Декабрист

ДЕКАБРИСТ
Быль

– Баба Христина, дед Тихон, Семён Кузьмич, Харитон Прокопич, подходите поближе, на первой скамейке есть места.

Василь! Васька! Я к тебе обращаюсь! Пропусти вперёд беременную Таисию. Тётка Марьяна, продвигайся сюда, садись рядом с Кузьмичом! Федька, чего расселся, встань! – разносился по клубу звонкий голос Анны по фамилии Забава, или, как звали её за глаза, Нюрка-морячка.

Забава рассаживала по скамейкам пришедших в клуб нарядных логоватовцев посмотреть концерт самодеятельности, а молодёжь – после концерта ещё и потанцевать под гармошку. Некоторые старушки пришли в клуб со своими табуретками.

Заведовать колхозным клубом в селе Логоватое Нюрка стала недавно, всего полгода назад, когда её из доярки перевели в почтальоны. До обеда она разносит по хатам почту: письма, телеграммы и газеты, – а вечерами по выходным дням и по праздникам открывает двери колхозного клуба. За всё колхоз ей начисляет в месяц по 30 трудодней. Да и ходит целый день по селу нарядная.

Она – активист: секретарь колхозной комсомольской организации, депутат сельского Совета. Четвёртый год Аня ждёт жениха, который служит подводником на Северном флоте. Тогда на флоте служили парни по 4-5 лет. Отсюда и прозвище у девушки. Шустрая, острая на язык, с длинными русыми косами, ярким румянцем на щеках, большими карими глазами, она не одного парубка свела с ума. Но слыла недотрогой.

Для жителей села клуб – единственное место, где можно собраться в праздник, посмотреть кино, молодым под гармошку потанцевать, похвастаться своим нарядом. Раньше по выходным шли всем миром в церковь, но в 44 году храм закрыли, а за год до моего появления в селе деревянная красавица-церковь дотла сгорела от попадания молнии.

Для властей клуб – учреждение для проведения идеологической работы среди населения, т.е. для пропаганды постановлений партии и правительства, агитации, проведения разных собраний.

Сегодня – 8 Марта, советский женский праздник. Так совпало, что ещё и последний день Масленицы, прощёное воскресенье. В каждом доме целую неделю Масленицы – и блины, и горелка, и гости с утра. Селяне, конечно же, празднуют весёлую Масленицу по-старому, хотя уже без кулачных боёв и лихих троек. Но драки бывают.

А погода уже весенняя. Ещё позавчера бушевала зимняя метель с перемётами, а сегодня уже ярко светит ласковое солнце. Снег на дорогах почернел от конского навоза, напитался талой водой, стал рыхлый и проваливался под ногами. На старых липах и тополях, росших вокруг сгоревшей церкви, уже хлопотали и шумели на всю округу неожиданно прилетевшие с тёплых стран грачи. На склонах оврагов открылись тёмные проталины и зажурчали первые ручейки.

Сельские модницы с неясным волнением доставали из бабушкиных сундуков слежавшиеся за долгую зиму свои летние наряды и подолгу примеривали их у зеркала. Мужики, докуривая последние запасы самосада, ремонтировали телеги, плуги, бороны, летнюю сбрую.

Нюрка с комсомольцами к этому дню по традиции подготовила концерт. На клубе и магазине давно висят объявления, что 8 марта будет концерт художественной самодеятельности и танцы, а перед концертом – лекция о международном положении. И фамилия лектора: завуч школы Лазаренко М. А.

Почти все скамейки в клубе заняты, а люди всё прибывают. Старушки с табуретками пришли заранее и уселись поближе к сцене. Они громко разговаривают, обмениваясь с кумушками своими новостями: у кого отелилась корова, кто с кем посварился, что пишет из армии внучек, кто собирается в последнюю дорогу покинуть этот грешный мир.

Старики, сняв шапки, приглаживают пятернёй помятые волосы и, не спеша, кряхтя и кашляя больше по привычке, усаживаются возле старух. Бабы снимают с головы тёплые шали и платки, оставаясь в тонких ярких ситцевых покрывках.

Девчата, надев свои лучшие наряды, скромно усаживаются на задних скамейках, никак не реагируя на колкости и насмешки задир парней. Хлопцы и подростки толпятся у входа, окружив своего кумира Стёпку, гоготом отвечая на его грубые и злые шутки в адрес проходящих в клуб девушек и молодиц.

Стёпка, Степан – местная достопримечательность. Ему лет семнадцать. В детстве переболев полиомиелитом, остался навек калекой. Ноги его скрючились и не держали, ходил, опираясь на костыли.

Зато Степан обладал мощным торсом, удивительной ловкостью, сильными руками и красивой головой, которую украшали длинные вьющиеся волосы и над верхней губой пробивающиеся шелковистые усы. Умудрялся отлично играть в волейбол, передвигаясь по площадке на одном костыле со скоростью ракеты, всех обыгрывал в шахматы и шашки.

Отец его погиб на фронте, жил парень с матерью, тихой скромной труженицей дояркой Ариной Даниловной. Обладая цепкой памятью, учиться дальше не мог из-за сиротства, работать не мог из-за увечья. Чувствуя свою физическую ущербность, озлобился на всех, кто здоров и крепок.

В общении со взрослыми стал груб и дерзок, за словом в карман не лез. Вспыльчивый как спичка, сквернослов и отчаянный хулиган.

Как калеке, всё ему сходило с рук. В русской деревне калек и убогих жалеют и не обижают, терпят все их выходки. Охотно затевал драки по поводу и без, пуская в ход мощные кулаки и тяжёлые костыли.

Селяне, глядя на все Степановы проделки, только покачивали головами и горестно вздыхали. Видя его безнаказанность, парни ему подчинялись беспрекословно, ловили каждый его жест, каждое слово. Словом, он стал их вожаком, и ему нравилось перед ними, несмотря на увечье, демонстрировать свою власть и независимость. И горе тому, кто Стёпке не угодил или обидел кого-то из его товарищей. Мальчишки из его свиты тут же вершили расправу.

Замечательно, виртуозно играл на подаренной ему колхозом гармони и доставшемся от отца трофейном аккордеоне. Причём играть мог без устали целыми вечерами. Игра была его страсть и единственное любимое занятие. Пока сверстники учились, работали на полях, на фермах, Степан днями дома оттачивал своё мастерство игры.

Обладая тонким слухом, он мог без подготовки на гармони воспроизвести любую мелодию. Особенно задорными у него получались яблочко, цыганочка и полька-бабочка, за сердце брали вариации на популярные тогда вальсы «Дунайские волны», «На сопках Манчжурии».

Без Степана танцы в клубе могли и не состояться. Поэтому Нюрке и девчатам приходилось порой перед Стёпкой заискивать, упрашивая поиграть, мириться со всеми его художествами. Да и на деревенских свадьбах без него уже не обходились.

В последнее время Степан всё чаще в клуб приходил навеселе. Вот и сегодня был в хорошем подпитии. Наверное, в последний день Масленицы не в одной хате побыл с гармошкой и угощался блинами с самогонкой и чаем с огурчиками.

Селяне живут и ныне не по часам, а больше по солнцу. Солнце встаёт – деревня пробуждается, солнце садится – работы заканчиваются, можно и отдохнуть. А в то время, в 1958 году, и часы-то редко у кого из них водились.

Я сам стал счастливым обладателем ручных часов немногим больше года назад, будучи уже секретарём Воронокского райкома комсомола. Отдал я тогда за «Маяк» со светящимся циферблатом почти месячный заработок. И как я ими гордился и хвастался перед друзьями! Не снимал с руки часы даже ночью.

8 Марта день почти сравнялся с ночью, и в 6 часов, когда было объявлено начало концерта, вечер ещё не наступил, и поэтому многие «артисты» не успели переодеться после рабочего дня и прийти в клуб.

Наконец, к 8 часам народу набилось полон клуб, и Нюрка-морячка поднялась на сцену, открыла из красного ситца занавес. Все приутихли. Мужики погасили самокрутки, побросав окурки прямо на пол, бабы перестали судачить и повернулись к сцене.

– Вечер, посвящённый празднованию Международного женского дня, считаю открытым. Слово предоставляется Михаилу Александровичу, завучу школы, – звонким голосом прокричала в зал Нюрка.

– Нюрка! Концерт давай, концерт, – послышался вдруг с передних скамеек дерзкий голос Степана и стук костылей. И тут же гул десятка мальчишеских голосов:

– Концерт, концерт, не надо лекции!

Оказывается, Стёпка с костылями и со своей свитой, прогнав пожилых женщин, обосновался на передних скамейках, перед сценой.

Я по ступенькам поднялся на сцену, подошёл к фанерной трибунке, развернул папку с заранее подготовленным текстом лекции и уставился молча в зал, ожидая тишины.

Надо сказать, читать лекции населению – не прихоть учителей-коммунистов. Это являлось нашей обязанностью, партийным поручением. И не только членов партии. Райком КПСС утверждал список пропагандистов по каждому селу.

С ними проводились семинары. Каждому доводился план прочтения лекций, выдавались путёвки. Корешок путёвки с отметкой о прочтении лекции отсылался в Отдел пропаганды и агитации (был и такой отдел). Давали даже отпечатанные на ротапринте готовые тексты лекций.

Я тоже был утверждён пропагандистом, и мне давали такие поручения. Конечно, можно было прочитать лекцию в красном уголке фермы дояркам, на машинном дворе механизаторам, где мало людей, и там отметить путёвку. Но мне читать нравилось в клубе, со сцены, куда приходили самые благодарные слушатели – старики.

– Товарищи! – начал я. Снова выдержав паузу, пока старики успокаивали Стёпку, продолжал вдруг охрипшим от волнения голосом по тексту:

– Сегодня всё прогрессивное человечество земного шара широко празднует вместе с непобедимым советским народом, – читал я выученный текст, поглядывая в зал. Зал молча внимал моим словам. Я рассказал о роли женщины в разгроме фашизма, в восстановлении разрушенного хозяйства, строительстве социализма. Рассказал о Зое Космодемьянской, о девушках-молодогвардейцах.

Степан с мальчишками опять стали хихикать, вскрикивать, толкать друг друга. Нюрка еле их утихомирила.

Когда я стал называть имена женщин, передовиков нашего колхоза: свинарку Нешкову Агафью, доярку Швед Аксинью – Степан вдруг оживился и стал выкрикивать имена женщин, которые от колхозных работ старались увильнуть:

– Ульяна Рыжая, Тонька-спекулянтка, Христина Помаз!

Каждое имя парни повторяли и сопровождали громким хохотом. Я знал, что все эти женщины-вдовы промышляли самогонкой, слыли гулящими и в передовики ну никак не годились. Лекцию пришлось прервать.

Я замолчал и снова ждал, пока наступит тишина и можно читать дальше. Нюрку уже никто не слушал. Стёпка вошёл в раж. Он снова затеял с ребятами возню. Нюрку обозвал облезлой козой. Бабу Горпину, которая принялась его стыдить, так толкнул костылём, что она свалилась со скамьи. И только когда его дядя Игнат Прокопич, старый коммунист, на него прикрикнул, он на время затих.

Настроение моё упало. С трудом зал успокоили.

– Товарищи! – продолжал я. – Велика роль женщины в воспитании будущего строителя коммунистического общества. У нас в школе учатся 280 мальчиков и девочек. И от того, как их мамы воспитывают дома…

Далее я начал перечислять матерей, дети которых отличались хорошей учёбой и послушанием. Но снова разнёсся по клубу голос нетрезвого Стёпки:

– Нюрка, шалава, давай концерт, хватит лекции!

Я с трибуны потребовал от Степана выйти из клуба.

– Если Степана не выведете из клуба, – заявил я с трибуны, – лекцию читать дальше не буду.

Стали упрашивать Степана уйти, но он ещё более обозлился и даже своего дядьку Прокопича облаял старым ослом.

Я ушёл со сцены, так и не закончив лекцию и не ответив на заданные ещё в начале вечера вопросы стариков о международном положении. Мне было стыдно за сорванную лекцию, я был зол и на себя, и на Степана.

Аня объявила в зал, что после перерыва будет концерт самодеятельности. Мужики, доставая кисеты с самосадом, спешили на улицу перекурить. Несколько старух стыдили Степана, но он в ответ обзывал их старыми ведьмами, а парни его слова сопровождали хохотом. Бабу Агафью назвал даже непечатным словом. Правда, она тоже не осталась в долгу.

И тут я вспомнил, что в декабре правительством был принят Указ о мелком хулиганстве, по которому судьи могли наказывать хулиганов арестом до 15 суток. Этот указ только начали вводить в действие. Я подозвал расстроенную Анну и рассказал об Указе.

– Михаил Александрович, ну кто Степана, убогого калеку, станет наказывать и с ним возиться, тем более в весеннюю распутицу?

– Зови, Анна, кого-нибудь третьего на сцену, и мы составим акт о мелком хулиганстве на Степана. Я отправлю в милицию, а там будь что будет.

– Можно Настю Нешкову, она тоже комсомолка?

– Зови. Да и деда Кузьмича, как депутата сельсовета, попроси заодно остаться.

Аня позвала свою подругу Настю, Семёна Кузьмича, и, пока шёл перерыв, на сцене под мою диктовку был составлен по всей форме «Акт о мелком хулиганстве жителя с. Логоватое Ещенко Степана Петровича».

В акте говорилось, что гр. Ещенко, беспартийный, во время чтения лекции в клубе в День праздника 8 Марта в адрес колхозниц выкрикивал бранные слова, оскорбил и грубо толкнул пожилую женщину, затеял в учреждении культуры драку, нагрубил лектору, чем сорвал проведение политически важного мероприятия. На замечания должностных лиц отвечал бранью. Своим хулиганским поведением в общественном месте позорит звание советского человека.

Акт подписали комсомолки, Кузьмич и я, член КПСС, завуч школы.

Назавтра конверт с актом опустили в почтовый ящик, и отправилось письмо в Стародуб к начальнику милиции. Признаться, тогда я просто не думал о последствиях. И на Стёпку уже зла не держал. Самое большое, думал я, приедет участковый, вызовет Стёпку в контору, посмотрит на его костыли, постращает, как это обычно бывало. Степка выслушает, невнятно пообещает исправиться. Уедет милиционер, а Степан ещё пуще будет дерзить. Опустил я письмо и о Стёпке забыл.

Весна в тот год случилась на редкость дружная. К концу марта после трёх тёплых и туманных суток и ночного дождя громадные сугробы снега растаяли, речушки превратились в реки и затопили луга и поля, дороги стали непролазными.

Из-за распутицы школьников с 1 апреля отпустили на каникулы, связь с селами и городом прекратилась. Оттаявший чернозём так напитался влагой, что превратился в месиво грязи. И если кто отваживался по нужде выходить на улицу, то грязь так засасывала обувь смельчака, что после нескольких шагов даже у солдатских сапог при попытке вытащить ногу из грязи отрывались подошвы. 

И вот в начале апреля в такое бездорожье в селе появляется участковый уполномоченный, один, на забрызганной грязью телеге. Доехав до хаты, у которой на завалинке грелись на солнышке две старушки, остановил еле волочившего от усталости ноги коня, что-то у них спросил и направил лошадь к хатенке, где жила Арина Даниловна с убогим сыном Стёпкой. Привязал лошадь к телеграфному столбу, поправил кобуру и ушёл в хату.

Старушки удивлённо переглянулись: Арина самогонку не гнала, в колхоз на работу исправно ходила, отродясь не воровала, чужих мужиков не привечала.

– Что делать у Даниловны милиционеру? – гадали пожилые женщины.

Прошло немного времени, и соседки увидели, как участковый вышел из сеней, да не один, а следом за ним на костылях ковылял, повесив голову, Степан и шла, утирая подолом слёзы, Арина.

Взобрался Стёпка на телегу, отвязал участковый лошадь, и потащило бедное животное с двумя мужиками телегу, колеса которой утопали по самые ступицы в оттаявшем чернозёме, обратно в Стародуб.

Домой Стёпка уже не вернулся. Назавтра в сельсовет сообщили по телефону, что житель с. Логоватое Ещенко С. П. постановлением суда отбывает наказание за мелкое хулиганство и будет содержаться в Стародубе под арестом в течение 15 суток.

Через две недели мать на лошадке привезла из милиции непутёвого сына домой. От неё узнали, что все 15 суток Стёпка пробыл в заключении. Кормили хорошо, 3 раза в день. Заставили, как и всех, работать. Его, как инвалида, определили на кухню: чистил картошку, мыл посуду.

Целую неделю Степан-«декабрист», как прозвали в народе осуждённых по декабрьскому Указу хулиганов, не показывался на людях. Только слышали соседи, как с утра до поздней ночи из избёнки Арины доносились то жалостные «страдания» тульской гармони, то бередящий душу плач трофейного аккордеона, из-под клавишей которого исходили тревожные, берущие за сердце мелодии полонеза и «Плача славянки». 

За весну я его не видел. Учителя рассказывали, что после 15-суточной отсидки Стёпку-декабриста было не узнать: перестал употреблять матерные слова, со всеми вежливо здоровается, в клубе помогает Нюрке наводить дисциплину, парней заставляет выходить курить на улицу, перестал выпивать.

Летом Логоватое я покинул.

Прошло 20 лет. Я уже давно работал в Брянске.

В августе 1979 года меня пригласили принимать вступительные экзамены по русскому языку и литературе на заочное отделение училища культуры.

Клубное отделение. В аудитории ждут экзамена человек 70 абитуриентов. В основном девушки из села. Я пишу на доске темы сочинений. Проходит минут 15. На заднем столе поднимается рука.

– Михаил Александрович, – говорит усатый парень лет 35-40, не вставая, – подойдите ко мне, пожалуйста, на минутку.

Подхожу и с удивлением узнаю в усаче с кудрявыми бакенбардами логоватовского хулигана Стёпку-«декабриста». Узнаю по костылям, прислонённым к столу. На столе – чистый лист, ни строчки.

– Михаил Александрович, – шепчет он, – сочинения я не смогу написать. Не знаю, что писать, и делаю много ошибок. Если не поможете, то я прямо сейчас уеду домой.

– Шпаргалки есть?

– Нету.

– Как сдал музыку?

– Аккордеон и теорию музыки сдал на пять.

– Хорошо. Посиди. Я тебе в учебнике карандашом подчеркну, что списать. Сначала спишешь слово в слово на черновик. Проверю черновик, потом перепишешь на чистовик. Страницы на три.

Через полчаса я забрал у Степана черновик с текстом из учебника литературы. На двух страницах исправил ошибок 20. Даже в его имени. Потом проверил и чистовик, где оставил неисправленными две ошибки, чтобы не ставить больше четвёрки.

После экзамена Стёпка подошёл ко мне и рассказал, что тогда, после 15-суточной отсидки в милиции, он круто изменил жизнь: заочно закончил десятилетку, женился, растит двоих детей. Работает в том же клубе заведующим, был комсомольцем. А теперь, чтобы дальше работать, требуется иметь диплом училища культуры.

– Я бы из-за русского не решился поступать, но когда узнал в приёмной комиссии, что Вы принимаете экзамен по литературе, подумал, что по знакомству поможете. Так и получилось.

Спасибо Вам за всё: и за тот урок в Логоватове, и за сочинение, – закончил мой, теперь уже хороший знакомый и земляк.

– Степан, и ты не таишь на меня обиду за «декабриста»?

– Что вы? Если бы тогда Вы меня не остановили, я бы спился и уже пропал. Ещё раз спасибо.

Я пожал его сильную мозолистую руку, и он, ловко переставляя костыли и подтягивая за ними безжизненно висящие больные ноги, медленно покинул аудиторию.

Через три года диплом Степан получил, а русский язык больше сдавать ему не пришлось. И я сделал доброе дело, вернув «декабристу» через 20 лет свой моральный долг.