплыли. Сейчас разродится тирадой о паразитах-феодалах и угнетенных рабочих. Потом Макс плавно перейдет к социальной несправедливости и необходимости революционных изменений в обществе.  Говорить он будет громко, как молодой Робеспьер. Мне его становится жалко.  Много таких мечтателей уложили под нож гильотины, в разные времена…
Вот еще один, Вася – мой любимчик.  Он не питает почтения  к  архи-нужному и архи-важному предмету. Первая фраза на вводной лекции: «А к чему мне философия? Я ж болты и гайки буду крутить?» «Надо, Вася, надо! Чтобы шестеренки в голове смазывались философским маслом». Паренек обескуражен: «А что,  такое есть?». «Есть, дружочек, есть. К концу семестра ты у меня будешь первым философом курса».
И сейчас он передо мной,  глазками кошачьими поблескивает. Что там у нас? Эпоха Возрождения?  Ну что же, помню-помню твое сочинение  о том, как в эпоху Ренессанса тема божественно-бесплотного отходит на второй план, а художники и скульпторы возвращаются к античным канонам изображения красивого лица и тела. Это так нужно было написать. У Васи было проще: "иНператорам очень не нравилась женская грудь, иНператоры считали, что она нужна не для притягивания мужских взглядов, а для ношения ОРДЕНОВ". Бедные мужчины, горемычные иНператоры! Знали бы они, что через пятьсот лет о них такое напишут, от стыда не знали бы - куда глаза девать. Особенно, если учесть, что о них вообще слова сказано не было на лекции. Были:  ОРДЕН иезуитов и ИНКВИЗИЦИЯ, которые боролись с красивыми, пышногрудыми «ведьмами».
Дальше – больше. Вот никогда бы не подумала, что просмотр наглядного материала вызовет у Васи такие странные ассоциации. Показываю альбом с рисунками Леонардо да Винчи, объясняю суть пространственного и объемного изображения, игру света и тени. Рассказываю одну из существующих легенд о том, что Микеланджело, высекая "Возложение во гроб", задушил своего натурщика, чтобы достигнуть максимальной достоверности.
В этой же контрольной Вася пишет: "Художник МикУлянджело долго не мог научиться рисовать в пространстве, потом задушил своего натурщика и наконец-то научился рисовать. После него все художники рисовали нормально". Вот тебе, эпоха Ренессанса, получи свежий взгляд на своих великих… Похоже, я просто перегрузила с непривычки не подготовленные юношеские мозги.
Вася берет билет и делает финт ушами. «А я Томаса Мора прочитал! И Шопенгауэра!»
Я ловлю воздух ртом от удивления. Вася чует грядущее торжество. «Правда, правда! Рассказать, про что?»
«Из википедии материал взял?» - пытаюсь не сдаваться я.
«Нет, аудиокниги скачал. Но Мор – скукотища. А вот Шопенгауэр мне понравился. Ехидный только сильно, все люди у него…» Кажется, Вася собрался выругаться, но передумал, а слова взамен не нашел. Но молодец, похоже, правда, знает. Договариваемся с ним так: один вопрос он берет из билета, а второй пишет по прослушанной книге. Все довольны. Я готова расщедриться на пятерку. Зря, что ли парень так шестеренки умасливал?
…Есть в группе и две девчонки. Толстые, некрасивые. Наверное, хотели замуж выйти, вот и пришли сюда. Но вряд ли это им поможет – парни не обращают никакого внимания, когда девушки, как баржи вплывают в аудиторию. Я девчонкам сочувствую, но помочь ничем не могу. Философию они прогуливали безбожно, поэтому ни на один из вопросов ответить не могут. Зачетки пустые, значит, ни с одним предметом не справились и будут отчислены. Эх, девчонки-девчонки! Год потеряли, а счастья так и не нашли. Думаю, парни даже не заметят вашего отсутствия…
Пошли отвечать друг за другом. У некоторых вид скорбный, как будто это не экзамен, а визит в военкомат. Другие говорят много, изображая из себя заезжих философов.  Ну что же, неплохо. Переэкзаменовку устраивать лень, так что все сегодня выйдете с оценками у меня. Тройки ставлю уже практически в качестве подарка, если пятерых философов вспомнить сумели.
Ну вот, кто хотел рассказать, уже получили оценки. Остались старательно переписывающие текст друзья монгольских степей и парочка двоечников, для которых что Бабель, что Бебель, что Гоголь, что Гегель  - все едино. Можно предаться мечтаниям еще минут пятнадцать, пока они старательно выводят: философия – это наука о мудрости. Еще немного и великий инквизитор напишет в зачетках, что он удовлетворен вашими знаниями и отпустит с миром…
А пока тихо. Идет экзамен.

ЧАСТЬ 2.

БОЛЬШИЕ ЛЮБОВИ…

Был такой анекдот. Отправил Василий Иванович Петьку в Германию. Немецкий язык учить. Ну а Петька все деньги пропил-прогулял, а язык-то и не выучил. Вернулся, а Чапаев его спрашивает: «Ну, как, выучил германский язык?». Петька, не моргнув глазом: «Выучил!». «Ну, давай я тебе экзамен устрою. Как, к примеру, по ихнему будет – лягушка?». «Дер квакер». «А как будет – лягушка прыгает по болоту?»   «Дер квакер по болоту дер шлеп, дер шлеп, дер шлеп!»…

Этот анекдот всегда вызывал у меня не только улыбку, но и грустные воспоминания о студенческой поре и моем штудировании иностранного  языка. Мы услышали его на первой паре по немецкому языку, от нашего незабвенного Борис-Моисеича. Он погрозил нам, первокурсникам, пальцем и сурово произнес: если вы у меня больше, чем «дер квакер» не выучите – ушлепаете из университета! Мы посмеялись и поняли – классный дядька!
Так мы с ним и познакомились. Профессионалом он оказался с большой буквы. В немецкий был влюблен всей душой.
Однако, оказалось, что он питал привязанность не только к своему предмету, но и к первокурсницам, с трудом его осваивающим. Но не к тонким нежным бестелесным созданиям, на которых глаз отдыхал, как душа на облачке. Нет, Борис-Моисеичу  нравились девушки деревенского пошиба, крупногабаритные и румяные. Только на таких западал наш милейший преподаватель, и взгляд его мечтательно туманился, когда в аудиторию входила Она - нечто среднее между гренадером и некрасовской русской женщиной.
Народ, особенно общежитская его часть, из уст в уста передавал истории об увлечениях «немца», но относился к ним  с иронией, а к нему самом – с симпатией. Маленький, шепелявый, «лысый на макушке и кудрявый по бокам» Борис-Моисеич был безобиден, как мотылек, летящий на горящую лампу. Все знали, что если у кого-то не ладится с немецким, то надо отправлять засланную казачку:  крупную, большеглазую, желательно - кудрявую. И преподаватель  таял, как мороженое в тридцатиградусную жару. Девушка присаживалась рядом, потому что Борис-Моисеич никогда не принимал зачет через стол. У преподавателя сначала перехватывало дух, потом он начинал шумно и стеснительно сопеть в усы. Барышне оставалось только томно закатить глаза и начинать лепетать о тяжелой жизненной ситуации… Борис-Моисеич конечно же входил в положение. И желаемую тройку ставил, не колеблясь.
Надо отдать ему должное: он никогда не позволял себе непристойности, граничащие с пошлостью. Он не мог  кого-то облапать или залезть под юбку, оставить в своем кабинете во внеучебное время или назначить переэкзаменовку без свидетелей. Нет! Он был чист и прозрачен в своих невинных шалостях. Да, он имел манеру положить девушке руку на колено или прижаться к плечу, когда та отвечала. Главное, чтобы между их боками совершенно не оставалось расстояния!  Но если вначале это смущало, а особо стеснительных вгоняло в краску, то к третьему курсу все привыкали к таким завихрениям старого мачо…
Как назло, на первом курсе я как никто другой подходила на роль предмета для его симпатии. Крупная, деревенская, с трудом понимающая язык вероятного противника. В общем, мечта поэта.  Поэтому сдавать мне приходилось долго и трудно. Была бы я потоньше и поизящнее, конечно тройку бы мне поставили через «посредницу». Но с моими габаритами такой номер не прошел и каждое непосещение лекции Борис-Моисеич воспринимал как личную обиду и выдавал группе сложное задание. В итоге у меня было только два выхода: или поссориться со всеми или сидеть на первой парте, как прилежная ученица. Я выбрала второе и с любопытством наблюдала, как преподаватель постоянно приглаживал блестящую лысину и щурился в мою сторону, как кот, наевшийся сметаны.
Надо сказать, что дружба с немецким у меня не задалась давно. В нашей школе он был нерегулярным. «Немки» не задерживались в глубинке и под любым предлогом упархивали в город, оставляя журнал незаполненным, а знания – неполученными. Поэтому при поступлении в университет иняз я сдавала с таким скрипом, что только остальные пятерки в экзаменационном листе позволили увидеть свою фамилию в списке зачисленных. Но это были цветочки, ягодки начались потом. Знакомство с "тысячами", которые надо было переводить. О, эти буквы казались мне тьмой татаро-монгольских кочевников, которые стройными рядами атаковали мой мозг…
Поэтому не странно, что мои переводы вскоре не просто стали шокировать милейшего Борис-Моисеича - они загоняли его в интеллектуальный тупик. А иногда заставляли даже краснеть, как например, бессовестный перевод текста пасхальной немецкой сказки. Еще бы! Услышав фразу: "А на Пасху зайчики раскрашивают свои яйца в разные цвета и развешивают их по ёлкам", преподаватель убрал руку с моего колена,  плотно прижал ладонь к губам и посмотрел так, словно он сам был этим зайчиком. Мне было стыдно, но почему-то казалось, что я все перевела дословно. Видимо, я была немного неправа…
Но апофеозом изучения иняза был рассказ о немецком коммунисте Вильгельме Бретеле, попавшем в руки нацистов. Перевожу текст. Борис-Моисеич практически положил голову мне на плечо и с нескрываемым любопытством смотрит в книгу. Мне не до того. Я с усилием пытаюсь выстроить своих татаро-монгольских захватчиков в читаемые ряды. Получается плохо, но преподаватель слушает с интересом. "Кухарка несла полные корзины голов" "Чего-чего?". Приходится добавить: "Человеческих…" Любимый преподаватель не выдерживает: "Кочанов. Капустных кочанов. Это слово при переводе имеет два значения". Жаль. Так было страшнее. Но от дальнейшего текста Борис-Моисеичу становится дурно, он отлипает от меня и даже наклоняется над книгой. Я думаю, этот текст он уже слышал сотни раз. Но еще ни разу он не заставил его отпрянуть от предмета симпатии. «Прочитайте еще раз!» - вежливо просит  он и указывает пальцем на строчку. "В 1934 году нацисты отрубили Вильгельму Бретелю…лапы" – бодро рапортую я.
Поднимаю голову, натыкаюсь на подозрительно ласковую улыбку - с такой обычно прощаются, когда отчисляют. Странно, я вначале думала, что речь в тексте все-таки шла о человеке, о немецком коммунисте.  "В 1934 году Вильгельм Бретель попал в лапы к нацистам…" - подсказывает Борис-Моисеич. Развожу руками, делаю трагический взгляд и говорю очередную глупость о том, что мне очень жаль. Причем, произношу это по-немецки: "ви шаде" - как подучил одногруппник, этнический немец. Кого мне было жаль в тот момент - Бретеля, себя, или преподавателя, вынужденного слушать такую трактовку текста - я не помню. Борис-Моисеич вздыхает и принимает привычную для себя позу – притулившись к моему плечу …

Как ни странно, к экзамену я сумела-таки освоить азы немецкого и получила хорошую оценку. И еще долгое время, встречаясь в городе, мы с ним радостно раскланивались. Конечно, у него уже была другая большая симпатия, ведь жизнь-то не останавливалась.

… Много лет спустя, мы встречались с одногруппниками. Почему-то больше всего мы говорили о Борис-Моисеиче, хотя было много других хороших преподавателей. Вспоминали его манеру вставать на носочки, чтобы казаться выше ростом, его тягу ко всему большому. Неожиданно шутливое настроение свернуло в грустное русло. Мы ведь знали еще тогда, что  он никогда не был женат, всю жизнь прожил с матерью – суровой деспотичной старухой. У него был ребенок на стороне, но мать не позволила ему привести в дом нееврейку и запретила даже встречаться с родным сыном. Наверное, именно поэтому он вызывал у нас не отвращение или неприязнь, а какую-то жалость. Внутренним чутьем мы догадывались, что именно с большими, крупными, но еще по сути скромными и не успевшими огрубеть девушками он чувствовал себя защищено и спокойно. Сейчас нам было ясно, что внутри этого маленького человека жила большая грусть и тоска по неполученному счастью и женской ласке. Но тогда это казалось таким забавным, почти анекдотом…

Евгения Фихтнер.