двугривенный

Не надо было сюда приезжать.
 Пусть бы память детства сохранила нетронутыми:  высоту потолков, простор двора, манящий сумрак сарая, смородину в  палисаднике,  босые ноги в густой пыли, красивые бу-мажки, так похожие на деньги , со смешным названием «облигации» , пахнущую асфальтом крышу ,  на которой сушили «соняхи», пыхтящий  за волнистым стеклом паровоз…
Какое это было зрелище! Черно – красная громадина в клубах шипящего пара издава-ла резкий свист, сверкающий маслом маховик быстро-быстро прокручивал большущие, в два  размаха рук, колеса назад, из окошка выглядывала страшно-чумазая физиономия , что-то там дергалось  и паровоз, глухо пыхнув, начинал плавно катиться, рисуя в небе вытянутый дым-ный конус. Как хотелось: хоть раз, подтянувшись  на отполированных поручнях и перебирая быстрыми ногами железные ступеньки, попасть в манящий мир  маховичков, колёсиков, ру-кояток, краников, в мир, дающий власть над этим живым механическим чудом!
 От дома - «хаты», до станции всего ничего – вздохов пять на бегу. Столько же от станции до магазина. Шаткое деревянное крыльцо, чудовищных размеров засов, тьма «се-ней» и внезапно – ожидаемое бледноноцветие какого – то трикотажа, галош, сапог, ватников вперемежку с брусками рыхлого серого  хлеба, слегка пыльных зеленоватых бутылок с по-луоторванными этикетками «Ситро», горки слипшихся безобёрточных карамелек, запах наф-талина  и резины. Здесь мирно уживались на одном прилавке  и приёмник «Спидола», и ока-меневшее печенье, и махорка в коричневых бумажных пакетиках и много чего, неожиданно-го своим соседством. Только молока в продаже не было. Молоко у каждого было своё. Прак-тически все держали коз.
Коза, не переставая жевать, смотрела странным глазом с продолговатым зрачком и равнодушно усеивала двор черными круглыми катышами. Также равнодушно коза отдавала молоко.  Молоко хранили «на конце огорода», в пугающем своим названием «леднике» - с зимы укутанным сеном  сугробе. А ещё дальше в огороде ржавели остовы каких – то сеялок, каркасы  каких – то доисторических тракторов с железными шипастыми колесами, деревян-ные колёса телег, какие – то малопонятные остатки малопонятных механизмов. Там жила манящая запретная опасность.
Запретно было и самому ходить на станцию. К «подплыванию» пыхающего  паровоза на станции образовывалась толпа односельчан – кому ехать, кому встречать, кому бросить письмо в щель почтового вагона, кому похихикать, сплёвывая семечковую шелуху, с моло-денькой дежурной по станции в красной форменной шапочке и желтым\красным флажками в руке, кому просто побыть в толпе.
 Из толпы выплывало нетрезво – доброе лицо, на голову опускалась, вся в мелких черных трещинках, ладонь, и, ероша волосы мне  на голове, мамин брат протягивал тусклый двугривенный: держи, племяш!

Ничего этого нет. Только и осталось: подпирающие друг друга стены за пыльным бурьянным палисадником да ветер в соснах за близкими рельсами.
И ещё. Не так уж часто я его вижу. Но при встрече, почему – то опускаю свою ладонь на его голову, протягиваю , считай тот же двугривенный, и говорю: держи , племяш!