Русский пациент 5

Время виски закончилось, включился обратный отсчет.

Я уже не снимаю очков, напротив, я тщательно всматриваюсь во все, что он делает, как говорит, при всем не пытаюсь добраться до смысла. Важны и картинка, и запах – я тяну аромат его туалетной воды, пота, непреходящей лакрицы. Странно, но я обретаю способность увидеть даже поры на коже, волос, едва начинающих рост; в какой-то момент кажется, что зрение вернулось, но это не так.

Ночью я тоже разглядываю, он на соседней кровати и видно немного – я бы курил и смотрел в эту сторону вечность, но курение проблема в английских отелях, поэтому я отключаюсь с открытыми вроде бы глазами, а утром едва ли справляюсь с разбухшими веками. 
Фелпс продолжает выигрывать, засранец силен в баттерфляе, он бог короткой воды – в субботу мы будем подсчитывать золото, правда же, Майкл?

Наступает четвертое, соревнования заканчиваются, а я все еще наблюдаю, тяну и не решаюсь. Кто бы сомневался, Майкл Фелпс величайший спортсмен современности, Алекс, величайший мудак, чуть не выигравший черт знает что и не знающий, как ему жить. Пятого августа я ползу на reception, и первым, кого я нашел в телевизоре, был Фелпс.

– Заебал ты своей рожей,– говорю я ему. – Ну, просрал бы пару заплывов, дело-то нехитрое. Договорились же на четыре медальки, нет же, блять.
– Всего у Майкла Фелпса двадцать две олимпийских медали,– орет мне комментатор, – и это мировой абсолютный рекорд по количеству для всех видов олимпийского спорта…

Я замираю.

– Сенсацией стало так же и то, что сегодня великий пловец объявил об уходе из спорта! Завершение карьеры на самой вершине повергло общественность в шок, с другой стороны, такой эффектный уход сохранит Майкла Фелпса в сердцах миллионов болельщиков…

– Если честно, бассейн надоел до смерти,- говорит Фелпс,– знаешь, сколько раз я туда ссал? Все, заебало. Два и два четыре, ты выиграл. Вперед.

 ***

– Когда ты почувствовал конец, – я произношу это и тщательно, в который уж раз, протираю очки.
– Лет в тринадцать, – улыбается он, – прости, если сможешь.

Мы в Королевской обсерватории Гринвича, под ногами полоска, укрепленная сталью – Меридиан, нулевой, точка отсчета для всех мореплавателей. Часть Морского музея Британии – куча хронометров и навигационных приборов, богатейшее собрание редкостей.
– У нас все хорошо, – он смеется, – что за патетический вид. Не стой на нуле.

Смеется, а я думаю о том, что надо бы сойти с этой линии, ибо сейчас я нигде – ноль широты, долготы…
– Когда ты почуял конец, скажи. Я видел тебя с этим чуркой. Ну, толстым. С Араиком… или как его там.

Я знаю, что прост. Незатейлив, а мои дефиниции не носят оттенка фантазии. Лишенный иезуитства в любви, я предсказуемо прямолинеен. Он ошеломленно молчит, а я жду, чувство, что оба нырнули. Рацио каждого ждет необходимого вздоха, я вцепляюсь в придонный песок, не желая всплывать. Белые струи текут между пальцев, нет ни одной пестрой рыбы, ни грамма планктона – ничто не мешает моей глупости всплыть.

– Ну и ну, – говорит он, наконец, – знал, что прыгнешь. Не ожидал, что сейчас.

Презрительно харкает вниз, на трехсотлетний газон.
 
– Да заметил я все, заметил. Ты же подобрался в последнее время. Одеваться стал к завтраку, вес сбросил. Секс отрабатываешь не по родному. Я наблюдателен, знаешь ведь.
– Знаю. Не следил, так случилось.

Что есть момент истины, как не загаженный речевой оборот с претензией на знание чего-то воистину на *** не нужного? Все проще. Это осознание того, что ты палишься, как ревнивая девка.

– Ладно, Алекс, выкладывай, – он выпрямляется, щурится,– говори. Я готов.
– Ок, я следил.
– Ах-***нно. Я тронут.
– Сделал это намеренно.
– В связи с чем?
 
Есть в этом парне особенность, дивная. Не в силах осилить пошлятины, он начинает смеяться – сначала слегка напряженно, дальше расходится детски, почти заразительно. Против момента я плыву в глуповатой улыбке, это сбивает.
– Алекс, – он стонет, – ну Алекс же, еб твою… черт, извини… а где ты там шхерился? Там же нет ничего, кубатура …
– Маленький диск. Потом выбросил. Слушай,– я слегка расслабляю комки желваков,– виноват, зря сказал. Не об этом хотел вообще. Дело в другом.
– В чем же, – он все понимает, но ломает комедию, – видел и видел. Извиняться за причиненный ущерб не намерен, как ты понимаешь. Сам ты мазохист.
– Да согласен...
– Меня что рассмешило… слушай, мы же вместе по каким только кочкам не прыгали. Душманы – табу, неужели? Километры метро на двоих и в компании. Давно ль засиял благочестием Алекс, суслик с биноклем… черт, не могу. Блондинка ревнивая ты.
Он снова смеется, между делом сочувствуя.

– Дело в том, что я готов тебя отпустить, – я говорю это, черт, говорю.
– Или ты меня бросить. Или спокойно расстаться, если получится. Трактовка событий на твое усмотрение. Как скажешь, так и будет. По квартире, деньгам тоже нормально решим. В этом вопросе не будем пылить, что бы ни было.
 
Он смотрит на меня, не вполне понимая, по-видимому.

– Обещаю, никаких шантажей. Никаких смс, тухлых звонков, уговоров и ебли с доступной общественностью. Фотографий у сердца и подобной ***ни. Все.
 
Всё сказано, теперь главное не свалиться в сентенции. Помню, в моменты, когда репетировал сей монолог, преисполнялся плаксивой патетики… Короче, я ужасно страдал – да что там, первый раз прорыдал полчаса. Повторив раз шестьсот, я решил проработать последствия и составил реестр возражений, могущих возникнуть. Нет описания тому, как я пыжился, мониторя приток вариантов.

Все оказалось напрасным.
 
– Я услышал,– он говорит очень просто, смотрит вниз. – Скажу тебе, это вышак. Слегка неожиданно. Но я не возражаю.
 
Он больше не смотрит на меня ни секунды. Он сбегает вниз с башни, по чисто выметенной служителем Гринвича лестнице, галантно отскакивая и давая дорогу откуда-то взявшейся группе одышливых леди, он исчезает – а потом появляется только внизу, на тропинке пологого спуска. В руках телефон, он кому-то звонит, он уходит.

 ***

Раянар из самых дешевых чартерных рейсов. Судно вроде маршрутки, набитой снующими между материками и островом. Когда-нибудь этот извозчик дойдет до того, что будет причаливать к плотному облаку и брать отщепенцев, не долетевших до рая, забухавших архангелов и других пассажиров. На лобовом самолёта повесят «Стоя пролет разрешен», иллюминаторы залепят листовками «Ссуда за час», пилот будет отсчитывать сдачу.
Места в самолете заглублены под детскую задницу, некуда тиснуть колени, все это почти не досадные мелочи – я заученно расслабляюсь, слушаю пульс: летать нежелательно, но, в общем-то, похуй.

Не помню, в какой уже раз, я кручу в мозгу видео, подетально, с отмоткой назад и покадрово, останавливаю, щурясь и всматриваясь – пробелы панелей, покрытые мелким рисунком дешевых обоев и письменный стол. Возле плазмы с порнухой остатки хорошего пойла, знакомая до мелочей этикетка. Тело внизу, на рифлёном вельвете дивана – некрасивый кусок и хихикающий, достигший понимания сценария спустя триста каких-нибудь грамм – все потому, что это новый кусок, ненадеванный, как говорится. Дядька к полтиннику, по виду любитель, отоваренный салом с плечей, пузцо кучерявое, все очень трогательно... Мне отчего-то неприятна его поясница, которой вроде бы нет, спина образует обрубок с невыразительной задницей, да, большой человечий обрубок.

Он пуглив, не считая неровно побритых подмышек, задорно отливающих синим. Все глубоко на любителя; мужик между тем озирается, пугаясь семейных фантомов – двушки в Рыбацком, борща, двух котов и прямоходящей родни.

Зачем-то прикрывая соски – бляшки отставших болячек – дядька устраивается, я же смотрю на второго, того, кто спиной и деловито расстегивается.
Этот не делает лишних движений и не снимает футболки. Я знаю, под стильными тряпками жало в шелку. Не раздевается, значит, не хочет понравиться. Я понимаю – слишком причудливый выбор, странный партнёр для него. Но почему?

Все происходит спокойно, не считая необходимых сует для притирки, клиент неуклюже мандится, никаких поцелуев. Необходимые руки; с дядькой ласково, успокоительно треплются, охаживают, будто скотину. Он соглашается, поникает обрубочным задом, а затем припадает, хватается и некрасиво сосет – резко, мелко.
Подруга, ты чешешь – в этом месте я всегда возмущаюсь.
А потом я беру пальцы в рот и грызу ногти– чуваки разворачиваются в упор на меня, выдавая кино- пилораму.
Я редко смотрел ему в лицо.
Редко видел в такие моменты, увлеченный, обрушенный общим и собственным, да зачем бы мне было рассматривать, если я чуял и предугадывал до доли микрона? Столько лет – ****ь, мне казалось, что я пропахал до всего, что возможно, включая заёбы, наркоту и абсент, пару случайных товарищей, кончитт на пленэре, дрочащих на шоу в кустах; мы делали это от скуки, по пьяни, в знак примирения и даже после того, как похоронили Виталика Ловчего. Тогда мы ревели сухими слезами, так было ***во и больно, но мы упирались до розово-белой росы все равно.
Я редко смотрел в темноте, в домашней возне, потому что лелеял в гнезде живота моего, я был скручен вокруг, точно собака в мороз. Бились, а позже мирились в щемящей, обдирающей лишнее нежности, в которой неважно – где твое, где его, лишь свет ослепительный... зачем бы мне всматриваться? Я любил, вот и все.

 ***

Он сиял ненавистью, новенький хирургический скальпель, припасённый для мести. Жесткой и искренней, ничем не прикрытой, четко начерченной миной презрения к шмату, который натягивал чуть ли не с треском, отчего мужичок враз поскреб на карачках, изнемогши святыми глубинами.
Рессоры прогни, жалел я, легче ж будет, дурак-калабашка.
От напора дядька соскальзывал, тем временем я пожирал красоту: ловкий захват правой руки, обрушение навзничь и фиксация в зоне глубокой долбежки – жестокие мышцы тонких вроде бы рук в контрасте с курчавым бесформенным телом… очень жаль, что футболка.
Парень – вьюга, кредо которого, думал я – ласка. Столько лет, а я не знал ни хера.
Обмылок меж делом согрелся, успокоился, мерно двигаясь в ритме. Он не мешал, и я остро почувствовал жаркий тоннель, плотный поршень, казалось бы, с легким зацепом где надо. Я видел лишь адова мастера: хищный разрез вместо томной, знакомой мне полуулыбки, упертый в обойный рисунок взгляд – ненавидящий, белый. Движения по всей амплитуде, тяжкий, жестокий угар. Долго, без продыха, сосредоточенно и не меняясь в лице.
Ненавидеть уметь – с удовольствием…
Все длилось так долго, что стало похоже на ролик с народного сайта трахун точка ру.
У него получилось, конечно. Он финишировал, будто не выстрелив. Приоткрылись кингстоны, заливая системы – остановился, обмяк да и сполз.
«Швартовы наброшены, наш капитан спрыгнул на берег, зачистив кукан. Он вытерся тряпкой-рубашкой клиента и выдал по заднице смачный щелбан».
Я придумал стишок моментально, чтобы как-то дышать.

Это был мой многолетний щелбан. Мой завершающий жест, пацанская нежность под занавес для родных и любимых, перед тем, как уснуть. Единственных, как говорится.
Трудно ли не пафоснуть на сразившем, а, пацаны? Можно стишки, кто умеет.
Дальше смотреть было не на что. Дядька смущенно доканывал свой одинокий стояк, а он терпеливо курил, слегка помогая, зритель же обтекал в потрясении. Я отматывал снова и снова, пока не добрел к пониманию, кого и зачем сейчас перли в чаду и ненависти. От кого так устали и так ненавидели, засадив антиподу жестоко, брезгливо… понятно, что перли меня.
Перли меня и тупую оградку союза, в котором ему некуда плюнуть, вот что это было
Дырку в моей голове, в которой он однажды посчитал себя виноватым. Общую память на двадцать один ровно год, из-за которой я бы сдох, но не кинул позиций. Всю мою нахуй неинтересную нежность. Дзот от чужих, отстроенный мною для защиты, отрезавший зверя от цели, остановивший на неизвестном и страстном, охуенно прекрасном пути. Спектакли, творимые лишь для меня, для спасения химеры. Мою веру, что – можно.
Их ненавидели, не умея предать.
Перли правильно, ибо я виноват в несвободе.
 
 ***

Я лечу Раянаром посередине огромной воды, двух стихий – небо качает, недовольно трясет человечьими блохами, участь которых копаться в шерсти обязательств, отрицая свободу. Я размышляю о том, как получше бы выкрутиться, и что сказать матери и остальным, чтобы шквал оказался затухающим бризом, не жалел и не ранил. Многое сделать, короче.

Говорят, чтобы забыть, нужна половина от момента рождения до смерти любви. Мне, посчитал, будет сорок.
Время пошло.