Яко печать.. Один в вышине-2

                ГЛАВА  35.  ИСКАТЕЛИ СЧАСТЬЯ

Предложение идти в аспирантуру, конечно, бурно обсуждалось дома: и с родителями, и в Юриной микроскопической и никак ещё не отделённой от родителей семье. Проблема состояла в материальном обеспечении этой семьи и перспективе длительной разлуки. Первая часть решалась более или менее естественно, так как Кира к этому времени, оставив университет, уже работала, и в принципе могла содержать себя самостоятельно. Работа её, некий «Гипростройдормаш», в виде монументального здания располагался на Будёновском проспекте, величественно возвышаясь над спуском к Дону, рекой, речным вокзалом, Ковшом и всем Задоньем. Юрий почти ежедневно и почти ритуально ходил встречать её после работы, и они направлялись либо в её квартиру, либо в свою – по обстоятельствам. Благо, всё это располагалось почти рядом.

Мигрирующее семейство, разумеется, поддерживалось, а по существу, и содержалось родителями. Предполагалось, что аспирант будет существовать на свою аспирантскую стипендию, которая была вполне сравнимой с лаборантской зарплатой.
Трехлетняя разлука с молодой женой, конечно, была испытанием и для неё, и для Юрия, но в предвидении соблазнительной научной перспективы они оба шли на это без ропота. А, может быть, даже и с некоторым ожиданием лучшего, так как их жизнь была далеко не идеальной и не столько от неудобств совместного с родителями проживания  в тесных и неблагоустроенных жилищах, сколько от продолжающейся войны характеров. 

Непонимание, неуступчивость, постоянно уязвляемое самолюбие, гордыня и эгоизм с течением времени не исчезали и даже не ослабевали, а как будто бы даже усиливались. И всё это при столь же остром влечении друг к другу. Но усталость всё же исподволь накапливалась, и возникала пока ещё подспудная тяга к освобождению.  На этом не совсем благополучном фоне предстоящая разлука воспринималась как некая не слишком уж уверенная, но всё же обещающая возможность того, что такое испытание образумит их. Ведь не даром же говорят, что время лечит, может быть, вылечит и их?! Словом, посовещавшись и всё взвесив, молодожёны приняли решение – быть тому. Ну, а родители, конечно, не возражали против такой заманчивой перспективы для сына и мужа дочери и были готовы продолжать ради этого материальную поддержку.

Итак, одобрение получено со всех сторон, решение принято окончательно, и в декабре 1954 года Юрий, полный радостного возбуждения от столь кардинальной перемены в жизни, отваливает в Москву. В течение месяца он снова базируется у своего  столь гостеприимного и неординарного шефа и добрейшей его жены, спит на диване в отдельной, выделенной в его распоряжение комнате, завтракает и ужинает со своими  щедрыми хозяевами и вообще не только принимает от них заботу и внимание, но и делит с ними свои переживания и проблемы.

 Надо сказать что, воспринимает он это как приятное, хорошее, достойное подражания, но  всё же как обыкновенное, долженствующее быть между нормальными людьми обстоятельство. А как же иначе? Так и должны жить все люди да, впрочем, так, наверное, и живут. И только годы спустя он понял, сколь незаурядной была эта ситуация. Теперь в его глазах поступок Георгия Дмитриевича и Риммы Александровны, приютивших пусть даже понравившегося им, но всё же совершенно чужого человека, был подобен подвигу, на который сам он едва ли был способен. Да и вокруг себя за истекшие десятилетия он более не увидел сколько-нибудь сходных поступков. И испытывал он при этом чувство уже бессмысленного, ничем не компенсируемого и не восполняемого раскаяния и стыда  за себя: нет их уже на свете, а он так и не отблагодарил их ничем и даже не поведал им о своём восхищении ими за их к нему столь незаслуженное отношение. Как горько и безнадежно!

Пусть хотя бы ежедневная молитва за их упокой будет его запоздалой благодарностью. Господь, наверное, воздаст им за их доброту, ведь и десятилетия спустя в Юрином сердце их дом того благословенного времени остаётся райским уголком добросердечия, уюта и тепла.

Но всё-таки надо же было и честь знать! И продолжить свою аспирантскую жизнь пришлось ему после уюта Афанасьевской квартиры в Подмосковье, где Академия наук арендовала у частных домовладельцев жильё для своих аспирантов – общежитий в Москве для всех не хватало. Сначала он поселился в Малаховке по ул. Сакко и Ванцетти в частном домике № 12. Это произошло накануне нового 1954 года. Поместился он в одной комнатушке с напарником, впрочем, разделяла их фанерная стенка, которой оказалось достаточно, чтобы фактически не видеть друг друга. Да и слышать Юрию пришлось, по-существу, только ночное скрипение соседской кровати:  там почти еженощно менялись легкомысленные подружки. Парень этот был из ереванских армян, и, дорвавшись до белокурых московских прелестниц, неутомимо отдавал им должное. Чем занимался он в дневное время, Юрию осталось не известно – для контакта времени ни у того, ни у другого не нашлось. Но надо признать, что ночная деятельность армянина совсем не была безразличной Юриному существу, которое властно требовало совершения таких же волнующих подвигов. Но он тогда ещё не совсем был готов к этому.
Прожил наш герой в этом заведении эфемерной “любви” не долго, месяца полтора, и оно, по-видимому, настроило его на вполне оптимистический с юмористическим оттенком лад.

Судить об этом можно по сохранившемуся его письму к родителям:
“Родные мои!.. Я уже прочно обосновался (с ногами!) в сердце нашей Родины. Сердце у неё большое и ласковое, хотя, может быть, и покажется с первого взгляда неудобным и слишком переполненным её любящими сынами, пасынками и прочим, часто эгоистичным и хамоватым людом. Но кто, как не мать, прощает огорчения, причиняемые ей Правда, я стараюсь не очень огорчать матушку.
Скорей приезжайте оба. Мой сосед 20 января уходит, так что я остаюсь один, и место для вас будет. Жду вас. Здоров, бодр, местами энергичен, ваш сын Юрий.
Мои поздравления молодым родителям, вероятно, уже прочно пропитавшимся волнующим запахом пелёнок! Сердечный привет родичам. Был у Масуренковых, привет от них. 17 января 1954 года.”

Упомянутые в письме молодые родители это брат Володя Красневский и его жена Женя. Недавно поженившись и учась в Художественном училище, они, тем не менее, не стали откладывать столь важное дело, как рождение потомства, в долгий ящик. А пелёнки им начал пачкать их новоявленный сын и племянник Юрия Валерик. Так окончательно ушло их детство, юность и беззаботная молодость – появились совсем уже взрослые заботы о новом поколении.

Объявившись в Москве, Юрий, конечно, в первую очередь нанёс визит и семье своего погибшего дяди Вани. Бабы Насти уже не было. Она умерла двумя годами раньше, как ему помнилось, от воспаления лёгких, полученного ею во время посещения Ростова зимой 1952 года. Тогда и произошло последнее свидание её с ростовскими и новочеркасскими детьми и внуками. Теперь в семье оставались невестка Тамара Корнеевна и внуки Инна и Дима. Жили они на Потылихе, 54-б в комнате коммунальной квартиры. Инна была уже студенткой философского факультета МГУ, Дима учился в школе и исступлённо занимался фотографией, намереваясь продолжить операторское дело отца. Так, в конце концов, и случилось. Был он молчалив, отрешён от всего постороннего и углублён в себя и свои дела. Инна тоже не отличалась особой общительностью и словоохотливостью. Похоже, было, что и её внутренний мир был вполне самодостаточен. В общем, тесного контакта у Юрия с ребятами не получилось. Зато Тамара Корнеевна вполне компенсировала этот пробел. Она была очень жива, подвижна, общительна и доброжелательна. Энергия так и распространялась вокруг неё. Работала она в Госплане на какой-то высокой должности.

Но вернёмся к нашему покорителю Москвы. Вскоре его перевели в пределах той же Малаховки, но в другое  обиталище на улицу под названием “Республиканский проезд” (неплохо, да?), № 5, к некой Лебединской Марии Фёдоровне. Это была жеманная старушка, шустрая и общительная, то ли изображавшая себя “бывшей”, то ли действительно бывшая ею. О своём новом общежитии писал домой:
“На новом месте освоился. Компания очень хорошая. Народ, в основном, уже поработавший, семейный, но, между тем, сохранивший способность видеть в жизни смешное и поддерживать его…В Москве сейчас опять нет ни масла, ни сахара. Но это здесь не продолжается более недели.
Работа моя идёт помаленьку. Иногда, впрочем, тянет домой. Но не настолько, чтобы это портило настроение, отравляло жизнь: работа мешает расцветать в душе всяческой лирике и меланхолии.”

В двух комнатах дома Лебединской, выделенных под аспирантское общежитие, проживало их человек шесть – семь, но запомнились только трое: то ли литератор, то ли философ казах Анвар Шманов, лингвист дагестанец (подлинное имя его улетучилось, оставив нечто вроде Муртузали или Махмудали) и некто по имени Кронид. Последний был горьким пьяницей, и оставил в памяти жалкую улыбку, безуспешные попытки занять деньги и странные, совершенно неуместные извинения за своих родителей, давших ему столь несуразное древнегреческое имя “Кронид”, с которым ему “ну совершенно не везёт в нашей современной русской жизни.” Вскоре он исчез с горизонта, по-видимому, не сумев в силу своего невезения совместить столь несовместимые статусы аспиранта и пьяницы.

Дагестанец Муртузали(?), при более подробном исследовании оказавшийся, кажется, табасаранцем, по его словам, переводил Пушкина на свой табасаранский. Зачем ему это было надо, не понятно, так как всё русское вызывало в нем, скорее отвращение, чем приязнь. Но это, так сказать, в идеологическом и общем плане. А к ним, своим сожителям, относился он вполне терпимо, может быть, потому что деваться было некуда. Лишь в сильном подпитии, не столь уж и редком, кичился своим мусульманством и табасаранством и всячески старался подчеркнуть своё, мягко говоря, недоброжелательство к русским и русскому. Нисколько не стесняясь и не опасаясь русского окружения, горя налитыми водкой и кровью глазами, вызывающе и  нагло возглашал: - Если бы началась у нас заваруха, первый пошёл бы резать не евреев, а русских! (Как это перекликалось с аналогичными заявлениями чеченского напарника Володи в их хасов-юртскую бытность 42 года!).

 А русское окружение с великорусским великодушием взирало на расшалившегося нацмена и ласково увещевало его, принимая всё это за нарочитую игру в кавказские страсти. Время  трагически вскрыло нашу недальновидность. Может быть, причиной этой вовсе не игры была трогательная и смешная неискушённость и неприспособленность нашего табасаранца к нашей цивилизации. Это время от времени проявлялось в его милых бытовых промахах. Например, однажды, возвращаясь домой из института поздно вечером, он принёс к вечернему чаю пачку панировочных сухарей, полагая, что это какой-то кулинарный изыск, чем незло потешил своих сожителей.

 И такого было не мало. Однако хозяйка наша на общих застольях восхищалась и приходила в сексуальный трепет от подобных эскапад неугомонного горца:
- Ах, какой страстный, какой, напористый, какой восхитительный, настоящий любовник!
Для Анвара Шманова, наиболее Юрию симпатичного и потому больше запомнившегося, она находила другие определения:
- А вы, Анвар, можете вскружить женщине голову изысканным обхождением, красивыми словами, элегантными манерами. Вы, как сказочный принц, можете заворожить Золушку, и она отдаст вам всё.
А сказочный принц был приземист, кривоног, скуласт, серовато-жёлт лицом и узкоглаз – внешность, прямо скажем, неказистая и при казённой ординарности одежды вовсе уж не привлекательная. Но ведь это на глаз мужчины! А искушённая хозяйка наша видела в нём то, что было скрыто от возможных конкурентов.

Впрочем, Анвар всё же привлёк внимание и Юрия. Наверное, своей скромностью, интеллигентностью и глазами, которые при всей своей  узости не могли скрыть несомненный ум хозяина, его раскрытость и доброжелательство. Их обоих занимали разговоры на отвлечённые темы. Однажды при обсуждении почему-то всплывшего вопроса об особенностях и предназначении рас и наций Юра спросил его:
 - Анвар, а как ты, человек вполне европейской культуры, но азиатской принадлежности, оцениваешь критерии физической красоты, присущие разным расам, ну, к примеру, своей и европейской?

Этот вопрос, похоже, застал его врасплох. По крайней мере, было ясно, что ранее он не задумывался над этим, и потому своё отношение к нему Анвару пришлось вырабатывать здесь и сейчас. Несколько поразмыслив, он заявил:
- Ты знаешь, похоже, что эта оценка вытекает не столько из расовой принадлежности того или другого, сколько от воспитания. Я в некотором затруднении, но всё же европейское лицо мне представляется более красивым. Да и не только. Овал, разрез глаз, цвет кожи и цветовое разнообразие волос, рост, склад фигуры – да, всё у европейцев кажется мне совершеннее и гармоничнее, чем у нас.
               
Тут Юре вспомнилась совершенно другая оценка человеческой красоты, бытовавшая в юмористических преданиях его семьи и якобы высказанная некогда одним из их калмыцких предков:
- У неё лицо широкое-широкое, глазки маленькие-маленькие и узенькие-узенькие – красивая, просто загляденье!

И вот, поди ж ты, нашей вполне европейской хозяйке Анвар со своим отнюдь не европейским лицом тоже казался или, по крайней мере, мог представиться сказочным принцем, а ведь в читанных ею сказках принцы были совсем, совсем другими!  Наверное, в людях присутствует нечто более высокое и существенное, в тени от которого внешность тушуется и приобретает желанный нам облик.

Здесь уместно вспомнить и другой случай, происшедший много позднее описываемых событий, но прямо относящийся к этой теме.
Одна старенькая бабушка, внучка которой сыграла и продолжает играть в Юриной жизни главную роль, о чём будет поведано далее, так вот, одна бабушка, с трудом выбравшись из самолёта, доставившего её в числе других в родной город из путешествия к родственникам, с превеликим трудом ковыляла от самолета к зданию аэропорта. Лётное поле было ровным, но длинным- предлинным, солнце палило безжалостно, тяжёлые ноги плохо слушались, и пассажиры, занятые собой, обгоняли и обгоняли её, не обращая на старушку никакого внимания. И казалось ей, что этому пути и её мучениям не будет конца.

Господи, дай сил добраться! – не столько помолилась, сколько подумала она. И вдруг ей стало легко – легко, и она будто по воздуху поплыла через поле к аэропорту. Что это, что это, с испугом и недоумением пронеслось в голове, и она, обернувшись по сторонам, увидела ангелов, несущих её под руки с двух сторон над землёй.
- Ну что же это такое, баба Саня, неужто на самом деле это были ангелы?
- Да, истинный Бог, ангелы, настоящие ангелы!
- А как же выглядели-то они?
- Как, как! Естественно, как! Как очень приличные молодые люди, красивые, опрятные – ну чистые ангелы!
- То есть, обыкновенные молодые люди?
- Не обыкновенные, а калмыки! Но очень красивые, настоящие ангелы! Увидели меня старую, услышали молитвы мои и явились!

Помимо расовых проблем, впрочем, скорее эпизодических, обсуждались ими и другие. Именно Анвар впервые познакомил Юрия по первоисточникам с размышлениями Ф.Ницше. Они показались ему небезынтересными. Некоторые попали в дневники. Например: “Сильные течения увлекают с собой много камней и мусора, а сильные умы много глупых и запутавшихся голов”. Или: “Чтобы предсказать заранее поведение обыкновенных людей, надо предположить, что они постараются выйти из затруднительного положения с возможно меньшей затратой ума”. Далеко не всё было у него бесспорным, но наиболее поразило Юрия полное отсутствие у него сострадания к слабому. Будто бы и не был он одним из нас, а деспотически завладел правом нас судить. Наверное, поэтому горестная судьба его воспринялась как заслуженное возмездие. Он не стал  Юриным единомышленником.

Совершенно из другой сферы была рукописная “Фиолетовая книга” студентов МАИ, занесённая кем-то из аспирантов в малаховское общежитие. Это было милое зубоскальство, остроумное и беззлобное, высмеивающее самое себя. Из её весёлых россыпей кое-что осталось в памяти:
“Про некрасивую: у неё зуб на зуб не попадает. О кокотке: усы приятно щекотали её самолюбие. Порок: самообладание. Мировая скорбь: два дня пролетели безразвратно. Из истории книгопечатания: уже в 14 веке Россия занимала первое место по количеству книг на русском языке. Об Эдгаре По: позабыт, позаброшен. Мемуары ветеринара: 50 лет коту под хвост”. И т. д.

Однако зубоскальство, чтение художественной литературы, шумные застолья и общения с Саней и Наташей Борсуками значительно больше времени оставляли для исступлённой работы. За первую аспирантскую зиму он успел фундаментально познакомиться со специальной литературой по кавказской геологии, начать обработку полученных в поле материалов и составить подробнейшую программу работы над диссертацией и даже оглавление будущей итоговой монографии.

Но главным содержанием жизни в зиму – весну 55 года всё- таки была подготовка к кандидатским экзаменам по специальности и немецкому языку. Работал очень много, и по аспирантскому плану должен был сдать их до полевого сезона. Сдал, однако, только петрографию – учение о горных породах. И срезался – получил четвёрку. Это было большим ударом по самолюбию, переживаемым мучительно и долго. После него немецкий даже не стал сдавать, тем самым нарушив план, так как знал его хуже и очень боялся провала. Но, как ни странно, осенью получил за него отличную оценку, уже довольно свободно читая специальную литературу и гэдээровские газеты. Но это потом, а пока весной 55-го пребывал в сильно расстроенных чувствах.

 Вот некоторые фрагменты его быта и состояния, запечатлённые им в письмах:
“23 апреля 55 г. Жизнь моя настолько не красочна и бедна событиями, что при желании сказать о ней хоть что-нибудь вразумительное не находишь даже мельчайшего предлога начать этот разговор. Всё та же вечная триада: живу, учусь, надеюсь. Весна в Москве так безобразно задержалась, что я совершенно уже не могу представить себе, что когда-нибудь увижу распускающиеся почки и солнце. Постоянно идут попеременно снег и дождь”.
“7 мая 55 г. После экзамена и  праздника со временем у меня творится что-то невообразимое: делать ничего не делаю, а весь день до поздней ночи на ногах. Праздник прошёл преотвратительно: шёл дождь, я хандрил и валялся в полном одиночестве дома, потом был у Борсуков. Сашка заболел, так что праздники совсем стали траурными. Заходил к Афанасьевым и у них немножко попьянствовал.
Перед экзаменом много работал, но этого оказалось мало, и результат налицо. В общем, всё надоело и всё противно, потому что не могу добраться до своей геологии, до Кавказа.
После возвращения из Ростова начал понемногу развлекаться: был на “Лебедином озере”, “Школе злословия”, «Пер-Гюнте”, “Арлезианке”… Вчера попал в Дрезденскую галерею. Пол часа торчал у “Сикстинской  мадонны”…Имя ей - Бессмертие!”

Москва того времени была для Юрия отнюдь не пустынной. Помимо Масуренковых, в ней обретались его студенческие приятели и друзья, попавшие в неё по распределению. Это были Женя Кутейников со Светой Тищенко, Саня Выриков и даже Юрин сибирский кореш Толик Таскин, с которым он так славно завершил полевой сезон 51-го  года. Все они скитались по разным мало привлекательным частным углам, а службу несли в Аэрогеологической экспедиции Министерства Геологии, помещавшейся где-то в Измайлово. Саша Борсук, тоже получивший распределение в Москву, работал в какой-то непритязательной инженерно-геологической конторе.

Это было, конечно, большой поддержкой и радостью для Юрия. Особенно присутствие в Москве Борсуков. Они снимали комнатушку в районе ВДНХ, и Юра довольно часто навещал их, порой оставаясь ночевать вместе с молодожёнами в фантастически малюсенькой коробочке, обживаемой ими на скудный свой заработок. Наташа работала в школе учительницей английского языка, и, стесняясь своего одиозного, как ей казалось, отчества “Абрамовна”, просила детей называть её Александровной.

Случалось Юрию ночевать и у Сани Вырикова., тоже обретавшимся в каком-то криминально пропойном частном домике на допотопной московской окраине.
Хоть встречи с друзьями были и не частыми, но всё же надолго согревали и не давали ощутить себя заброшенным и одиноким. Особенно тепло было с Борсуками. Исподволь капая на Георгия Дмитриевича в течение всей зимы, к весне 55-го года Юра пробудил в нём интерес к Сане, в результате чего он перешёл на работу в наш Институт, сначала на временную, а потом и окончательно утвердился в нём.



                ДВУХМЕРНОСТЬ

И вновь я там. Мир странен и непривычен даже мне, его обитателю, впрочем, несколько отстранённому, как бы стороннему. Он двухмерен, как картина или коллаж. Пожалуй, третье измерение всё же есть, но как бы намёком или столь уж ничтожное, что его не видно, но достаточно для того, чтобы предметы и детали картины могли менять места, скользя либо за, либо перед другим предметом. Условная трёхмерность или условная двухмерность? Нет, двухмерность явно доминирует, а трёхмерность возникает лишь эпизодически, функционально.
Я тоже двухмерен, но при необходимости могу просунуть руку за руку или за туловище и ногу за ногу, чтобы шагать нормально, как в том моём настоящем (или придуманном?) мире. И вообще, всё здесь было похоже на картину, так как моё новое жизненное пространство  обрамлено широкой красочной рамкой, за пределами которой простирается неведомое. Из живых присутствую только один я или так мне, по крайней мере, кажется. Других я пока не вижу, потому всё мое внимание поглощает этот странный мир.

Он состоит из моря и скользящих по нему парусных кораблей. Море  невнятно зелёного и ультрамаринового цвета, как-то неопределённо перемешанного и  в общей тональности скорее тусклого, чем яркого и сочного. Волнение на нём изображается как в мультфильме или кукольном театре – поочерёдным высовыванием и колебанием длинных во всю картинку плоских картонок, волнообразно обрезанных сверху. Корабли тоже, естественно, плоские и небыстро скользящие между волн. В силу двухмерности они обречены скользить в заданной им  плоскости между соседними  волнами-картонками – импульсы трёхмерности на них, по-видимому, не распространяются, поэтому перескочить им в другую плоскость не удаётся.

Я, разумеется, тоже плоский, нахожусь на одном из этих безлюдных кораблей. Создаётся впечатление, что корабли эти принадлежат двум враждующим силам или странам. Они заполняют морское пространство и владычествуют над морем, соперничая друг с другом. Почему-то приходит в голову, что это армады Испании и Англии и что это далёкое прошлое 14 – 16 веков, а цинично беззастенчивое соперничество происходит из-за чужого богатства,  наворованного у дикарей  и переворовываемого друг у друга.

Тем не менее, обыкновенные хищники и алчущие воры под личиной утончённых аристократов восхищают своей галантной наглостью и подкупающе фальшивой изысканностью манер. За их внешним блеском отходит вглубь и прячется варварская сущность. Но мне она ясна и очевидна, и противоречивая оценка их вполне уживается во мне. А главное, их присутствие не противоречит и  ранее обнаруженной безлюдности мира. Они, эти фантомы, вдруг как-то начинают реально  проявляться в пределах этой абсолютной безлюдности, их присутствие становится почти физическим. И кажется, что в мире ничего более и нету, кроме этих “цивилизованных” варваров, а обворованные ими жертвы - как бы скрытое “удобрение”  мира. Но я то понимаю, что истинными двигателями армад, каравелл, созидателями кораблей, пушек, аркебузов, пик, золочёных панцирей, расшитых камзолов, помпезных шляп в ярких перьях являются незримые жертвы.

     Но существование третьего мира, помимо этих противоборствующих злодеев, обнаруживается и в филигранно арабесковой росписи парусников. Эта роспись покрывает их борта, такелаж, паруса и палубные надстройки. Даже на некоторых волнах моря-океана тоже угадывается эта изумительно красивая, тонкая и праздничная радость. Выполнена она в восточно-храмовой манере в золотисто-зелёно-синих тонах с рисунком такой причудливой и чарующей изящности, что с несомненностью свидетельствует: такое чудо может быть творением только иного потустороннего мира, мира, исповедующего другие законы и ценности.
Моё плоское существо тоже сплошь в этой росписи: сапоги, одежда, шлем, даже щёки.

 Я двухмерен, но, кажется, не совсем принадлежу этому пиратско-океанскому миру, хотя и во всём подобен ему. Я скорее наблюдатель. И предоставленное мне в микроскопической дозе третье измерение намерен использовать, чтобы уплыть на своём плоском кораблике прочь, не скользя по поверхности картины от  рамки до рамки, а углубляясь за все наполняющие её атрибуты мировой бойни в другой мир, который обязательно должен быть там, внутри, позади картины. Может быть, это и есть тот  мир, где создавались эти шедевры росписи. И я углублюсь в него или ещё далее и далее.

Но третьего измерения всего-то с гулькин нос! И вот я, почти совсем плоский человечек, стою на палубе своего плоского кораблика, печально и глубокомысленно созерцаю красивую картину средневековых варварских страстей (а сражение уже началось, и из плоских пушечек полетели плоские ядрышки, и кораблики окутались плоскими клубами дыма!) и не нахожу в ней места для себя, хотя во всём, решительно во всём внешнем подобен ей. И потому своей похожестью я не порчу общий замысел картины, а своим неучастием, может быть, даже привношу в него какой-то  скрытый от меня смысл. Какой? Может быть,  это стремление раздвинуть возможности третьего измерения или моя непричастность к галантной схватке жуликов?

Увы, я не досмотрел захватывающие события мира-картины и не успел осуществить своё намерение раздвинуть третье измерение, которого мне так не хватало там. Я вернулся сюда, в этот наш мир. Здесь мне тоже чего-то не хватает. И я не пойму, где лучше.