Дорога длиною в жизнь

                Но как вино – печаль минувших дней
                В моей душе чем старе, тем сильней.
                А. С. Пушкин

Прошёл я свою дорогу жизни, добрался до финиша-вершины, который даже не вершина, а так, бугорок, хотя порой мне казалось, что судьба возносит меня вверх, что я на горе, что я взобрался выше других. Но это был самообман, иллюзия. Сейчас, когда я остановился, выбившись из сил, да и идти-то некуда – дороге конец, оглядываясь назад, вниз, могу сказать, что дорога была и длинной, и ухабистой, и карабкаться по ней было ох как нелегко, и плечо подставить было некому. Приходилось иногда идти вслепую, в одиночку, дорогу на перекрёстках выбирать наугад, доверяться своей крестьянской интуиции.

Но с каждым шагом продвигался вперёд, к манящему где-то вдали огоньку, к своей мечте. И мы – все идущие – свято верили: там, впереди, совсем близко, нас ждёт светлое будущее, где не будет места нищете и унижениям. Мы жертвовали настоящим ради своей мечты. Мы терпели трудности пути ради тех и для тех, кто пойдёт за нами. Мы твёрдо верили, что за нами пойдут и наши дети, и дети наших детей.

Многие мои попутчики-товарищи давно сошли с дистанции, так и не достигнув цели. Да и цель-то не оправдала затраченные для её достижения жизненные силы. Но, главное, я дошёл, и сегодня, отдышавшись, могу сказать, что мои скромные мечты нищей юности сбылись, и фортуна ко мне относилась порой даже благосклонно.

А вот будущего у нас не стало, и дорога туда закрыта, и веру в справедливость у нас украли. Многие оказались, как старуха из пушкинской сказки, у разбитого корыта, там, откуда наши деды с таким трудом ушли в 17-м году.

В этом очерке я и расскажу о своей дороге длиною в жизнь, как я по пути набирался ума и опыта выжить, старался быть полезным и нужным людям. Остановками будут школы, где я работал, селения, где я временно обитал, люди, с кем встречался в пути и кто врезался в память. Дневника я не вёл, не послушался своих кумиров-педагогов и дяди Димы, поэтому пишу только о том, что сохранила моя память и что мои потомки могут узнать о своём пращуре только от меня. И хочу успеть, ибо, как сказал арабский мудрец Хайям:

                Жизнь отцветает, горестно легка…
                Осыплется от первого толчка…

И такой толчок уже был. Даже три. Четвёртого не пережить. Поэтому и пришло время оглянуться назад, осмыслить пройденный путь и подвести черту.


1. Город СТАРОДУБ

                Город мой, начало бытия…
                Но мне и такой ты сердцу дорог.
                Г. В. Метельский

В дорогу по жизни мне пришлось отправиться в 14 лет. По настоянию отца я выбрал профессию учителя, и он же привёз меня на телеге в конце августа 1949 года в Стародуб, старинный город в 20 километрах от родного порога.

Перед войной отец брал меня иногда в Стародуб на ярмарку. Помню обилие храмов (более 20), торговые ряды, двухэтажные кирпичные купеческие дома, булыжные мостовые, ну прямо как в сказке. Война превратила город в груды развалин.

В 1949 году город ещё не был восстановлен. Да его и потом не восстанавливали. Просто убирали развалины, а храмы по-варварски разбирали на кирпич и щебень. Красивое здание педучилища, до революции учительская семинария, тоже немцами было взорвано и сожжено. Теперь занятия проходили в небольшом сохранившемся 2-этажном купеческом особнячке.

В Стародубском педучилище проучился 4 года. Трудное, но и прекрасное время. Принимали туда окончивших семилетку по конкурсу, отличников – без экзамена. Мне повезло: я пришёл туда отличником.

Преподаватели – влюблённые в свою профессию люди, выпускники дореволюционных университетов ещё царской России, с высокой эрудицией, с дворянскими корнями – не жалели сил и времени для нашего воспитания.

Для меня эталоном педагога и человека на всю жизнь остались словесник Герштанский А. С., математик Кистенёв А. И. и географ Малыгин М. В. За время учёбы они сумели внушить, что нет почётнее и нужнее учительской работы, что учитель – не только источник знаний, но и носитель культуры, образец поведения в быту. Поэтому нас учили не только педагогике и методикам работы с малышами, но и музыке, танцам, пению, культуре речи, логике мыслей, человеколюбию.

Платили стипендию только тем, кто сдавал экзамены только на 4 и 5. Без стипендии я бы не выжил и не смог бы учиться. Поэтому все силы и время отдавал учёбе. В своём классе я был моложе всех. Другие одноклассники оказались на 2-3 года старше. Но в учёбе я от них не отставал, а некоторых и обгонял. О качестве нашей подготовки говорит то, что все 70 человек нашего выпуска всю жизнь до пенсии отработали в школах страны, т.е. оставались всю жизнь учителями.

Жили студенты по частным домам. Я сменил 4 квартиры. Последние два года посчастливилось снимать угол у Раецких, Ивана Афанасьевича и Ирины Борисовны, выходцев из соседней деревни Елионочка. Платил 5 рублей в месяц (при стипендии в 16). За это я имел уголок возле печки, и каждый день Борисовна варила мне горшок супа из моих продуктов. Спал на своих матрасе и подушке, набитых ржаной соломой.

На месяц я давал хозяйке мешок картошки, 1 кг солёного сала, лук и пшено. Да ещё невольно учился у хозяев, как строить счастливую семейную жизнь. Раецким тогда было по 45 лет. Они уже вырастили четверых детей, трое из которых закончили вузы и выпорхнули из гнезда. Но ни разу я не видел, чтобы хозяева ссорились или были недовольны друг другом. Звали друг друга они по отчеству, были заботливы и предупредительны, всё время в работе. И дом, и мебель были сделаны руками Афанасьевича, по профессии инженера-строителя.

К концу обучения из робкого застенчивого босоногого мальчишки с приваловским диалектом я превратился в скромного 18-летнего юношу-учителя, готового идти в народ и «сеять разумное, доброе, вечное» на чистом литературном языке. У меня даже появился первый в жизни костюм, сшитый за деньги, присланные тайком политзаключённым майором-десантником дядей Денисом из архангельской тайги, где он отбывал незаслуженное наказание как враг народа в одном из бериевских лагерей.

Но застенчивость ещё долго оставалась одним из главных недостатков в моём характере и затрудняла общение с окружающими, особенно с прекрасным полом.

И всякий раз при назначении меня руководителем очередной школы, будь то в Воронке, Стародубе или в Брянске, в райкомах партии к моим недостаткам относили одно: интеллигентность и скромность. И всякий раз я обещал исправиться. Но не получалось. Воистину, горбатого могила исправит. Да и слава Богу, сохранил зато своё лицо.


2. Пос. ПОЛЯНА

                Переменился я – но здесь опять
                Минувшее меня объемлет живо.
                А. Пушкин

– Михаил Александрович, пойдёте работать в Полянскую 7-летнюю школу учителем русского языка, – листая мой диплом, сказал зав. Воронокским РОНО Аржанцев Пётр Васильевич, уроженец д. Болдовка, женатый на учительнице из Приваловки. Одно время в Ново-Млынке он был моим учителем. Не забыл, что я был отличником.

– Я же учитель начальных классов, – робко запротестовал я.

– Ничего, справитесь, у Вас в дипломе по русскому пятёрки. Получайте приказ о назначении, и чтобы через день были в школе.

Так начиналась моя трудовая биография. Я стартовал на марафонскую дистанцию длиной в 48,5 лучших лет. Стартовал я юношей, всё видевшим через розовые очки, верившим в добро и справедливость, выросшим в нищете и довольствовавшимся всегда малым, но мечтавшим жить для людей. Кумирами, как и для многих моих современников, были Базаров, Рахметов, Павка Корчагин, молодогвардейцы. До финиша я добрался несколько другой, жизнь вносила свои коррективы, но мировоззрение и идеалы существенных изменений не претерпели. Пропал, разве что, оптимизм, и появилось разочарование в сильных мира сего. Да и здоровье подрастерял в суетной борьбе за лучший кусок хлеба, да ещё и с маслом.

30 августа 1953 года, уложив в фанерный сундучок нехитрые пожитки, отправился в неведомую мне Поляну начинать свою взрослую жизнь. Вёз брат Гриша уже учителя на колхозной лошадке по кличке Мальчик. Маршрут уточняли по дороге, спрашивая у прохожих. Миновали Буду Понуровскую, Понуровку, Демьянки, Дубино.

За Понуровкой пейзаж изменился: сколько доставал глаз, вокруг простирались унылые поля, лесов не было. Солнце ещё грело по-летнему, но уже чувствовалось приближение осени. На полях жёлтыми пятнами выделялись копны скошенного, но ещё не обмолоченного хлеба, слышен был гул трактора, поднимавшего зябь. Наша лошадка уже не бежала, как утром, а еле плелась, искоса поглядывая на возницу, как бы ожидая команды «тпру-у».

– Миша, – забеспокоился брат, – да это уже тундра, где же Поляна?

Но вот вдали показались раскиданные по полю небольшие хатки. Возле первой хатки чинивший плетень старик подтвердил, что это действительно Поляна, и указал, где находится школа.

Размещалась школа в двух приспособленных под классы хатах в центре посёлка. Встретил меня Духанов, директор школы. В учительской я увидел знакомого приваловца Зыкова Алексея Дмитриевича, только что назначенного завучем. Это был весёлый жизнерадостный человек с вьющейся рыжей шевелюрой, никогда не снимавший военную гимнастёрку с боевыми наградами, в галифе, заправленном в хромовые сапоги, с постоянным запахом одеколона шипра и спиртного и неотразимый сельский дон Жуан. Он сразу же взял меня под опеку.

В школу дети ходили из расположенных вблизи посёлков: Барбино, Дубино, Глумово, Ямное, Климёнков, Липица. В 7 верстах находилось большое украинское село Костобоброво, куда я потом ходил в магазин. Там родина Кучмы и П.Лазаренко, руководителей нынешней самостийной Украины. В то время Кучма прилежно посещал школу того села, где я покупал одеколон шипр и где все говорили на одном со мной языке – русском.

Мне дали два пятых и один шестой класс. Почти все дети росли без отцов, которые не вернулись с войны. Нищета ужасная. Все дома в посёлках оккупанты сожгли, а вдовам строить новые было не из чего, вот семьи и ютились уже 10 лет в маленьких хатках-времянках с земляными полами.

Учителя жили по квартирам, в одной комнате с хозяевами, телятами, а зимой и с поросятками. Меня определили к деду Михеевичу. крепкому дебёлому старику 84 лет с седой окладистой бородой. Проживал Михеич, как все его звали, с Парфёновной, своей второй женой, которая была на 30 лет моложе, хотя внешне они выглядели одногодками. Домик у них был совсем крошечный. Две трети площади занимала русская печь, к ней примыкала сбитая из жердей на вкопанных в глиняный пол столбах кровать, в углу под иконой – столик и скамья. Дед с бабкой, по прозвищу Молодайка, спали на печке, я – на кровати. За столиком и обедали, и я готовился к занятиям. Радио на посёлке не было, об электричестве и не слыхали. Ночами проверял тетради при керосиновой лампе, а то и при каганце.

Кормили хозяева. Меню не менялось: утром кувшин молока и хлеб, в обед и вечер – борщ и тушёная картошка с салом из печки, молоко. Платил 200 рублей из зарплаты в 450. Раз в неделю по средам Михеич гнал из картофеля самогон для Молодайки. Суток трое тогда Парфёновна была навеселе, пела. Пела и лёжа на печке, и в сарае, и идя по улице, пела и днём, и ночью.

– Виновата ли я, виновата ли я, виновата ли я, что люблю,– с чувством и надрывом выводила она грустный мотив старинной песни. И тут же со слезами отвечала:

– Виновата во всём, виновата кругом, и нет сил мне себя оправдать…

Но любимой песней всё же был невесть как застрявший в её пьяной голове популярный городской романс 20-х годов «Пролетарочка»:

– На заводе том была парочка. Он был слесарь, работник простой. А она была пролетарочка, любовались её красотой,– лилась грустная мелодия из коровника или свинарника. А трезвый Михеич, доставая мне обед из печки, в таких случаях виновато объяснял:

– Заболела Парфёновна, не углядел, полкувшина первяка употребила натощак, пока я ходил к колодцу за водой. Не осуждай её, Лександрыч. Она поправится.

Правда, после Крещения она пела только по праздникам, возвращаясь из гостей. А «воспитал» её наш Зыков. Зашедшего ко мне вечером навеселе завуча старики так щедро угощали сивухой, что он в беспамятстве под утро в ответ на наивный вопрос Михеича «Митрич, может, хватит? Ведь Вы уже на ногах не стоите» возмутился и прямо на стене печки химическим карандашом по побелке красивым каллиграфическим почерком написал акт, запрещающий Михеичу, как вражескому агенту, изготавливать самогон. Вплоть до его, лейтенанта Зыкова, разрешения. Под актом стояла его подпись и два крестика моих неграмотных хозяев. Так до весны они и были трезвенники, пока Зыков по моей просьбе собственноручно не забелил этот «документ».

Запомнился мне Михеич ещё и тем, что никогда не болел и не знал, что такое боль.

– Михеич, – спрашивал я старика, укутывая шарфом своё больное горло, – у вас во рту нет зубов, они-то, наверное, болели?

– Да разве кость может болеть? – удивлялся он. – Мой батька прожил 110 лет, брат 105. Они тоже не болели. Умирали на ходу, здоровыми.

Как я сейчас понимаю, обладая от природы таким завидным здоровьем, он в свои преклонные года и супружеские обязанности выполнял охотно и с большим рвением.

– Мочи нет, замучил старый. Как только учитель в школу, он сразу же за срамные дела, – жаловалась Молодайка в часы опьянения соседкам. – Брошу, уеду к дочке в Казахстан.

И летом действительно уехала. С неделю погоревав, Михеич поселился у другой вдовы, более терпимой к его стариковским привычкам.

В первые дни работы в школе я понял, что теория одно, а практика – другое. Помогали адаптироваться старые учителя. Мои промахи они порой тактично не замечали. Помню свой первый срыв.

Веду урок в 6-м классе. Класс трудный, много переростков. 35 голов. С трудом держу дисциплину. Пишу на доске предложение. И вдруг слышится пение. Кто-то из мальчиков поёт с закрытым ртом. Оборачиваюсь. Тишина. Все, опустив головы, старательно царапают перьями. Снова пишу на доске, и снова за спиной пение, и уже хихиканье. Обернувшись, я угадал, что пел Вася Горгоцкий.

– Горгоцкий, встань, – закипая, скомандовал я. Вася не встаёт и бубнит, что поёт не он.

– Встань, – громче говорю я, подходя к парте.

– Не встану, – упрямится Вася, втягивая голову в плечи. Класс затих, наблюдая, кто же победит в поединке.

– Нет, встанешь!

И я, потеряв самообладание, изо всей силы хватаю Васю за плечи и пытаюсь его поднять. Вася вцепился в парту. Рубашка рвётся на части, и я выдёргиваю мальчишку из-за парты и выталкиваю беднягу за дверь. Вася в рёв и домой в п. Климёнков.

Через час возле школы послышались женские причитания и проклятия в адрес учителя, порвавшего последнюю рубашку сына. Это мама Васи шла к директору школы разбираться.

– Всё, кончилась моя работа, за рукоприкладство по головке не погладят, – подумал я, проклиная свою несдержанность.

Тут зовут меня в учительскую. Захожу. К счастью, вместо директора там прохаживается завуч Зыков в своей неизменной офицерской гимнастёрке с орденами, в щегольских синих галифе, заправленных в хромовые сапоги, а перед ним стоят плачущие мама и сын Горгоцкие. На столе – рваная Васина рубашка.

– Михаил Александрович, расскажите, что произошло на уроке, – обратился почтительно ко мне Алексей Дмитриевич.

Я как можно спокойнее рассказал о происшествии.

– Что? Вася пел на уроке? – ужаснулся нарочито завуч. – Это правда, Горгоцкий? Ты пел? И ты не подчинился учителю? – обратился завуч к Васе, делая суровое лицо. Вася виновато кивал головой, шмыгая носом. Мать перестала причитать и стала прислушиваться.

– Ну, счастье твоё, что ты запел на уроке молодого учителя. Не дай бог, запел бы ты у меня. Да я бы тебя убил! Проси сейчас же прощение у Михаила Александровича, а то откажется тебя учить и не пустит на уроки.

Я приободрился, видя поддержку земляка. Вася молчал, растирая кулаком по грязным щекам катившиеся слёзы.

– Учиться стал хуже, появились двойки, – осмелясь, подливаю я масла в огонь. – Вот посмотрите, какие в журнале отметки.

Протягиваю завучу журнал. А там действительно после четвёрок и пятёрок красуются двойки. И тут вконец сбитая с толку мать, увидев в журнале двойки, хватает бедного Васю и давай его шлёпать.

– Я тебя, обормота, учу, думаю, что человеком станешь, а ты, окаянный, доучился до двоек, на уроках поёшь, лодырничаешь! Коров пойдёшь пасти! На колени, проси прощения у учителя!

Видя такой оборот, я осмелел окончательно.

– Я прощу, если он извинится передо мной не здесь, а в классе, – перешёл я на строгий тон.

Всей группой шествуем в класс. Впереди завуч, по-военному печатая шаг, следом, понурив голову, Вася, подталкиваемый матерью, и последним я.

Как и требовали, перед классом Вася, подавляя стыд перед девчонками, попросил у меня прощения и пообещал «больше так не делать». Я милостиво простил и разрешил посещать уроки. Мама пошила ему новую ситцевую рубашку, и стал он учиться лучше. На моих уроках больше не пел. Даже других одёргивал. Год закончил в числе лучших.

Прошло лет 15. Я уже работал в Брянске. На каникулах прогуливаюсь по Стародубу. Вдруг окликает меня по имени-отчеству военный, старший лейтенант.

– Михаил Александрович, здравствуйте! Не узнаёте?

Я внимательно смотрю на красивого подтянутого офицера и не могу вспомнить, где я мог с ним встречаться.

– Горгоцкий я, Вася. Учился у Вас в Поляне.

– Вася? Как же, припоминаю. Учил тебя в пятом классе. Фамилию твою на всю жизнь запомнил. До сих пор не могу себе простить, как я на тебе рубашку порвал. Не сдержался. Ты на меня не в обиде?

– Что Вы! Я всю жизнь буду Вам благодарен за тот урок. Он в корне изменил моё отношение к учёбе, а, возможно, и жизнь. Я потом закончил в Азаровке среднюю школу, затем военно-медицинское училище и прохожу службу на Сахалине. Я так мечтал встретиться с Вами и ещё раз извиниться. Спасибо Вам.

И лейтенант с упоением рассказывал о своей нелёгкой службе на далёком острове, провожая меня к автобусу.

А сколько было вот таких отступлений от педагогики у начинающего учителя, но и далеко не все они имели хороший финал.

В марте пришла повестка из военкомата. Меня призывали в Красную Армию. С какой радостью я на колхозной кляче верхом, по весенней распутице трясся 25 км до Воронка, мысленно прощаясь с Поляной.

Но в военкомате меня ждало разочарование: по зрению забраковали и освободили от воинской обязанности. Тогда очкариков в армию не брали. Опечаленный и расстроенный, возвратился на той же кляче в Поляну и дальше тянуть ту же лямку.

Лет через 12 в Бежице пытались призвать в армию, но тогда я уже и сам не захотел.

Весной стал готовиться в институт, на заочное отделение.

В июле сдаю на отлично экзамены и становлюсь студентом-заочником литературного факультета Новозыбковского пединститута.

В августе кончается отпуск, и я пешком возвращаюсь в Поляну. Но там меня ждала приятная новость: на моё место уже пришла новая учительница, а я уволен в связи с выездом в институт. Да и жить было негде: семья деда распалась, так как Парфёновна, не выдержав сексуальных домогательств Михеича, выехала к дочке на целину нянчить внуков.

Ошибка с увольнением. На носу сентябрь, а я без работы. Топаю в Воронок. Объясняю, что в институт я действительно поступил, но только на заочное отделение. И мне нужна работа. Там извиняются и назначают преподавателем рисования и физкультуры в Понуровскую среднюю школу. Аргумент тот же:
– У Вас в дипломе по рисованию и физкультуре пятёрки, так что справитесь.
– Не беда, – думаю себе. – Раз я русский язык вёл, и неплохо, уж с физкультурой и рисованием несомненно справлюсь. Зато не надо ночами проверять тетради.


3. Село ПОНУРОВКА

Без сожаления покидаю Поляну и свой сундучок переношу в Понуровку, на 12 км ближе к Приваловке. Это древнее большое село, где располагалось более двух веков имение малороссийских магнатов Миклашевских, первый из которых, Михаил Миклашевский, с 1690 по 1706 гг. был полковником крупнейшего в Малороссии Стародубского полка. Ему в 1693 году и подарил гетман Мазепа во владение это старинное село. От былого величия сохранился 2-этажный флигель дворца творения Кваренги (там и сейчас располагается участковая больница), озеро, клуб, церковь постройки середины 18 века.

Школа размещалась в перестроенных помещениях разграбленной комбедами в 19-м году суконной фабрики потомков знаменитого полковника. Село меньше пострадало от немцев, сохранилось много просторных домов довоенной постройки, в том числе школа и клуб.

Школа средняя, по два параллельных класса, школьников более 400, преподавателей до 40 человек. Учителя отличались высоким профессионализмом, интеллигентностью, большой культурой, деликатным обхождением, полный контраст с Поляной.

Перед занятиями я проводил на школьном дворе со всеми учащимися 10-минутную физзарядку, затем вёл уроки физкультуры и рисования в 5-9 классах. Работать было легче, чем в Поляне, больше оставалось свободного времени для занятий в институте и для досуга. Да и до Приваловки всего 12 вёрст.

Появилась возможность продолжить обучение Гриши. Брат после трёх лет работы в колхозе садится в 8 класс этой же школы. Поселяемся на одной квартире, вечерами штудируем основательно подзабытый Гришей русский язык. В районной газете появляется мой первый фельетон, подписанный псевдонимом «М. Александров». Это была срисовка престольного праздника Покрова Богородицы, который с размахом празднуется в Понуровке 14 октября. Героями фельетона стали руководители села и колхоза, выставленные под своими именами в неприглядном виде. Все искали автора. Никто и подумать не мог, что написал такой фельетон новый физрук-мальчишка.

Кажется, жизнь налаживается. Но опять перемены. Из-за сокращения учебной нагрузки в декабре у меня забирают физкультуру. Остаётся рисования только на 0,5 ставки, на что двоим братьям не прожить.

Пришлось покидать милую мне Понуровку и идти замещать декретные отпуска учителей сначала в Ново-Млынке, где я вёл два месяца географию, затем в с. Лужки, где больше месяца проработал воспитателем детского дома.

Гриша в Понуровке остался один. Через три года получил аттестат зрелости без единой тройки и в тот же год по моему совету поступил в Гомельский институт инженеров железнодорожного транспорта на строительный факультет.

Удручала меня эта кочевая жизнь. Впереди просвета не просматривалось. В январе 1955 года после зимней сессии в институте вообще просидел дома без работы, а, значит, и без зарплаты.

Стал рассылать письма по дальним городам Союза, где предлагал себя в качестве учителя. Отправил даже в Чимкент, Дербент, Кушку, Ташкент. Хорошо, что отовсюду получал отказ. А, не дай Бог, пригласили бы? Пришлось бы ехать к чёрту на кулички. Страшно подумать, как повернулась бы в дальнейшем моя жизнь.

Нет, права пословица: что Бог ни даёт, всё к лучшему.

4. Дер. ПРИВАЛОВКА

На моё счастье, в феврале приваловцы на колхозном собрании избирают заведующего школой коммуниста Грищенко С. Е., потерявшего на фронте руку, председателем колхоза. Право избирать на этот пост любого коммуниста, даже не колхозника, село получило от Хрущёва, чем и воспользовались мои расчётливые земляки. К тому же Степан Ефимович был свой, приваловский, учитель, лейтенант, да и не пьяница, каких присылали из района.

Не хотел учитель оставлять школу, не давал согласия, но райком утвердил решение собрания. Школа осталась без учителя. Вспомнили обо мне. Так я и стал заведующим родной Приваловской начальной школы.

В школе училось 70 ребят, работало 2 учителя. Вторым была Александра Ефимовна, учившая меня ещё во втором классе, первая жена дяди Дениса. Каждый вёл сразу 2 класса. Мне пришлось учить 2-4, а затем и 1-3 классы. В моих классах учились сестрёнка Валя, дети двоюродного брата Жоржа Безика Саша и Тоня, Кулешов Коля, ныне доцент университета.

Здесь я проработал почти 2 года. Нигде ни до, ни после я не работал с таким упоением, с таким сознанием своей полезности. Каждый день с радостью шагал в школу, где меня ждали десятки любознательных головок, и я вводил их в волшебный мир знаний. Раз в неделю водил ребят па экскурсию в лес, на луга, в поле. Проводил уроки пения под мандолину, физзарядку на воздухе, учил рисовать, отрабатывал у детей красивый почерк.

Летом капитально отремонтировал здание, построенное земством ещё в 1905 году: покрасил крышу, заменил рамы, переложил печки. К слову, через три года чудом не попал в тюрьму за израсходованные на этот ремонт деньги из-за путаницы в бухгалтерии. Деньги на ремонт школы в сумме 10 тысяч рублей сельсовет перечислил колхозу, где и брал я под отчёт то тысячу, то две на уплату печникам и столярам за произведенную работу. А отчётные документы, по неграмотности бухгалтера и своей, передавал не в колхоз, где я брал деньги, а в сельсовет секретарю.

Через три года районные ревизоры при очередной проверке колхоза «Слава Труда» обнаружили, что заведующий Приваловской школой Лазаренко М. А. (то бишь я) взял в колхозе три года назад под отчёт 10 000 рублей и до сих пор не отчитался и деньги не вернул. То есть, по их заключению, прикарманил, совершил преступление. Завели дело и передали в прокуратуру. Я тогда уже работал завучем в Логоватове. Меня нашли и повесткой вызвали к прокурору, который предъявил мне обвинение в воровстве, но дал три дня, чтобы я или внёс в кассу взятые деньги, или предоставил не обнаруженные ревизорами документы.

Я был потрясён. Таких денег у меня отродясь не было (зарплата составляла 70 рублей), документов тоже. Их я сдавал сразу же бухгалтеру, правда, не колхоза, а в сельский совет. А тот уже сидел в тюрьме за растрату. Что делать?

Проведя бессонную ночь, с восходом солнца отправляюсь на велосипеде в Ново-Млынский сельсовет, куда я носил свои отчёты по ремонту Приваловской школы и которые секретарь, посмотрев, бросал в стоявший в углу окованный медью купеческий сундук. Путь длинный, от Логоватого километров 30. А тут ночью прошёл грозовой дождь, дорога раскисла, и тучный стародубский чернозём облепил колёса и не давал им прокручиваться. Отчаяние овладело мною.

Шансов найти документы практически не было. Даже если тот купеческий сундук в сельсовете и цел, то мои бумаги могли давно сгореть в печке. Часам к двенадцати, усталый, грязный и потерявший последний лоск, я робко зашёл в хату, где располагался Ново-Млынский сельский совет. К счастью, сундук стоял на месте и на нём, как и раньше, восседал дежурный. Секретарь был другой. Поведал я ему о своей беде.

Открыли замок, подняли крышку, перелопатили сваленные скопом бумаги и на самом дне сундука обнаружили папку с моими документами на все 10 000 тысяч рублей. Удача, какой я уже и не ожидал. Доставил я эту папку следователю прокуратуры в Стародуб.

– А жаль, – поморщился блюститель закона, пролистав папку, – я уже подготовил протокол о возбуждении против Вас уголовного дела за присвоение казённых денег и взятии Вас под стражу. Вам повезло, гражданин Лазаренко.

Вот так. Сразу же и гражданин. Этот урок я запомнил на всю жизнь и в финансовых делах впредь был всегда щепетилен и осторожен, помня поговорку: от тюрьмы и от сумы на Руси не зарекайся.

Как сельский интеллигент старался участвовать в общественной жизни села, района. Организовывал с комсомольцами села к праздникам самодеятельность, выступал в клубе с лекциями, писал корреспонденции в газету, бывал на заседаниях пленума райкома комсомола, стал кандидатом в члены КПСС. И допрыгался. В районе заметили. И вдруг, вопреки поему желанию, в ноябре 1955 года по рекомендации РК КПСС комсомольцы района избирают меня секретарём Воронокского райкома ВЛКСМ. Как я не хотел бросать своих малышей, уходить из школы!

– Это Ваше первое серьёзное партийное поручение, и Вы обязаны оправдать доверие партии, – поздравляя меня с избранием, сказал на приёме партийный босс района Дикий П. Р. – Сдавайте школу и с понедельника занимайте кабинет секретаря райкома комсомола.

Снова перекрёсток, и снова перемены. Кто-то направлял мою судьбу, а мне только оставалось послушно плыть по течению. Что я невольно и делал.


5. Посад ВОРОНОК

Итак, я передаю школу новой учительнице, сажусь на велосипед и еду в Воронок. Это крупное селение, посад. Первым поселился над рекой Воронок в 1691 г. раскольник Игнатий Волков со товарищи, раскольниками-крестьянами, бежавшими от преследования властей из-под Твери и Владимира в Стародубскую пустынь (незаселённые лесные края), где в 17 веке проходила граница с польско-литовским государством. До революции проживало в посаде Воронок более 5 тысяч человек. Жители занимались промыслами и торговлей и относились к мещанскому сословию. 4 раза в году там проходили крупные ярмарки, куда съезжались купцы с Украины и Белоруссии.

Раскольников-старообрядцев звали москалями, а все других – хохлами, т.к. до 1919 года территория Стародубщины относилась к Малороссии и входила в состав Черниговской губернии. В Воронке хохлы поселились позже и жили на отдельной улице, Бочанке.

Москали не только сохранили верность старым обрядам своих предков, но и их уклад жизни, традиции, и, что удивительно, чистый московский говор (иканье, взрывное г: йидиница, видро, в лису и т.д.). Дома строили просторные, с большими подвалами, каменными или дубовыми воротами. Окна украшали резными ставнями, улицы прямые, широкие. Дома с палисадниками утопали в садах. Деды бороды не брили. На территории Стародубщины поселения раскольников-старообрядцев стали своеобразными островками более высокой культуры бытия.

До Воронка от Приваловки пути 10 вёрст, на велосипеде через час на месте. В 2-этажном здании райкома мне показывают кабинет, где на двери написано: «2-й секретарь РК ВЛКСМ т. ЛАЗАРЕНКО» и где мне предстоит теперь работать. Не скрою, мне начинало нравиться моё новое положение.

Меня ждала новая работа, новая жизнь. Но я впервые действительно не знаю, что мне тут делать.

В аппарате райкома 7 человек, все молодые весёлые люди, три девушки. Я среди них новенький, да и моложе всех. Первому за тридцать, мне – 20.

Как водится, вечером команда обмыть. Идём на квартиру инструктора. Девушки всё приготовили. Водка и закуска уже на столе.

Первый секретарь наливает всем по чайному стакану. Самогон я раньше понемногу выпивал, а вот водку – не научился. Боюсь оскандалиться.

– За нашу родную партию и её Центральный Комитет, – провозглашает Фёдоров, первый секретарь, тост и в два глотка опрокидывает в рот 200-граммовый стакан. Прищурив глаза, нюхает с аппетитом корку хлеба. Убедившись, что тостующий выпил, все дружно поддерживают.

– Ты что, Михаил, не выпил? – заметив, что я, отпив глоток, поставил стакан, шёпотом спрашивает меня зав. сектором учёта Валя Курбатова. – У нас так нельзя. За такой тост надо пить всё, до дна.

– Нет, это я поперхнулся, – смущаюсь я и, задержав дыхание, выпиваю полный стакан. Я уже знаю, что за такой тост надо пить до конца.

Наливают по второму. Я старательно жую солёный огурец, пытаясь унять жжение во рту. Первый предлагает следующий тост мне.

– За мир и дружбу между народами, – произношу я и замечаю, что язык вдруг потяжелел и с трудом слушается хозяина. А тостующий в любом случае должен выпить всё, притом первым. Снова выпиваю полный стакан до дна. Голова кругом, пол начал покачиваться. Объявляется перекур. Выхожу во двор. Уже темно. Дом и забор тоже странно пошатываются. Держусь за штакетник.

– И как же доберусь до Приваловки? – думаю. – Застолье только началось, а я уже хорош. Надо смываться, пока ещё соображаю. Ночевать же негде.

Ни слова не сказав новым сослуживцам, вывожу на улицу велосипед, с трудом седлаю его и качу в темноте из Воронка по знакомой дороге домой, в Приваловку.

Ночь выдалась светлая, лесная тропка накатана, не съехать бы в канаву или в кусты, да не врезаться бы в лесу в дерево, да не потерять бы дорогу. А тут сосны сегодня не стоят на месте, всё норовят попасть под велосипед. Но стараюсь объезжать.

Наутро просыпаюсь. Голова трещит. Смутно помнится, как я выпил два стакана водки, как выезжал уже в темноте из Воронка, как велосипед не хотел идти колеёй, как доехал до леса, а дальше – провал.

Где же я? Открываю глаза, оглядываюсь. Да я дома, в своей кровати! И костюм висит на стуле, как всегда. Правда, на брюках песок и пиджак в пыли. Видно, руль не хотел слушаться. Вышел во двор. Велосипед стоит на месте, целёхонький, только в переднем колесе не хватает трёх спиц и руль чуть набок. Не объехал-таки пьяную сосну.

Почистил, отгладил костюм, поправил руль и колесо и в 9-00 был на работе. Первое испытание прошёл.

Работа оказалась интересной: приём в комсомол, отправка сотен девушек и парней из села по комсомольским путёвкам на целину и стройки коммунизма, постоянные выезды в сёла на комсомольские мероприятия, проведение смотров самодеятельности в рамках подготовки к Всемирному фестивалю молодёжи в Москве.

Правда, дядя Денис, узнав о моей новой работе, огорчился.

– У тебя прекрасная профессия, из тебя выйдет хороший учитель, – писал он, – и ты не должен уходить из школы. А в райкоме надо быть карьеристом и беспринципным человеком, иначе съедят. Это не для тебя с твоим наивным взглядом на справедливость, порядочность и честность. Оттуда тебе надо бежать.

Ещё он говорил, что культ личности заложен в самой системе, и Хрущёва, которого он очень ценил и выделял из общей массы вождей, долго терпеть не будут. Вновь могут вернуться к политическим репрессиям и бериевским лагерям. И, в первую очередь, пострадают честные и принципиальные партработники.

Я запомнил его слова и потом убедился, что он был прав. И при первой возможности последовал его совету и прервал свою партийную карьеру.

Для разъездов был в райкоме и транспорт. Первый ездил на мотоцикле ИЖ-56, за мной закрепили лошадь по кличке Цыган, бричку – летом, сани-возок и купеческий тулуп – зимой. Летом Цыган больше отдыхал, ездил я на своём велосипеде, а вот зимою конь выручал.

Запряжёшь его в возок, положишь под себя охапку сена, закутаешься в тулуп и отправляешься по заданию в какой-нибудь Кистёр или Гудовку километров за 30. Туда ещё следишь за дорогой, а обратно едешь ночью, кругом все бело, дороги не видно, мороз трещит, а то поднимется и метель-заваруха, занесёт снегом санный след. Если по дороге туда вожжи не отпускаешь и Цыгана понукаешь, то домой Цыган бежит без остановки и привозит прямо к райкому, где его ждёт тёплый хлев и ведро овса. Да и в тёмную морозную ночь в дороге не чувствуешь себя таким одиноким. Рядом с тобой молчаливый собеседник, который всегда соглашается, в ответ фыркая и помахивая хвостом. Бывало, в сугробах возок опрокидывался, и я оставался в снегу. Но Цыган, потеряв ездока, тут же останавливался и ждал, пока я выберусь из сугроба, сяду в возок и скомандую «Но-о, Цыган».

В это время я заболел поэзией, открыл для себя Есенина, Фета, Тютчева, Бёрнса, Полонского, Майкова, Беранже. Стихи С. Есенина 7 марта 1956 года даже умудрился читать со сцены Воронокского Дома культуры во время концерта. Замечательные стихи про В. Ленина. Тогда имя великого поэта ещё было под запретом.

Пришлось снимать квартиру. Сначала поселился у Котлярова Андрея на Бочанке. Хозяева – добрые простые люди. В Брянске живёт сын дочки Андрея Нины. Это Шидловский Василий Иванович, 45-ти лет, известный в области предприниматель и меценат, мой добрый приятель. Потом переселился поближе к райкому, к «москалям», милым приветливым старикам. Бабушка – искуснейший кулинар и удивительная чистюля. Весь угол горницы от потолка до пола был заставлен древними иконами в позолоченных окладах, перед которыми постоянно мигал огонёк лампадки и хозяйка отбивала земные поклоны, крестясь двумя перстами. Кровать моя стояла напротив иконостаса.

С умилением вспоминаю этот райский уголок, где приветливые хозяева себя и других называли только ласкательными именами.

В августе 1957 года в Воронке у меня удалили аппендицит. Резал только что приехавший в участковую больницу по распределению института хирург Каплун. Это была его первая операция. Выполнил удачно, без осложнений. Оказался классным хирургом.

Тогда же я впервые заимел наручные часы «Маяк», которыми очень гордился, и перестал ориентироваться днём по солнцу, а ночью – по петушиному пению. Кстати, и зарплата у меня стала большей – 73 рубля.

Райком партии давал нам, комсомольцам, и свои поручения. Нас посылали в самые отдалённые колхозы уполномоченными и по севу, и по уборке, и по заготовке кормов и пр.

Помню, посылают меня в Гудовку с заданием лично обойти каждый дом и определить потребность села в строительном лесе. На дворе февраль. Морозы за 20 градусов, метели, заносы. До Гудовки более 30 км. Добираюсь на попутных подводах к вечеру. Сельсовет определяет на ночлег к старикам. Два дня с комиссией обходим жилища сельчан. Везде хозяйки предлагают отведать пахнущей гарью самогонки и закусить кислой капустой и солёными огурцами. На дворе Масленица.

Раньше село было богатое. Но немцы сожгли все постройки. Жители кое-как построили хатки-времянки сразу после войны из тонких жердей или из плетней, обмазанных глиной, так как леса в округе нет. Хатёнки обветшали. Полы земляные. Тепло не держат. Кому записываем 30-40 кубометров для нового дома, а кому и 10. Зависит от их гостеприимства и закуски. Лес обещают отпустить из резерва райисполкома в делянках за Десной, в трубчевских лесах. Набралось у меня более 10 тысяч кубометров. Как потом мне сказали в райисполкоме, столько леса на весь район не выделят и за 10 лет. И, конечно, никто потом бедолагам-гудовцам лесу так и не дал. Но это и не моя вина.

Задание выполнено. Пора бы возвращаться в Воронок, а не на чем, хоть иди пешком. Председателя колхоза не найти, запил, празднует Масленицу. Вечером от старушки-хозяйки узнаю, что в село приехал из Воронка на «козле» Дембовский, зав. районной сберкассой, на похороны своей матери, которую накануне нечаянно пришиб до смерти пьяный зять.

Нахожу дом, где лежит покойница. На улице стоит старенький «уазик». Захожу через сени в хату. Там полумрак и адский холод. Гроб с покойницей в углу стоит, на скамейках. Рядом у иконостаса чадит восковая свеча, от которой по потолку прыгают зловещие тени. Пахнет воском и чадом. Посреди комнаты замечаю стол, на котором графин с самогоном, капуста, огурцы, куски сала, лук. За столом сидит, ссутулясь, в полушубке, но без шапки лицом к покойнице Дембовский и молча в одиночестве пьёт стакан за стаканом из графина обжигающую жидкость.

– Семён Панасович, – обращаюсь к Дембовскому. Не реагирует. Трогаю за плечо. – Товарищ Дембовский!

Он медленно поднимает отяжелевшую голову. Мутные глаза смотрят на меня вопросительно.

– Ты кто? – наконец выдыхает он на меня смесью лука и перегара. Представляюсь и спрашиваю, когда он поедет в Воронок и подвезёт ли он меня.

– Поеду сегодня. Если хочешь ехать, подожди на улице, – медленно, заплетающимся языком проговаривает Дембовский, вновь наполняя стакан самогоном.

Возвращаюсь на квартиру, забираю портфель и жду возле «уазика». Шофер прогревает мотор. Мороз усиливается. Наконец, часов в 12 ночи Дембовский выходит из избы и с помощью шофёра залезает в машину. Отъезжаем. Уазик ползёт медленно, без особых усилий преодолевая сугробы. Дембовский дремлет, опустив голову на грудь.

Покидаем село, дорога стала ровнее. Через полчаса фары высвечивают засыпанные снегом тёмные хаты. Это село Кистёр. Слава богу, думаю, шесть вёрст проехали, к утру будем дома. Но рано я радовался.

– Где мы едем? – вдруг просыпается Дембовский. Водитель отвечает, что въехали в Кистёр.

– Митька, останови! Комсомол, вылезай! – это уже ко мне. – А что случилось? Зачем вылезать? – пугаюсь я.

– Дальше не едем. Мне надо к Домне по делам.

Вот и подъехал. А ведь Митька меня предупреждал, что Дембовский может заехать к кистёрской подруге Домне и там заночевать. Что ж, с чужого коня и в грязь слезешь. Вылезаю из «козлика». Машина сворачивает в переулок, и скоро свет её фар исчезает из виду.

Я остаюсь один посреди спящего села. Мороз пробирается под пальто, щиплет за нос, проникает в валенки, заставляя шевелить пальцами ног и пританцовывать. Тихо, даже собак не слышно. Что дальше делать, не знаю. Это самое крупное село района, но я тут первый раз. От белого снега, голубого света луны и ярких мигающих от мороза звёзд всё кажется нереальным, как на полотнах Кустодиева.

Оглядываюсь. Кругом ни души. Куда идти? Да и в какой стороне Воронок? Чтобы не окоченеть, двигаюсь вперёд по улице, утопая по колено в снегу.

Но вот далеко впереди в одной хате замечаю в окнах огни. Подхожу ближе. Прислушиваюсь. Оттуда доносятся переливы гармошки и задорный девичий смех. Захожу в сени. Оказывается, в этой хате сельский клуб, и молодёжь села тут устраивает танцы. Сегодня провожают в армию гармониста, притом Масленица, и решили, на моё счастье, гулять до утра.

– Слава Богу, – думаю про себя, – теперь я не пропал.

– Среди вас есть комсомольцы? – спрашиваю у дымящих самокрутками в сенях парней.

– Есть, а вон и наш секретарь Антон, – показывают на парня в солдатской гимнастёрке, кирзовых сапогах и галифе. Подхожу, представляюсь.

– Я Вас узнал, – отвечает, – видел в Воронке на конференции. С чем к нам пожаловали?

– Да я проездом, был в Гудовке. Мне бы где-нибудь до утра переспать, а завтра на попутных надо вернуться в Воронок.

– Переночуете у меня. Сейчас и пойдём, – по-военному быстро решает Антон. Он укутывается в видавший виды кожух и ведёт меня не менее часа по глубокому снегу через овраги и пригорки к стоящей в сторонке избе.

– Вот и пришли, – говорит он, зажигая фитиль. – Мамка приболела, она на печке, а мы пристроимся к братишке вот здесь. И Павел показывает на деревянный настил, устланный овечьими шкурами. У стенки, укрытый шубой, спал мальчик лет 12-ти. От земляного пола тянуло холодом и пахло сыростью.

– Есть будете? – и он, не ожидая ответа, кладёт на стол краюху домашнего хлеба, кусок толстого солёного сала и пару луковиц, ставит заткнутую кукурузным початком бутылку самогона.

Утром Антон ведёт меня к почте, откуда дедок каждый день отвозит мешок писем на лошадке в Воронок. Возница усаживает меня на санях рядом с собой, и к обеду я уже в райкоме, в своём кабинете. Поручение выполнено.

Дембовский же объявился в своей сберкассе только через три дня. О том, как подвозил меня, так и не вспомнил.

Подобных приключений не счесть, такая у меня была работа.

Иногда приглашали участвовать в заседаниях бюро райкома партии, когда принимали в КПСС комсомольцев. Наблюдал весёлые картинки. Вот одна из них. Принимают в партию из с. Сухосеевка пастуха овец лет 40. Заслуга: настриг больше всех шерсти в пересчёте на одну овцу в районе, не допустил падежа молодняка. Малограмотный, устав и программу не знает. Но проголосовали за принятие чабана (так стали по-научному именовать пастухов) как передовика соцсоревнования. Дикий П. Р. поздравил, пожав пастуху руку. И когда пастух уже натянул на голову рваную заячью шапку и повернулся к двери, Дикий вдруг спрашивает:

– Товарищ Кисель, а всё-таки почему ты решил стать коммунистом?

– А если скажу правду, мне ничего не будет?

– Нет, ты ведь уже принят в партию.

– Агафья, баба моя, заставила. Лежим зимними ночами на печи, она и зудит, зудит. Вон, говорит, Кирьян, дурак дураком, а в партию вступил – назначили зав. складом. А не с тобой ли, говорит, пас коров Панас, горький пьяница и бабник, а как партийным стал, в сельсовет председателем назначили. А Нюрку Рябую, которая сманивает самогонкой мужиков, дитё без мужа нагуляла, бесстыдница, учётчицей поставили. Станешь партийным, и тебе портфель дадут, хоть поживём, как люди, детей поднимем.

Члены бюро заулыбались было, а молодой прокурор, красивый еврей-ленинградец, даже захохотал.

Но Дикий вдруг изменился в лице, вскочил с места и прохрипел:

– Ах, так! Вон отсюда! Ему портфель! Вон! Ишь, в партию захотел! Отказываем.

И пастух-чабан Кисель бочком, не понимая, чем вызвал гнев секретаря, вышел за дверь, бормоча:

– И что я скажу своей Гапке? И в дярёвне засмеют. Не-е, не любять партейные правду. Не любять.

"Да, – подумал я тогда про себя, – власть не любит правды. Начальству надо говорить не то, что ты думаешь, а то, что оно хочет от тебя услышать. А этому искусству не просто научиться, да и не каждому такая наука по плечу. Я так не смогу. В педучилище нас этому не учили".

И только я свыкся с новой работой, научился проводить собрания, заседания, как снова меня ждали перемены. Принимается решение о ликвидации района, и Воронок присоединяют к Стародубу. Мне предлагают в райкоме комсомола в Стародубе место инструктора. Поработав секретарём, инструктором не хочу. Отказываюсь. Прошу направить в школу. Но мест в школах нет.

Звоню к ребятам в Брянск. Обком ВЛКСМ посылает меня в Рогнединский район. Ехать туда из Приваловки дольше и труднее, чем до Москвы. Доезжаю до Брянска, потом рабочим поездом до Дубровки, а там 12 км пешком по еле заметному санному снегу до села Рогнедино.

Село меньше Воронка. В райкоме партии, побеседовав, предлагают должность секретаря редакции местной газеты, зная о моих литературных опытах. В редакцию идти работать не соглашаюсь. Предлагают место директора школы в с. Ново-Хотмирово. Отказываюсь и еду домой в родной Стародуб, где меня всё-таки уже знают и где я ближе к семье. Уж хоть временную, но в школе работу там надеюсь получить. Тем более Рева М. Г., заведующий роно, обещал что-нибудь на первое время найти.

Поработав в комсомоле, я стал чуть смелее и гораздо увереннее в своих силах, хотя природная застенчивость так во мне и осталась и сопровождала меня всю дальнейшую жизнь.

6. Село ЧЁВПНЯ

В Стародубском отделе образования предлагают пока поработать временно вместо ушедшей в декрет учительницы в школе с. Чёвпня, в 25 км от Стародуба, а от Приваловки и все 50. Выбора нет. Школа маленькая, всего 2 учителя, размещалась в избе из двух комнат. У меня 1-3 классы, где всего 12 детей. Три месяца, февраль, март и апрель 1958 года, для меня прошли как один день.

Уже тогда это бывшее казачье село на окраине района с пятивековой историей вымирало. Развлечений никаких. 4 часа в школе, 7 – на сон, часов 10 – чтение классики, выполнение контрольных работ (я заканчивал уже 4 курс литфака института) и …стихи. Наслаждался их музыкой, заучивал и сочинял сам. Но, кроме дяди Дениса, никому не показывал. По его совету некоторые стихи и басни давал в районную газету. Учебники и литературу выписывал посылками из областной библиотеки.

Никогда позже я не работал так плодотворно и с таким упоением над собой. В перерывах между занятиями бродил по живописным окрестностям. Уклад жизни чевплянцев во многом отличался от приваловского: люди показались мне более забитыми и неряшливее, но с большим достатком. Хлеба, сала и картошки у них было вдоволь. Так же пострадали от войны, как и приваловцы. Молодёжи не было: все на стройках коммунизма или на целине. Ближайший клуб, где можно было посмотреть кино, в 5 км, в Бобрике.

Жил у деда-столяра. В моей половине хаты стоял громадный дедов верстак, на полу – гора пахнущих смолой стружек. Приятно было наблюдать, как грубые нестроганые сосновые доски в руках деда, похожего на папу Карло, превращались в изящные рамы, стулья, шкафчики, сундучки.

В половодье едва не утонул в реке Вабля, пробираясь напрямик через болото в 2 часа ночи на проходящий в 5 км от Чёвпни через село Гринёво поезд. По вытоптанной в снегу тропинке я должен был выйти к железнодорожному мосту. До половодья я ходил по этой тропке не один раз. Но я не догадывался, что под снегом прячется довольно глубокая и большая река.

Теперь же на полях и пригорках снег дружно таял, везде журчали ручьи. Болото окутал густой, как молоко, туман. Видимость нулевая. Река от вешней воды резко поднялась и вырвалась на простор, залив весь луг и болото, и тропка оказалась в воде.

Я, не раздумывая, направился по воде в сторону моста, надеясь на авось. Я и не думал, что Вабля вышла из берегов. Но воды прибывало, а скоро я и вовсе потерял тропу. А когда вода стала выше сапог, мною овладела настоящая паника. Иду, иду, а моста всё нет, вода уже по пояс, в двух метрах ничего не видно, и куда выйти – не знаю, в какой стороне мост – тоже не знаю, и как вернуться назад – не знаю. Кругом только вода и густой туман.

Стал кричать «Эй, эй», не надеясь, что меня кто услышит. Стою по пояс в холодной воде и кричу. И тут высоко над головой увидел в тумане чуть заметный свет фонаря. Свет двигался в мою сторону. Оказывается, я вышел прямо к мосту и стоял в трёх шагах от русла переполненной вешней водой реки и совсем близко от железнодорожной насыпи. Если бы не остановился, мог бы попасть на глубину и утонуть, чем бы и закончил свой жизненный путь. К счастью, сторож моста услыхал мои крики и вышел из будки.

Какими словами он только не ругал меня! Даже не смягчил гнев, когда узнал, что я учитель из Чёвпни. И только в железнодорожной будке, обогреваясь и высушивая одежду на горячей печке-лежанке, я понял, какому подвергал себя риску.

Декретный отпуск учительницы закончился, и я расстаюсь с Чёвпней, чтобы лето провести на сессии в институте. Там учились мои друзья Андрей Марченко и Миша Стажков, с которыми я сохранил дружбу до конца их жизни. Там была совсем другая жизнь, беззаботная и весёлая. Учился я легко и с азартом, и в институт всегда спешил, как на праздник. Но я опять был без работы и не знал, что ждёт меня дома.


7. Село ЛОГОВАТОЕ

А дома меня ждал приятный сюрприз. В Стародубе власти ко мне присмотрелись, и в августе 1958 года назначают завучем Логоватовской 7-летней школы, по-нынешнему – зам директора школы. Село богатое, в 10 км от Стародуба, школа ухоженная, детей более 300 человек. Учительский коллектив на редкость дружный.

Поселился рядом со школой, у мельника, на его питании. Хозяин был спокойный добродушный человек. Удивлял способностью выходить из похмелья. Сколько бы ни выпил (а выпивал он каждый день и порой хорошо), стоило ему полежать полчаса на горячей лежанке, и вставал трезв, как огурчик.

Коллектив учителей принял меня хорошо, работал я с энтузиазмом. Как завуч, готовил расписание уроков, организовывал методическую работу с учителями, посещал и анализировал уроки коллег. Как учитель, вёл уроки русского языка и литературы в 5 и 6 классах. Своих отличников отважился после уроков учить складывать стихи. Одна ученица стала потом даже поэтессой.

Многие логоватовские ученики до сих пор помнят меня и поддерживают со мной дружеские отношения. Зовут на свои юбилеи. Это Фесунов Вася – генерал-майор, начальник УВД, Забава Лёня – зам. начальника областной налоговой инспекции. Утверждают, что я был добрый, но требовательный педагог. И симпатичный парень с вьющейся шевелюрой.

В клубе села выступал с лекциями, помогал в самодеятельности. С местными красавицами-доярками под гармошку в праздники выплясывал краковяк, польку, страдание, фокстроты, танго и вальсы. Зимой и весной вечерами просиживал за книгами, готовился к последним экзаменам в институте.

Был свидетелем интересной истории. Весной в село к престарелым родителям из Лондона приехал пропавший без вести в войну сын-учитель. Все считали его погибшим. А он был в плену, потом оказался в Англии, там работал. Приехал как гражданин Англии туристом присмотреться, найти бывшую невесту и увезти её на Запад. Нищета логоватовцев, убожество жизни его родственников, грязь и бездорожье его поразили, чего он от земляков и не скрывал. А односельчане не простили ему плен, его не приняли: обходили стороной, руки не подавали, замолкали, если он подходил. Дня через три отец ему сказал:

– Поезжай, сынок, назад. Мы тебя давно похоронили. Тебе не нравится, как мы живём, ты для нас стал чужой. И писем нам не пиши.

А бывшая невеста, учительница, отказалась покинуть Родину и уехать с ним к империалистам.

В выходные добирался через Стародуб до Приваловки помочь семье, делился заработком. Тамара в этот год правдами и неправдами добыла паспорт и вырвалась в Донбасс, Гриша уже учился в Гомельском институте, Валя закончила семилетку, Шурик ходил во второй класс. Семья росла и выбивалась из нужды. Стали забывать голод.

Летом сдал на отлично госэкзамены в институте и получил диплом о высшем образовании, на полгода раньше срока. Единственный из 120 студентов курса. Стал подумывать об аспирантуре. Работать завучем тоже нравилось.

Но РОНО, не спрашивая моего согласия, переводит в августе 1959 года на должность директора Будо-Понуровской 8-летней школы.

– Коллектив в школе склочный, по их жалобам пришлось освободить с должности неплохого директора. Там нужен свежий человек, со стороны. У Вас есть уже опыт руководства школой, Вы коммунист, с райкомом согласовано. Да и ближе к дому. Трудно будет – мы поможем, – напутствовал Рева М. Г., зав. РОНО, мудрейший старик.

Не хотелось уезжать из Логоватого, но что поделаешь. С другой стороны, ближе к дому, да и должность рангом повыше, самый молодой директор школы в районе. Отказываться не стал. Лучше синица в руках, чем журавль в небе. Аспирантуру отложил, как потом оказалось, навсегда.

Снова складываю свои пожитки, сборники стихов в уже в новый чемодан, на велосипед – и в дорогу.


8. Село БУДА ПОНУРОВСКАЯ

Буда в 8 км от Приваловки, более чем в 25 км от Стародуба. Расположилась в стороне от шляхов (больших дорог), довольно глухое место. Летом и осенью старался жить дома в Приваловке, а на работу добирался или пешком, или на велосипеде, а потом и на мотороллере по известной только мне тропинке через лес.

Зимой туда дороги вовсе нет, надо топать прямиком по целине по пояс в снегу или идти на лыжах. Но как мне нравилось идти или ехать на велосипеде по протоптанной мною тропинке по знакомому лесу, каждый раз непохожему на вчерашний! И маршруты выбирал разные. Изучил все грибные места, знал, где и когда вырастет какой гриб, где встретится лось, куропатки или зайчишка.

Село большое, но из-за плохих земель бедное. Первые поселенцы появились здесь в 17 веке. Среди леса они ставили буду, т.е. постройку для выварки поташу, сидки смолы, дёгтя из древесины. Леса и поташные заводы – буды – принадлежали казацким сотникам или полковникам. Поташ шёл на изготовление пороха, мыла, в стекольном производстве, при выделке кож, его также бочками продавали за границу. Лес постепенно сжигали, землю распахивали. На месте буды появлялось селение. Название часто сохраняли с фамилией сотника: Буда Корецкая, Буда Понуровская, Буда Спиридонова.

Первая школа в селе была открыта ещё в 1892 году. Старое земское здание сохранилось, но уже заканчивалось строительство нового здания школы, тоже деревянного. Детей в школе менее полутора сот, с каждым годом их становится меньше. Местный колхоз «Молния» – один из беднейших в районе. Уже тогда молодёжь покидала село в поисках лучшей доли.

Учителя между собой перессорились, разделились на две непримиримые группы. Учитель математики по прозвищу Пчела, возглавивший атаку па бывшего директора и добившийся его снятия, так и не был назначен на его место, как хотел. Он всю войну провёл в плену у немцев, а с таким пятном в анкете руководителями тогда не назначали, хотя всем попавшим в плен в 1956 году и объявили амнистию. Это сейчас у бывших зеков, воров и уголовников больше шансов выйти в люди, чем у честных порядочных граждан.

Меня встретили насторожённо. Знаки уважения выказывали, но выжидали, чью займу сторону. Я старался быть нейтральным, ко всем относиться одинаково, успехи и недостатки в работе отмечать, невзирая на личные симпатии. Первые два года кое-как удавалось лавировать. Даже пытался их примирить, но не получилось. Невольно мои симпатии оказались на стороне бывшего директора Ковалёва Василия Парамоновича, тоже приваловца, учившего меня ещё в 5-м классе в Ново-Млынской школе.

В зимнее время жил в Буде. Вначале поселился в школьном доме, где в другой половине обитала учительница-пенсионерка из дворянского рода Чернышёвых вместе с бывшей горничной их семьи 75-летней старушкой. На следующий год отдал ту квартиру новой учительнице с 2-мя детьми, а сам перешёл к деду Ивану Корнеевичу по фамилии Кулеш на его пансион.

Изба большая, в центре села, со ставнями и палисадником. Были, правда, некоторые бытовые неудобства, когда его бабка Константиновна уезжала в зимнее время надолго в гости или на лечение в город к сыновьям. Дед тогда, оставшись без надзора и опеки спутницы жизни, радовался свободе, как малое дитё, и прикладывался к рюмке уже с утра. Хотя исправно ухаживал за хозяйством, доил корову, топил печь и варил борщ и картошку себе и постояльцу.

Мирился я и терпел, пока с дедом на второй год моего проживания не случилось непредвиденное несчастье, о чём придётся с горечью поведать.

Перед Масленицей отправил Корнеич бабку в Брянск к сыну и вторую неделю без перерыва праздновал её отъезд. Вечерами после ужина надолго отлучался из дому, но утром всегда топтался дома, топя печь и готовя нам и скотине еду. А в этот день я ужинал без деда, не вернулся старик и в ночь. А утром меня разбудил не гимн по радио, как обычно, а плач деда навзрыд и причитания:

– Бедный я, несчастный, как же теперь мне жить, умру я! Умру!

«Значит, деду сообщили, что умерла Константиновна, и он, бедный, совсем потерял голову»,– подумал я, вылезая из тёплой постели. Оделся, выхожу на кухню.

Картина удручающая. Старик в одиночестве заливает горе самогоном, в отчаянии бьёт лбом по столу и выглядит жалко: из покрасневших глаз по бороде катятся крупные слёзы, седые волосы растрепались.

– Корнеевич, что случилось, неужели Константиновна умерла?

– Ой, Лександрыч, это бы ладно, а то ещё хуже! Ой, горе мне! – и он горестно качает седою головой.

– Что же случилось, может, чем-нибудь я помогу, – допытываюсь я.

– Нет, теперь никто мне не поможет. Ой, горе мне! Наказал Господь за грехи мои! – сокрушается бедный старик и снова тянется к рюмке. – Стыдно сказать, Лександрыч, опозорился я перед Тимофеевной, нет теперь мне туда ходу.

Я знал, что Тимофеевна, крепкая ядрёная вдова-одиночка лет 50-ти, в отсутствие Константиновны не отказывала деду в гостеприимстве. И всегда от неё Корнеич приходил весёлый и помолодевший. Не понимал я отчаяния деда.

– Корнеич, отдохни, успокойся, попросишь у Тимофеевны прощения за свой проступок. Чего не бывает по пьяной лавочке. Простит Тимофеевна.

– Не понимаешь ты, хоть и директор. Опозорился я как ухажёр, не смог утешить хорошую женщину, первый раз в жизни опозорился. Такое Тимофеевна не простит. Конец мне, скоро умру.

Надо сказать, дед прожил ещё лет пять, но с того дня стал как-то быстро стареть, чаще прикладываться к рюмке, перестал отлучаться из дому. Мне пришлось сменить квартиру.

Две последние зимы квартировал у Василисы Егоровны, школьной уборщицы. Дети у неё выросли, уехали в Казахстан поднимать целину, жила она одна, готовила искусно. Особенно удавались блинчики с творогом, тушёная картошка и щи из квашеной капусты. Да и корова давала вкусное молоко.

К велосипеду я купил мотороллер «Вятку». Был такой прекрасный транспорт, похожий на мотоцикл. В летнее время на нём ездить было «просто одно удовольствие», как говорят приваловцы.

Пчеле не нравилось, что я хорошо отношусь к семье бывшего директора школы, бываю у них в гостях, не нравились мои требования лучше работать, анализ его уроков. Оставшись как-то наедине со мной после занятий в учительской, он объявил мне ультиматум: или я по своей воле ухожу из школы, или он добьётся моего освобождения по статье. А за что, он придумает. Парамонича вот выгнал же. Или пристукнет. Для убедительности в кулаке он сжимал двухкилограммовую гирю. Он сам хотел быть директором. Словом, Пчела объявил мне войну.

Мне ничего не оставалось, как принять этот вызов. Вскоре я объявил приказом по школе ему выговор за опоздание на урок. Потом ещё выговор за неподготовленность к уроку. Пчела, в свою очередь, на собрании работников школы в присутствии инспектора РОНО объявил о моральном разложении директора и показал тетрадку, где якобы записаны показания учеников и родителей о моих проступках: избивал мальчиков, растлевал девочек, оскорблял учителей.

Все были шокированы, я растерян. Передать тетрадь инспектору для расследования Пчела отказался. Дошло до родителей. Назавтра в школе собрались родители названных Пчелой учеников и потребовали от него объяснений. Он признался, что выдумал, чтобы запугать директора, и сам попросился перевести его работать в другую школу. Так закончился мой первый трудовой конфликт с подчинённым мне учителем.

Был депутатом сельского Совета. В своём округе мирил соседей, сводил и разводил неверных супругов, делил их совместно нажитое имущество. Тогда в суд с такими делами не обращались. На каждых выборах был председателем местной участковой избирательной комиссии. Будляне все 100 % приходили к урнам и все голосовали «за». В бюллетене всегда был один кандидат, так что не надо было и голову ломать, кого выбрать. Уже был выбран, надо было просто дружно проголосовать.

Годы работы в Буде совпали с временем хрущёвских реформ, которые коснулись и школы. Вводили 11-летки, 8-летки, разводили кроликов, создавали производственные бригады, агрошколы, растили свиней, телят, доводили до школ задания по сдаче мяса. Некоторые ретивые директора превращали свои школы из домов знаний в крольчатники или свинарники, за что получали ордена и почётные звания.

Мне довели задание сдать государству к концу 1963 года 100 кг мяса. Надо было в школе вырастить или 50 кроликов, или одну свинью. Мудрый Рева сказал, что его интересует только квитанция заготконторы о сдаче готовой продукции. Послал я осенью учителей с деньгами в Семёновку (Украина) на ярмарку. Купили они там кабанчика и отвезли в Заготскот как выращенного в школе. Завесил 150 кг. Полученные деньги поделили. Вышло баш на баш. На совещании Рева отметил успехи Будо-Понуровской школы, перевыполнившей задание партии по мясу на 150%.

Между тем, я больше и больше задумывался о своей дальнейшей судьбе. Мне уже 28. Мои сверстники в большинстве своём поженились, некоторые хорошо устроились в Брянске, жили на асфальте, ходили в театр, имели уже квартиры. Они не нуждались в валенках и сапогах, им не нужен был торф и дрова, не то что мне в селе. Они не мёрзли по 4 часа на тракторной тележке, добираясь по бездорожью и в мороз за 30 км в райцентр за зарплатой или на совещания.

Поэтому в Буде работать и жить уже я не хотел, больно глухое место. Жилья нет, да оно тут и не надо. И вообще на селе оставаться не желал. Поэтому и потенциальных невест обходил за версту. В те годы из-за резкого сокращения рождаемости в первые послевоенные годы оказался переизбыток учителей. Особенно в городах. Учителю-одиночке найти место была проблема, а семейному, женатому учителю выбраться из села в город совсем нереально.

Дома с мамой оставался один Шурик. Ему уже 13, сам стал помощником матери. Гриша, Тамара, Валя жили своими семьями далеко от родины и в моей помощи не нуждались. Да и матери я выхлопотал совхозную пенсию. Пора, пора перебираться в областной центр.

Зачастил в Брянск к друзьям. Договорился с гороно, что меня возьмут в одну из школ города завучем. В Стародубе же райком партии не отпустил. Пришлось работать ещё год. Обещали отпустить, если я найду на своё место достойного человека, обязательно члена партии.

Как-то летом в Стародубе увидел с чемоданом знакомого учителя, приехавшего в отпуск из Дагестана, где он отрабатывал после педучилища по распределению. Уговорил его пойти на моё место в Буду Понуровскую директором школы. Согласился. Райком не возражал. Меня, наконец-то, отпустили.

И так летом 1964 года я перестал быть сельским учителем, и начиналась новая страница в моей биографии. 11 лет, самых лучших лет жизни, отдал воспитанию сельских детей, работая в разных сёлах, проживая квартирантом в самых невероятных условиях, без всяких бытовых удобств.

С другой стороны, не жалею об этих 11 годах. Я набрался опыта, успешно шла моя карьера. Не отрываясь от работы, сумел успешно закончить институт. Я поверил в свои силы, получал огромное удовлетворение от своей работы. И, главное, мне удалось без отца поднять семью, оказать посильную поддержку матери, братьям и сёстрам.

И у меня хватило сил вырваться в город. Хотя некоторые мои коллеги живут там и по сей день, даже не чувствуя себя обделёнными судьбой. А такому, как мой друг Иван Швед, живущий в с. Шкрябино, что в 6 км от Стародуба, где он работал директором местной средней школы, можно и позавидовать. Единственный из всех нас он сохранил здоровье, бодрость духа и оптимизм.


9. Р.п. СВЕНЬ

Опять собираю сборники стихов любимых поэтов, бельишко теперь уже в новый чемодан (сундучок уехал с Тамарой в Донбасс). Без сожаления прощаюсь с Будой, куда так и не пришлось мне больше ни разу заехать, и навсегда покидаю места, где я провёл детство и юность, рос и мужал, чтобы потом иногда наведываться туда в гости.

Еду в неизвестность, в Брянск, где меня никто не ждёт, где я должен всё начинать снова с белого листа. Правда, там уже после окончания института работал мастером на стройке и проживал в общежитии с женой брат Гриша, были друзья по комсомолу, по педучилищу. Останавливаюсь у племянниц матери сестёр из Буды Корецкой Дуси и Анны, матерей-одиночек, проживавших в своих домах по ул. Фрунзе.

Прежде чем штурмовать педагогический Олимп в лице Брянского гороно, иду к помощнику первого секретаря обкома КПСС Иванюшину Анатолию, который знал меня ещё по комсомольской работе и кому я помогал сдавать потом экзамены в пединституте. Прошу его сделать мне протекцию. Он тут же набирает телефон заведующей гороно Одноворовой Е. И.

– Фрося, тут у меня сидит Миша Лазаренко. Работал в Воронке секретарём райкома комсомола, хороший парень, умница, пять лет отпахал в Стародубе директором школы, хочет устроиться в Брянске. Поговори с ним. Возьмёшь – не пожалеешь.

– Не о нём ли мне звонил директор института усовершенствования учителей Смирнов? – спрашивает Анатолия Фрося.

– О нём. Миша был весной на курсах директоров школ, и Смирнов хотел бы заполучить его к себе. Да Миша хочет в школу.

Действительно, я дважды был на месячных курсах в институте и понравился его директору Смирнову. Просил Смирнова замолвить за меня словечко Одноворовой. Значит, старик не забыл своё обещание, сдержал своё слово.

В конце дня иду на приём к Ефросинье Ивановне. Народу тьма. Все пришли проситься на работу, многие, как и я, из сельских школ. Попадаю часов в 8. Представляюсь, показываю трудовую книжку. Посмотрев записи в книжке, Одноворова Е.И. говорит, что тоже пришла из комсомола, только чуть раньше меня.

– Ну и кем бы ты хотел у нас работать? – по комсомольской привычке обращается она ко мне на «ты».

– Учителем русского языка.

– Не получится. У меня 40 учителей на очереди, а мест нет.

– Тогда завучем?

– Завучем я кого угодно назначу. А вот хороших директоров школы мне не хватает. Пойдёшь директором школы.

– Признаться, я боюсь, а вдруг в городской школе у меня не получится.

– Я тебе дам школу в пригороде. Поработаешь там, увидим, на что ты способен. Поезжай в Свень, посмотри школу, там мы недавно освободили директора. Понравится, завтра вечером жду с заявлением.

Школа мне понравилась: отопление центральное, есть котельная, здание кирпичное, типовое, новое, отремонтировано. В школе более 300 учащихся, рядом железнодорожная станция, в 5 км от города. В школе есть завуч, завхоз, пионервожатая. Не идёт ни в какое сравнение с теми бедными школами, где я работал до сего времени. Посёлок окружён со всех сторон знаменитым Брянским хвойным лесом.

С радостью даю согласие, принимаю школу. Бывший директор школы Белоус И.С. остаётся в школе учителем русского языка. При первом знакомстве произвёл приятное впечатление, оказавшееся обманчивым.

Работа в Свени совпала с временем заката хрущёвских либеральных реформ, и не только в сельском хозяйстве. В конце 1964 года нам объявили, что Хрущёв не туда ведёт страну, что он волюнтарист и плохой коммунист. Пошли новые реформы. Посёлок Свень оторвали от города Брянска и передали в подчинение сельского Брянского района. Я опять оказался в селе: другой райком, другой роно, другие руководители.

В школе дела шли неплохо. Дети меня полюбили, с родителями установились хорошие добрые отношения.

Но жилья не было. Два года прожил на квартирах местных жителей на тех же условиях, как и в Стародубщине: платил и за угол, и за питание. На третий год в трёх шагах от школы получил одну комнату с удобствами на улице, обставил мебелью, купил занавески и палас, запасся на год сухими дровами. Стал присматриваться к девушкам, кого бы сделать хозяйкой этого маленького гнёздышка. Хотя требования к будущей жене вроде бы и были сведены к минимуму, но три признака оставались: чтобы была учительница, умница и не броская красавица. Ну и хотя бы было обоюдное влечение. Пока не получалось.

На перспективу начал строить большой дом учителя, где планировалась квартира и семейному директору школы.

Школа из 8-летки стала средней, построил с помощью родителей спортзал и мастерские.

Белоус вошёл в конфликт с инспекторами роно, проверявшими школу. Ему не понравились их выводы о его неудовлетворительной работе, и он устроил им на педсовете скандал. Мне за плохой контроль за его работой на исполкоме объявили выговор. Пришлось «исправляться». Белоус взбунтовался и стал в оппозицию и ко мне. От него посыпались во все инстанции письма и жалобы, в том числе и в мой адрес. Зачастили с проверкой комиссии разных уровней, вплоть до обкома КПСС и Минпроса. Вреда мне от проверок, кроме суеты и нервов, не было, но обо мне и моей школе узнали в областных ведомствах, познакомился со многими областными руководителями образования, что помогло мне потом в дальнейшей работе.

Закончился конфликт увольнением Белоуса и рассмотрением его дела в нескольких судебных инстанциях, которые ему в иске всякий раз отказывали. Оказалось, писать жалобы было его своеобразным хобби, а, точнее, болезнью. До этого с такими же скандалами его увольняли уже в пяти районах. При последней встрече в облоно этот «правдолюб» показал свой журнал, где была зарегистрирована его 586 жалоба, на которую, по его учёту, «Учительская газета» задержала ответ на три дня. Теперь уже в ЦК партии пошла его жалоба под №587 на редактора этой газеты.

В начале 1966 года я совершенно случайно познакомился на одном из учительских совещаний с молодой бойкой учительницей из с. Городец Раей Жигаленковой.

Поскольку семья Раи жила в Бежице, то она мечтала жить ближе к матери, т. е. в Брянске. В октябре 1967 года родился Дима, стали больше нуждаться в помощи бабушек. К тому же Рая успешно училась заочно в Орловском пединституте на дошкольном отделении и думала в дальнейшем работать в детском саду, которого в Свени не было.

В драмтеатре, кружась с нею в вальсе и обнимая за крошечную талию, я даже и не подозревал, что этот человек через полгода станет для меня на всю оставшуюся жизнь самым близким и дорогим. 5 декабря того же года мы сыграли свадьбу, и я стал семейным человеком.

Раю я перевёл в свою школу учительницей начальных классов. В Свени теперь нас стало двое.

Из Свени надо было выбираться. Я стал нащупывать возможные пути перехода на работу в город, водил дружбу с инспекторами гороно. В 1967 году меня уже приглашали работать завучем 45-й школы, но секретарь Брянского райкома КПСС поднял шум, мол, город переманивает лучшие кадры из села. Не отпустили. Повторилась стародубская история.

Но вот мне в январе звонят инспектора и сообщают, что с 1968 года в штат аппарата горисполкома вводится новая единица отв. секретаря комиссии по делам несовершеннолетних. На должность ищут учителя со стажем, чл. КПСС, уже поработавшего руководителем. Готовы меня рекомендовать, советуют соглашаться, если мне предложат это место. Я прошу рекомендовать.

Действительно, недели через две меня приглашают к зам. председателя Брянского горисполкома Семиохину, тоже из комсомольцев, а тот ведёт к мэру города Евдокимову Е. Я. Разговор состоялся примерно такой:

– Садитесь. Мне о Вас доложили. У нас вводится должность ответственного секретаря комиссии по делам несовершеннолетних. Вы нам подходите. Пока зарплата небольшая, 90 рублей. Ваши условия.

– У меня жена и сын. Мне надо тогда жить в городе, а квартиры здесь нет. И в зарплате я теряю рублей 60.

– Квартиру сразу не дам, придётся год подождать. А зарплата… позовите-ка Карташову.

Входит зав.гороно Карташова.

– Вера Яковлевна, Вы знаете этого молодого человека?

– Да. Это директор бывшей нашей школы в Свени. Неплохой работник.

– Речь идёт о переходе его на должность секретаря комиссии. Найдите ему полставки часов русского языка в школе.

– Хорошо, Евгений Яковлевич.

– Лучше в вечерней, а то буду на работу опаздывать, – вмешиваюсь я.

– Не надо в вечерней, – перебивает Евдокимов, – отведёшь уроки и к 11 на службу успеешь. Можешь иногда и вообще не приходить, но чтобы по работе никаких нареканий. А захочешь опять в школу директорствовать, отпустим. Ну что, договорились?

Признаться, я уже был согласен, условия вполне устраивали. Но один принимать решение не хотел. Надо было сказать Рае.

– Можно мне подумать, посоветоваться с женой, а завтра я скажу своё решение?

– Хорошо, даю тебе три дня, – завершил аудиенцию мэр.

Рая несказанно обрадовалась грядущим переменам. Особенно перспективе получить в Брянске квартиру, да не по очереди лет через 10-15, а уже через год.

– Миша, соглашайся, – целуя и ласкаясь, ворковала она, – если квартиру дадут, можно год поработать и бесплатно, а пока поживём у мамы в Бежице.

И в который раз я убедился, что с женой мне повезло, хоть и сам выбирал: она не только ласковая жена, но оказалась ещё и умной дальновидной хозяйкой.

Передаю школу завучу Калиничеву В. И., расстаюсь с полюбившимися мне свенцами и пятилетцами, складываем теперь уже с Раей свои пожитки на грузовик и, в который раз, переезжаю на новое место. Только теперь со мной не один чемоданчик, а добра целый грузовик. Что значит вовремя жениться и заиметь в доме хорошую хозяйку.


10. Город БРЯНСК

Брянский горисполком

Итак, я в горисполкоме. Мне выделили стол в общем отделе. Подчиняюсь только заместителю председателя. Свою работу планирую сам. Коллектив доброжелательный, каждый делает своё дело. Я быстро со всеми подружился.

Ответственным секретарём городской комиссии но делам несовершеннолетних проработал чуть более трёх лет. До меня такой должности в городе не было, поэтому работу комиссии пришлось организовывать с нуля. Многое зависело от моей инициативы и моего куратора Семиохина, умного и уравновешенного человека. До сих пор у нас с ним приятельские отношения.

Мой рабочий день начинался в 8 утра, но в школе, где я вёл уроки русского языка. Сначала это была школа-интернат в Бежице, недалеко от тёщи, куда мы переехали из Свени на временное жительство, а затем школа №51, рядом с которой я получил потом от Евдокимова квартиру. С 11-ти часов и до 18-00 был на работе, в горисполкоме. В задачу комиссии входили организация досуга подростков города, работа с трудными, неблагополучными семьями, координация этой работы в районах, школах, домоуправлениях.

Работа шла успешно, мною были довольны. Работники горисполкома избрали меня председателем профкома. Со многими коллегами у меня установились дружеские, доверительные отношения. До сих пор я радуюсь каждой встрече с Кулешовым Виктором, бывшим тогда начальником городского отдела культуры, с которым некоторое время работали в одном помещении.

По роду деятельности побывал во всех школах города, присматривался к работе своих бывших коллег – директоров школ. Постепенно убеждался, что и мне работа директором крупной городской школы будет по плечу. Признаюсь, старался изо всех сил.

Евдокимов своё слово сдержал: уже через 9 месяцев, в декабре 1968 года мне была предложена двухкомнатная квартира на выбор в Фокинском или Советском районах. Выбрал я Фокинский, куда мы и заселились в начале следующего года.

Но меня не оставляла мысль вернуться в школу. Нравилась мне тихая размеренная спокойная жизнь чиновника, дружеское внимание сослуживцев, но тяготила и изматывала работа на двух местах. Отведёшь уроки в школе, мчишься в горисполком, там работаешь до вечера, вечером дома проверка тетрадей, подготовка к урокам. И так каждый день. И за всё 150 рублей. Когда директором школы я получал бы рублей 240. Да и скучал я по детям. Принимаю решение идти к Евдокимову проситься в школу.

– Евгений Яковлевич, отработал я у Вас более трёх лет честно и добросовестно, отпустите в школу, там я буду полезнее.

– Хорошо,– подумав, ответил мэр, – жаль мне тебя отпускать, но задерживать не буду. Только прежде предложи на своё место достойного человека. Свою квартиру ты, я думаю, отработал.

Он набрал телефон Карташовой.

– Вера Яковлевна, Лазаренко просится в школу. Я его отпускаю. Подыщи ему школу.

Карташова предложила мне на выбор несколько школ. Выбрал я 28-ю школу. Из предложенных была ближе других к моему жилью и не блистала особыми успехами. И располагалась на Московском проспекте, прямо у троллейбусной остановки.


Школа №28

Итак, август, 1972 год. Меня снова назначают директором школы. За мою короткую жизнь это уже четвёртая школа, где я буду директором. И всё по возрастающей. Не знаю почему, но я сам искал себе трудности и проблемы, чтобы тратить потом все силы на их преодоление. Видимо, подсознательно хотелось попробовать новую роль и доказать самому себе, что справлюсь. Это, видимо, от врождённой неуверенности и тайных сомнений в своих способностях.

Ноша в этот раз оказалась нелёгкой, более того, самой тяжёлой, какую до сих пор мне приходилось поднимать. В школе 800 учащихся, полный комплект учителей, более 50-ти человек. Материальная база запущена, занятия в три смены, в каждом классе по 5-6 второгодников, по успеваемости одна из последних в районе. Были проблемы с дисциплиной и с переростками. Тяжёлый микрорайон – больничный городок, мясокомбинат, окраина города, бараки и трущобы.

Но на удивление в школе подобрался сильный коллектив учителей. Все мои инициативы поддерживались и исполнялись. Через два года школа по показателям оказалась в первой десятке среди городских школ, даже приходилось притормаживать, подгоняя показатели под средние по городу.

В семье прибавление: родилась Катя. Но школа отнимала у меня всё время, даже воскресные дни. Появились первые проблемы со здоровьем. Стал уставать от школы. Рае хотелось, чтобы я хоть в выходные был с семьёй. Начал подумывать о возвращении в аппарат горисполкома. В городских органах власти я был свой человек, числился в активе. Поговорил с Семиохиным. Он меня поддержал.

И когда в аппарат облисполкома ввели должность референта (советника) по образованию и культуре и стали искать среди городских кадров подходящую кандидатуру, то в горисполкоме назвали мою фамилию. Мол, отработал и в комсомоле, и на селе, и в органах советской власти, и неплохой директор школы, умеет писать бумаги, и человек скромный, с квартирой, член КПСС. Семиохин советовал мне не отказываться, если предложат эту должность.

Как-то утром в школу звонок из приёмной заместителя председателя облисполкома С. С. Сысоева (по-нынешнему, вице-губернатор). Меня просят прибыть к 11 часам по личному вопросу.

Сысоева я знал по совещаниям, на которых я раньше иногда участвовал. По его поручениям пару раз выезжал в составе комиссий в районы на проверки.

Для видимости спросив, как идут дела в школе, он предлагает мне перейти работать его референтом по образованию и культуре прямо с завтрашнего дня.

– Вопрос с переводом, – закурив, продолжал он, – и другие формальности я сам улажу. Зарплата 170 рублей. Это меньше, чем у Вас в школе (в школе я получал 240 руб.), но у нас есть свои преимущества, которые могут компенсировать потери в зарплате.

О преимуществах я уже знал. Это возможность пользоваться закрытым буфетом, медицинское обслуживание семьи в так называемой обкомовской больнице, расширение жилья, льгота по покупке автомашины и т.д.

– Я согласен, Сергей Сергеевич, только дайте провести выпускной вечер в школе.

– Хорошо, 1 июля Вы уже приступаете у нас к работе. Договорились.

Вернулся в школу, а у самого появились сомнения. Уйду из полюбившейся мне школы, а вдруг там не повезёт, не сработаюсь. Назад потом уже не вернёшься, будет новый директор. Еду посоветоваться к Павловой, которую знал как секретаря областной комиссии ещё по горисполкому.

– Раз Сысоев зовёт, не раздумывай. От нас (т.е. из облисполкома) не уходят. Если и выгоняют, то только на повышение. А в школу ты всегда вернёшься, если захочешь.

Она оказалась права. Назад я потом возвращаться не захотел.

Пока я сомневался и ждал, когда меня позовут писать заявление, по почте получил распоряжение, что с 1 июля 1975 года назначен в порядке перевода инструктором – референтом Брянского облисполкома (по-нынешнему – советник). И проработал я там потом все 20 лет, вплоть до ухода на пенсию.


Брянский облисполком

Референт по образованию и культуре

Первого июля в 8-30 я на новой работе. От Сысоева получаю первое задание: подготовить ему выступление на Всероссийском слёте школьных лесничеств, проводимом областью в Жуковке. Срок 3 дня. Что за слёт, что за лесничества – мне неведомо. В кабинете помощника зампреда отводят стол. На столе стоят три телефона: один – городской, другой – от Сысоева, третий – прямой от председателя (сейчас бы сказали – от губернатора). То и дело телефон от Сысоева звонит, и шеф или спрашивает, как продвигается его выступление, или просит зайти, чтобы дать новое поручение. В кабинете появляются разные люди, я не могу собраться с мыслями, не знаю, о чём писать. Я растерян. Уже раскаиваюсь, что бросил школу.

Но вот выступление написано к сроку, поручений, оказывается, не так уж и много, и к посетителям можно привыкнуть. Через пару месяцев совсем освоился. Постепенно узнал и свои обязанности. Я – куратор образования, культуры, профтехобразования, телевидения и печати, театров, техникумов и институтов, Союзов писателей и художников, религиозных культов и десятка разных общественных организаций. Меня ввели в состав коллегий всех этих ведомств, в президиум общества охраны памятников культуры и разные комиссии.

Мне поручали готовить вопросы на заседания облисполкома, писать решения и постановления, выезжать в районы на разные проверки, готовить ответы в правительство на разные вопросы по моим ведомствам, консультировать по моим ведомствам руководителей области, проверять жалобы и письма жителей области.

Кроме того, приходилось часто готовить доклады и выступления руководителям области перед работниками курируемых мною служб и отчёты перед правительством. Конечно, под подготовленными мною документами, письмами, корреспонденциями стояли не мои подписи, а подписи руководителей. Только в некоторых бумагах внизу в уголке ставили фамилию исполнителя. Но сидеть в президиумах, выступать на многих совещаниях и конференциях в областном центре и в районах приходилось и самому как представителю облисполкома.

Не сразу, но постепенно я вошёл в курс своих обязанностей, научился писать бюрократическим языком, быстро и качественно. Со всеми областными ведомствами и руководителями районов у меня сложились добрые деловые отношения.

Нагрузили меня и общественной работой: почти бессменно избирали председателем профкома облисполкома.

Чтобы пополнить семейный бюджет, каждый год приходилось после работы вести в вечерних школах города на 0,5 ставки уроки литературы, где занятия начинались в 7 часов вечера и заканчивались в 23-00, принимал вступительные экзамены в строительном техникуме, в училище культуры, читал платные лекции по линии общества «Знание».

Через год-два о возвращении в школу перестал и помышлять. От добра добра не ищут.

Теперь легче решались и бытовые вопросы. Решили купить «Жигули», через полгода уже катались. Тесно в 2-комнатной квартире? По моему заявлению мне взамен выделили трёхкомнатную и в том доме, и на том этаже, который выбрала Рая. Стал «широко известен в узких кругах», как сказал какой-то остряк. На учительских конференциях, совещаниях работников культуры избирался в президиум, выступал с речами, где от имени облисполкома давал «наставления и озадачивал». Вначале щекотало самолюбие, потом приелось.

Права оказалась Павлова, теперь уже моя сослуживица, что из облисполкома уходят только на пенсию или на повышение.

Домой работы не носил, как в школе, в субботу и воскресенье был свободен, не надо проверять кипы сочинений, как ранее. Но зато и тех редких радостей, довольства своим трудом, какие иногда получает учитель, общаясь с питомцами, я был лишён.

И так проходили дни за днями, год за годом, похожие друг на друга.

С Сысоевым работать было легко. Если он давал поручения, то заранее и всегда знал, что ему надо. Обладал огромным авторитетом среди чиновников области, эрудицией, отличался трудолюбием и усидчивостью. Правда, был вспыльчив, но отходил быстро. Мог уже через 5 минут извиниться и признать, что был неправ. Если надо было получить от высоких чиновников области или районов важную информацию и знаешь, что твоя фамилия может быть ему и неизвестна, то достаточно сказать «по поручению Сысоева звонит Лазаренко», и ты получаешь необходимые тебе сведения.

Замечательными руководителями были председатели облисполкома Коновалов И. М., Поручиков И. Я., Сыроватко В. М., которые тоже напрямую давали поручения и кому приходилось писать информации, справки и доклады по курируемым мною вопросам. Нынешним «демократам» до них никак не дотянуться: измельчали кадры. Да и энергия властей уходит не на улучшение работы, а на то, как бы урвать лишний кусок лично для себя и своих домочадцев.


Уполномоченный Совета по делам религий
при Совете Министров СССР
по Брянской области

Наступил 1983 год. Моему шефу Сысоеву исполнилось 60 лет, и он собирался на пенсию. До ухода обещал отпустить меня в облоно на должность заместителя начальника, куда давно звал Сидоренко В. П., мой земляк, бывший там начальником. И вот как-то утром звонит телефон Сысоева.

– Михаил, зайди, – слышу его сиплый басок.

– Хочу тебя обрадовать, – пожав руку, говорит он. – С обкомом согласовано, распоряжение уже подписано. Ты назначен заместителем…, – он делает паузу, с улыбкой смотрит на меня, – уполномоченного Совета по делам религий при Совете Министров СССР. С завтрашнего дня.

Я был удивлён, так как о таком варианте моего перемещения разговора не было. Я знал этот отдел, знал, что там вводится такая должность, знал специфику их работы, так как был куратором этого отдела. Проявлял интерес к его работе.

– А я собирался в облоно.

– Нет, туда тебе, пока Сидоренко начальник, идти не следует. Он больше года-двух замов не держит, и не с твоим характером с ним работать. Не нравится он мне. Поработаешь пока замом уполномоченного, а уйдёт Макаров на пенсию, сам будешь уполномоченным.

– Но Макаров на 3 года меня моложе.

– Не может быть. Он же лысый, толстый и выглядит старше тебя. Ну да ладно. Жизнь покажет. Кстати, с обкомом КПСС и Советом Министров твоя кандидатура уже согласована.

Так и стал я на целых восемь лет связан с деятельностью религиозных организаций области – дотоле мало знакомой для меня областью человеческих отношений.

Главная задача Совета по делам религий и его уполномоченных в областях была не допускать со стороны местных властей нарушений законодательства о культах, защищать права верующих на свободу совести.

На самом деле всё было с точностью до наоборот: уполномоченными назначали ярых непримиримых атеистов – членов КПСС, которые по своим убеждениям, если они у них и были, в чём я сейчас очень сомневаюсь, по своей сути не могли быть гарантами свободы совести. Такими были и Мелеша С. П., и сменивший его на этой должности в 1975 году Макаров А. П. Их деятельность жёстко контролировалась спецотделом КГБ и отделом пропаганды обкома КПСС. Меня согласовали только потому, что был известен как лектор на атеистические темы, да и протеже Сысоева.

Православные храмы сами по себе как замечательное творение рук человеческих привлекали меня всегда. Меня поражали и вызывали умиление их архитектура, неповторимость, красота, где бы их ни ставили талантливые предки: в стольном граде или глухой деревушке. И прискорбно было видеть в городах и селах области развалины культовых зданий, которые гибли не столько в результате военных действий, но больше как символы веры в Бога, не совместимые с коммунизмом, к которому Хрущёв обещал привести народ уже в 1980 году.

В области действовало 9 религиозных конфессий: русская православная церковь, три старообрядческих, иудейская, четыре протестантских (баптисты, пятидесятники, адвентисты седьмого дня, сц ехб). Постепенно познакомился со всеми священнослужителями и активом, побывал во всех церквах, молитвенных домах и синагоге, присутствовал на богослужениях. Каждый квартал собирали от них разные отчёты, обобщали, слали доклады об их деятельности в Москву и в партийные органы. В докладах подчёркивали кризис религии, снижение религиозности и окончательную победу атеизма.

Служители культов, священники и пресвитеры, должны были проходить у нас регистрацию и получать специальную справку, разрешающую им совершать обряды и требы на указанной территории.

Уполномоченный мог помешать назначению неугодного священника на приход или, наоборот, защитить греховодника перед епархией. Особым расположением уполномоченного пользовались те слуги церкви, которые вели аморальный образ жизни, нарушали Устав, были стукачами у чекистов. Своим поведением такие священнослужители отталкивали паству от церкви и служили живым доказательством для атеистов «глубокого кризиса церкви и торжества идей материализма». Таких «отцов» берегли и лелеяли.

Ярким примером такого сотрудничества могут служить «подвиги во имя веры» и житие отца Василия из села Радогощь.

Из рассказов Макарова я знал, что в церкви села Радогощь служит хороший поп, у которого в алтаре стоит холодильник, где всегда найдётся и водка, и закуска. Во время службы батюшка то и дело заходит в алтарь опрокинуть стопочку, и к концу богослужения часто доводит себя до непотребного состояния.

Макаров, сам большой ценитель и страстный поклонник зелёного змия, не раз наведывался к отцу Василию с проверкой и инспектировал содержимое того алтарного холодильника до положения риз.

Как-то звонит из Комарич начальник милиции и докладывает, что на отца Василия, священника с. Радогощь, лежит заявление прихожан. Они сообщают что при попытке изнасиловать старосту церкви святой отец сломал ей руку и два ребра, и потерпевшая лежит в больнице в гипсе и с сотрясением мозга. Спрашивает, что делать.

– А почему вы спрашиваете? А если бы такое заявление было на меня?

– На вас бы завели уголовное дело. А тут священник.

– Он такой же гражданин, как и все. Действуйте по закону.

Тут же вызываю телефонограммой этого отца-хулигана на беседу. Назавтра заходит в кабинет высокий крепкий мужчина лет 60-ти, со здоровым румянцем на щеках и выразительными голубыми бесовскими глазами. Кабинет наполнился смешанным запахом ладана, водочного перегара и дешёвых сигарет. По окладистой бороде и длинным волосам я догадался, что это священник и тот самый Василий из Радогощи.

– Отец Василий, – обратился я к священнику, – расскажите, пожалуйста, чем это Ваша скромная персона опять привлекла внимание Комаричской милиции.

Мы с ним виделись впервые. Несмотря на это, он стал рассказывать о случившемся, к месту и не к месту употребляя выражения, каких не встретить не только в богослужебных книгах, но и в светских. Пришлось одёрнуть. Попросил рассказывать, не прибегая к нецензурной лексике и бранным выражениям.

– Простите великодушно. Многим богоборцам и власть предержащим нравится моя манера так выражаться и мои мирские слабости.

А про его слабость к вину и прелюбодеяния я уже был наслышан. Один его коллега по ремеслу рассказывал, как они, четыре священника, отмечали в банкетном зальчике ресторана «Десна» день Ангела Василия. И во время трапезы именинник их удивил сюрпризом: он за 100 рублей заставил официантку Люсю станцевать на столе совсем нагой, хотя и был Великий пост. Пришлось святым отцам разделить этот грех с Василием и под коньячок вдоволь налюбоваться красотой грешной плоти.

Сняв чёрную шляпу, расчесав длинную гриву и ещё не тронутую сединой окладистую холёную бороду, посетитель продолжил своё повествование.

Оказалось, закончив отпевание покойника и сняв облачение, после службы отец Василий, употребив без меры алкоголя, по слабости своей натуры не мог устоять перед диавольским искушением совершить прелюбодеяние и не где-нибудь, а прямо в алтаре храма. Он тут же сказал об этом старосте церкви Прасковье, моложавой женщине лет сорока, помогавшей ему проводить скорбный обряд.

Раньше она иногда утоляла его грешную похоть, но не в храме и не в постные дни. А сейчас она по своему невежеству ни за что не соглашалась войти в алтарь, боясь смертного греха, хотя он и посулил ей перед иконой этот грех взять на себя. Под влиянием бесовского наваждения святой отец пытался затащить её в алтарь силой, но эта Евина дочь так упиралась, что сломала себе рёбра и левую руку. И теперь он, служитель Бога, из-за капризного непослушания Прасковьи выставлен на посмешище перед паствой и недоброжелателями церкви. Да ещё и милиция заводит уголовное дело, как на какого-нибудь простого мирянина.

Виноватой он считал бедную женщину. Если бы она ему доверилась, и рёбра её были бы целы, и жажду плоти бы ему утолила, и грехи бы её он уже отмолил.

– Эх, суета сует, и всё суета, – закончил батюшка свой монолог цитатой из Священного писания.

Меня поразил его цинизм и явное безбожие.

– Отец Василий, а вы верите в то, что проповедуете с амвона? Или вы, как и я, атеист?

– Видите ли, милейший Михаил Александрович, вам могу сказать откровенно: в Бога я не верю и священником стал совершенно случайно, из-за любви к отрочице. А дело было так. Летом 45-го года вернулся с войны в чине сержанта в родной Минск, живой и невредимый, полный сил и молодого задора.

Мне было 23 года. В первый же день влюбился по уши в ехавшую на трамвае белокурую студентку. Познакомились. Девушка оказалась дочкой священника, ректора Минской духовной семинарии. Её папаша при знакомстве заявил, что выдаст дочь замуж только за лицо духовного звания. Пришлось поступать в его семинарию. Так волею обстоятельств и стал попом, чтобы жениться на любимой девушке. Службу я умею править, а мои убеждения службе не мешают.

Из личного дела этого святого отца я узнал, что служил он в 60-х годах и в Брянске. И когда с визитом на Брянщине был Гагарин, пьяный отец Василий прорвался через охрану к космонавту, облобызал его и пытался осенить крестом. Милицией был доставлен в вытрезвитель, острижен под нулёвку и просидел 15 суток за хулиганство.

Хотел орловский епископ вывести его за штат, но Василий так искренне каялся и сокрушался о грехах, так ползал в ногах, с таким упоением орошал слезами полы подрясника его Преосвященства, что Владыка, наложив на Василия строгую епитимию, дал прощение и разрешил ему служить в скуфье, пока не отрастут утраченные волосы. Да и чекисты вступились за нужного им человека. Перевёл Владыка Василия настоятелем в церковь св. Михаила г. Карачева. Там за несколько лет службы Василий рассорился с прихожанами. Пошли жалобы в епархию на его непотребное поведение. В отместку Василий отнёс ключи от церкви в райисполком. Храм по его настоянию закрыли.

Василия назначили настоятелем Чоповской церкви, что за Почепом. И там бес не дал ему спокойно служить. Попросила местная учительница-комсомолка тайком окрестить новорождённого младенца. Договорились, что младенца она принесёт в церковь поздно вечером, одна, чтобы сохранить инкогнито.

Таинство крещения так затянулось, что отец ребёнка и восприемники, собравшиеся на крестины, употребив почти все запасы спиртного, забеспокоились. Отправились гуртом к церкви встречать новокрещёного раба Божия.

На двери храма висел замок. Они к поповскому дому, который находился рядом. Приникли к окну. И что же видят? При тусклом свете отец Василий, задрав подрясник и подмяв под себя молодую мать, совершает над нею прямо на столе непристойные действия. А чадо, омытое в купели от первородного греха и ставшее членом церкви Христовой, лежит на поповской кровати и орёт благим матом.

И всё это действо освещается красным мигающим светом лампады, зажжённой у иконы Богородицы в красном углу комнаты. Поскольку восприемники и муж уже были под сильным влиянием Бахуса, то они превратно поняли действия святого отца и не дали закончить ему своё «священнодействие». По дремучему невежеству члены церкви Христовой разбили стёкла в окнах поповского дома и устроили своему пастырю вселенский скандал и побитие кочергой.

Учительница от стыда ночью пыталась утопиться в колодце, но неудачно, колодец оказался мелкий. Утром мужики вытащили бедную жертву поповской грешной страсти при помощи бадьи. Оклемавшись, съехала она с младенцем в неизвестном направлении, оставив школу без учителя и бедолагу мужа без хозяйки. Разгневанные прихожане потребовали от епархии убрать с их прихода попа-греховодника, нарушителя евангельской заповеди «не возжелай жены брата своего».

Так и оказался Василий не без помощи чекистов в с. Радогощь под Комаричами, где по наущению диавола и совершил новое прогрешение, поддавшись снова зову ненасытной грешной плоти.

В Комаричах состоялся суд. Василию за нанесение Прасковье тяжких телесных повреждений и попытку изнасилования в храме Божьем меру наказания определили в 2 года условно.

Епископ должен был лишить его сана, но по совету уполномоченного просто вывел за штат с правом трудоустройства в другой епархии. Через 2 месяца из Белоруссии пришла просьба выслать на о. Василия характеристику. Конечно, послали такую характеристику, что хоть сразу зачисляй в партию: и лоялен к властям, и пользуется уважением прихожан, и скромен в быту и прочее. Правда, в этот раз матушка с ним не поехала: с разрешения епархии она получила развод. Вполне возможно, что наш герой принял монашество и по-прежнему наставляет на путь истинный заблудших овец, а, может быть, готовится и в архиереи. Пути Господни неисповедимы.

В Яцковичах служил Кобелев, который и не скрывал, что двоеженец, хотя «у попа должна быть одна жонка».

В Климово поп-целибат открыто жил с бухгалтершей совхоза, и у них были совместные дети.

Священник Воскресенского храма был уличён в содомском грехе, но чекисты дело попридержали и даже с нашей помощью помогли ему стать за одну ночь в Патриархии иноком, архимандритом, получить высшую степень священства – епископа и место управляющего епархией. Мне пришлось писать на него в патриархию лестные характеристики и статьи за его подписью в зарубежный журнал «Родина».

Но немало было и священников, служивших по убеждению, твёрдых в вере, от которых исходила истинная благодать, которые и в быту могли служить примером прихожанам и неверующим. Некоторые стали моими добрыми друзьями. Это Жук Николай Антонович из Трубчевска, его зять Похожай Владимир Михайлович из Новозыбкова, отец Андрей из Клинцов, отец Василий из Дубровки. Именно усилиями таких пастырей и держалась православная церковь в годы гонений религии со стороны государства.

Приятное впечатление при близком знакомстве на меня произвели верующие, особенно их пресвитеры и проповедники, разных протестантских направлений: евангельские христиане-баптисты (ехб), христиане веры евангельской (хве), адвентисты седьмого дня (асд). Называли себя сёстрами и братьями, и также по-братски относились друг к другу, неукоснительно соблюдая все евангельские заповеди.

– Николай, – спрашиваю я при очередном посещении молитвенного собрания Володарской общины ехб молодого проповедника Шемереко, – неужели так никогда никому и не солгал?

– Нет, – ответил он и, подумав, добавил, – но хитрить приходилось. На армейской службе, например. Стою на посту у проходной. Пробегают два солдата с самоволки. Подходит через какое-то время дежурный офицер.

– Рядовой Шемереко! Доложите, пробегал ли кто из самоволки через проходную.

Сказать правду, солдат, моих товарищей накажут. И соврать не могу, грех совершу перед Богом. Тогда я отступаю на шаг в сторону и рапортую:

– Никак нет, пока я стою на этом месте, никто не пробегал.

Но особенно приятно было общаться с Архиепископом Новозыбковским, Московским и всея Руси древлеправославных христиан 90-летним Геннадием и его окружением. Это потомки заселивших Стародубские пустыни в конце 17 века старообрядцев, сохранивших веру наших предков, допетровские обычаи, уклад жизни. Я был у них частым гостем и помогал, чем мог.

В 1988 году отмечалось 1000-летие Крещения Руси. Было разрешено возвращать верующим изъятые у них ранее храмы, ремонтировать ветхие, строить новые. С моим участием было открыто вновь более 50 церквей, начато строительство храмов в Дятькове, Дубровке, Жуковке. Часто приходилось выступать на разных уровнях, отстаивая права верующих.

Моё лояльное отношение к верующим стало вызывать глухое недовольство моего коллеги Макарова, сторонника жёстких мер и ярого атеиста. Неприязнь усиливалась моим уклонением от участия в его ежедневных попойках в кабинете в конце рабочего дня. Задевал его честь и мой категорический отказ от приношений со стороны священников. Деньги, оставляемые ими в кабинете, я дважды отсылал по почте на их церковь. Все клирики узнали, что я не беру мзду, и перестали «случайно» её оставлять в моём кабинете. Отразилось это и на его авторитете и кармане.

В 1991 году горбачёвская перестройка закончилась позорным развалом Советского Союза, и власть захватила группа ставленников Запада, карьеристов-предателей во главе с алкоголиком Ельциным. Совет по делам религий был ликвидирован. Макарова уволили, меня оставили в администрации области (так стали называть облисполком) главным специалистом орготдела.


Организационный отдел
администрации Брянской области

Через полгода, правда, должность советника по религии ввели, но меня туда «демократы» не пригласили, справедливо считая, что в орготделе от меня пользы будет больше.

Три года передавал свой опыт, учил писать бумаги сменявшим друг друга в аппарате администрации неопытным командам новых руководителей области: Барабанова, Лодкина, Карпова, Семернёва.

В 1993 году стал невольным свидетелем расстрела Ельциным российского парламента. 4 октября мне поручили выехать в Москву на совещание в Центризбирком. Предстоял в декабре референдум по утверждению ещё не составленной новой конституции. Уже по телеканалам вели прямую трансляцию расстрела Белого дома, где заседали депутаты Верховного Совета РСФСР. 5 октября в 6 утра брянский поезд, где всего было два пассажира, точно по расписанию прибыл на Киевский вокзал. Совещание назначено на 11 часов в здании на Арбате. Выхожу на перрон. Ещё темно. Решаю идти пешком до центра.

Все улицы забиты омоновцами в пятнистой одежде, солдатами и военной техникой. Ни одного прохожего или москвича навстречу. Город словно вымер. Омоновцы в закатанных по локоть рукавах и с автоматами наперевес, гулко топающие тяжёлыми ботинками по мостовым, напоминали мне гитлеровцев из старых военных кинохроник.

Иногда от меня требовали предъявить документы. Показывал служебное удостоверение и вызов, где местом совещания указана улица Арбат, 19. Дошёл до набережной р. Москвы. Там увидел выстроенные в ряд танки и БТРы, не менее 50-ти. Стволы орудий направлены на горящий на другой стороне реки Белый дом. Асфальт усеян пустыми стреляными гильзами. Возле танков офицеры с помятыми лицами. Стрельбы не слышно. Выведший на прогулку собаку пожилой москвич рассказывает, что эти танки вечером и ночью вели прямой наводкой огонь по парламенту, а оттуда вроде бы и не стреляли.

В 9 часов вышел на Арбат. Здесь та же удручающая картина: разгуливающие с автоматами омоновцы, битые стёкла, пустые гильзы под ногами, мусор. Москвичи как вымерли. Возле глобуса пожилая женщина выкрикивает ругательства в адрес людей с автоматами, называя их ублюдками и фашистами. На неё никто не обращает внимания.

В избиркоме зарегистрировали, выдали талон на обед. Совещание перенесли на 14 часов. Появилось свободное время. С орловским коллегой решили прогуляться до Белого дома.

Подошли до здания СЭВ, которое вчера якобы пытались захватить сторонники Хасбулатова и Руцкого. Где-то на уровне 20-го этажа было задымлено окно, а на 1 этаже разбита витрина кафе. И всё. Зато в скверике напротив Белого дома тоже стоят танки, возле них солдатики, валяются окровавленные шапки, разбитые бутылки, пустые консервные банки. Белый дом пылает. Никто не стреляет и никто не тушит. Подходим к площади перед Белым домом. Народу нет. На площадке перед лестницей толпа человек в 20. Судя по иноязычной речи, это не москвичи, а корреспонденты разных западных газет. Щёлкают фотоаппараты, стрекочут кинокамеры. Высокий седой старик злобно шипит, показывая вниз:

– Вот так бы всю эту сволочь, русских коммунистов, расстрелять, как этих.

А я ведь тоже русский коммунист, и нас таких 20 миллионов. И что говорит этот забугорный русофоб?

Смотрю туда, куда указывает злобный гость Москвы. По широкой белой лестнице разбросаны тела расстрелянных молодых людей, человек 50. Оружия возле них не видно. У лестницы стоят крытые брезентом грузовики, куда солдаты бросают трупы погибших юношей и девушек. Спрашиваем у капитана, который дальше нас не пропускает, что это за люди:

– Это бандиты, – отвечает, – на рассвете пытались прорваться из Белого дома. Так наши их всех положили.

Так это те молодые люди, которые на призывы депутатов пришли защищать Конституцию и родной парламент, а их, безоружных, хладнокровно расстреляли, когда они хотели уйти домой!.. Потом я узнал из прессы, что погибло более 500 защитников Белого дома, «не наших», и тела их «демократы-гайдаровцы» сожгли в тот же день в подмосковном лесу, чтобы никто и не узнал имён этих патриотов.

Пока мы наблюдали за расчисткой лестницы от трупов «бандитов», скорбную тишину вдруг нарушил странный хор. Обернувшись, мы увидели на площади два медленно двигавшихся открытых грузовика. На каждом из них стояло человек по 20 мужчин в чёрных одеждах, с длинными бородами и в широкополых чёрных шляпах. Они громко, с каким-то мрачным вызовом орали что-то похожее на гимн на незнакомом языке. Выглядели люди в чёрном как вороньё на ратном поле из картины Васнецова.

– Это ортодоксальные евреи, будущие раввины, радуются нашему позору и празднуют свою победу, – заметил мой орловский спутник.

Совещание с нами провели в 14 часов, за 1,5 часа. Вместо Положения о выборах нам вручили проект, остальные документы обещали подослать спецпочтой.

С тяжёлым сердцем вернулся я из Москвы, захватив в качестве сувениров кусок колючей натовской проволоки, которой был опутан расстрелянный Ельциным российский парламент, и подобранные на Арбате пустые автоматные гильзы – символы новой демократии.

Поскольку я ездил в Москву, мне и поручили организовывать выборы по области. Формировал комиссию, готовил и проводил семинары секретарей райисполкомов, выступал на телевидении. Выборы прошли якобы успешно. Конституцию утвердили. Правда, большинство избирателей её проекта не видели, так как нам едва успели дать по экземпляру для избирательных участков, да и явилось к урнам по стране избирателей меньше, чем потом сообщали. Да и документы участковых избирательных комиссий и бюллетени приказали через неделю уничтожить, хотя раньше их хранили 4-5 лет.

В марте 94 года впервые проводились выборы в Государственную думу по мажоритарной системе. Снова ответственным назначили меня, хотя я был только главным специалистом администрации. Новая волна руководителей в дела не вникала, да и ума у них на то не хватало. Все свои силы и время они тратили на «прихватизацию» госимущества и делёж портфелей.

Снова инструктажи, телевидение, совещания, где приходилось разъяснять новые Правила и Положения. Встречались и казусы. Выступал я в очередной раз вечером по Брянскому телевидению. Шла прямая передача. Зрители по телефону задавали вопросы, ведущий их зачитывал, а я отвечал. Некоторые вопросы были известны заранее, а на отдельные приходилось отвечать экспромтом. В очередной раз телефонистка приносит вопрос, ведущий молча читает, в недоумении смотрит на меня, снова читает и… откладывает в сторону. После передачи мне и говорит:

– Михаил Александрович, был задан какой-то странный вопрос, я поэтому не стал зачитывать.

И передаёт мне листок. Читаю:

– Товарищ Лазаренко. Вы работали при семи губернаторах. Какого мнения вы о последнем.

– И что же тут странного? – спрашиваю я у журналиста. – Я действительно работаю при седьмом губернаторе. Они приходили и уходили, а я оставался: Коновалов, Поручиков, Сыроватко, Польской, Барабанов, Лодкин, Карпов. Всех консультировал, всем писал доклады. И чем ближе, тем больше мельчают. Особенно стыдно за последнего. Но зрителям этого я бы не сказал.

В это время зам. главы администрации Шильненков стал уговаривать меня перейти работать в управление образования на должность зам. начальника и возглавить отдел общественного воспитания.

– «Надо помочь Ивану-дураку», – как он выразился, имея в виду начальника управления Ивана Геращенкова.

Месяца два я упирался, но потом дал согласие. И напрасно, как потом выяснилось.


Управление образования администрации
Брянской области

В начале марта 1994 года администрация области своим распоряжением назначает меня и Воронина заместителями начальника управления образования. Основной мотив – укрепление дискредитировавшего отрасль руководства управления. С ведома и с участием начальника управления Геращенкова открыто передавались за взятки зарубежным усыновителям дети-сироты из детских домов области. Ленинградским телевидением даже был снят 40-минутный фильм, где показана процедура фактически продажи руководителями облоно детей итальянцам. Фильм прокрутили по Центральному телевидению. Такой сюжет зрители ещё не видели. Получился скандал на всю страну. Но в области дело спустили на тормозах. Не до детей. Козлом отпущения сделали зам. начальника управления Дудинову Н. А., освободив её с должности. Иван и компания отделались лёгким испугом.

Я и принял от него дела и обязанности руководства всеми учреждениями общественного воспитания и детскими домами области.

Начальник Геращенков встретил нас с Ворониным не с объятиями, настороженно. В Министерстве образования, куда я поехал знакомиться, от меня потребовали прекратить незаконную передачу областью сирот за границу и навести порядок с их усыновлением. Вернувшись, стал разбираться с документами и поразился. Дети передавались за границу при живых родителях. Узнать об их дальнейшей судьбе невозможно. Здоровым детям в личные дела вписывались неизлечимые болезни, родных братьев и сестёр разлучали, передавая разным усыновителям, даже в разные страны.

На совещании с директорами детских домов и органами опеки я доложил о нарушениях и потребовал впредь решать вопросы усыновления сирот только после согласования со мной. Всех посредников из Москвы, Ленинграда и других городов принимал лично и отправлял назад ни с чем.

Моё решение вызвало раздражение и недовольство не только у директоров детских домов, но и у Геращенкова, Шильненкова и ряда других лиц, причастных к этому бизнесу. И всё же в течение года из области не вывезли за границу ни одного ребёнка. Но работать с Геращенковым становилось всё труднее. Я чувствовал спиной, что он ждёт моего промаха, а то и сам загоняет меня в капкан.

В декабре 94 г. мне посчастливилось побывать в 2-недельной командировке в Германии, в Нижней Саксонии. Со мной поехало 8 директоров детских домов. Программа была очень насыщенная. Изучали работу органов опеки и содержание детей-сирот в ФРГ. Немцы не только оплатили поездку, но и обеспечили чёткое выполнение намеченной программы пребывания нашей делегации на их земле. Побывали мы и на приёме у мэра г. Ганновера. Я как руководитель группы выступал на всех приёмах и заседаниях. Переводчик был свой. Как и везде в Европе, поражала чистота и устроенность улиц, дорог, аккуратность и экономность немцев.

Там же я пережил на ходу тяжёлый сердечный приступ, о котором никому не сказал. Но я и не знал, что это сердечные боли. Даже мой кардиолог, когда я по приезде обратился за консультацией, ошиблась в диагнозе: положила в больницу лечить не сердце, а воспаление лёгких, которого у меня не было. Пока разобрались, запороли 42 укола пенициллина в филейную часть.

В июне мне исполнялось 60 лет. Я стал уставать от командировок с угощениями, от постоянного напряжения последних четырёх лет. Работа удовлетворения не приносила. Ишемическая болезнь сердца, как оказалось, перешла в новую стадию – стенокардию.

Между тем, месяца два уже за мной ходил мой сослуживец по облисполкому Матросов, уговаривая перейти к нему во вновь образованную федеральную инспекцию труда, которую он возглавил. С такой же зарплатой, но более упорядоченным рабочим днём. И я смалодушничал, написав заявление на увольнение. Уговаривать меня не стали: я им развязывал руки.

Сразу же после моего ухода специалистом в аппарат управления из Клинцовского дома ребёнка взяли Гомон Светлану, набившую руку на торговле детьми ещё до моего прихода. И сразу же с участием Геращенкова полным ходом возобновилась торговля сиротами.

В итоге уже в 1996 году за границу из детских домов области вывезли более 170 детей, большинство из которых были сиротами социальными, т.е. имели родителей. Об этой сомнительной деятельности близкие к Геращенкову лица сообщали в прессе как об акте милосердия, как об успехах, умалчивая о полученных в долларах гонорарах и о разбитых сердцах детей, потерявших навсегда Родину и родных.

Столько же детей вывозилось и в последующие годы. Когда областная прокуратура проявила к этой афёре вялый интерес, Гомон сбежала за границу, где проживает и по сей день на содержании осчастливленных ею американских семей. И дело снова закрыли. А какова судьба вывезенных за бугор наших русских детей-сирот, мы время от времени узнаём из судебных хроник, когда новые родители в США и других «цивилизованных» странах их зверски истязают, а то и убивают.

Утешает меня только одно: я к этому непричастен. Я сделал всё, что мог.


Государственная инспекция труда
по Брянской области

Итак, я вышел на финишную прямую своего длинного пути. С 16 мая 1995 года стал работать в инспекции труда, и должность моя – Главный государственный инспектор по охране труда. Планировал поработать года два, а отпахал на новой службе, уже будучи пенсионером по возрасту, целых 6,5 лет.

Ведомство федеральное, выходит на Министерство труда, им же и финансируется. Мне поручено проверять и контролировать состояние охраны труда в государственных учреждениях области: культуры, искусства, финансов, полиграфии, таможни, МЧС, музеях, телевидения и т. д., эпизодически – учреждения образования. Никто в области не знает лучше меня эту сферу деятельности, так как я более 15 лет курировал учреждения культуры и образования будучи в облисполкоме.

Мне пришлось только досконально изучить законодательство о труде и охране труда, так что через полгода из меня получился заправский инспектор. Я стал желанным гостем учебных центров, куда приглашался читать лекции по охране труда руководителям учреждений и предприятий и принимать у них экзамены. Очень пригодились навыки педагога. Мои лекции нравились слушателям, и я читал их с превеликим удовольствием. Я снова себя чувствовал в своей любимой стихии учителя.

Каждую неделю выезжал в районы на проверки своих учреждений, расследовал несчастные случаи на производстве, на руководителей накладывал штрафы. Мою работу облегчало то, что меня знали в лицо районные руководители всех рангов, да и я со многими из них был лично знаком, а с некоторыми даже был на дружеской ноге. В каждом районе главы администраций принимали меня как гостя.

Незаметно подошёл и предельный возраст нахождения на государственной службе – 65 лет. Но Матросов расставаться со мной не хотел.

– Михаил Александрович, скажи честно, – вполне серьёзно иногда вопрошал он, – ты лет пять прибавил, чтобы казаться старше?

– Нет, Александр Павлович, это кажется, что я моложе. Пора мне на покой. Сердце не хочет работать, как работало при социализме, – с грустью отшучивался я.

А меня и правда, стенокардия давила всё больше и больше.

Особенно тяжело было в командировках по области, ночевать в холодных гостиницах, быть участником на разных приёмах с тостами и попойками. Но и представить себя в роли праздного пенсионера не мог.

И всё же с 1 января 2002 года ушёл я на государственную пенсию федерального значения, в отставку. С тяжёлым сердцем ушёл. Как будто похоронил часть себя. Так у Ромэна Роллана каторжники, отсидев 20 лет в оковах на галерах, отказывались уходить на свободу: им казалось, что лучшей жизни, как на галере, и не придумать.

Исполнилось мне тогда 66,5 лет. Трудового стажа насчитали 48,5 лет. И всё же галеру с оковами покидать не хотелось. Свобода не манила. Впереди ждал неизбежный тупик.


Эпилог
Конец пути. Тупик
                Знакомых тьма – а друга нет.
                А. Пушкин

Трудно было привыкать к новому ритму жизни, когда не надо каждый день спешить на работу, даже если и что-то болит. Особенно трудно чувствовать свою невостребованность, одиночество. Если раньше времени всегда не хватало, то теперь жизнь проходит словно в замедленной съёмке, и каждое утро надо думать, чем занять день, чтобы он не прошёл в праздности.

А тут ещё из-за своих инфарктов потерял возможность активного «отдыха»: копаться в земле, ходить в лес за грибами, на речку. Зато имею время и возможность (сын Дмитрий подарил компьютер) написать без спешки свои мемуары. Воистину, не было бы счастья, да несчастье помогло.

Хотелось бы, чтобы мой последний труд не пропал даром, чтобы хоть кто-то из моих потомков или потомков моих друзей заинтересовался моими записками и прочитал их до конца.

И смею надеяться, что для кого-то из них, моих будущих читателей, прожитая мною жизнь в суете и переездах не покажется пустой и бессмысленной, а я не тем человеком, кто избегал бы работы и трудностей, кого надо стыдиться и о ком хотелось бы умолчать.

Заканчивая повествование о прожитом, хотел бы напомнить внукам слова Владимира Мономаха из его завещания детям, которые часто повторял мой дед Никифор и которым я старался следовать всю жизнь:

– Бойтесь всякой лжи, пьянства и любострастия, равно гибельного для тела и души. Чтите старых людей как отцов. Чего не знаете, тому учитесь. Берегитесь лени – матери всех пороков.


                15 марта 2006 г.