Яблоко надзора

Это совсем другая страна. Другая земля. Другой мир. Сколько там часов лету? Шесть? Восемь? Уже совершенно неважно. Здесь небо, перемешанное с солнцем, как с желтком, который не захотел мутнеть. Здесь воздух, равный небу. Поэтому небо начинается сразу от теплой земли – и до самого того слепящего желтка, который вскипятил горизонт и влил в синий небесный коктейль вязкие струи густого воздуха. И стоят струи-струны на подставке горизонта, плавятся, дрожат многослойными миражами, чуть присядешь – лениво блестят медленными тягучими лужами. Здесь другая Вселенная.

…За считанными часами перелета – за спиной в буквальном и в перелетном смысле – серыми скалами торчат осунувшиеся сугробы уральского мегаполиса. Там долги, ловко замаскированные под благородные кредиты. Там разборки, именуемые переговорами. Там деньги, которые везде и которые всегда ускользают. И мы с Пашкой на пару привычно выносим из Сбербанка наличные. За неимением подходящих по объему сумок или иной разумной тары я перекидываю через плечо пикейное одеяло, как царские солдаты в киносказках носили шинель, свернутую трубочной поверх гимнастерки – и мы заходим с по скользким обледенелым ступеням в прокуренный вечерний вестибюль. Банк закрыт, мы идем по специальному разрешению. Выходим с одеялом, на котором неровной кучей лежат котлеты потрепанных купюр. Туша денег, как гамак с уснувшим толстяком – мы держим ношу с двух сторон за четыре угла. Аккуратно грузим гамак в отверстую пасть внедорожного багажника, предварительно завязав углы конвертом. Обмякший купюрный толстяк окончательно затыкается под крепкими узлами, и безголосый, успокаивается в ночи, грузно подпрыгивая на тряских плохо освещенных улицах. Мы едем на сделку.

…А здесь, как положено – рыжие коровы на улицах, темные люди в белых одеждах. Солнце. Спокойствие. И мера. Мера всему – миру, солнцу, покою.

…Сделки, стрелки, базар, вокзал. Обязательно кабак. Некоторые запои стоят в моей измученной памяти стоп-кадром, который длится безмерно. Я помню пустую квартиру. Светка забрала пацанов и ушла к матери. Квартира ухоженная, без ожидаемого на фоне мощного запоя бардака – но пустая. Даже Пашка не приходит. Только Джек - вечная родная псина, молча смотрит в опухшую мою морду. И понимает.

Почему я не свалился с ног в это безвременье? Зачем меня миновал кусочек металла, вылетающий из черного колодца вороненого ствола? Как я не замерз к чертям, упорно пробираясь по снежным заносам февральской зимы, с разбитым носом, пьяный в хлам, обутый лишь в носки и экипированный джинсами и батником? Я жестко учился жесткой жизни, а роковая дорожка все не переставала петлять, обманывая и обнадеживая разом, и не обещая того или иного исхода.

…Здесь мысли другие. Не лучше или хуже, чем там – в холодном и хмуром деловом бытии. Они здесь другого языка. Другого цвета. Мы вдвоем со Светкой. Сняли большой каменный дом, что по здешним меркам признак немалого богатства. Вдали от людей. Среди экзотических деревьев. Первобытная по простоте и разумности мера окружающего. Пространство, смысл, птицы. На дне солнечного коктейля, посреди опущенного до земли неба непривычно, но удобно и просто. Прохладные каменные полы в пустом доме. Ощущение свободы и защищенности даровано одиночеством: на двадцать с лишним километров в округе никого нет.

…Я устал. От виски? От бизнеса? От необходимости решать и исполнять только мне позволенные и назначенные задачи? От тяжести и грязи всех заработанных и укутанных в пикейные одеяла долларов? Ответы настолько же пафосны, насколько вопросы очевидны. Я устал от людей. Поэтому мы со Светкой прыгнули в другой мир – на расстояние половины земного радиуса. Там должно быть по-другому. Там необходимо быть нам.

Освободившись от одежды, мы бродим, изучая просторное жилище. Движения наши легки, маршруты по комнатам непривычно осмысленны. Нам здесь органично. Это наша забытая территория. Здесь мы нашли известное ранее. Нас упорно влекло всю нашу жизнь к этому забытому месту. Светка уходит в душ, а я, развалившись в кресле, впервые за последние пятнадцать лет спокойно курю, не напрягаясь, не вспоминая и не учитывая. Просто курю и вливаюсь в потерянное, когда-то мне данное небом бытие.

Первый крик раздается через минуту. Светка дико орет, вылетев из душа, и испуганно тычет пальцем в сторону открытой двери, откуда раздается звон тугой струи, разбивающейся на миллионы капель. Я влетаю в душ, переворачивая на ходу кресло и больно ударяя лодыжку о косяк. Со всех углов – по полу, с потолка, со стен – ползет неторопливая армия чудовищных тараканов. Я слышал о них – но увидел впервые. Негромко звеня панцирями тусклых спин, цепляясь друг за друга упругими усами, эти почти черепахи вылезли, почуяв воду, и направились на водопой. Светка заворачивается в простыню. Стуча зубами, она устраивается на диване, подобрав ноги и не отрывая взгляда от душа. Я извлекаю на свет запасенные по доброму совету аэрозоли и тщательно орошаю химическим оружием душ. После чего минут двадцать выметаю хрустящие останки.

Второй крик раздается на следующее утро. В точном соответствии с расписанием Дня сурка я нежусь на слабом утреннем ветерке, выдыхая сигаретный дым и слегка покачиваясь в кресле. Светка вышла из душа, вполне уже безопасного. Она сидела на вчерашнем диване и расчесывала волосы, когда ее крик оглушил меня с не меньшей силой, чем вчера. Снова перевернутое кресло, лодыжка второй раз больным местом бьется о косяк и я, прихрамывая, влетаю в гостиную.

…Он стоял на длинных ногах почти прямо. Белоснежно-седой со смуглым, угольно-черным лицом. Изящная ловко собранная его фигура была недалека от идеальных пропорций. Картину портил слегка полный для инфантильной осанки живот и эта манера, присущая всем им – стоять чуть горбясь. И еще. Немного более длинные, чем у людей, руки. Элегантные кисти с гибкими пальцами. Внимательный насмешливый взгляд. Светка, видимо, заметила его слишком поздно – расчесывая волосы, она накрыла мокрой прядью лицо, а когда откинула – он стоял в трех метрах от нее и смотрел, блестя умными маленькими глазами. Лицо мудрого пропитанного солнцем старика. Увидев меня, он довольно хмыкнул и слегка развернулся в мою сторону.

Диалог, несмотря на бессловесность, завязался. Я стал осторожно подходить к нему, боясь сделать резкое движение. Забытая впопыхах сигарета дотлела до основания, и окурок внезапно ожег пальцы. Я вскрикнул. Увидев мою трагедию, старик улыбнулся. Затем величественно развернулся и двинул к окну. Вновь обретенный нами мир стал бесповоротно утекать вслед за седым гостем, который спокойно покидал нас, о чем-то так и не спросив, и что-то так и не сообщив.

- Эй! – крикнул я ему сухим залипшим голосом, - эй! Слова пропали, я вспомнил свой единственно главный язык, где «Эй!» было вполне информативно и многозначно. Гость остановился и, обернувшись, вопросительно посмотрел на меня из-под маленького сморщенного лба. Я схватил огромное яблоко, лежавшее среди прочих фруктов в высокой вазе на столе, и примерился бросить. Седой покачал головой. Я медленно подошел к нему и протянул подарок. Пришелец посмотрел на меня. Посмотрел на яблоко. Перекинул взгляд за мою спину – на остолбеневшую Светку. С достоинством взял яблоко, ухватив его за круглую башку, как чемодан за толстую ручку - сверху - тонкими плавными пальцами. И понес. Незаметным прыжком влетел в квадрат окна и оставил нас одних. Длинный хвост мелькнул на фоне яркой зелени.

Бандерлоги. Так звал их Маугли.

Лангуры. Так зовут их аборигены, и это значит «длиннохвостый».

…Прошел месяц. Самолет привычно нырнул в одиннадцатикилометровую высоту, хлебнул арктического холода, и – спустя шесть часов слегка оттаял, покатившись по знакомой уральской бетонке, где звонкие морозы - жара в сравнении с небесными градусами. Я вернулся к делам, к необходимости решать, зарабатывать, дожимать, прорываться, отстаивать, достигать.

…А в квадратном окне неумолимо растворялся гость из диаметральной жизни. Которая вовсе не другая. Это единственная жизнь, которая была дарована нам. Мне, Светке. Нашим пацанам. Этот дар дается без инструкций. Иногда, видимо, назначаются проверки. На правильное использование дара.