Топотун-фыркач

ТОПОТУН-ФЫРКАЧ

И вот я снова в Приваловке, дома. В школе под Брянском, где я работал директором, каникулы, и у меня – отпуск. Добирался на попутном газончике до Болдовки, а оттуда 3 версты уже пешком.

Идти по родным местам – это как листать давно прочитанную любимую книгу. Вот мостик через речушку, которая отделяет приваловские угодья от болдовских. Справа – Титов Лог, слева – Блынь. Здесь каждый клочок этих лугов, каждая кочка истоптаны моими детскими босыми ногами. Отсюда я носил в голодные годы щавель, здесь корзиной ловил плотичек.

А вот и поля, где я пахал, боронил на волах и лошадках, откуда возил колхозное сено, снопы ржи, копны овса, ячменя. Вон там сосняк, где росли маслята и подберёзовики. А вот и колхозный сад с пахучими антоновками, за которым ухаживал последние годы короткой жизни наш папка. Так незаметно, погружённый в воспоминания, я добрался до дома.

Приваловцы все, от мала до велика, на работе: кто в поле, кто на лугах, в огородах. Деревня кажется опустевшей.  Летний день год кормит, как любил повторять мой дед Никифор.

Подхожу к своей хате. Калитка закрыта на клямку, дверь в хату – на деревянную задвижку. Значит, и мама с Шуриком тоже где-то трудятся. И, как и все приваловцы, замками пользоваться ещё не научились.

Бросив чемоданчик на диван, спешу первым делом навестить дядю Ивана, моего крёстного отца, пока не стемнело. «Спешу» не то слово. Солнце клонится к закату. Приваловка оживает, наполняется людьми и голосами. Чтобы дойти до хаты крёстного в конце деревни, мне надо по дороге поздороваться с доброй половиной приваловцев, спросить об их здоровье, рассказать о себе, услышать новости о разъехавшихся по стране друзьях детства. Вечерять возвращаюсь домой.

– Прынц, ну як ты мне надоев, перестань звягать, щас подаю Райку и дам табе малака, – подходя к хате, слышу мамин голос. Значит, мама дома, а красавец кот уже клянчит козьего молока.

– Сыночичек, родненький, – бросилась она навстречу мне, вытирая фартуком слёзы, – як я рада, что ты приехав. У нас торх уже высох на балоти, возить надо, пока пагода, дровы кончились. На Шурика посварись, неслух став, у клуб став бегать, до пятухов гуляя з хлопцамы.

Пока она меня обнимала, Шурик стоял на ганках крылечка и молча улыбался. Он был у нас самый младший, все его любили и баловали. Рос он послушным, трудолюбивым,  проказничал редко. Мама его не наказывала, а всегда грозилась рассказать о его проступках Мише, то есть мне. Братик уже вырос, закончил техникум и в совхозе был главным строителем, прорабом. Но мы с мамой считали его по-прежнему маленьким.

– Вот приедя Миша, я усё яму расскажу. Нехай ён табе пабье, – бывало, грозилась она, если учителя жаловались на его двойки, или что-то, ей казалось, делал сынок не так.

И рассказав о проступках младшенького сына, всегда шёпотом добавляла:

– Тольки ня бей яго дуже, ён же ище маленький.

Я его тоже жалел и всегда экзекуцию откладывал на потом.

– Хорошо, мам, я его отлуплю ремнём потом, а сейчас некогда.

Так до сих пор и не нашёл времени его наказать ремнём.

– Иди, Миша, в хату и достань из подвальчика сулею к вечере, а я покедова управлюсь со скотиной. Шурик, – обратилась она к меньшему, – принеси-ка из сенец мне в сарай доёнку и для Райки пойло.

Райками она традиционно звала своих коз, Борисами – козлов, Васьками – кабанчиков, Милками – коров.

Не успел я переодеться и достать из подполья сулею (10-литровую стеклянную банку),  где на донышке плескалось литра два самогонки, как мамин голос уже слышался в сенцах.

– Ну чаго тебя черти носят под ногамы, – ругала она кого-то, – я ж босая, ище уколишь сваими иголками. Вон в угле твая миска, уже налила.

– Шура, – спрашиваю я у братишки, который, соскучившись, от меня не отходил ни на шаг, – с кем это мама в сенцах разговаривает?

– С ёжиком. Он у нас не одно лето живёт. В сенцах мы сделали выход в огород, и он вечером приходит пить молоко и топает ночью и по хате, и на веранде. Всех мышей половил и крыс. Совсем стал домашний.

Пришла мама. Достала из печки горшок с борщом, чугунок с картошкой. Налила борщ в миску, поставила на стол. Положила в тарелку солёные сыроежки, квашеную капусту. Я достал городскую колбасу. Мама отлила из сулеи в бутылку горилки, разлила из бутылки по рюмочкам.

– Давайте вечерять. Ну, сынок, за твой приезд, – отпила глоток.

У матери, надо сказать, на всякий случай всегда хранилась самогонка. И объясняла она просто:

– Без горилки нияк нильзя. А можа трапитца хто, али сынок приедя, али зятёк. И витинару надо, если парася заболея, и благадиру, штоб каня дав к хвершалу зъездить. Где будишь шукать? У каго пазычишь?  А у лавки не купишь, нима грошей.

Для приличия мы с Шурой тоже выпили, закусили огурцом, набросились на борщ. Не успели мы опорожнить миску, как во дворе заливисто залаял Шарик.

– Ета Хведька, – догадалась мама. – Тольки на яго Шарик так гавкае, крепка ён ня любя Гардеича.  А гарилку Хведька чуя за вярсту. То няделями яго ня видно, а як хто зайдя выпить стакан, ён як с неба падае, сразу тут же. Шура, придвинь к столу для Хведьки услон.

Дверь открылась, и в проёме появилась улыбающаяся физиономия Фёдора.

– Хведечка, заходь, сынок Миша вот приехав, рюмочку налью, – встав из-за стола, приветливо встретила мама племянника и пошла к полице за рюмкой для гостя.

– Теть Проня, ты же знаешь, что я из рюмок не пью. Доставай большой стакан, да наливай полнее, – балагурил Федя, обнимаясь со мною.

В нашей семье Фёдора любили. Рос он без отца. Наш папа был его крёстным. Росли мы вместе, часто ходили друг к другу в гости. Учился Федя легко. Закончив успешно среднюю школу, два года проучился в сельхозинституте на энергетика. По комсомольской путёвке в 1957 году отправился осваивать целинные земли в Казахстан.

Через 2 года вернулся в Приваловку. С целины привёз беременную жену и пристрастие к зелёному змию. Приехал на время, да так и остался в совхозе электриком навсегда. Жена Рая не смогла привыкнуть к его загулам и, забрав сына Олега, сбежала. Федя исправно нёс в совхозе службу, веселился, много читал. Он один в Приваловке выписывал четыре толстых литературных журнала: «Новый мир», «Октябрь», «Москва», «Роман-газета», 3-4 газеты.

Обладая сильным голосом и хорошим слухом, любил петь. Пел не только в праздники, но и в будни, пел днём, пел и ночью, была бы выпивка. Женщины всех возрастов любили слушать его песни.

Вот и сегодня, как только Фёдор выпил стакан зелья и занюхал корочкой хлеба, мама,  поправив на голове платок, попросила:

– Хведечка, спей про мороз, як ты красиво пяешь, ну прямо мой Шурка-покойничек, царство яму нябесное.

– Ой, мороз, моро-оз, не морозь меня-а, не морозь меня-а-а, моего коня-а, – закрыв глаза, повёл мелодию Федя своим сильным голосом, но вдруг прервал, притворно закашлялся:

– Тёть, горло сушит, налей ещё, спою и «По-над лугом зелененьким», и «Ехал из ярмарки ухарь-купец».

– И «Шумел камыш», – вставил Шура.

Вечеря затянулась до полуночи. Фёдор пел, мы с Шурой подпевали, мама, подперев голову руками, слушала, вытирая краешком платка непрошеные слёзы.

– Детки, пора спать, завтрева рано вставать, надо успеть на конюшне коня взять, а Шуре к шести на наряд, – поднялась мама.
Стали укладываться спать. Мне захотелось улечься на веранде, где было попрохладнее.

Вышел в сад. Деревня уже спала. Ни одного огонька. Сплошная темень. Зато на тёмном небе ярко сверкают звёзды. Нашёл созвездие Большой Медведицы. Вон и Полярная Звезда. Так же сверкает, как и раньше, в моём детстве и юности, когда мы ещё не знали «лампочек Ильича». А сколько раз эта звезда указывала мне путь, когда ночами возвращался  домой по незнакомой дороге или через лес.

Что-то стало не по себе. Прислушался: ни звука. Даже листок на яблоне не шевельнётся. Слышно только, как тревожно стучит сердце. Да это меня напугала тишина! Оглушительная тишина. Быстро же я отвык в городе от деревенской тишины и темноты, когда в двух шагах не видно.

Не зажигая света, пробрался к своему дивану. Это наша реликвия. Смастерил диван Гриша, будучи ещё подростком, по образцу дивана, который был у крёстного, из берёзовых досок. Подобные диваны считались в Приваловке роскошью и имелись не в каждой семье. Он и сейчас в отличном состоянии. В прошлом году инвалид ВОВ Георгий, мой двоюродный брат, переезжая из Приваловки в Стародуб в квартиру, полученную от государства, из мебели перевёз на новоселье только гришин диван.

Заснул сразу, как будто не спал неделю. Но под утро меня разбудило какое-то фырканье под одеялом. Не успел пошевелить ногами, как кто-то больно кольнул иголками в пятки. Открыл одеяло, а там – ёжик. Уставился на меня чёрными бусинками глаз, фыркает и не думает прятаться, а наоборот, пытается улечься на мягком матрасе. Прогнал я его на пол. Но заснуть зверёк мне не дал. Всю оставшуюся ночь он топотал по прибитому к полу оргалиту своими лапками, словно  был обут в солдатские сапоги с подковами.

Наутро я не нашёл своих носков. Помню, что положил у дивана рядом с туфлями. Туфли нашёл, но уже в разных углах, а носки как провалились.

– Мама, – спрашиваю, – не ты ли мои носки взяла стирать?

Мама рассмеялась.

– Ета ёжик, Шкода. Ён усякую тряпку, што на палу ляжить, валакеть в вугол и сабе гняздо из йих делая. Прывучая и мяне к парядку: не кидать тряпок иде зря.

И, действительно, носки я нашёл, но уже в сенях. Шкода на них спал, и я с трудом вернул их назад. Сердито фыркая, Шкода потопотал под старый сундук.

Ёжик у мамы живёт уже несколько лет. Они подружились. Шкода исправно ловит мышей, крысят, мух. Мама кормит по вечерам его козьим молоком. К проказам Шкоды привыкла. Вот некоторые из них.

Приехала в отпуск из Одессы Валя с детьми. Подготовила белье с вечера для стирки, сложила в деревянные ночёвки. Утром приступила к стирке, а бельё колется, да ещё и фыркает. Оказывается, Шкода в корыте уже устроил себе спальню и возмущался, что его особу осмелились побеспокоить.

Привёз Шурик в деревню молодую жену. Купил ей новые сапоги ходить в непогоду. Стала она утром примерять обнову, а нога в сапог и не лезет. Сунул  Шура  в сапог руку, укололся. Оказалось, там ёжик. Туда-то он залез, а оттуда – никак. Шура и тряс сапог, и воды в него наливал, и табаком окуривал, бесполезно: иголки мешают ежу вылезти из неволи. Шкода сердится, фыркает, иголки ещё больше растопыривает. Пришлось разрезать голенище и выпускать пленника на волю.

А первую шкоду он проделал с Шурой. С полгода Шуре почти каждый день приходилось покупать новые носки. Утром, спросонья не найдя на полу носков, надевал запасные. И только как-то проснувшись среди ночи от топота, включив свет, увидел, как ёжик уносил его носок. Проследив за Шкодой, открыл под сундуком целый клад. Там уже хранилось 28 пар шуриных носков. И что его поразило: Шкода воровал только нестираные носки, новые его почему-то не привлекали.  Не тот, видно, аромат.

Однажды ёжика не было с неделю. Каждый день мама меняла в его посудине молоко, а Шкода не приходил.

– Вясна, загуляв паскудник, яжиху патопав шукать, – решила мама.

Но зря мама гнала напраслину на бедного ежа. Его подвела любознательность. Всю неделю зверёк просидел в железной четырёхсторонней тёрке. Вперёд не мог пролезть, а назад – не давали иглы, залезали в отверстия. Хорошо, что тёрка понадобилась соседке Тамаре. Пришлось тёрку разрезать ножницами, чтобы освободить Шкоду. 

А вот с сыном Димой Шкода дружил. Подростком Дима всё лето проводил у бабушки и спал на этом же диване. Ёжик приходил на веранду каждую ночь, иногда забирался к нему и на диван. Топот и фырканье Шкоды нисколько не мешали сыну спать без задних ног. И если вечером парня донимали налетевшие за день мухи, то к утру ни одной мухи не было: каким-то образом Шкода их поедал, даже снимал с паутины, воруя припасы у живших по углам пауков. 

С наступлением холодов Шкода пропадал до самой весны. Мама считала, что виновата коза, которая зимой не давала молока. Она и не догадывалась, что Шкода, как и все ежи, зиму сладко спит в тёплом гнезде где-нибудь под хатой или в куче соломы.

Пробыл на этот раз у мамы я недолго. Утром сходил на конюшню за лошадью. С мамой день возили с болота и укладывали в сарай подсохший торф. Назавтра  ходили в лес за вениками. Мама ломала берёзовые ветки, а я вязал веники. За день мы заготовили 25 пар душистых веников, на целый год. На третий день Шура свёз меня в Солову к проходящему из Воронка в Стародуб автобусу. Я намеревался съездить в Пятигорск подлечить грыжи позвоночника.

– Сыночек, родненький, не забывай, приезжай почаще. Да не скитайся по миру бобылём, найди сабе жонку, вон кругом скольки добрых девак, – обнимая меня и утирая фартуком слёзы, просила мама.

Надо сказать, это был мой последний приезд в деревню холостяком. Уже в декабре я женился, выполнив материнский наказ. И приезжал в Приваловку потом уже с семьёй.