Память о былом

Из воспоминаний о войне, военном детстве и мире


                На старости я сызнова живу,
                Минувшее проходит предо мною.
                       А. Пушкин

Дедушка и война
Вместо пролога)

Страна празднует очередную годовщину Великой Победы над фашизмом. Всё меньше остаётся в живых участников той страшной войны. Но живы дети войны, перенёсшие вместе со взрослыми все тяготы голода и военной разрухи. Они видели эту войну и многое помнят о той беде. Таков и мой дедушка Лазаренко Михаил Александрович.

Дедушка – пенсионер, ветеран труда, в прошлом учитель, комсомольский вожак, директор брянской школы № 28, ответственный работник администрации области.

Детство моего дедушки прошло в военные годы. Рос он в деревне в 20 километрах от г. Стародуба, хорошо помнит оккупацию, немцев, полицаев, партизан, бегство немцев. В 1945 году, когда русский народ праздновал Победу, ему было уже 10 лет.

Все мужчины большой семьи Лазаренко воевали. На фронт ушёл отец дедушки и четверо его братьев. Уже в первые дни войны в бою под Киевом был ранен младший брат отца пулемётчик Даниил и вместе с другими ранеными захваченного немцами госпиталя в Киеве осенью 1941 года расстрелян.

Второй брат, моряк Черноморского флота Федот, по профессии учитель, погиб в 1942 году, защищая Севастополь. Чтобы не сдаться немцам в плен, Федот вместе с другими матросами, последними защитниками Севастополя, бросился со скалы в море.

Денис, кадровый офицер, все четыре года воевал на разных фронтах, был четырежды ранен. Войну закончил заместителем командира по политчасти (комиссаром) 6-го воздушно-десантного гвардейского полка. Отец дедушки вернулся с фронта летом 1944 года инвалидом войны и вскоре умер, оставив пятерых детей сиротами.

Впрочем, по моей просьбе о своём военном детстве дедушка рассказал подробно. Вот его воспоминания.
                Внук НИКИТА



ВСТУПЛЕНИЕ

Мне 76 лет. Прожито три четверти века. Я – живой свидетель жизни пяти поколений. Детство и отрочество мои пришлись на конец первой половины  20 века. Вторая половина века – овладение профессией, работа на общество и на семью. 21 век – угасание моих жизненных функций, старение, постепенный уход из активной жизни. Но память, т. е. «способность помнить, не забывать прошлого, свойство души хранить, помнить о былом» (В. Даль, т. 3), у меня ещё сохранилась. Вот и надумал я покопаться в глубинах памяти и поведать о некоторых событиях далёкого прошлого, как я их помню.

На моих глазах происходили эпохальные события в мире и стране: Великая Отечественная война, немецко-фашистская оккупация части страны и зверства карателей, партизанская война, отступление немцев и Великая Победа, распад мировой колониальной системы, восстановление сожжённых оккупантами деревень, городов и народного хозяйства, смерть Сталина, прорыв Советского Союза в космос и полёт Гагарина, кубинский кризис, целина, Великие стройки, холодная война, предательство и развал демагогом Горбачёвым и алкоголиком Ельциным и их последышами великой страны Советского Союза, грабительская приватизация народных богатств и расстрел «демократами» собственного парламента.

Мой рассказ будет состоять из трёх частей воспоминаний: «До войны», «Война» и «После войны». Я постараюсь описать жизнь и ощущения ребёнка, подростка, ставшего невольным участником, свидетелем и жертвой событий военного времени в отдельно взятой деревне России, оккупированной более двух лет войсками коалиции европейских государств.


ДО ВОЙНЫ

ПОЯВЛЕНИЕ НА СВЕТ

В конце июня 1935 года в Приваловке, что в 18 верстах от древнего Стародуба, в молодой семье хлеборобов-колхозников Александра (Шурки) и Ефросиньи (Проньки)  Лазаренко появился первенец. Нового жителя деревни по национальности, как записано в метриках, великоросс, окрестили в Соловской церкви и назвали Михаилом. Роды принимала дома местная бабка-повитуха. Тогда родильных домов не было и декретных отпусков мамам не давали.

Через две недели началась жатва, и маму послали жать колхозную рожь. В поле она ходила вместе с новорождённым. Он, правда, серпа не держал, а лежал рядом под копною в холщовых пелёнках и настойчивым писком просил есть или сменить мокрые пелёнки на сухие.

Отец был безмерно рад появлению в семье первенца, ещё одного мужчины, помощника, будущего косаря и пахаря. Как догадались, этим младенцем был я, автор этих строк. Как рассказывала потом бабушка Фёкла, из-за поразившего страну и в том числе Приваловку голода ребёнком я рос хилым, но спокойным и не капризным, послушным и исполнительным и родителям добывать хлеб насущный помехой не был.


МОИ РОДИТЕЛИ И МОИ КОРНИ

Мои папа и мама – крестьяне д. Приваловки, потомки украинских (малороссийских) казаков Стародубского полка. Предки их участвовали в войнах Богдана Хмельницкого с поляками и после воссоединения Украины с Россией в конце 17 века получили землю посреди болот и дремучих лесов в 20 км от г. Стародуба и основали слободу Приваловка. Они, когда не ходили в военные походы, корчевали лес, пахали землю, держали скот, торговали пенькой, зерном и другими продуктами своего труда, благо от налогов казаки тогда были освобождены. Почему и поселение называлось «слободой», т.е. свободной. 

Во время многочисленных войн за это в составе Стародубского казачьего полка ходили бить крымских татар, персов, турок, ляхов, литовцев, пруссаков и германцев, отражали нашествие в 1708 году шведов, отличились в Полтавской битве, во взятии Измаила.

Все приваловцы - люди трудолюбивые, смелые, гостеприимные, мастера на все руки, любят шутки и безобидные розыгрыши.
   
 
КОЛХОЗ

Когда я появился на свет, мои односельчане уже третий год жили колхозом. Колхоз они приняли как неизбежное зло. Не сопротивляясь, отвели в общее стадо свою скотину, отказались от своей земли и инвентаря: телег, плугов, борон, хомутов и прочей сбруи, косарок, веялок и пр... Поэтому и никто из селян не был Советами раскулачен или репрессирован.

А вот дед по прозвищу Данчук с семьёй не пошёл в колхоз и остался единоличником. Но землю и лошадей всё равно у него отобрали в колхоз. Не пошёл в колхоз и дед Безик Фёдор Кузьмич по прозвищу Логон. Однажды ночью он запряг своих красавцев-коней в щегольскую бричку и, попрощавшись с семьёй, умчался на Украину. Больше его приваловцы и не видели. Известно, что волей судьбы он оказался в Новороссийске и работал десятником, а потом и мастером на строительстве цементного завода, известной стройке первой пятилетки.

Быстро привыкли приваловцы к коллективному хозяйствованию и  трудились, теперь уже на колхозных полях, так же не покладая рук, как и раньше на своих. Но выращенное зерно по осени отвозили уже не в свои амбары, а прямиком в Стародуб, в государственные закрома.

То ли из-за коллективизации, то ли из-за поздних заморозков и летней засухи первые 2-3 года был неурожай. В результате в Приваловке, как и в других сёлах Стародубщины и соседней Украины, 33-35 годы были голодными. К весне у людей не хватало не только хлеба, но и картошки.

У мамы от голода пропало молоко, и вместо груди мне давали сосать «жваник» - жёваный хлебный мякиш, завёрнутый в марлю.

К 1940 году жизнь в деревне наладилась. Колхозом были построены клуб, детские ясли, конюшни, фермы, мельница с паровой машиной. Даже в центре деревни на перекрёстке улиц к 5-летию колхоза по чертежу столяра деда Максимки соорудили дубовый памятник-башенку с пятиконечной звездой. Памятник пережил и деда, и войну, и колхоз. Правда, без звезды: её расстреляли из карабинов немцы ещё в 41 году.


КОЛХОЗНЫЙ БРИГАДИР

Сколько я помню, отец работал в колхозе полевым бригадиром. И до войны, и после. Бригадиром и умер. В колхозной иерархии бригадир – второе лицо после председателя, непосредственный организатор работы колхозников своей бригады. Член правления колхоза. Лицо выборное, как и председатель.

В деревне было 4 бригады. А до него бригадиром той же второй бригады был Денис, его меньший брат, ставший потом офицером Красной Армии.

Отец нередко брал меня с собой в поле. Так что с трёх лет я бывал и на сенокосе, и на жатве, и на пахоте. По дороге отец позволял мне управлять конём, запряжённым в телегу. Я держал в руках вожжи и по временам кричал «но!», помахивая кнутиком.

Прибыв на место, отец оставлял меня в телеге сторожить лошадь, а сам шагал с саженем замерять площадь выполненной косарями, жницами, пахарями за день работы, чтобы перевести их труд в трудодни. Тогда и работников было много, и лошадей хватало на все работы.

Трудились земляки охотно, с песнями и шутками. Но всё делали вручную, как и при царе Горохе, никаких машин. Землю пахали на лошадях, правда,  железным плугом, сработанным в местной кузнице.

Рожь, пшеницу, просо жали серпами. Ячмень, овёс, клевер, травы косили мужики косами, женщины сгребали граблями и складывали вилами там же в поле в копны. Осенью копны свозили в гумна – большие крытые соломой сараи. Всю осень и зиму мужики и бабы сушили снопы в овинах и цепами молотили в гумнах хлеб, вручную на веялках отделяли зерно от половы. Чистое зерно ссыпали в мешки.

Львиную долю урожая отвозили государству. По норме оставляли на посев, а оставшуюся мизерную часть урожая делили между семьями по заработанным трудодням.  Делили всё, что давала земля-кормилица, даже мёд из колхозной пасеки, огурцы и капусту из колхозного огорода.

И работать должны были все: и дети, и древние старики, и немощные старушки, и инвалиды. По принципу: кто не работает, тот не ест. Пенсий и пособий тогда не знали.

И каждый день с восходом солнца бригадир обходил колхозников своей второй бригады и давал каждому наряд, т.е. работу на текущий день: кому пахать, кому в лес, кому сеять и т.д. Днём проверял, как идёт работа, и вёл учёт и качество выполненного наряда. Вечером заполнял учётную ведомость и планировал работы на завтра.

Лет с восьми я уже умел приводить с луга и запрягать ему лошадь, считать трудодни и заполнять наряды. Умел пользоваться русскими счётами, стуча под его диктовку костяшками.


ГАДЮКА

Когда мне пошёл пятый год, я впервые столкнулся носом к носу со змеёй, чёрной гадюкой. Это было на сенокосе. Мы с отцом на телеге приехали на дальний луг принимать у косарей и баб, косивших траву и сгребавших уже высохшее сено в небольшие копны, работу. Вся Петрусёвка (так называлось это урочище) была усеяна работающими людьми. Отец с саженем, похожим на большой циркуль, пошёл замерять площадь скошенного и сложенного в копны мужиками и бабами сена, а я остался возле лошади кормить её травой и отгонять берёзовой веткой от лошади тучами наседавших на неё оводов и слепней. 

День выдался на редкость жаркий. На небе ни облачка. Июльское солнце в тот день трудилось на славу. Вернулся взмокший от жары отец, попил из кувшина воды, присел на кочку, достал кисет с махоркой и говорит:

- Сынок, вон там, возле большого дерева косит Василий Прохорович. Передай ему эту записку, а я пока покурю.

Я обрадовался такому поручению, зажал бумажку в кулачок и вприпрыжку босиком (обуви летом нам не полагалось) пустился через луг к большому дереву. Но тут моё внимание привлекла чёрная блестящая палка, лежавшая в траве возле кочки.

- Видно, палка дубовая, из неё получится хороший лук, - подумал я, останавливаясь, - будет даже лучше, чем у Авроры.

Авророй прозвали моего приятеля Шурку, которого привезли на лето из Питера к деду Петеньке. Он носил бескозырку со словом АВРОРА. У него был отличный лук, и мы играли с ним вечерами в саду в индейцев. Такой лук дед Петенька обещал и мне сделать, если найдётся подходящая дубовая палка.

Я наклонился и только протянул руку к палке, как она зашевелилась, а на конце палки я увидел змеиную голову с неподвижными глазами и длинным то и дело высовывающимся язычком. Я в ужасе отпрянул назад и громко заорал. Ноги стали ватными, и я тут же упал,  как подкошенный.

На крик прибежали мужики, подхватили меня на руки, передали испуганному отцу. Я от страха был без сознания. Возле кочки лежала, уже свернувшись в кольцо, несчастное пресмыкающееся. Все подумали, что она меня укусила. Змею убили. Следов укуса гадюки, к счастью, на моём тельце не нашли.

Очнувшись, я долго ещё не мог прийти в себя. Но гадюк, даже ужей, до сих пор панически боюсь и обхожу стороной. Правда, в подростковом возрасте встреченную в лесу гадюку старался убить. И убивал по 2-3 штуки в день. Ошибочно считал, что змеи приносят только вред. Да и мой дедушка Никифор уверял, что за каждую убитую гадюку Бог прощает 100 грехов. Вот я и старался таким путём избавиться от будущих грехов и попасть по окончании жизни в райские кущи.

 
ПАРОВАЯ МАШИНА

Помню, как в деревне накануне войны появилась первая настоящая машина. Привезли её из Стародуба четыре запряжённые цугом лошади. Называлась она паровой. Это была большая толстая чугунная бочка на четырёх тоже чугунных колёсах с топкой и высокой железной трубой.

Паровую машину поставили на мельнице. Топили дровами и торфом. От топки нагревалась залитая в котёл вода, кипела, превращаясь в пар, пар крутил громадный маховик. Маховик через трансмиссию вертел мельничные каменные жернова, которые перетирали просушенное зерно в белый порошок (муку).

Я ребёнком любил бывать на мельнице. И стены, и потолок мельницы от муки стали белыми. По углам висела тоже белая толстая от муки паутина. С головы до ног обсыпанный белой мукой весёлый старый мельник вытряхивал мешок ржи в большой ковш над крутящимися жерновами, и сразу же широкой струёй лилась из-под жерновов в ящик пониже мягкая белоснежная мука. А вокруг носилась белая мучная пыль, стоял шум от крутящихся жерновов, работающего паровика и свистящего пара.

А ещё паровик умел гудеть. По его гудку в 8 часов утра начинались в школе занятия, а в 12 бросали колхозники работу и шли обедать. Начинали и заканчивали работать, правда, не по гудку, а по солнцу.

Потом купили молотилку, и паровик научился молотить хлеб. Теперь все копна ржи, ячменя, овса с полей стали свозить к мельнице. Паровик крутил через трансмиссию чугунный с зубьями барабан молотилки, куда совали высушенные  снопы с колосками. Барабаном зерно отделялось от колосьев, сыпалось в подставленный мешок, а пустая измятая солома выбрасывалась  молотилкой в сторону.

Дети на лошадях отволакивали солому подальше от молотилки, где старики складывали её в громадные скирды. Для нас, 10-летних мальчишек, работа волочить солому от молотилки казалась просто забавой. Между делом можно было и поваляться в мягкой свежей, вкусно пахнущей хлебом соломе. И на виду у взрослых на зависть девчонкам управлять большим умным конём!

Стояли скирды до самой весны, пока всю солому не скармливали скоту.

Паровик служил людям лет 30. Немцы его не тронули. Заменил паровую машину уже в 60-е годы трактор «Беларусь».
 

ПЕРВОЕ КИНО

Года за три до войны местные плотники в центре деревни построили из брёвен большое просторное здание клуба. И в деревне впервые появилось кино.

Раз в неделю киномеханик на телеге привозил небольшой двигатель, который вырабатывал электричество. На столе устанавливал киноаппарат, заводил движок, в аппарате загоралась лампочка. Механик или кто-то из зрителей  крутил рукой диски с кинолентой, и на полотняном экране на сцене появлялось живые картинки. Чудо! Никогда раньше ничего подобного не было.

Посмотреть чудо в клуб приходили и стар, и млад. Малышню пропускали бесплатно. Приезд в деревню кино для нас, ребятни, был настоящим праздником.

Часто кино было немое, с Чарли Чаплиным. Иногда показывали танцующих полуголых людей, называлось такое кино балетом. Тогда же показывали «Чапаева», «Броненосца Потёмкина», «Волга-Волга».

В 1943 году немцы, отступая, вместе с деревней сожгли и наш замечательный клуб. И долго потом жили опять без кино.


ПРЯЖА И КРОСНЫ 

До войны в каждой семье одежда, постельное бельё, полотенца были из домотканого полотна, то есть ткались и шились женщинами дома, в каждой семье.

Помню, как бабушка и мама при свете керосиновой лампы длинными зимними вечерами пряли пряжу из волокон льна или пеньки. И лён, и коноплю для пеньки каждая семья сеяла на своём огороде. Дети по мере сил участвовали в их выращивании.

Когда лён и конопля созревали, стебли выдёргивали вместе с корнем, вязали в снопы и сушили. Потом отбивали семя, а стебли пеньки отмачивали в «сажелках», небольших прудах, а волокна льна доходили на земле. Потом снопы конопли вытаскивали из сажелок, сушили, мяли на «мялках», трепали «треплом», пока не получалась мягкая шелковистая пенька. Так же трепали и лён.

В 17-19 веках мои предки-казаки возили пеньку зимой обозами на продажу в Ригу, откуда она попадала в Англию на нужды европейского парусного флота.

Бабушка пряла из этой пеньки пряжу по старинке с кудели веретеном, мама – с гребня на прялке с крутящимся колесом. Пряли всю зиму. Ближе к весне в хате ставили кросны (деревянный ткацкий станок), и мама целыми днями ткала холсты. Мы, малышня, ей помогали: мотали пряжу в клубки, с клубков на цевки, подавали челнок с нитками.

Из льняных холстов, отбеленных летом солнцем на луговой траве, потом шили бельё, полотенца, божники, скатерти. Из пеньковых – грубую одежду, мешки, подстилки, дерюги (одеяла). Из семян получали на маслобойках вкусно пахнущее конопляное и льняное масла, ароматную макуху.

СЕМЬЯ И ДЕТИ

А между тем семья у отца росла. Спустя полтора года после моего рождения родился братик, которого назвали Гришей. У меня появилась новая обязанность – смотреть за малышом. Не в пример мне, Гриша оказался крепышом и к трём годам в росте догнал старшего брата. Ещё через два года появилась девочка Тамара, плаксивое и капризное дитя. Жизнь наша с Гришей усложнилась. О всех наших проказах бабушка Фёкла, нас воспитывавшая, сразу узнавала от маленькой внучки. В детях отец души не чаял, особенно любил ласкать маленькую дочку. К началу войны отцу едва исполнилось 34 года, матери – 26, бабушке – более 70. На их попечении было трое малолетних детей: 6, 4 и 2 лет.


ВОЙНА

                У нас и детство не было отдельно,
                А были вместе – детство и война…               
                Р. Рождественский

ОТЕЦ УХОДИТ НА ВОЙНУ

Для народа самое страшное несчастье – это война. Помню отчётливо начало Отечественной войны. Лето было в разгаре. Стояла чудесная солнечная погода. Мы с братиком и другими босоногими мальчишками плескались в речке, ныряли, плавали. И тут услышали доносившийся с улицы женский плач и крики: «Война! Война!» Все побежали домой.  А дома переполох: растерянный папка держит на руках 2-летнюю Тамару. Та обхватила его шею ручонками и кричит сквозь слёзы:

- Не уходи, папочка, родненький! Не пущу!

Мама сидит на скамейке, растерянная и сгорбившаяся,  плачет и причитает:

- Шурочка, что ж теперь будет? Как же мы одни без тебя проживём?

Бабушка молча складывает папке в дорогу в его походную сумку хлеб, сало, полотенце, бритву и что-то ещё.

- Сынки,- обратился ко мне и 4-летнему Грише  отец, - ухожу на войну. Ты, Миша, остаёшься в доме за старшего. Смотри за Тамарой и Гришей и помогай мамке.

Присели на дорожку, помолчали. Взял папка сумку с едой, и пошли мы провожать его на войну.

И кончилось моё детство. И жизнь моя стала делиться на «до войны, при немцах, и - после войны». Получилось, как писал мой ровесник поэт Р. Рождественский: «У нас и детство не было отдельно, А были вместе – детство и война». И было мне тогда почти целых 6 лет. Мужичок с ноготок, но уже за старшего в доме.

А по улице к центру села уже идут и молодые, совсем ещё мальчишки, и пожилые мужчины с такими же сумками на плечах, вмиг постаревшие, с суровыми лицами, и провожают их плачущие женщины:  жёны и матери, сёстры и невесты. Дети  тоже плачут. Плачет вся деревня Приваловка, плачет вся страна.

Какой-то чужой военный построил мужчин у памятника по двое, и отправились они пешком по пыльной дороге в военкомат, в г. Стародуб. Приваловка за один день опустела и осиротела.

На войну из деревни ушло около полутора сот мужчин, здоровых и крепких, пожилых и совсем молодых. Пятерых сыновей проводил только мой дед Никифор.

Вернулось с войны менее 40, многие из которых были калеками и инвалидами. Аким Бабичев и Иван Илларионович Лазаренко потеряли на войне по одной ноге, Степан Грищенко и Виктор Лазаренко пришли однорукими, Василий Никитич Лазаренко - с искалеченными ногами на костылях.

В первые же дни войны погибли два моих дяди, младшие братья отца: пулемётчик Даниил, защищая Киев, и краснофлотец Федот, обороняя знаменитый Севастополь. Узнали мы об их гибели уже после войны. Так никто и не знает до сих пор, где покоятся их косточки.


ВЕРХОМ НА ТИГРЕ

И стала Приваловка жить по законам военного времени. Лучших лошадей тоже отправили на войну. Остальных раздали по семьям. Одна лошадь на 2-3 семьи. Нам досталась старая высокая худая рыжая кобыла Тигра. Я как старший мужик в семье водил её на поводке на луг пастись.

Однажды захотелось проехать на ней верхом по улице, показать себя взрослым. Обротал  я на лугу Тигру, распутал ноги, повесил путо на шею, подвел к забору. Кобыла стояла, понурив голову. Вскарабкавшись на забор, я перелез на костлявую спину Тигры и приказал идти домой.

Не сразу, но она пошла. Вошла во двор и направилась к сараю. То ли она забыла, что я гордо восседаю на её спине, то ли не слышала, как я кричал «Тпру!», но кобыла не остановилась, пошла в свою пуньку, и перекладиной от ворот меня скинуло с её спины на землю. Я не только больно ударился, но и получил ещё и подзатыльник от мамки за езду верхом на кобыле.

К весне Тигра умерла, и у нас в сарае появилась приземистая, с отвислым животом ленивая старушка Андреевна. Езду верхом на ней освоил и 5-летний Гриша. Но тоже падал с её широкой спины. Однажды скатился прямо ей под пузо, и Андреевна наступила на него копытом. Чудом не раздавила, оцарапав ему живот до синяков. Спасло то, что живот у брата всегда был тугой, как барабан.


ЭВАКУАЦИЯ

Приваловцев в тыл страны не эвакуировали. Оставили под оккупацией врага, так как женщины, дети и немощные старики для страны ценности не представляли, а мужчины уже воевали на фронтах. Ценным был скот. Крепких лошадей мобилизовали в армию. Коров, всё колхозное стадо, эвакуировали своим ходом на Волгу, в Саратовскую область. Войну они пережили там, в тылу.

И в 1944 году, в начале лета,  коровы пришли назад вместе с четырьмя нашими колхозницами, худые, но почти все живые. Ещё и с молодняком. Тётка Ганна, бывшая там с ними, рассказывала, что всё молоко коровы отдавали в госпитали раненым красноармейцам. Как и все в тылу, вносили свой посильный вклад в победу над фашистами.

А вот лошади с войны не вернулись. Судьба их так и неизвестна: пропали без вести, как и многие приваловские мужчины, ушедшие на эту страшную бойню.


ОТСТУПЛЕНИЕ КРАСНОЙ АРМИИ
 
Помню, как через Приваловку в августе 41 года отступала Красная Армия. Сотни две усталых с винтовками и вещмешками за плечами, в вылинявших от солнца и пота  гимнастёрках солдат уныло брели по улице деревни на восток со стороны Соловы. Никаких с ними машин и военной техники. Никто не стрелял. Немцы были где-то далеко позади, а, может быть, и уже обогнали. Словом, Приваловку сдавали врагу без боя.

Женщины поили красноармейцев молоком, совали им в руки круглые буханки хлеба. Наша бабушка, утирая слёзы, говорила попросившему попить воды командиру:

- Сынок, что же вы бросаете нас этим супостатам немцам?
- Потерпи, мать, мы скоро вернёмся, - утешал красноармеец бабушку, сам в это слабо веря.

После оставления деревни Красной Армией люди не только ночью, но и днём боялись выходить на улицу. Страшила неизвестность. Знали, что вот-вот придут немцы, жестокие и коварные враги русских людей. Ходили разные слухи, один нелепее другого, что держало в страхе и без того уже запуганных женщин и детей.

А наши солдаты действительно вернулись, но нескоро: ждать их приваловцам пришлось больше двух лет.


ПЕРВЫЕ НЕМЦЫ

Помню хорошо, как в деревне появились первые немцы. Дня три после ухода наших Приваловка была ничейной. Все сидели дома, боясь выходить на улицу. Защищать нашу деревню от немцев никто и не собирался.

А вот с хлебом-солью, как призывали немецкие листовки, готовился встретить оккупантов только дед Василий Ванифантьевич Лаптев, попавший в Первую мировую войну к немцам в плен, проживший там 2 года и не забывший их язык. Но не успел.

На четвёртый день улицу неожиданно заполнили трёхколёсные зелёные мотоциклы. Их было больше 30. На каждом мотоцикле сидело по трое солдат с автоматами в зелёных кителях и галифе, в хромовых блестящих сапогах. Из люлек мотоциклов торчали дула пулемётов. 

Немцы остановились в центре села, напротив нашей хаты, веселые, выбритые, откормленные. Подъехало несколько крытых грузовиков. Немцы о чём-то весело галдели, играли на губных гармошках, завели патефоны. Из автомашины лилась через громкоговоритель  бравурная музыка.

Мы с ребятами сначала рассматривали их, прячась за плетнём, потом сидя на заборе, потом осмелели, спустились на землю и подошли поближе. Немцы на нас не обращали внимания. Они показались нам совсем не страшными.

И только когда солдаты со смехом стали ловить гуляющих по улице кур и тащить  орущих хохлаток в свои мотоциклы, бабушка лозиной загнала нас домой, объяснив, что это немцы и их надо бояться, что они пришли сюда воевать и всех нас могут убить. Видя, что веселых солдат в зелёной одежде все взрослые боятся и прячутся от них, стали их бояться и мы, дети. И боялись потом всю войну, пока не вернулись наши.

Погалдев, мотоциклисты поели, без стыда помочились и оправились прямо посреди улицы на виду у глазеющих на них из-за заборов детей и женщин и двинулись дальше.

- Ну прямо дикари какие-то, настоящие антихристы, - решила бабушка, плеваясь и осеняя себя крестом.

А потом вслед за ними трое суток, день и ночь, через деревню шли беспрерывным потоком на восток оккупанты в зелёных и чёрных мундирах: пешком и верхом на крупных с подрезанными хвостами лошадях, в повозках и на разномастных машинах, грузовых и легковых. Везли пушки, шли самоходки, танкетки, походные кухни, ехали с автоматами за плечами велосипедисты. И все откормленные, уверенные в себе, холёные.

За их движением мы наблюдали через окошко. И бабушка, стоя на коленях перед иконой Божьей матери, шептала:

- Какая силища! Господи, матерь Божия, заступница, ты всё можешь. Помоги же нашим выстоять и одолеть этих дикарей-супостатов!


НОВЫЙ ПОРЯДОК

Через несколько дней оккупанты начали устанавливать свою власть. Из Воронка, где уже разместился немецкий гарнизон, приехали на машине два немца с переводчиком. Собрали возле клуба сход. Что-то сказали о новом порядке, о роспуске колхоза, о комиссарах, большевиках и жидах. Затем предложили избрать старосту.

Люди старостой избрали бывшего председателя колхоза, 55-летнего нашего соседа Антона Филимоновича, хотя он и отчаянно упирался.

Пробыл старостой Антон недолго, до весны. Больно опасной и хлопотной показалась ему эта должность. Немцы требовали от старосты то отрядить людей вырубать лес вдоль дорог, так как боялись внезапного нападения из-за деревьев партизан, то отправить в Германию молодёжь. То требовали собрать валенки, полушубки и другие тёплые вещи для замерзающих под Москвой солдат вермахта, то отвести немцам на мясо столько-то телят и свиней и пр.

Партизаны, скоро появившиеся в наших лесах, приходили ночью в село и тоже требовали от старосты тёплую одежду, сало и спирт. И все грозились старосту расстрелять или повесить за невыполнение их требований.

И вот весной Антониха со слезами поведала людям, что её хозяин Антон Филимонович заболел, перестал есть и говорить, с печки не слезает, собрался помирать. Даже попа привозила из Соловы причастить умирающего. Сообщили в волость.

Пришлось немцам назначать нового старосту. Занять должность старосты согласился Иван Лаптев, неглупый мужик лет шестидесяти. Он пробыл в это звании до прихода наших.

После войны дядьку Ивана и его заместителя деда Федота за сотрудничество с оккупантами осудили на 25 лет каторги каждого. В бериевских лагерях на лесоразработках они и погибли.

Хитрый же дед Антон с приходом наших неожиданно выздоровел, прожил  до глубокой старости, дождался внуков и умер дома, на своей тёплой печке. До самой кончины пользовался уважением своих односельчан.


ОТЕЦ ВЕРНУЛСЯ ИЗ ПЛЕНА

На исходе осени 41-го года вернулся с войны папка. Был холодный ноябрьский день. Накрапывал мелкий дождь с мокрым снегом. Я  с ребятами на улице играл в войну и сидел в засаде у колодца.

И когда возле меня остановился нищий старик с суковатой палкой, с длинной бородой, с длинными спутанными волосами, в ветхой одежде, я испугался. А прохожий пристально смотрит на меня и молча рукавом утирает катившиеся по бороде слёзы. Я хотел было дать стрекача.

- Миша, сынок! Это же я, твой папка, - едва слышно шепчет странный прохожий.

Не сразу, но узнал я папку, бросился к его протянутым навстречу мне рукам, а он и поднять меня на руки не может, так ослабел. Привёл я его домой.

Исхудавший, простуженный, совсем больной, отец недели три отлёживался на печке, непрерывно кашлял, парился в дедовой бане, набирался сил. Приходившим его проведать соседкам рассказывал о своих похождениях.

Оказывается, повоевать ему так и не пришлось. Его и ещё 10 тысяч таких же мобилизованных мужчин гнали колонной к фронту в сторону Харькова, где им должны были выдать оружие, обмундирование и ввести в бой. Но пока колонна двигалась, немцы прорвались далеко вперёд, взяли и Харьков, и Орёл. И колонна русских мужиков оказалась оставленной глубоко в тылу врага.

Несколько немецких мотоциклистов, обнаружив колонну безоружных новобранцев, оцепили её и взяли  всех безоружных  в плен. Наиболее смелые пытались нырнуть в придорожные кусты и спастись, но автоматчики их тут же расстреливали. 

Несостоявшихся красноармейцев пригнали на свекольное поле, оцепили колючей проволокой, поставили охрану и бросили на погибель. Ни поить, ни кормить их немцы и не собирались. Ели пленные росшую под ногами сырую свеклу, пили из луж дождевую воду, спали тут же в грязи.

Немцы, правда, не запрещали бабам из ближних сёл приносить и бросать через проволоку пленным еду. Их забавляло, с какой жадностью эти варвары русские хватают из грязи и едят куски хлеба.

Наступила осень, не прекращались холодные дожди. После Покрова начало подмораживать. Свекла давно была съедена. Люди умирали от голода и холода.

Прослышали про этот лагерь военнопленных в наших краях. Поехал на лошадке искать этот лагерь папкин старший брат Гордей. Да не доехал. Избили его полицейские под Новгород-Северском прикладами до полусмерти. Вернулся назад Гордей ни с чем и вскоре от побоев умер.

А привезла из лагеря папку знакомая женщина из Буды Корецкой. Она приехала на телеге выручать своего мужа. Целых два дня ходила вдоль колючей проволоки, звала, но напрасно: никто не откликался. Видать, в этом лагере его не было, а, может, уже и умер от голода и холода.

Услышал отец землячку, кое-как дошёл до проволоки, назвал себя. Женщина не сразу, но узнала в этом измождённом бородатом старике своего бывшего чубатого ухажёра Шурку Бодрова из Приваловки. Эта женщина и выкупила военнопленного у гитлеровцев за корзинку куриных яиц, сказав, что этот пленный русский - её муж.  Это и спасло отца от неминуемой смерти.

Привезла его бывшая ухажёрка к себе домой, три дня отпаивала молоком и куриным бульоном, пока не убедилась, что сможет сам дойти до дому оставшиеся пять вёрст. И жил папка дома до прихода наших.


ЛИСТОВКИ

Помню падающие с неба листовки. Это с виду обычные листы бумаги, но с карикатурными рисунками и текстом. И использовали их воюющие стороны в целях пропаганды и запугивания населения.

В первые дни войны, до оккупации, их рассыпали над деревней немецкие самолёты. Листовки можно было найти в огороде, на лугу, в лесу. Там немцы хвалились своими победами, призывали население не сопротивляться, встречать освободителей с хлебом-солью,  выдавать большевиков, жидов и комиссаров.

Хранить, читать или передавать другим людям немецкие листовки считалось преступлением,  поэтому если мы, дети, их и поднимали, то взрослые нас бранили, а листовки немецкие бросали в печку.

Во время оккупации с неба летели уже советские листовки с карикатурами на Гитлера и смешными частушками про немцев. Наши  листовки люди бережно хранили и передавали друг другу. Но теперь уже немцы за хранение советских листовок могли и расстрелять.

Немецкие листовки были на хорошей бумаге, обратная сторона была белая. На этих листовках в первом классе мы учились писать первые буквы и слова. Во втором классе приходилось писать и на газетах между строк: листовок стало меньше, а тетрадей и вовсе не было. Зато привычка читать газеты между строк так и осталась у меня на всю жизнь.


ПЛЕННЫЕ КРАСНОАРМЕЙЦЫ

Помню, как через деревню тёмными осенними ночами пробирались на восток, к своим «пленные». Это были отставшие от своих частей в Белоруссии и оказавшиеся в тылу врага или сбежавшие из немецкого плена или окружения красноармейцы. Они стучали в дверь, просили еду и тёплую одежду и уходили дальше, на восток.

Некоторых  таких бедолаг, отощавших от голода и не залечивших раны, приютили у себя, с разрешения старосты Антона, семьи и солдатки ушедших на войну приваловцев. Женщины отмывали «пленных» в банях, переодевали в гражданскую одежду, лечили народными средствами, кормили, чем бог послал.  Пленные, так их прозвали, помогали приютившим их семьям по хозяйству, выполняя тяжёлую мужскую работу.  Двое останавливались на время и у нас.

Когда полицейские стали проводить по хатам облавы и проверять у всех документы, почти все пленные ушли в леса. Самые смелые двинулись в Брянские леса, где уже действовали партизаны. Другие, добыв оружие, стали партизанить в местных лесах.

Немцев и полицейских они беспокоили редко. Днём такие партизаны отлёживались в лесных чащах, а ночью приходили в село, стучались в дома и требовали у солдаток сало, самогонку, хорошую тёплую одежду. Их боялись женщины порой не меньше, чем полицаев.

В 42 году они стали объединяться в крупные отряды, и партизаны превратились в настоящую грозу для оккупантов. Немцы стали опасаться ездить через леса, боясь  внезапного нападения народных мстителей.

Некоторым «окруженцам» понравилось жить в тёплых хатах, и воевать им по лесам совсем не хотелось. Тем более, в приютивших их семьях были молодые красивые девчата. 

Никуда не ушёл от 18-летней учительницы Тони до конца оккупации армянин Израильян, от золотокудрой красавицы Нади - сибиряк Кулешов, назвавшийся Петькой Жаровым, от моей двоюродной сестры Ани Медведевой – сибиряк Аношин. Израильян и Кулешов после Победы вернулись в Приваловку и прожили там до конца жизни, Аношин погиб в Берлине в самый день Победы. Его сын Саша рос сиротой, так и не увидев отца.


ПОЛИЦЕЙСКИЕ

Кстати, о полицаях. Немцы, оккупировав захваченную территорию, сразу же устанавливали свой «новый» порядок. Для охраны этого порядка и была предназначена вооружённая полиция. В отряды полиции вербовали местных парней и мужиков. Кто шёл сам, кого заставляли силой, под угрозой ареста или угона в рабство в Германию. Полицаев люди презирали и побаивались, звали немецкими прихвостями.

Помню, как по деревне днём разгуливали одетые в жёлтые или чёрные френчи и галифе, с немецкими карабинами молодые русские мужики. Всегда они были пьяны, агрессивны, расстреливали наших собак, у солдаток требовали выпивки и закуски, у некоторых оставались и до утра, отбирали для немцев продукты и тёплые вещи, производили аресты, участвовали в карательных мероприятиях против населения и расстрелах русских патриотов.

Все полицаи были жителями соседней Ново-Млынки. Из нашей деревни никто из парней и молодых мужиков не пошёл в прислужники к немцам, как они их ни заставляли. Приваловцы ни минуты не сомневались, что наши рано или поздно вернутся и прогонят проклятых немцев во что бы то ни стало.

Хорошо помню, как осенью 42-го года бойцы проходившего на запад через деревню в полночь партизанского отряда Ковпака наткнулись на пировавших у нашей соседки Ульяны четверых полицаев. В ходе короткого боя трое полицейских были убиты  пулемётным огнём прямо напротив нашего дома, одному удалось бежать. Пока шла стрельба, мы прятались от шальных пуль под кроватью.

Никто из жителей деревни убитых полицаев не пожалел.

Впервые я увидел так близко настоящий бой и убитых врагов. Лежали они раздетые, в одном исподнем: мундиры и сапоги партизаны забрали с собой. Мёртвые, полицаи были совсем не страшные.

- Собакам - собачья смерть, - крестясь, говорили об убитых полицаях наши женщины, обсуждая у колодца случившееся.


ДЕСЯТНИК

Как ни хвалились оккупанты своими победами над Красной Армией, приваловцы им не верили. Они ждали наших и под разными предлогами не шли в прислужники к немцам. Каждого, кого новые власти пытались завербовать в полицию, бывалые мужики убеждали отказываться, советуя симулировать болезнь или на время спрятаться в лесу. Как огня, боялся оказаться в роли пособника оккупантам и вернувшийся из немецкого плена отец.

Но не судьба. Оккупантам, чтобы облегчить себе трудности обложения покорённого населения разными поборами и повинностями, мало было держать старосту и ораву полицейских. Надо было опираться и на, как сейчас сказали бы, общественников.

От каждых десяти дворов из своей среды  заставили жителей избрать старшего, который и должен был отвечать перед старостой и оккупантами за порядок на занимаемой дворами территории,  распределять повинности на своей десятидворке, доносить старосте о разных настроениях и происшествиях и т.д. И назвали этого выборного старшего десятником.

И случилось так, что из уважения к отцу соседи, после его возвращения из плена, на сходке избрали десятником. Он и на немощность ссылался, и на неумение угождать властям. Бесполезно. Так и был десятником до возвращения наших. И очень боялся, что и десятники будут объявлены врагами народа, как старосты и полицейские.

Но, к счастью, репрессии на старших десятидворок не коснулись и в лагеря их не отправили. А то и мои анкета, и биография были бы испорчены, и не быть бы мне пионером,  комсомольцем и коммунистом.


МАДЬЯРЫ

Помню, как время от времени в деревне появлялся карательный отряд мадьяр, человек под 30-40, на телегах, запряжённых конфискованными у оккупированного населения лошадками. Мундиры они носили тёмно-жёлтые, цвета горчицы. Вооружены были пулемётами, карабинами и автоматами. Жили в деревне недели по две, по хатам. Расквартировывал их староста. Четверо, а то и пятеро  бывали на постое и у нас.

У них была своя полевая кухня. Считалось, что они борются с партизанами. Но в те дни, когда мадьяры были в деревне, партизаны ночами  за одеждой, самогонкой и салом по хатам не приходили и карателей не тревожили. Появлялись партизаны сразу же после ухода карателей. Лесная разведка не подводила.

Весной 1943 года мадьяры забрали у нас кобылу Андреевну, взамен оставив молодую слабенькую пугливую лошадёнку. Мы её прозвали Мадьяркой. Она у нас окрепла и много лет потом честно трудилась на колхозных полях. Правда, мадьярские привычки не забыла: всякий раз, когда её собирались обротать или запрягали, эта вражеская скотинка старалась нас, русских, прихватить зубами или лягнуть копытом.

Однажды, месяца за два до прихода наших,  через деревню днём, как обычно, двигался на телегах отряд вооружённых мадьяр.  Ненадолго остановились, не распрягая лошадей, в центре. На ломаном русском спрашивали у  женщин о партизанах, немцах, полицейских.

Потом двое мадьяр зашли к нам во двор, что-то пошептали бабушке на ушко. Бабушка засуетилась, схватила лопату и корзину и в огород. Мигом накопала  полную корзину картошки, вынесла из чулана горшок яиц и всё передала солдатам. Те обняли бабушку, а бабушка со словами «спаси вас Господь, детки» перекрестилась  и долго молча смотрела им вслед, утирая фартуком влажные глаза и улыбаясь. 

Нас удивило поведение бабушки. Обычно бабушка мадьяр и немцев боялась и старалась на глаза им не попадаться.

Когда же отряд карателей покинул деревню, бабушка нам по секрету сказала, что это были не мадьяры, а наши, партизанский отряд, переодетый в чужеземную форму.


В НЕМЕЦКОЕ РАБСТВО
 
Помню, как приваловцы в 42 году со слезами провожали в Германию на работу, точнее, в неволю, четверых девушек. Должны были отправить и четверых 17-летних парней, но староста, тогда ещё дед Антон, посоветовал им на время спрятаться. Прятались ребята кто в гумне, кто в лесу. Так и остались дома.

Вернулись из немецкой неволи после войны только двое девушек: Люба Ковалёва и Неонила Плотко. Ольга пропала без вести, а сиротка Марина оказалась в американской зоне, и её англичане завербовали в Австралию.

Там она вышла замуж за такого же русского, бывшего узника Ивана. Они получили в Австралии на берегу океана участок земли и стали фермерами. Построили дом, вырастили детей и почти забыли свой язык. Дети знают только английский. Об этом она и написала в письме на ломаном русском через 20 лет в Приваловку своей тётке Феодоре.


ОСТОРОЖНО, МИНЫ! 

Помню, как папку провожали боронить дорогу, по которой ездили немцы из Стародуба в Воронок. Дороги тогда были грунтовые, песчаные, лесные. В 42 году партизаны то и дело на дорогах устраивали на немцев и полицаев засады, дороги минировали. И оккупанты иногда на минах подрывались.

Поначалу немцы заставили вырубить вдоль дорог лес и кустарники шириной на 30 м. Но всё равно ехать им по дороге, где рядом темнели лесные заросли, было страшно.

Тогда они и придумали заставлять крестьян дорогу, по которой они собираются передвигаться, боронить. Пусть, мол, сами русские и подрываются на своих минах. Приваловцы поэтому должны были каждый день постоянно боронить на лошадях участок дороги вёрст шесть между Елионочкой и Соловой.

Раз в неделю староста посылал боронить дорогу и нашего папку. Провожали мы его каждый раз как на войну: попадись под борону мина, погибли бы и лошадь, и папка. Жалея ни в чём не повинных людей, партизаны перестали на наших дорогах закладывать мины. Но дороги так и продолжали боронить до самого отступления оккупантов.


ШКОЛА. ПЕРВЫЙ КЛАСС

Помню, как пошёл в школу, в первый класс. В 1941 году, в начале немецкой оккупации школы не работали. И наши две старенькие учительницы-поповны, жившие в школе, оставались не у дел и без средств к существованию. В 42 году оккупанты разрешили им учить детей без всякой оплаты. Топить школу и кормить учительниц договорились по очереди родители.

И старушки-учительницы пошли по деревне записывать в школу желающих учиться детей. Увидев на улице Серафиму Хрисанфьевну, я попросил бабушку записать и меня в школу. И был в первом классе я самый маленький, как Филиппок в рассказе Толстого.

Детей набралось много, на три класса, поэтому первый класс отдали барышне из Ново-Млынки, сестре полицая, видимо, о педагогике и не слыхавшей.  Вела себя она как надзиратель: нерадивых и тугоумов она хлестала по щекам, ставила на колени, отправляла в темный чулан.

Иногда на коленях перед классом во время урока стояло по 10-15 плачущих детишек-первоклашек. Стояли по 3-4 часа, пока шли занятия. А некоторых бедолаг в тёмном коридоре заставляла выстаивать на коленях часами на колючей гречке.

Уже к новому году половина родителей не стали  пускать детей в школу. Уже весной пришлось постоять на коленях и мне. Она на уроке математики что-то нам объясняла. За окном в это время воробьи затеяли шумную драку. Я засмотрелся на весёлых драчунов и голоса учительницы не услышал. За то, что не мог ответить на её вопрос,  стоял на коленях перед классом часа два. Пока не кончились уроки.

Учились по старому советскому букварю, только портреты Сталина и Ленина, слова Родина, Москва и др. учительница замазала чёрной тушью. Когда научились читать, она приносила на уроки немецкие пропагандистские листовки и журналы. Тетрадей не было, писали на обратной чистой стороне листовок.

С приходом наших  бедных старушек-поповен Антонину Даниловну и Серафиму Хрисанфьевну из деревни куда-то убрали за «сотрудничество с оккупантами» (за то, что на свой страх и риск учили детей грамоте), а барышня-надзиратель сбежала в Москву и как в воду канула.

Учить приваловцев стали Кирилл Фёдорович Бирин, хромой инвалид гражданской войны из соседней деревни Болдовки, и Александра Ефимовна, первая жена моего дяди Дениса. Они же стали и моими учителями.


ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

Обычно неприятности и сюрпризы человеку приносит последняя, тринадцатая любовь. Она, т.е. эта любовь, и становится ему мужем или женой.  А мне и первая любовь запомнилась именно большими неприятностями. Это случилось в первом классе. Был конец марта. Я уже научился читать и писать. Где-то далеко гремела война, лютовали немцы, а у нас за окном школы стояла весенняя погода. С крыш свисали сосульки. Весело чирикали и дрались в кустах сирени воробьи. Ярко светило солнце. С пригорков и по улице журчали первые ручьи.

Из школы мы возвращались втроём: я, Евгений и Манька. Жили мы все по соседству и учились в одном классе. С Евгением (Евгеном) мы были неразлучные друзья, и секретов друг от друга у нас не было, хотя он и был старше на целый год. С Манькой мы не играли, просто в школу ходили вместе. Да мы её до этого дня и не замечали.

Но этот весенний день всё перевернул. По дороге домой мы бросались снежками, валялись в мокром снегу, дёргали девчонку за косички. Манька тоже с нами шалила, весело смеялась. И с нами случилось что-то необычное. Нам понравилось с ней играть и не хотелось отпускать её домой.

После обеда ко мне в хату зашёл Евген. Он был какой-то грустный. Про уроки даже не вспомнил, зато заявил, что с сегодняшнего дня полюбил Маньку и будет её женихом.  Я вначале засмеялся, а потом хорошо подумал и сказал, что тоже хочу быть, как и он, женихом нашей Маньки: у неё косы длинные и хороший почерк. 

- Выходит, мы любим Маньку вдвоём. Но двоих женихов у одной девочки сразу не бывает. Пусть выбирает, на ком она будет жениться, - мудро решил Евген.

А как сказать Маньке про нашу любовь, когда она на улицу не выходит? Решили написать ей письмо. Сел я за стол и старательно под диктовку соперника написал чернилами из красной свеклы на чистой стороне немецкой листовки:

«Манька, мы с Евгеном тебя сегодня крепко полюбили. Скажи, на ком из нас будешь жениться. Выходи на улицу гулять».

Сложили листовку и понесли вручать адресату. Возле манькиной хаты мой приятель струсил и в хату идти отказался. Послал меня одного. А у меня сердце от робости стучит, кровь прилила к щекам, коленки трясутся. Раньше такого не бывало. Видно, нутром чувствовал, что авантюра провалится. Открываю дверь, переступаю порог, останавливаюсь. Большая семья Селедцовых обедает. Манька тоже за столом. Едят, как и мы, все из одной миски деревянными ложками.

- Миша, что ты стоишь в дверях такой испуганный, проходи, - говорит тётка Марина, - тебя мамка прислала  за солью?

- Не, я к Маньке, - заикаясь, еле слышно выговорил я.

- А что это у тебя в руках за бумажка? – вмешалась старшая сестра Маньки Нина.

- Письмо для Маньки?

- От кого же письмо нашей тихоне? – не унималась сестра.

- От нас с Евгеном, - вконец смутился я.

-  Ну-ка, ну-ка, покажи! - она подбежала, выхватила из моих рук листовку и стала громко читать наше признание. Все засмеялись. Дядя Иван попросил ещё раз почитать. Снова хохот. Манька расплакалась, я опрометью выскочил из хаты да домой. 

Вечером о моём визите отцу рассказал дядя Иван, а скоро и вся улица знала про наше письмо. Отец не стал меня наказывать и смеяться над моими чувствами, а только с грустью сказал, что мне рано крутить любовь: надо дождаться окончания войны, подрасти, выучиться, а потом уже и заводить любовь.

Слова отца я запомнил и старался им в жизни следовать. А Манька обозвала нас дураками и больше с нами не играла. И первая любовь наша так и осталась неразделённой.
После неудачного объяснения Маньке в любви мы с Евгеном вообще всех девочек стали обходить стороной и с ними не дружили.

Но малышня на улице все равно нас дразнила и кричала вслед:

- Тили-тили тесто, жених и невеста!.

Долго я стыдился своей минутной слабости. И с годами, взрослея, по-настоящему влюбляясь, о своих нежных чувствах письменно девочкам я больше не сообщал: не поднималась рука, да и боялся быть смешным, как с первой любовью в первом классе.


МОИ ПЕРВЫЕ КНИГИ
               
Если до сожжения деревни книги, карандаши, ручки, тетради не были такой уж редкостью, даже наоборот, водились в каждой хате, то, как и от сгоревших хат, от этих признаков цивилизации война оставила только пепел. И мы учились грамоте не по школьным учебникам, а по случайно уцелевшим от пожара книгам. И такие книги после пожара найти было трудно. К тому же, листы бумаги из книг мужики использовали на курево, скручивая из них громадные цигарки, набитые самосадом или махоркой.

Однажды узнал я, что у дяди Павла, по прозвищу Козкин, чья хата не сгорела, сохранилась какая-то книга. Уговорил я отца выпросить её для меня  почитать. Книга оказалась толстой и тяжёлой, на тонкой бумаге, совсем без картинок. И дали мне, видимо, потому, что бумага та не годилась на курево.

Целыми вечерами я с благоговением усердно читал эту книгу. Текст, написанный мелкими буквами, я не совсем понимал, некоторые слова я видел впервые, но мне нравился сам процесс чтения и запах книги.

Да и не мог второклассник понять тот мудрёный текст: это оказался 36 том сочинений В. И. Ленина. Даже много лет спустя, уже будучи студентом, не всё написанное основателем страны Советов  я сразу воспринимал.

Нашлась книга и у моего деда Никифора. Это было старое, пахнущее ладаном и воском Евангелие. Текст был более понятный, но написана эта святая книга на малопонятном мне церковно-славянском языке. С помощью деда я быстро научился читать славянские буквы и слова.

Когда бабушка увидела, как я охотно и с интересом читаю Евангелие, то стала брать меня на ховтуры (так называли у нас похороны и отпевание покойников) и заставляла читать вечерами до полуночи при мигающих свечах громко и протяжно отдельные главы этой книги у гроба усопших. Старушки меня хвалили, и я старался им угодить. Даже научился читать нараспев, как дьячок в церкви. Хотя страх как боялся покойников не только ночью, но и днём, и старался на них не смотреть. И был уверен, что и они меня внимательно слушают.


РОЖДЕСТВЕНСКИЕ ПОДАРКИ

Дети подарки получали обычно не в день своего рождения, а по старой традиции, в день рождения Христа – на Рождество, и под старый Новый год. Самый дорогой и памятный подарок на Рождество в 1944 году я получил от деда Бурышки.

Бурышка был приятелем и кумом моего деда Никифора, и жили они почти рядом. Оба носили бороды, но у Бурышки были ещё и седые длинные усы, как у Тараса Бульбы, и он единственный в Приваловке был тучный, с большим животом. Его именем даже пугали. Если Гриша или я просили налить ещё молочной пшенной каши, бабушка так и говорила:

- На сегодня хватит, а то будешь брюхатый, как Бурышка!

Его большой дом немцы тоже сожгли, и со старушкой доживал Бурышка на пепелище в маленькой сырой землянке.

На Рождество я проснулся затемно. Несмотря на лютый мороз, хотел первым поздравить своего дедушку Никифора с праздником  и получить от него подарок. По занесённой снегом улице в отцовских ботинках с трудом добежал до дедушкиной хаты. На месте большого сожженного немцами дома ему сын Иван с внуком Митькой осенью срубили хату и успели к зиме сложить печку.

Дедушка не спал и был не один. К нему зашёл позычить соли дед Бурышка.  Они сидели возле тёплой лежанки, пили сваренный в горшке травяной чай и рассуждали о том, как дотянуть до весны. Тетя Проня возилась у печки. Как водится, я пропел «сею, сею, посеваю, с Рождеством вас поздравляю, открывайте сундучок, подавайте пятачок». Тётя дала мне горячий колобок, а дедушка, покрякивая, достал старенькую книжку «Закон Божий».

- Там-тот, внучек, - подавая мне «Закон Божий», произнёс дедушка, - если молитвы «Отче наш» и «Верую» выучишь, подарю тебе эту книжку насовсем. По ней поп обучал  в школе грамоте ещё Гордея и Шурку, твоего папку.

- Да твой внучек, кум Никифор, поди и читать-то не умеет, - пряча улыбку в усы, вдруг заговорил густым басом Бурышка, - он же ещё совсем малец.

- А вот сейчас, там-тот,  и проверим, - отозвался дед. - Почитай-ка нам с кумом Матвеем, внучек, что-нибудь из этой книжки.

И я стал читать из книги притчи о создании Богом Земли, об Адаме и Еве, о всемирном потопе, о Каине, о блудном сыне. Сначала робко, а потом смелее.

- Что ж, Никифор, внучек твой молодец, хорошо читает, вырастет - учителем будет, - вдруг заявил Бурышка, - надо ему дать и от деда Матвея подарок.

Он полез за пазуху и достал карандаш. Настоящий карандаш, ни разу не точеный, совсем новый. Такого карандаша даже у учителя не было. Я не верил глазам своим. Мало того, карандаш был химическим!

- Возьми, внучек, старайся учиться. Может, и в люди выйдешь. Не будешь век в навозе копаться.

Много лет прошло с тех пор, много исписал я карандашей, но карандаш деда Бурышки для меня - самый памятный. Жаль, что быстро исписался.

А я действительно старался и вышел в люди: стал учителем. Но в навозе иногда копаюсь и даже без отвращения.


СКАЗКИ

«Какая прелесть эти сказки», - скажет взрослый Пушкин о сказках своей крепостной няни. У нас сказочником был папка. Бабушка Фёкла и дед Никифор обладали  неистощимым запасом разных житейских примеров, поговорок, присказок, поучительных историй на всякий случай жизни, но сказок они не рассказывали. 

Отец же был прирождённым рассказчиком. Его историями заслушивались не только дети, но и взрослые. И что удивительно, любая небылица в его устах звучала правдоподобно, ему верили.

- Вот знаем, что Сашко брешет, а всё равно верим, - говорили его братья  про байки отца.

Хорошо помню эти редкие зимние вечера 44-45 годов, когда папка бывал в хорошем настроении. Поужинав, он залезал погреться на тёплую печку нашей маленькой избёнки. На столе мигал каганец, едва освещая уголок избы, гребень с куделей льна и маму, склонившуюся над прялкой.

За покрытыми толстым слоем льда стёклами окна давно хозяйничала ночь, трещал лютый мороз, в трубе завывал на разные голоса ветер, за коменком цвыркали сверчки, а на печке возле отца было уютно и тепло. Мы: я, Гриша, Тамара -  усаживались вокруг отца, ласкались к нему и просили рассказать сказку. Сначала он отнекивался, устало вздыхал. И только когда начинала  просить Тамара, в которой он души не чаял,  отец соглашался и спрашивал:

- Какую же вам сказку сегодня рассказать?

Хотя запас сказок у него был, как нам казалось, неистощим, у каждого из нас были свои любимые сказки. Я каждый раз просил рассказать про Конька-Горбунка, Гриша – про Ивана Сукина сына или про Серого волка, Тамара – про Алёнушку и братца Иванушку.

- В некотором царстве, в некотором государстве, - начинал тихим голосом отец. И мы слушали с замиранием сердца рассказы про похождения сказочных героев: удачливого Емели и бесстрашного Ивана Сукина сына, Серого волка и  Конька-Горбунка, Кощея бессмертного  и Василисы Прекрасной, про царевну-Лягушку, про жадного попа и ловкого Балду. 

На печке было темно. Казалось, что сказочные события разворачиваются тут же, рядом с тобою, и ты активный их участник.

Сказку Ершова «Конёк-Горбунок» отец знал наизусть от корки до корки. «…Против неба, на земле жил старик в одном селе. У него было три сына: старший умный был детина, средний брат был так и сяк, младший вовсе был дурак», - лилась из уст отца музыка стихов. Всё было понятно и образно.

Видимо, тогда и стал любить я бессознательно стихотворную речь. И полюбил русские сказки. Спасибо первому в моей жизни сказочнику нашему папке Александру Никифоровичу.


ЕДИНОЛИЧНИКИ

Два года оккупации мои родители, как и все приваловцы, жили, как и при царе, единоличниками. Так в советское время стали называть крестьян, ведущих хозяйство самостоятельно, одной семьёй, не членов сельхозартели.

Колхоз с приходом немцев был распущен. Инвентарь, лошади и другое сохранившееся имущество снова вернулось к бывшим хозяевам. Землю поделили между жителями подушно. Нарезали участки земли не в одном месте, а в разных полях, полосками. Чтобы не попала плодородная земля одному хозяину, а суглинок или песчаная – другому.

Нашей семье выделили в шести полях полоски примерно  по полгектара. Так же разделили луга, колхозный лес. И начали мои земляки жить патриархальным хозяйством, как и 10, и 100 лет назад жили на этой земле наши деды и прадеды казаки.  Только все здоровые мужики где-то воевали, местность была оккупирована врагами, а землю топтали сапоги немцев и полицаев.

Вот и пришлось бабам и молодицам учиться делать мужскую работу: и пахать, и косить, и топором махать, и с конём управляться. Ну и мальчишек с малых лет к мужской работе приспосабливать. Нам повезло: отец к весне окреп, и все мужские работы выполнял не только по своему хозяйству, но и помогал соседкам-солдаткам. Да и нам спуску не давал.

На поле выезжали всей семьёй рано, с восходом солнца, чтобы успеть поработать по холодку, до жары. Кобыла Андреевна была на три двора, работала у каждого по очереди, раз в три дня, поэтому её берегли.

Там, на поле, и обедали, пока Андреевна отдыхала и подкреплялась зелёной травкой. Андреевна и телегу возила, и пахала, и борону таскала, и не возражала, когда мы карабкались на её спину посидеть верхом. И всем нам папка находил какое-нибудь полезное дело.

Для нас с Гришей всякий выезд в поле, в лес, на луга был как долгожданный праздник. Радовались мы уже с вечера и вставали затемно, чтобы папка не забыл взять нас с собой пахать или сеять.

В поле мы без устали задавали отцу целый день тысячи вопросов, и он, терпеливо отвечая на них, знакомил таким образом нас с окружающим миром. Мы гонялись за зайчатами, ловили ящериц, рассматривали всяких букашек, собирали для бабушки целебные цветы и травы, корзинкой ловили в речушке рыбёшку. С радостью выполняли поручения отца, а нам за послушание разрешалось иногда проехать верхом на Андреевне.

А единоличниками приваловцы были только до прихода наших. Снова возродили колхоз, хотя и ходили слухи, что Сталин якобы не будет опять сгонять в колхозы. Снова всё: и скот, и инвентарь, и земля – стало общим, ничейным. И опять стали все работать не на себя, а на государство, за пустые трудодни.


ВСТРЕЧА С ПАРТИЗАНАМИ

Однажды возле Титова лога после Спаса отец сеял рожь, а я волочил за ним брёвнышко, которое оставляло бороздку, куда долетали зёрна. Это было в конце августа 42 года. День выдался жаркий. Работа уже заканчивалась. Осталось только полоску ржи заборонить.

И тут из леса вышли два партизана. Обычно в деревне перед людьми они появлялись только ночью, когда мы спали. И я их раньше не видел. А тут открыто идут днём по полю два мужественных человека в кожаных тужурках, за плечами - немецкие карабины, за поясом – гранаты, через плечо - офицерская сумка-планшет.

Они подошли к отцу, поздоровались за руку. Оказалось, что это знакомые отцу окруженцы-пленные, пережившие суровую зиму в Приваловке у вдов и переселившиеся весной в лес партизанить, отчаянный озорной Жорж и серьёзный старший лейтенант Иван Иванович. Они поинтересовались у отца, есть ли в деревне немцы, мадьяры или полицейские. Отец ответил, что утром, когда отъезжали в поле, в Приваловке ни немцев, ни мадьяр не было, а днём могли и появиться.

Пока отец заканчивал бороньбу ржи, партизаны расстелили на траве скатерть, достали баклажку со спиртом, нарезали сало, очистили испечённую нами ранее на костре картошку.

- Сашко, что ты там возишься, подходи поближе, выпьем за победу над фашистами, - торопил хлопотавшего возле лошади отца словоохотливый Жорж. Отец не спеша распряг кобылу, снял барки, уложил их с бороной на телегу, привязал Андреевну поводком к телеге, где для неё был приготовлен охапок свежей травы.  Только потом отец достал из кошёлки краюху домашнего хлеба и подсел к партизанам.

Я не спускал глаз с оружия гостей. Жорж, угадав моё желание, даже разрешил мне подержать в руках немецкий карабин. Выпив по кругу из медной кружки, мужики отправили меня кормить Андреевну, а сами о чём-то долго шептались.

Между тем наступал вечер. Отец запряг лошадь, и мы вместе с партизанами отправились домой. Перед деревней, уже на Белой дороге, в колхозном саду, отец высадил гостей. Они скрылись под развесистой антоновкой.

Дальше мы поехали одни. Отец пообещал разведать, есть ли кто из оккупантов в деревне, и сообщить попутчикам-партизанам.  В деревне никого из чужих не было. Сказать дяде Жоржу, что у нас всё хорошо, отец послал меня. Это было моё первое боевое задание. Но тогда я этого не понимал. О той встрече в поле с партизанами мне было приказано никому не рассказывать, даже Грише.

Судьба этих партизан сложилась по-разному. В результате какой-то перестрелки в лесу на Зайцевой речке, в полутора километрах от деревни, Жорж был убит, а Иван Иванович ранен в ногу. Убитого партизана селяне похоронили там же, на лесной поляне. Кроме имени, ничего о нём приваловцам неизвестно, и могильный холмик давно сровнялся с землёй.

Ивана Ивановича женщины с месяц тайком выхаживали на гумне, чтобы не прознали полицейские. Выздоровев, он отправился партизанить в Брянские леса. Говорили, что Иван Иванович дошёл до Берлина и стал Героем Советского Союза.


КОНЕЦ ОККУПАЦИИ   

Больше двух лет длилась немецкая оккупация Приваловки. Наконец наступил долгожданный день, когда немцы под натиском Красной Армии вынуждены были оставить захваченные территории великой страны. Дошла очередь и до Приваловки.

Был сентябрь 43 года. Ещё недели за две-три  до их отступления многие местные полицейские ушли в леса «партизанить» (не хотели уходить с немцами). По деревне пошли слухи, что немцы при отступлении всё жгут и всех, кто попадётся, расстреливают. И, действительно, на востоке небо ночами полыхало заревом пожара.

И как только в деревне появились первые отступающие немцы, почему-то верхом на лошадях, все приваловцы, захватив скот, поспешили спрятаться в окружавших деревню лесах.  Отец, закопав мешка три ячменя в яму на огороде, увёз нас, детей в молодой густой сосняк, что под Коммуной. Мать с бабушкой остались выносить из дома в огород постель, одежду, иконы. Назавтра  мать пришла в лес вместе с коровой, бабушка с козой остались дома.

Отступали немцы всего в течение одного дня, и все пешком, без пушек, машин и танков, не то, что в 41 году. И даже нам стало понятно, что наши теперь сильнее и войне скоро конец.


ВРАГИ СОЖГЛИ РОДНУЮ ХАТУ

К вечеру враги стали жечь деревню, жилые и хозяйственные постройки. Поджигали русские в немецкой форме, видимо, бандиты из «русской освободительной армии» предателя Власова. Один из них нашёл в  огороде вынесенные бабушкой из горящего дома вещи и иконы, облил их бензином и поджёг, а бабушку, на коленях просившую его этого не делать, грязно ругаясь, жестоко избил прикладом и чуть не пристрелил.

Всю ночь полыхали хаты и сараи деревни. Даже в лесу было светло от горящих домов. Мы с опушки леса молча смотрели на поднимающиеся к небу языки пламени. Никто почему-то не плакал. Старушки крестились, шепча молитвы, мужики слали проклятия.

Когда, после ухода немцев, мы вернулись в деревню, на месте домов, хат, сараев  дымились головешки и торчали в небо чёрные печные трубы. На лугу и по улице лежали туши убитых фашистами коров,  телят и собак. Горбатого соседа, не ушедшего в лес и пытавшегося спасти от пожара хату, нашли утопленным в колодце.


НАШИ ВЕРНУЛИСЬ

Через день после ухода немцев, 21 сентября 43-го года, появились наши. Более чем двухлетняя оккупация Приваловки закончилась. Население сожженной деревни со слезами встречало освободителей, стоя у своих пепелищ.  Женщины тщетно высматривали среди идущих красноармейцев своих мужей и сыновей.

Три дня красноармейцы сплошным потоком проходили через деревню. В первый же день с ними ушли воевать вышедшие из леса партизаны, молодые мужчины, уцелевшие окруженцы-«пленные», в том числе сибиряк Кулешов и армянин Израильян, даже полицейские, кто не захотел уйти с немцами.

А женщинам надо было думать, как выжить без сгоревших хат и сараев, без сражающихся на фронтах мужчин. На дворе уже конец сентября, скоро зима. Уцелели только здание школы, несколько домов, крытых железом, и с десяток бань.

Всем миром начали строить времянки, землянки. Поселились в школе, в банях. Отец времянку построить не успел, соорудил только сарайчик для коровы: опять призвали на фронт. Зимовали уже без отца в хатке Ульяны Лаптевой по прозвищу Солоха. Все 12 человек в одной комнате, причём и Ульяна, и мать - с грудными детьми.


КОНЕЦ ВОЙНЫ ДЛЯ ОТЦА

Летом 44-го для отца война закончилась. Он вернулся домой инвалидом 2 группы, в выгоревшей гимнастёрке, в американских ботинках с обмотками. В его солдатском ранце было несколько благодарностей от Сталина за боевые заслуги, банка тушонки, сухари и комплект байковых портянок.

К  зиме отец вместе с Митькой, племянником, срубил на пепелище небольшую 4 на 4 метра хатку с русской печкой, где мы и прожили семьёй из 7 человек целых 5 лет, пока не построили в 49-м году настоящий дом-пятистенку. 

Отцу, правда, пожить в нём не пришлось: 8 ноября того же года он умер на только что сложенной лежанке. Было ему всего 42 года.
 
Стелили полы, строили из осиновых брёвен сени мы с младшим братом Гришей уже без отца. На руках у матери осталось четверо детей, и пятым была беременна. Старшему – мне едва исполнилось 14 лет. Для семьи настали самые тяжёлые времена.


ЦАГЕЛЬНЯ

Так в наших краях называют кирпичный заводик. Был до немцев такой «завод» и в Приваловке на хуторе. Это большая крыша на шести столбах, печь для обжига дровами сырого кирпича и залежи глины. Когда сожженная немцами деревня начала отстраиваться, кирпича, чтобы сложить печку, взять было негде. Колхозная цагельня тоже сгорела.

Тогда научились делать кирпич в каждом дворе. Благо, сырьё: красная глина и песок – были под ногами. Работу выполняли, как правило, дети. Технология проста. В огороде копали две ямы. В одной брали песок, в другой, которая поглубже - глину. В деревянном ящике глину с песком поливали водой, месили босыми ногами. Потом лопатой это сырьё клали в сделанную отцом форму на два кирпича. Из формы ещё сырые кирпичи опрокидывали на ровной площадке тут же в огороде и оставляли высыхать, время от времени поворачивая с бока на бок.  Сох кирпич до готовности недели две. Но его так и называли - сырец.

Всё лето 47 года мы с Гришей делали кирпич-сырец.

Главным мастером и прорабом по производству сырца, конечно, был 10-летний Гриша. Эту тяжёлую работу выполнял он с охотой и увлечённо. Даже мог пропустить уроки. Некоторые кирпичины выходили у него даже с вензелем «Л.Г.», Лазаренко Гриша.

К осени в огороде было готово 1500 крепких красивых кирпичин. Их с лихвой хватило на кладку русской печи и двух печек-лежанок.


ТОЛОКА

Это древнее славянское слово, широко бытовавшее на Руси, стали забывать. А в наших стародубских краях оно имело даже два разных значения. 

Толока с ударением на последнем слоге означало сбор людей к одному хозяину по кличу (просьбе) для дружной работы, на один день. Столетиями этот прекрасный обычай приходить на толоку к соседу, родственнику, к знакомому и трудиться безвозмездно выручал моих пращуров при крайней нужде или стихийных бедствиях.

После оккупации без толоки деревня из руин так быстро не поднялась бы. Не хватало мужских рук, лошадей. И людям приходилось  все тяжёлые и объёмные работы выполнять  толокой. А если приглашали на толоку, то платы за работу никто не требовал, не полагалось. Зато хозяин или хозяйка должны были вечером по окончании работы приготовить для толочан угощение с вином и едой.

Например, для постройки сруба даже небольшого сельского дома надо иметь не менее 60 брёвен. Если возить брёвна из своего леса, то вдвоём за день на лошадке можно привезти 2 бревна. И будешь возить всё лето. А толокой, если придут человек 25, хватит и одного дня.  Толокой иногда копали картошку, резали торф, заготавливали сено, крыли соломой крыши.

Осенью 46-го года отец созвал толоку привезти для хаты брёвна из леса. Пришли все, кто услышал, человек 20. Быстро распределились, кто в лесу будет валить лес, кто обрубать сучья, кто возить готовые брёвна к месту строительства хаты.

Мать с бабушкой готовили угощения, вечерю. Еда хоть и скудная, но на столько едоков только бульбы надо было наварить чугуна два. Капуста, огурцы, помидоры, жареные или солёные грибы – вот и вся закуска. Самогон, литров десять, уже давно ждал своего часа в погребе. К вечеру почти все брёвна лежали на месте будущей хаты.

Есть ещё «толока» с ударением на втором слоге. Это паровое поле, на котором летом пасут скот. Поле, которое после жатвы осенью и весной не перепахали и оставили отдыхать до следующей осени. На нём вырастали разные полевые травы. Вот и гнали пастись скот на толоку. А ранней весной и поздней осенью скот можно пасти и на лугах, и на лесных полянах, не причиняя вреда урожаю луговых трав и лесных угодий.
 

ПОСЛЕ ВОЙНЫ

ПОБЕДА!

Наконец измученные войной люди дождались мира. Помню, как односельчане праздновали великую Победу. Это было 9 мая 1945 года. Тёплый солнечный день. Яркая сочная зелень. Все: стар и млад – собрались в центре села, у уцелевшего от пожара колхозного памятника. Кто утирает слёзы, кто смеётся. Девчата затянули песни. Фронтовики, демобилизованные по увечьям и ранениям, надели на гимнастёрки боевые награды.

Состоялся митинг. Помянули добрым словом тех, на кого пришли уже похоронки.

Фронтовики рассказали о своих походах, о подвигах сослуживцев. Леоньков Иван, у которого вся грудь была увешана орденами и медалями, запел «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой!». Все подхватили. Никогда больше я не слышал такого проникновенного исполнения этой песни. Оказывается, Иван на фронте во время пеших переходов все 4 года войны был ротным запевалой.

Все надеялись, что после такой победы уж точно жизнь наладится. А похоронки приходили и после Победы. И деревню впереди ждал жестокий голод 46-47 годов, нищета и прежнее бесправие.


БОСЯКИ
               
Помню, как все: и взрослые, и дети - ходили босыми всё лето, от снега  до снега. Ведь сгорели не только дома, но и всё имущество, что там находилось. Босиком и пахали, и косили, и ходили по лесу независимо от погоды: не было обуви. И отец справедливо обзывал нас с Гришей босяками.

У нас на семью имелась только одна пара американских ботинок, в которых отец воевал на Белорусском фронте. Потом появились склеенные из старых автомобильных камер резиновые бахилы. Кое-кто из приваловцев носил лапти.

Самая уважаемая профессия тогда в деревне – сапожник. Даже когда и появилась обувь, нам было привычней, как Маугли, ходить босиком. В июле 49-го года я и в педучилище сдавать документы отправился босой. Документы приняли, зачислили на первый курс без экзаменов, но тактично объяснили, что на занятия 1 сентября будущему учителю лучше бы прийти с чистыми ногами и обутым.

То же и с одеждой: носили, пока совсем не порвётся на клочки. Фронтовики годами донашивали свои солдатские галифе, гимнастёрки, фуфайки и шинели. На голове я носил зимой будённовку, летом - отцову пилотку.

Первую рубашку из куска подаренного приезжавшим в отпуск дядей Димой сатина в клеточку мне и моему отцу пошила деревенская модистка Полина Рунге в 49-м году, когда я поступил в педучилище. Года два я носил её, не снимая, так как другой рубашки у меня и не было.  Отца в том же году в такой рубашке и похоронили.


БИТЬЁ ОПРЕДЕЛЯЕТ СОЗНАНИЕ

В нашей семье детей любили, жалели. Но что такое ремень или лозина, и как они применяются в воспитании, мы всё же испытали на своей шкуре. Наказывали в нашей семье физически редко, за дело, и только когда кто-то из детей совершал большой непростительный проступок. И наказывали не всех участников проказ, а старшего.

Привилегия наказать – у отца или бабушки. Матери разрешалось проказника только поругать и доложить отцу. Когда отец умер, о всех прогрешениях братьев и сестёр мама стала докладывать мне и просила проказника «побить». Я всегда обещал это сделать, но откладывал на потом. Жалко было. А потом и «забывал».

- Гриша, Тамара, прекратите козу дразнить, а то папке расскажу, - слышался мамкин голос.

- Миша, почему пшена для каши не натолок в ступе? Папке скажу.

И этого было достаточно, чтобы дети оставили в покое её любимое животное и чтобы я побежал с толкачом к ступе толочь поджаренное на сковородке в печке просо.

Наказывал отец или ремнём, или кнутом, и только по мягкому месту. И только, если установлена вина и получено признание. Останавливал экзекуцию сразу же, как слышал:

- Папочка, родненький, прости, больше не буду! 

Для отца три деяния для нас были запретными. Это воровство, курение и сквернословие. Хотя он в нашем присутствии сам нередко матерно ругался и беспрестанно курил крепкий самосад. Но чужого не брал.

В 45 году в походах с друзьями за щавлем я и Гриша начали курить. Хотелось походить на бравых фронтовиков. Курили всё, что дымит и что можно завернуть в бумагу: сухие берёзовые листья, конский навоз, клочки ваты, сухой мох. С месяц отец не замечал. Пахнет дымом, значит, сидели у костра.

Но когда мы пришли домой бледные и синие от головной боли и у нас начались рвоты, он понял причину отравления.

- Миша, дыхни! Курил? Гриша, курили?

- Папочка, прости, больше не будем! Это последний раз.

- Снимай штаны, становись на колени!

Я покорно снимаю штанишки, опускаюсь на колени. Папка зажимает голову в своих коленках, снимает ремень и начинает меня «учить». Я прошу простить, плачу, обещаю никогда больше не курить.

- А это тебе за Гришу, что не смотрел за меньшим братом, - добавлял папка ещё тройку шлепков.

Не столько было больно, как стыдно и унизительно было расстраивать отца и стоять на коленях с голой попой. Но зато такая порка запоминалась на всю жизнь.

Надо сказать, ни я, ни мои братья после такого урока курить до сих пор так и не стали. Помогли искоренить эту вредную привычку не разъяснения и лекции, а битьё, порка ремнём. И по чужим садам не шастали. И матерно не ругались.


ПАХАРЬ И ПАСТУХ

Работать в колхозе заставляли всех. В 8 лет я собирал колоски, с 10 - уже работал на лошадке. Выполнял мужские работы: пахал и боронил пашню, возил на телеге сено и снопы ржи, клубни картофеля. В 11 лет с 7 апреля по 14 октября (с Благовещенья до Покрова) с отцом и 9-летним Гришей пасли дворовый скот. В стаде было полторы сотни коров, два быка, телята, козы и овцы. Вставали с солнцем гнать стадо на поле или в лес в 5 утра и пригоняли в деревню стадо уже к закату, вечером. Независимо от погоды и настроения. И в дождь, и в жару, и в холод. Укрыться от дождя и холода было нечем. 

- Ничего, детки, - утешала бабушка, провожая нас на выпас в проливной дождь, - бог вымочит, бог и высушит.

Иногда в проливной дождь, когда спрятаться на поле или лугу негде было, мы раздевались донага и ложились на одежду. Дождь нас поливал, зато одежда оставалась сухой.

Лошадей после войны было мало, поэтому приспособились работать на кастрированных быках, волах. В 12 лет пришлось и мне пахать на могучих волах, когда в упряжку ставили по четверо сильных и упрямых животных.

Трудно было и тяжёлый плуг удерживать, и заставлять непослушных волов не сходить с борозды. Я пахал плугом, а Гриша впереди вёл волов. За недостатком лошадей и механизмов люди землю копали и вручную, лопатой. Даже боронили поле иногда на своих коровах.

Власти же требовали  больше сеять хлеба, картофеля. Почти весь урожай зерна колхозники сдавали государству, конечно, бесплатно. Собранный картофель на лошадках свозили на Васильевский спиртзавод, зерно – в Стародуб. После жатвы даже колоски собирали и сдавали в колхоз.

«Всё для фронта, всё для победы!» - был лозунг партии. Мы же в тылу вынуждены были есть хлеб из картофельных жмыхов. Собирали тошнотики, щавель, лебеду и варили из них похлёбку или пекли горькие лепёшки.

С возрастом  мне даже нравилось ходить за плугом, потому что эта работа была чисто мужская. Да и к лошадям тянуло. Пахал я целыми днями, даже будучи студентом Стародубского педучилища. И обижался, когда меня посылали на другую работу. К тому же, мои друзья все были пахарями. Это работа считалась престижнее, чем пасти скот или возить воду.


ОГОРОДНИК И САДОВОД

В 1946 году отец совсем ослабел, отказался от бригадирства. Его уговорили заниматься выращиванием овощных культур и садоводством. Создали отдельную бригаду. Недели две учили на каких-то курсах, откуда он привёз большую кипу полезных книг. И стал отец с закрепленными за ним женщинами выращивать  для колхоза целые поля капусты, свеклы, клубники, моркови, огурцов, ухаживать за большим колхозным садом.

Само собой, и мы с Гришей тоже стали огородниками и садоводами. Вместе с отцом изучали те книги, где описывались секреты и приёмы выращивания садов и овощей, вместе выращивали рассаду, растили овощи, собирали и учитывали урожай.

Через три года отца, который был инвалидом войны 2 группы, не стало, но навыки и любовь к огороду, к саду, отцовские уроки мы запомнили на всю жизнь.

И не случайно сегодня мои братья и сёстры, не побоюсь сказать, – лучшие садоводы и огородники и в Брянске, и на Украине, в Килие.


ВШИ. КЛОПЫ. КОРОСТА
               
Не хуже немцев и полицаев донимали в военные годы бедных приваловцев насекомые и болезни. На переживших оккупацию жителей, ослабевших от голода, холода, военной разрухи, не имевших необходимой одежды, обуви, крыши над головой,  набросились вши, клопы, пруссаки, корь и короста.

Боролись со всей этой нечистью своими подручными средствами. Помню, как мы, дети, заболели коростой, или чесоткой. Чесалось всё тело: и между пальцев, и живот, и спина, и ноги, и шея.

Бабушка весной накопала на лугу кореньев чемерицы, отварила в печке в большом чугуне, настояла. Потом этот настой, коричневый и зловонный, втирала в изъеденную чесоточными клещами кожу. Жутко жгло все тело.

После двух процедур клещи погибали, корочки кожи отпадали, и противной чесотки как и не бывало.

Со вшами бороться было тяжелее. Хорошо, если бы было мыло. Но мыло я увидел первый раз в 45-м году у приехавшего в гости дяди Димы, боевого офицера, майора, когда он во дворе, возле хаты, умывался и брился. Мыло было трофейное, розового цвета, душистое. До сих пор я помню его удивительно тонкий аромат.

Мы же одежду и голову мыли горячей водой с древесной золой, т.е. щёлоком. Штаны и рубашки прожаривали над горячими камнями в бане, гладили горячим утюгом.  Головы стригли наголо. Но этого было мало. Всё равно вши донимали. Против клопов были вообще бессильны. И давили, и кипятком их обливали. Их не становилось меньше.

Как только на улице теплело, уходили спать на вышки в сарай, на сено или солому.

С пруссаками жили мирно. Днём они прятались под печкой и спали, а ночью, когда они вылезали, спали мы.  А запечные сверчки своим ночным цирканьем и полётами из угла в угол хатки даже развлекали. Их у нас и звали циркунами. Да они и не пили нашу кровь, как вши и клопы.

Не скоро ещё после войны появилось мыло, одежда. Но постепенно вся эта нечисть пропала, исчезла.


ПЕРВЫЙ В ЖИЗНИ ПЕРВОМАЙ

Помню празднование в 44–м году, впервые после оккупации, Первомая. Накануне вместе с учителем украсили школу плетями зелёного плауна, фронтовик Безик Георгий чёрной тушью написал в классе прямо на меловых стенах лозунги «Смерть немецким оккупантам!», «Да здравствует Первое Мая!».

Собрались утром в классе. Учитель рассказал о празднике. Мы декламировали стишки. Учитель раздал нам подарки: каждому по одной конфетке-подушечке. Конфет мы давно не видели и забыли даже их вкус. Мы зажали первомайский подарок в кулачке, чтобы отнести домой.

И тут на улице повалил снег. А мы босые. Подождали часок. Метель не унимается. Учитель и говорит: «Дети, сегодня снег не растает, бежите домой, только не останавливайтесь». Мне пришлось бежать босым по снегу до Ульяниной хаты более километра. Ступни ног скоро от снега стали белыми. Я их уже и не чувствовал.

Бабушка заохала, увидев мои закоченевшие ступни ног. Сначала оттирала их в холодной воде, потом снегом, пока ноги не покраснели и не пошли по ним колики, а потом отправила меня отогреваться на тёплую печку.  Отогрелся, и хоть бы что. Только несколько дней бил сухой кашель. А конфетку я не съел: дома разделил на всех.


ЛУЧИНУШКА
               
Лучина – это (по Далю) «…кусок смолового дерева, зажигаемый для освещения хаты». Во времена Даля и Пушкина лучиной пользовались в каждом доме. И пословицы были про лучину: Не видал ты меня в красный день да при лучине. Лучина с верою, чем не свеча.

А я помню,  что такое лучина, и знаю, как её добывать и как использовать. В военные годы керосин в деревни не завозили. Свечей тоже не было. Освещались каганцами, но это если был какой-нибудь жир. Зато сосновое полено всегда было под рукою. Расколешь его топором и ножом щепаешь лучинки. Есть лучина – будет в хате и свет, и уйдёт кручина.

Спичек тоже не было. Но у каждого из нас было кресало, которым из кремня высекали искру. Искру ловили на сухой мох или вату.

Лучина горела недолго, трещала, рассыпала искры, но зато давала свет, при котором можно было повечерять, прясть, почитать. До 19 века лучиной пользовались повсеместно. «Догорай, гори, моя лучинушка, догорю с тобой и я…», - любили и задушевно исполняли эту грустную песню мои земляки при любом удобном случае. В оные времена в застолье не обходился без этой «Лучинушки» и я. А после третьей рюмки, бывало, пели уже хором с Раей и друзьями.
По окончании войны появился керосин, лампы, а затем и лампочка Ильича. И о лучине снова забыли. Но если чубайсы будут продолжать свои реформы ЕЭС, то придётся опять вспомнить и о лучине, и о керосине.


«ШУМЕЛ КАМЫШ…»

Отец, как и все приваловцы, любил и умел петь. Но пел только когда было застолье и благодарные слушатели. Некоторые народные песни я впервые услышал от него.

Самые любимые его песни были про Стеньку Разина («Из-за острова на стрежень…»), «Живёт моя отрада в высоком терему…», «Распрягайте, хлопцы, коней…», «По диким степям Забайкалья…». Но каждый раз к концу застолья он с особым упоеньем пел свою любимую песню « Шумел камыш».

Я как сейчас вижу его сидящим с гостями за столом, где стоит графин или четверть с самогонкой, лежат скибки хлеба, солёные огурцы, варёная картошка и квашеная капуста, иногда холодец. И отец, забыв про закуску, подпирая рукой подбородок, полузакрыв глаза, после длительной паузы, как бы собираясь с силами, начинает медленно, мягким баритоном:

                Шумел камыш, деревья гнулись, а ночка тёмная была…

И тут же дядя Иван бархатным тенором, тётя Наташа и тётя Марина звонкими подголосниками на октаву выше подхватывают:

                Одна возлюбленная пара всю ночь гуляла до утра…

И я, сидя на печке, ясно представляю себе старый запущенный сад, ураганный с дождём ветер, непроходимый камыш, гнущиеся под ветром деревья, тёмную ночь и заблудившихся, потерявших тропинку бедную плачущую девушку с мокрой помятой косой. 

Мама не пела. Или стеснялась, или у неё не было слуха, но чистые голоса и песни отца, деверя и невесток её просто завораживали. Она тогда садилась на скамью и, казалось, забывала обо всём, ловя каждый звук песни и даже пуская слезу.

Когда уже отца не было, мы спрашивали, за что она полюбила папку. Она, вздохнув, отвечала:

- За кудрявый чуб и за песни. Крепко красиво пел.

Застолья и гости бывали только по праздникам. Это Пасха, Рождество, Успение Богоматери - 28 августа, Николай – 21 декабря. Ещё когда крестили детей (кресбины), сватали, женили.

Дядя Иван любил и мастерски исполнял городские романсы: «Соколовский хор у Яра  был когда-то знаменит…», «Ехал из ярмарки ухарь купец…», «Коробушку», «Пролетарочку», «Мой костёр в тумане светит». Часто звучали народные украинские и казачьи песни: «По Дону гуляет…», «Там Василько сено косит…», «Посею гурочки низко над водою…», «Ой, при лужку, при луне…». 

И что примечательно: при немцах Приваловка не пела. Если и были застолья, то тихо и со слезами, без плясок и песен.

Я тоже люблю эти песни. А если хороший хор исполняет «Шумел камыш», я живо вспоминаю отца, слышу его голос, голоса дяди и теток, которые давно ушли в мир иной.
 

ТОШНОТИКИ

В толковых словарях русского языка такого слова нет. Но в моём детстве в наших краях это слово было понятно всем. В голодные послевоенные годы приваловцам приходилось есть  всё, что не ядовито, что можно было жевать и чем можно на время обмануть пустой желудок. Собирали на лугу листья и соцветия травы раковые шейки, листья мать-и-мачехи, лебеду, щавель, молодую крапиву, ботву свеклы. Из раковых шеек пекли горькие лепёшки, из лебеды и щавеля варили супы и похлёбки.

Но самым калорийным и популярным блюдом были лепёшки из тошнотиков. Тошнотик – это прошлогодняя картошка, которая после уборки картофельного поля оставалась зимовать в земле. Клубни перемерзали, весной оттаивали. Вода из них выморозилась, ушла. Остался только пахнущий гнилью крахмал.

Весной, как только сходил снег, мы с вёдрами ходили по топким полям и выковыривали из земли чёрные грязные уже не клубни, а тошнотики. Дома бабушка мыла добытый с таким трудом «продукт» в корыте, стараясь отделить от бывшего клубня землю и песок. Потом варила тошнотики в печке, толкла и пекла лепёшки. Они пахли гнилью и прелостью, на зубах хрустел песок. После еды часто тошнило, болели животы, но голод на время тошнотики утоляли. А завтра снова мы отправлялись в поле собирать урожай гнилой картошки.


ЩАВЕЛЬ

Есть одно овощное растение, которое в военные и послевоенные годы спасало нас от голодной смерти. Это щавель кислый, или просто щавель. Растут у нас ещё щавели конский, свиной, воробьиный, гусиный, заячий, но съедобен только щавель кислый. 

Собирать щавель в Приваловке была обязанность детей 7-10 лет, которые для серьёзной работы ещё не годились. Уже с первых дней мая с котомкой через плечо рано утром после напутствия бабушки отправлялись мы вдвоём с Гришей или с кем-то из соседских мальчишек  за щавелем.

Щавель можно было найти только на дальних лугах, торфяных болотах, на влажных лесных полянах. Но излюбленным нашими местами были Титов Лог, Блынь, Гусарово. До них мы шли версты две-три полевыми дорогами или прямиком по полю. Шли долго, по пути рассматривая птичьи гнёзда, гоняясь за ящерицами, зайцами и перепёлками.

Собрав котомку свежих зелёных листьев и до оскомы наевшись кисленькой травки и заячьего чеснока, так же не спеша возвращались к обеду домой. Такая работа нам даже нравилась.

Собранного щавеля хватало дня на два.  Бабушка в печке в большом горшке (махотке)  варила из щавеля или зелёный борщ, или суп-похлёбку, добавляя туда картошку. Это блюдо поедали мы взахлёб с большим аппетитом. И ели всю весну каждый день. Назавтра мы опять шли на луга собирать кислые листочки.

Подросли Тамара с Валей – они стали ходить по щавель, их сменил потом подросший Шурик, Саша.

И до сих пор время от времени в рационе нашего питания и летом, и зимой появляется или зелёный борщ, или суп со щавелем. И опять я, как и в далёкие военные годы, но уже с внуком, собираю весной на лугу возле дачи кислые листья замечательного овоща. А уже бабушка Никиты Рая консервирует богатый витаминами, редкими кислотами и веществами щавель впрок,  на зиму.  Одно время мы высевали его даже в огороде, но бабушка Рая считает, что дикий – лучше.


АВРОРА И САМУРАЙ

«Знакомых тьма, а друга нет!» - эти пушкинские слова сегодня относятся и ко мне. А ведь за эти 75 лет сколько у меня было друзей, хороших и разных! Но время неумолимо. С годами старых друзей теряешь, а замены им не находится. «Иных уж нет, а те далече». Разъехались по разным городам и весям друзья детства, и потерялись их следы. Покоятся на кладбищах друзья по педучилищу Лёня Пильков, Миша Стажков, Стасик Миненко, недавно проводил на кладбище Кузнецова Анатолия (Толика), бывшего редактором областной газеты, Кулешова Виктора (Витю), заслуженного работника культуры.

А я хочу рассказать о своих первых друзьях, с которыми я дружил в детстве. О Евгении я не говорю. После эпизода с Манькой дружба наша распалась, к тому же его оставили на второй год в первом классе.

А друзьями моими на многие годы стали соседские мальчишки Копыловы Александры, Шурки. У одного Шурки кличка была Аврора, у другого – Самурай. Втроём мы ходили за 3 версты в семилетку, вместе готовились к урокам, разом поступали в комсомол, 11 раз ходили в Воронокский ЗАГС за 10 вёрст, чтобы получить взамен сгоревших вместе с хатами свидетельства о рождении.

Самурай и Аврора были старше меня на два года. Оба и ростом выше, и сильнее. Но учились мы в одном классе. Потому что они были усидчивее меня: в некоторых классах сидели по два года. Вот я и догнал их к пятому классу.

А дружба у нас получалась взаимовыгодная: с такими корешами меня никто не пытался обидеть, а я выручал их в учёбе, помогал решать задачи и писать сочинения.

Заводилой у нашей троицы был Самурай. Лицом смуглый, чернявый, волосы чёрные, прямые. Ловкий и подвижный, он и впрямь напоминал киношного японца. А поскольку с Японией тогда не ладили и слово «самурай» часто звучало, к мальчику и прилипла такая редкая кличка. Даже заменила его имя. Сашек, Шур в деревне было много, а Самурай - один.

Он командовал и дома своими 5 сёстрами, и на улице мальчишки его побаивались. В игре в лапту (гилку) равных Самураю по ловкости и сноровке не было.

Аврора был полной противоположностью быстрому, как ртуть, Самураю. Рослый, упитанный, медлительный, спокойный, всегда невозмутимый, послушный, тугодум, он никогда не  шёл на конфликты и был надёжным товарищем и партнёром в любых детских играх и проказах.

Перед войной тётя Марфа и Павел, его родители, работали на Беломорканале, и ходил Шурик в костюмчике матроса, и на лентах бескозырки сверкало написанное золотом слово «Аврора». Так и стал мой друг не Шуриком, а Авророй.

Уроки часто готовили мы вместе. Учебников было мало: по истории, биологии был по одному, геометрии и  русскому – по два на всю деревню. Учились по очереди, передавая друг другу. Добыв учебник у девочек, Самурай, Аврора и я устраивались где-нибудь в саду или в сарае. 

- Миша, давай читай, - командовал Самурай, устраиваясь поудобнее на мягкой траве или соломе, - а ты, Аврора, отгоняй от Миши мух. 

И я читал текст нужного параграфа учебника, читал медленно, стараясь запомнить нужные термины. Иногда Самурай прерывал, требуя или пояснить, или вновь перечитать текст. Вместе решали задачи по математике, физике, геометрии. Я решал, а они переписывали в свои тетради.

В школе отвечали соответственно:  я – на пять, Самурай – на четыре, Аврора – на три, а то и на два. 

- Копылов, - обращался учитель к Авроре, тщетно пытавшемуся у доски доказать теорему,- ты, кханешно, опять не учил дома? 

И опять Аврора доучивал теорему после урока, а я его ждал, чтобы вместе идти домой, из Ново-Млынки в Приваловку.

После школы мы разъехались.

Самурай вместе с семьёй переехал в Днепропетровск. Там женился на тоже уехавшей туда Саше Плотко (моей сводной двоюродной сестре). Их сын Копылов стал знаменитым на Украине футболистом, играл в «Днепре». Самурайские гены не пропали.

Аврора стал кадровым военным, старшиной ВВС, женился на хохлушке и поселился в Полтаве. Когда приезжал в Приваловку к матери, мы обязательно встречались.


ПЕРВЫЕ РАДИО И ЭЛЕКТРОЛАМПОЧКА

Помню, как в деревне появилось радио. Сначала по улице поставили столбы, протянули по ним и от них к каждой хате две нити проволоки. В хатах повесили чёрные «тарелки», которые и вещали потом целый день. Утром радио начинало, а в полночь заканчивало передачи исполнением гимна Советского Союза.

Мы теперь в каждой хате слушали Москву, и настенные часы-ходики всегда показывали московское время. И всё бесплатно! Это 1950 год.

А пару лет спустя в домах появилось и электричество. Лампочки, правда, светили только часа два вечером и  порой неярко. Но лучше, чем каганец и даже 10-линейная керосиновая лампа. Электростанция была своя, колхозная, работала от дизельного мотора. Тоже бесплатно. Про лучину быстро забыли.

 
ПЕРВЫЕ ТРАКТОРА

Уже в 1949 году начали пахать колхозную землю и тракторами. Но их было мало, несколько штук на район, и находились они в государственных МТС. Появлялись трактора в деревне редко и для мальчишек были диковинкой. Мы гуртом бежали за железным чудом и пытались прокатиться на его прицепах.

Один раз в 46 году эта забава для нас кончилось трагедией. Прицеп трактора, которым правил наш сосед Василий Ильич Беляев, задавил насмерть двоих моих приятелей. Я тоже упал под прицеп, но к счастью, отделался только испугом. 

А в 1958 году разрешили колхозам покупать такую технику себе, в хозяйство, и скоро волов и лошадей на полях заменили сильные стальные кони.

А там пришли и комбайны, и грузовые автомашины. И появились в деревнях новые профессии: трактористы, шофёры, комбайнёры, механики, электрики, инженеры. Ещё их называли общим словом механизаторы.

И молодые красавицы доярки и гордые сельские учительницы стали выходить замуж не только за курсантов военных училищ и лётчиков, но и за механизаторов: шофёров и трактористов.


РАСХИТИТЕЛИ КОЛХОЗНОГО ДОБРА

Помню, как строго наказывали расхитителей колхозной собственности. В 1946 году в результате военной разрухи и неурожая в наших краях люди страдали от жестокого голода. Особенно тяжко было вдовам погибших на войне солдат, у которых на руках остались маленькие дети. Их, детишек, надо было хоть чем-то кормить, чтобы выжили. А хлеба не было, не хватало и картошки.

Это случилось в конце мая. Пошатываясь от недоедания и усталости, группа женщин вечером возвращалась с колхозного поля, где за плугом сажали картофель. Их встретили на дороге присланный райкомом председатель колхоза вечно пьяный Кострома и милиционер Репин. Они обыскали колхозниц. У Ганны и Марьяны  в фартуках нашли по 5 картошин. Вдов арестовали, судили открытым судом и дали по 2 года лишения свободы.

Дети остались круглыми сиротами и 2 года скитались по родственникам, пока мамы не вернулись из лагерей, где искупали перед народом свою вину и перевоспитывались.


ЗАМКИ

Трудно нынешним людям представить себе жизнь без замков, железных дверей и хитроумных запоров. Замыкаются шкафы и столы, комнаты и квартиры, машины и гаражи, дома, сараи и дачи, калитки и ворота, сумки и дипломаты, офисы и кабинеты…

А в Приваловке замков не было. Замыкали только магазин и колхозные   кладовые. Наши хаты, сараи, конюшни, фермы, гумна, курятники, свинарники и бани замков не имели. Самое большое – это крючок, задвижка или клямка.

В любой дом можно было зайти беспрепятственно. Если на зов никто не отозвался, значит, хозяев нет. Но никогда ничто не пропадало. Если нужна была какая-то вещь, можно было взять, но потом поставить или положить на место.  Даже цыгане, нищие и случайные прохожие без спроса ничего не брали. Так велось испокон веков.


СМЕРТЬ ВОЖДЯ

Помню, как я узнал о смерти Сталина. Это было 5 марта 1953 года. Я тогда заканчивал в Стародубе педагогическое училище. Третий урок – история, который вёл директор училища, подполковник, участник штурма Берлина. Давно прозвенел звонок, а его всё нет. Наконец, заходит в класс, но без журнала и книг, какой-то постаревший и растерянный. После паузы срывающимся голосом сообщает:

- Ребята! Случилось несчастье: скоропостижно скончался наш вождь и учитель Иосиф  Виссарионович Сталин! - и зарыдал, обхватив голову руками. Защемило сердце. Нам стало страшно. Заплакали девушки, с трудом удерживали слёзы парни.

Смерть Сталина для ещё не оправившейся от разрушительной войны страны явилась невосполнимой потерей. Горевал весь народ.

Это сейчас, когда в угоду разным политическим проходимцам  лжеучёные переписывают историю и делают героями предателей Власова и Бандеру, а в святые записывают кровавого и беспомощного Николашку-царя, можно безнаказанно искажать события и клеветать на прежних кумиров. Особенно если этот кумир уже мёртв и не может ответить. А тогда все верили товарищу Сталину, с его именем на устах бойцы шли в атаку на фашистов, бросались под вражеские танки.

Приведу ряд высказываний знавших его мировых политиков.

Рузвельт: «Сталин воистину воплощает душу и сердце России».

Черчилль: «Большим счастьем для России было то, что в годы тяжёлых испытаний Россию возглавлял гений и непоколебимый полководец И. В. Сталин. Он был выдающейся личностью».

Гитлер: «Это единственный мировой политик, достойный уважения… Он намного превосходит и Черчилля, и Рузвельта».

Конечно, нам тогда не говорили о его якобы ошибках и «преступлениях». Но нам было уже по 18-20 лет, и мы воочию видели заботу государства о процветании страны, о детях, о школе, о защите границ и престижа Родины.

Уже тогда не стало в стране нищих, беспризорных, исчезали следы разрушительной войны. В год 2-3 раза снижались цены на товары потребления, не было спекуляции. Воры сидели, но не в Думе и правительстве, а в лагерях, и там работали.

Мы могли сами планировать нашу будущую жизнь. Каждому воздавалось по его труду. Учились, лечились, получали квартиры бесплатно. Поэтому смерть Сталина была и для нас невосполнимой утратой и настоящей трагедией.


ПЕРВЫЙ СПУТНИК И ПЕРВЫЙ КОСМОНАВТ

Хорошо помню ликование народа по поводу запуска Советским Союзом первого искусственного Спутника Земли, всеобщую радость и гордость по поводу первого полёта советского человека  в космос.

Я совсем близко, в трёх шагах видел первого космонавта Ю. А. Гагарина, когда он приезжал в 1966 году в Брянск. Был яркий солнечный августовский день. Гагарина провезли по всем районам города на открытой машине. Тротуары, обочины улиц, по которым проезжал первый космонавт, были запружены ликующими брянцами. Казалось, весь город высыпал встречать героя.

Я на своём маленьком мотоцикле ехал со Свени навстречу процессии, направляющейся на Брянск-2. У Чёрного моста пришлось остановиться и уступить дорогу. А он, улыбающийся, молодой, задорный, стоя в открытой машине, в трёх шагах от меня, всем, думаю, и мне приветственно махал рукой.

На обратном пути, когда я возвращался обратно, снова мы встретились у того же моста.  И снова я на обочине вместе с ликующим народом приветствовал первого космонавта.

Улица, по которой первый космонавт шёл на городской стадион на встречу с избирателями, с тех пор и называется «Бульвар Гагарина», Брянский Дворец детского творчества тоже носит его имя.

Брянчане в тот год единогласно избрали Ю. А. Гагарина депутатом Верховного Совета СССР.


ХРУЩЁВ И РЕФОРМЫ

Хорошо помню хрущёвское правление и его безалаберные реформы. Я с 1953 года уже работал в сельских школах учителем, завучем, директором школы. Стал членом КПСС, был агитатором, селькором. Рьяно пропагандировал решения  возглавляемых Н. С. Хрущёвым с 53-го года ЦК КПСС и с 58-го года СМ СССР (правительства).

В своих лекциях перед селянами доказывал, что мы по всем статьям совсем скоро догоним и перегоним Америку, что через 20 лет, уже в 1980 году,  будем жить при коммунизме, что империализм догнивает и вот-вот умрёт, что религия – обман и опиум для народа и бога нет. Сам я в эти прогнозы и планы тоже верил. Да и жизнь менялась к лучшему на моих глазах.

По приказу Хрущёва колхозники вместо хлеба и картошки поля стали засевать кукурузой, которая в наших краях и раньше не родила. В деревнях и пригородах запретили на личных подворьях держать коров. 3-4 колхоза объединили в один, укрупнённый. Большинство сёл, переставших быть центрами хозяйств, объявили неперспективными, что ускорило гибель русской деревни.

Школам довели план сдачи государству мяса, масла, сельхозпродукции. Некоторые державшие нос по ветру директора школ, в ущерб обучению, умудрялись содержать в классных комнатах кроле- или птицеферму. Они стали нашими маяками, получали грамоты и ордена, нас возили в их школы перенимать опыт.

Будо-Понуровская школа, где я был в то время директором, план по мясу тоже выполнила. Мы с учителями купили на Украине кабанчика на 120 кг, сдали государству, а квитанцию я передал с отчётом в районо. Мои школьники возделывали гектар колхозной земли, ухаживали в колхозе за телятами.

В 1964 году в результате заговора Хрущева сняли со всех постов и нам объявили, что Хрущёв - плохой руководитель, наделал много ошибок, волюнтарист  и неуч. Все успехи в развитии страны приписали Партии, а во всех неудачах оказался виноват один бедный Никита Сергеевич. Зато время, когда он рулил, до сих пор называют оттепелью, а мы получили кличку «шестидесятники».

Но были и впечатляющие успехи. До сих пор мир помнит его «кузькину мать», кубинский кризис, советский спутник и Первого космонавта, целину и Великие стройки.

И никогда в стране не строилось для народа столько жилья, столько промышленных предприятий, школ и учреждений культуры, никогда больше русские не гордились так своей Великой Россией и её мощью, как в послевоенное время во время правлений грозного и мудрого Иосифа Сталина и противоречивого Никиты Хрущёва.

И я рад, что мне посчастливилось жить, быть свидетелем событий довоенного, военного времени и активным участником  событий послевоенного времени.

Жаль, что нынешние бездарные и продажные правители России предали доверчивый русский народ, не сберегли завоевания наших великих предков, погрязли в воровстве, коррупции и взятках, строя по указке чуждых России элементов бандитский капитализм.

                Брянск, 2009 г.