Февральская метель

ОДИН ДЕНЬ ИЗ ЖИЗНИ СЕЛЬСКОГО УЧИТЕЛЯ


Февральский зимний день уже заканчивался, а я ещё не выбрался из Стародуба. Устал до чёртиков. Да и как было не примориться? Утром провёл свои уроки в 1-3 классах в Чевплянской начальной школе, где временно работал учителем начальных классов, затем пешком по занесённой снегом дороге протопал 5 вёрст до села Пролетарска, откуда на попутных санях с колхозным молоком проехал 20 километров до Стародуба. В Стародубской библиотеке меня ждали на абонементе редкие книги по литературоведению, которые по моему заказу выписывались из Ленинской библиотеки Москвы. Тогда, в далёком 1957 году я заканчивал третий курс литфака пединститута и все долгие зимние вечера проводил за чтением зарубежной и русской литературы по программе вуза. Мне удавалось таким образом прочитать то, чего не было даже в институтской библиотеке, и поэтому летом успешно сдавал экзамены на «отлично».

Получив очередную посылку книг, я поспешил в редакцию газеты к приятелю Лёне Пилькову, заместителю редактора, передать своё новое стихотворение «Сосняк» и небольшую басенку про вдову Ульяну. Это были мои первые опыты стихосложения, и мне хотелось увидеть в районной газетке свои стихи, напечатанные под моей фамилией.

– Ну что сегодня у нашего пиита в портфеле? Показывай! – с улыбкой встретил меня приятель. Я протянул листки со стихами. Лёня начал с «Сосняка». Читал он вслух, медленно:

                В вихре бурных страстей промелькнула весна,
                Всё вокруг и шумело, и пело.
                Лишь сосняк на холме был таким, как всегда,
                Хвоя так же на нём зеленела.

                Пролетело и лето. Цветы отцвели.
                Всё кругом наливалось и зрело.
                А сосняк неизменным виднелся вдали,
                Хвоя так же на нём зеленела.

                Вот и осень. Берёзы пожаром горят,
                И поля всё пустеют, пустеют.
                Только скромный сосняк не меняет наряд,
                Он, напротив, ещё зеленее.

                Мне на днях в разговоре сказал мой земляк:
                – Как мне хочется быть вот таким,
                Несгибаемым, бодрым, как этот сосняк,
                Оставаться весь век молодым!

– Миша, старик, это здорово! Правда, отдаёт чуточку пессимизмом. А ведь это я тебе говорил про сосняк, когда мы ехали на мотоцикле в Приваловку из Воронка, помнишь? Напечатаем в воскресном номере. И басню напечатаем, – прибавил он, прочитав второй листок.

Положив листки в папку, Лёня взглянул на портфель:

– А пляшку привёз?

Зная слабость своего друга, я из портфеля извлёк привезённую с собою из Чёвпни бутылку первяка-самогона. Тут же появилась луковица, скибка хлеба, литсотрудник Михаил Иванович с «маленковским» стаканом, и «пляшка» мигом опустела.

На улице между тем смеркалось. Опять повалил мелкий снег. Ветер усилился, сметая снежинки в сугробы. А мне надо было обязательно вернуться сегодня обратно: ведь завтра уроки. Обежал я рыночную площадь, но так и не мог найти попутной лошадки обратно хотя бы до полпути. Все нормальные ездоки в метель старались вернуться домой засветло. Шансов попасть сегодня домой в Чёвпню не оставалось.

С тяжёлым сердцем и раздутым от книг портфелем побрёл я опять в сторону редакции с намерением попроситься на ночлег к приятелю, а завтра чуть свет продолжить попытки добраться до школы. Но вдруг я услышал ржание лошади. Оглянувшись, увидел возле столовой напротив райкома партии запряжённого в новый возок вороного красавца-жеребца. На таком жеребце обычно ездил Данченко, председатель укрупнённого колхоза «Заветы Ильича» из Пролетарска, куда присоединили и Чёвпню. Я подошёл поближе. Точно, жеребец был из Пролетарска. Он был накоротке привязан к телеграфному столбу, беспокойно переступал копытами и тревожно всхрапывал. Возле лошади никого не было. Метель между тем не утихала. Снежинки сыпались на широкий круп жеребца, таяли и стекали крупными каплями к животу. У меня появилась надежда уехать сегодня.

Я заглянул в столовую. В полутёмном зале в углу за столом под фикусом сидело трое мужчин. Один был незнаком, а двоих я знал. Это председатель нашего колхоза Данченко и его бухгалтер Стрижак. Данченко избран был председателем недавно, после объединения 12 деревень в один укрупнённый колхоз. Тогда, в 1957-58 гг. в стране волей партии проводились хрущёвские реформы в сельском хозяйстве. Если до этого в каждой деревне был свой колхоз, крестьяне работали па своих полях, то теперь несколько колхозов объединили в один. Одну деревню объявили перспективной, сделали её центром хозяйства, а другие обрекли на вымирание. Председателей присылали сверху. Так и появился колхоз «Заветы Ильича».

Мужики Чёвпни и других деревень Данченко до избрания его председателем не знали. Работал он в какой-то конторке в городе, и его привёз на собрание представитель райкома партии. Говорили, что новый хозяин деловой и совсем не пьёт, что увидеть его в хозяйстве невозможно, всё в разъездах. И с людьми вёдёт себя большой начальник, не подступиться. В конторе занял отдельный кабинет, в приёмную посадил смазливую девочку-секретаршу, работавшую ранее дояркой, запретил мужикам заходить в кабинет с цигаркой и в кожухах. Установил приёмный день один раз в месяц. А в его отсутствие никто никакой бумажки колхозникам не подписывает, не велено. По неделе бьют бедолаги ноги, чтобы получить разрешение на лошади свезти больного к врачу или привезти дров.

На вид председателю лет сорок. Одет он по-городскому, в зимнем пальто, в шапке-ушанке, брюки-галифе заправлены в хромовые сапоги, на шее повязан галстук. Женат на учительнице. Встречался до этого я с ним только в конторе на колхозном партийном собрании.

Стрижак местный, из Пролетарска, ему лет 50 с гаком, полный, страдает одышкой, на фронте был дважды ранен, прихрамывает на левую ногу. Тихий услужливый человек. Из-за инвалидности пришлось ему после войны выучиться на колхозного бухгалтера.

Я нерешительно подошёл к столу. На столе стояли две бутылки из-под водки, стаканы и тарелка дымящихся котлет. Мужчины хрустели солёными огурцами, нюхая хлебные корочки, о чём-то беседовали.

– Пётр Михайлович, подвезёте меня до Пролетарска? – обратился я к председателю.

Он медленно поднял голову, долго в меня всматривался. Глаза его были мутные, лицо красное, волосы не расчёсаны, падали в беспорядке на вспотевший лоб. Таким я его ещё не видел. Видимо, выпили они уже не по одному стакану. А я и вправду думал, что председатель совсем не пьёт. Оказывается, пьёт, но только не на своей территории.

– А, учитель, – наконец признал он меня. – Садись к столу, подвезу, конечно. Стрижак, разливай, заснул, что ли? – прикрикнул он на бухгалтера.

Пока Стрижак суетился, наполняя стаканы, Данченко обратился к клюющему носом мужику. Этим мужиком оказался Илларионов, лектор отдела пропаганды райкома КПСС, которого я сразу и не признал.

– Это наш учитель из Чёвпни, – представил он меня райкомовцу, – пишет стихи. Вот стихотворение и про наш колхоз.

Илларионов протянул мне руку для приветствия, продолжая жевать.

Данченко достал из бокового кармана вырезку из районной газеты, где неделю назад было напечатано моё стихотворение, и стал читать Илларионову:

                Колхоз «Заветы Ильича»
                Известен всей округе.
                Здесь не привыкли сгоряча
                Решать вопросы люди.
                Семь раз примерь, отрежь один,
                Чтоб не было ошибок.
                Колхоз в решении един,
                Во всех делах он гибок.
                На призыв партии родной
                На днях решили сами:
                Пахать массив земельный свой
                Своими тракторами.
                – Мы недород и суховей
                Навек с полей прогоним, -
                Сказал на сходе дед Матвей.
                И всяк слова те понял.
                И в протокол без лишних слов
                Собранье записало:
                «Купить в колхоз семь тракторов,
                Добавить, если мало»…
                Весна стучится в нашу дверь,
                Её встречать мы рады.
                К её приходу, верь не верь,
                Готовы все бригады.

– Молодец, учитель, – похлопал меня по плечу Данченко, пряча листок в карман. – Только обо мне зря не написал. Ведь это я, а не дед сказал на собрании про недород и трактора. Ну да ладно. Выпей с нами. А то дорога длинная, а погода вон не на шутку разыгралась. Без водки замёрзнем.

И он приказал Стрижаку налить мне водки.

Долго ещё руководители колхоза сидели в столовой. Стрижак несколько раз напоминал, что надо ехать, что Боцман, так звали жеребца, замёрз, но Данченко не двигался, а, наоборот, заказывал ещё и ещё водки. На улице стало темно. На город опустилась ночь. Бухгалтер, ворча, ушёл к лошади. Наконец, пошатываясь и поддерживая друг друга, лектор и председатель покинули столовую, уселись в санях. Примостился и я в их ногах, не выпуская из рук драгоценный портфель. Стрижак сел впереди, тронул вожжи. Боцман обрадованно заржал и понёс возок по городским улицам, разбрасывая по сторонам копытами снег.

А метель усилилась. Если в городе дорога была накатана и снег сыпал только сверху, то в поле разыгралась настоящая пурга. Ветер кружил снежными комьями, переметал их с места на место, заметая следы, швырял снегом в лицо. В наших краях такие метели в конце февраля не редкость и иногда длятся несколько дней, наметая сугробы выше заборов.

Лектор и Данченко пьяными голосами всё уточняли, кто кого больше уважает, а потом и вовсе притихли. Лектор даже заснул, перекрывая храпом свист пурги.

Стрижак внимательно следил за дорогой, чтобы Боцман не опрокинул сани в сугроб, вожжами сдерживая ретивого жеребца, спешащего скорее вернуться домой, в тёплую конюшню. Возок был перегружен. Полозья врезались глубоко в сугробы, Боцман проваливался по колени в снег. Бока лошади покрылись мыльными хлопьями, изо рта валил пар. Бухгалтер что-то ласково говорил Боцману, видимо, советовал ему не спешить. На одном из поворотов возок так тряхнуло, что он едва не опрокинулся. Данченко заворочался, приподнял голову. Было так темно, что дальше Боцмана дорога и небо слились в одну серую стену. Ветер вроде бы стих, но метель не прекратилась.

– Стрижак, где мы едем? – услышал я хриплый голос Данченко.

– Проехали Десятуху, – отозвался бухгалтер, – скоро переезд.

– Почему так медленно? Почему плетёмся как сонные? Погоняй!

– Не могу. Жеребец и так весь в мыле. Погубим скотину, – сопротивлялся Стрижак.

– Кому сказал, погоняй! – горячился председатель.

– Не буду. Запалим коня. Нас ведь не двое, а четверо, возок перегружен, дорогу замело, – пытался возражать бухгалтер.

– Ах, не будешь? Отдай вожжи! Я сам буду управлять Боцманом. А так мы и к полночи не приедем домой! – уже кричал пьяным голосом председатель.

И Данченко стал отнимать вожжи у бухгалтера.

– Нельзя быстрее, погубим коня, – твердил Стрижак, удерживая бразды правления.

– Тогда слезай с саней, иди пешком, если коню тяжело! – рассвирепел Данченко и стал спихивать Стрижака с возка.

Я со страхом и любопытством наблюдал за перебранкой руководителей колхоза. Лектор храпеть перестал, но делал вид, что его дело сторона. Дальше было как в страшном сне. Данченко, захлёбываясь от ярости, с матом выхватил у бухгалтера вожжи, остановил Боцмана, выпихнул Стрижака на дорогу, туда же полетел и бухгалтерский портфель с банковскими документами хозяйства.

– Во-о-он! Чтобы глаза мои больше тебя не видели! – кричал новоявленный пан своему смерду, копошащемуся молча в снегу.

Пока Стрижак пытался встать на ноги и найти в темноте портфель, Данченко с криком «Но-о!» ударил Боцмана вожжами по спине, жеребец от неожиданности всхрапнул, рванул сани и понёс нас в темноту ночи. Бедный хромой бухгалтер остался один в поле, за 10 км от ближайшего жилья, одетый в тяжёлый полушубок, в неудобных для ходьбы валенках.

– Неужели бросит он своего бухгалтера, больного человека вот так в поле одного, в метель и в мороз? Ведь тот может не дойти. Не может того быть, – думал я, – сейчас остановит жеребца и вернётся за Стрижаком.

Но Данченко яростно хлестал Боцмана вожжами по бокам. Жеребец весь в мыльной пене мчал вперёд не разбирая дороги. Метель не унималась. Снег лепил глаза, забирался за воротник. Сани бросало из стороны в сторону. Лектор перестал храпеть, с головой залез в сено и не шевелился. Мне жаль было Стрижака, но я боялся за него заступиться. Наконец, я решился.

– Пётр Михайлович! – позвал я грозного хозяина. Но свист полозьев, стук копыт и порывы ветра заглушали мой робкий голос.

– Пётр Михайлович! – крикнул я погромче и тронул его за рукав. – Не бросайте человека, вернитесь за ним. Пропадёт же.

– Туда ему и дорога! Кто он такой, чтобы перечить мне, Данченке? Я партией тут поставлен! – и он опять грязно выругался. – А если тебе не нравится, можешь слезть и составить ему кампанию, – прибавил он. Он впервые назвал учителя на «ты». Это уже звучало как угроза.

Перспектива остаться одному ночью в снежную пургу в незнакомом месте за 15 вёрст от Чёвпни с тяжёлым портфелем меня так напугала, что я прикусил язык, затаился и до самого Пролетарска не проронил ни слова.

Излив гнев на бедном жеребце и чуточку протрезвев, Данченко перестал погонять животное, и последний отрезок дороги мы ехали медленнее. Боцман заметно устал, но, чувствуя близость конюшни, без понуканий ускорял бег.

Приехали в Пролетарск далеко за полночь. У конторы председателя ждали два конюха. Они подбежали к саням. Один подхватил за уздцы Боцмана, другой стал помогать Данченко вылезти из саней. Жеребец устало перебирал ногами. Он тяжело дышал, был весь в пене. Из ноздрей вырывался пар, бока ввалились.

Раздосадованный поведением Данченко и злой на себя за проявленную трусость и малодушие, я незаметно выскользнул из саней, подхватил подмышку портфель и побрёл в темноту. Сапоги проваливались в снег выше коленей, но снег был рыхлый, свежий. Метель прекратилась, стало светлее. Дорогу до Чёвпни я уже запомнил. Идти мне оставалось по засыпанной снегом дороге ещё часа два. Главное, не заблудиться в поле.

В три часа ночи я благополучно добрался до хаты, где снимал квартиру. В хате было тепло, пахло свежими сосновыми стружками. Старуха хозяйка слезла с печки, вздыхая, молча поставила мне ужин. Выпив кружку парного молока с домашним хлебом, нырнул в кровать. Обычный, правда, с приключениями день сельского учителя закончился. Утром снова в школу к детишкам на уроки сеять «разумное, вечное».

Как добрался до дому бедный бухгалтер, я так и не узнал. Дня через три, будучи в Пролетарске, заглянул в колхозную контору. В бухгалтерии толпились бригадиры с отчётами. Стрижак в фуфайке и неизменных очках на носу сидел в углу за своим столом и уныло щёлкал косточками на счётах, сводя дебет с кредитом. На моё приветствие устало кивнул лысой головой и тяжело вздохнул. Мне снова стало стыдно, что я оказался невольным свидетелем той дикой выходки председателя…

Через месяц декретный отпуск (тогда на роды мамам давали отпуск всего 96 дней) учительницы закончился, и я навсегда покинул Чевпню. Слышал потом, что Данченко долго на председательском месте не удержался. Неограниченная власть над беззащитными людьми вконец его испортила. Совратил девчонку – секретаря приёмной, прижив ей ребёнка, растратил колхозные деньги. К тому же стало известно, что в прошлом у немцев он служил полицаем и в партизанах не был, как указывал в анкетах. Его исключили из партии, сняли с должности, и он спешно куда-то уехал вместе с девчонкой, бросив жену с двумя маленькими детьми.

Позже, работая в органах власти, общаясь с крупными руководителями области и районов, я не раз встречал среди них таких вот данченок, неучей-хамов и спесивых самодовольных грубиянов. Многие успешно двигались по служебной лестнице, обижая и подминая под себя тихих и скромных трудяг. Думаю, в дискредитации коммунизма и развале великой страны немалая заслуга и таких выдвиженцев правящей тогда партии.

А Леня обещание своё выполнил: стихи и басня были напечатаны в ближайшем номере районной газеты. Стихотворения про сосняк никто, кроме моего старого учителя Герштанского, не заметил, а вот басня многим запомнилась. Там говорилось о вдове Ульяне, которая зарезала поросёнка и пригласила на свежину колхозное начальство. Те выпили её самогон и съели полсвиньи, за что Ульяне потом позволяли гнать самогон для продажи и на колхозные работы не ходить. Эта басня сыграла со мною злую шутку. Оказалось, что в каждой деревне были такие вдовы Ульяны, и все думали, что басня про них. Была такая тётка Ульяна и в Приваловке.

– Михаил Лександрыч, – упрекала она меня при встрече, – ну як же Вам не совестно было такое про меня писать. Мы же с твоей мамкой подруги. Уси зовут благадира на свежину, не тольки я. И горелку гонят уси бабы. Да и съело начальство не всего поросёнка, а тольки половину. А теперь благадир на меня чёртом смотрит.

– Сыночек, – поучала мать, – ну зачем ты мою подругу ославил на весь белый свет? Лучше бы ты прописал Ганну Ратутину или Проню Титиху, я с ними опять полаялась.

И я понял, что и басни надо писать с оглядкой.

Май 2007 г.