Отелло из Буды

Быль

Солнце уже высоко поднялось над крышей сарая, где я отсыпался на свежем сене после турпоездки в Москву в составе группы стародубских учителей. Сквозь сон я слышал, как просыпалась Приваловка. Первым о наступающем дне возвестил сосед Никандрыч. Его зычное «тип-тип» разбудило соседок Тамару и Нинку. Те стали тормошить своих заспавшихся мужей.

– Жорж, поднимайся, – разносился по селу звонкий голос Тамары Антоновны, – скольки можно спать! Вон уже Никандрыч курей кормя.

– Павло, у тебя совесть есть? – неслось нежное воркование хозяйки со двора Бушевых. – Никандрыч кур покормил, уже третье ведро воды из колодца понёс, а ты всё лежишь.

– Рай, а ты чаго учора у клуби ни была? Ой, насмеялись! Фёдор Кайстра опять был выпимши. Во чудив! А як красиво пев!

Это Райка Ригулина и Алка Хохлова спешили на ферму к утренней дойке.

А тем временем разбуженные раньше времени невыспавшиеся Жорж и Павло вышли на улицу, уселись на бревне покурить и увидели Никандрыча, который уже гнал по улице хворостиной на луг уток, звонко выкрикивая «ути, ути».

– Дед,– послышался прокуренный баритон Павла Буша, – ты тут примак и не знаешь наших порядков: у нас мужики раньше баб не встают, курей не кормят и воду из колодца не носят. Можешь совсем не спать, но чтоб наши бабы тебя не слышали. Не порти нам жизнь.

– Да, Никандрыч, не порти нам жизнь, а то придётся тебя побить, хоть ты и хороший мужик, – подтвердил тенор Жоржа Безика.

– Стой, паразитка, что ты опять лезешь, я ж тебе скибку хлеба давала, – это мама пришла в сарай доить корову Красулю. Тут же захрюкал Васька, напомнила о себе блеянием коза Райка.

– Усих накормлю, замолчите, дайте сынкам поспать, – ещё громче увещевала мать нетерпеливых жителей сарая, выгоняя Красулю в стадо.

Не в силах побороть дремоту, я поглубже зарываюсь в сено, накрываю голову посконной дерюжкой. Рядом сладко посапывает 10-летний Шурик. У меня ещё отпуск, неделю можно побыть дома. Надо бы привезти торф из Брезгуновки и уложить в сарай, заготовить в лесу к зиме дрова, навязать пар 30 берёзовых веников, где-то подкосить сена, пообщаться с дядей Димой. Тётка Марина просила поругать Федьку, который стал не в меру баловаться самогонкой.

– Федотовна, Лександрыч дома? – послышался голос почтальона Марии Феопеновны. – Ему тут телеграмма. Приказано вручить лично. (Надо заметить, как я стал учителем, все в Приваловке перестали звать меня Мишей, а только по отчеству.)

– Спить ён на вышках. Миша, уставай, к табе пришли, – из сарая будит меня мать.

Я вылезаю из-под дерюжки, спускаюсь по лестнице с вышек. Радостным лаем встречает меня Шарик. Яркое солнце заставляет зажмуриться. Роса ещё играет зайчиками на траве и листьях яблонь, над болотом стелется туман, но воздух уже тёплый, сухой. День, по всему, опять будет знойный. Возле калитки стоит улыбающаяся Мария с сумкой через плечо. Это хрупкая весёлая женщина лет 30-ти, одна растит сына, мой любимый партнёр в клубе на фокстрот и танго.

– Не ругай, Лександрович, – извиняющимся тоном начала Мария, – три дня вот жду. И она протягивает листок с наклеенными на нём печатными буквами. Читаю:

Михаил Александрович зпт школе ЧП зпт требуется ваше присутствие тчк Василий Парамонович

Ну, вот и кончился отпуск. Наскоро завтракаю, сажусь на велосипед и по наезженной мною тропинке еду в Буду Понуровскую, где вот уже три года работаю директором школы. Школа семилетняя, 120 учащихся, 13 учителей. Пока я в отпуске, Парамонович, работавший раньше директором, меня замещает.

Буда в 8 километрах. Тропинка бежит через поле к лесу, затем через Березовое болото, Княжовщину на Подмостки, а там через Галое выходит на будлянское поле. Люблю я этот маршрут. Знаю в лесу места, где растёт какой гриб, где какая поляна, где встретится какой обитатель. Обычно 4 км леса я преодолеваю медленно, часто останавливаюсь то поднять гриб, то понаблюдать за птичкой или за лосиной семьёй.

Но сегодня я спешу: меня беспокоит телеграмма. Что за ЧП? В прошлом году в августе во время грозы на школу обрушился град. Льдины величиной с куриное яйцо изрешетили крышу, дождь размыл стены и потолки. Пришлось крыть школу новым шифером, снова делать ремонт. Отпуск был испорчен. Что же в этом году?

Через час я уже в школе. В учительской Василий Парамонович подклеивает ветхие карты по истории. Это милый деликатный доброжелательный человек, от звонка до звонка все 4 года провоевавший на фронтах войны, но не обидевший за свою жизнь и мухи. За доброту он и пострадал. Чтобы уйти на пенсию по старости, 70-летней бабе Насте, уборщице школы, не хватало стажа 2 года. Он и дал ей справку, где добавил эти 2 года. И надо же было Насте в магазине прилюдно повторять:

– Дай Бог здоровья Парамоничу, что прибавил мне стажу и дал пензию. Век буду Бога молить.

Услышал это его недруг учитель математики Слободько, по прозвищу Пчела, написал в райком. После проверки у Насти пенсию забрали, Парамоновича с должности сняли, а меня и прислали на освободившееся место директора школы.

– Михаил Александрович, миленький, беда у нас, – увидев меня, начал он с дрожью в голосе.

– Что же случилось, Василий Парамонович?

– Да всё из-за этого супостата Ивана Семёновича. Сам-то он съехал, а вот Ульяна Ильинична погибает. Оказывается, они были полюбовниками, и муж об этом узнал. Избил её этот идол до полусмерти, закрыл в бане, дверь досками забил и вот уже вторую неделю не выпускает, не дает бедолаге ни еды, ни воды.

Ульяна Ильинична – учительница начальных классов. Из местных. Симпатичная брюнетка лет 38, хороший педагог, но чересчур тихая и скромная. Я знал, что она замужем за шофёром Борисом, мрачным угрюмым человеком по кличке Дед, который старше Ульяны лет на 20, ревнует её ко всем мужчинам, кого увидит рядом с нею, особенно к учителям. По навету Пчелы ревновал и к Парамоновичу, чуть не придавил его задним бортом своего ЗИЛа, пока этот скромняга не убедил ревнивца, что на Ульяну его и трактором не втянешь. А мне чуть не отрубил кисть, когда на его машину грузили в лесу брёвна. Случайно под его топор попала рука стоявшего рядом плотника Фёдора. Пальца у того как не бывало. Нередко бедная Ульяна носит от него и синяки. У них уже двое детей, которых Дед в минуты ревности объявляет чужими и гонит из дому.

А Иван Семёнович – учитель немецкого языка и рисования, племянник Деда. Вместе с Ульяной в 1940 году закончил Стародубское педучилище. В то время они любили друг друга, дело шло к свадьбе, да война помешала их счастью. Иван ушёл на фронт. С передовой прислал письмо, где уверял в скором разгроме немцев, клялся в любви и просил подождать его возвращения с фронта. А потом как в воду канул. Всю войну Ульяна ждала. Ждала в 43-м, 44-м. Прошёл 45-й. Кто жив остался, все вернулись или сообщили, где находятся. От Ивана ни весточки. Смирилась Ульяна с потерей жениха. А тут стал свататься дядя Ивана Борис, ну просто не давал прохода. Как её мать уговаривала не выходить замуж:

– Он тебе в отцы годится, злой, нелюдь, ты же его не любишь.

Не послушалась матери, вышла за Бориса замуж в начале 46-го, а через пару месяцев вернулся в деревню Иван, справный, живой и невредимый. Оборвалось сердце у Ульяны, когда его увидела, но поздно: замужняя жена, да ещё и в положении. Оказывается, все эти годы Иван был в плену, батрачил у немецкого бауэра, а потом в лагере перемещённых лиц проходил проверку НКВД.

Прошло с тех пор 15 лет. У Ульяны растут дети: мальчик 13-ти лет, дочке уже 4 года. Иван женат на Марии из Соловы. Судьба свела их работать в одной школе. В школе контактов не поддерживали, наоборот, подчёркивали неприязнь друг к другу. Я видел, что они не терпят друг друга. И вдруг такое…

Слова Парамоновича до меня не доходили. Какие полюбовники? Какая баня? Куда съехал?

– Не понял я, вы по порядку расскажите, Василий Парамонович. Давайте присядем.

– Случилось это аккурат на Илью, 2 августа, – успокоившись, начал рассказ Парамонович. – Приехал Иван Семёнович из Орла, где он сдавал экзамены в пединституте, разложил учебники на столе и отправился в гости к Пчеле поделиться новостями. Прибежала домой Марья, его жена, в обедний перерыв покормить поросёнка, увидела Иванов чемодан, обрадовалась, стала на столе искать гостинцы, наткнулась на аккуратно перевязанную пачку писем. Не удержалась, стала читать. Оказывается, письма-то были Ивану в Орёл, и писала их Ульяна Ильинична, и письма были любовные. Каждое начиналось словами: «Здравствуй, любимый Ваня!», и заканчивалось одинаково: «Считаю дни, когда тебя увижу снова, мой ненаглядный сокол, твоя Уля». В письмах сообщалось, как она страдает от любви, как каждый день ходит на полянку, где они встречались, подолгу сидит на их заветном пеньке, перечитывая его письма.

Мария опешила. Закружилась голова от прилива крови и приступа ревности, слёзы полились из глаз. Она и во сне не могла подумать, что её Ваня изменил, променял её на другую. Представилось ей, как они милуются на той полянке, обнимаются и…о, боже! В беспамятстве хватает обманутая женщина злополучные письма, выбегает на улицу. Как на грех, видит медленно движущийся по улице ЗИЛ Деда Бориса. Бежит к машине, протягивает Ульянину мужу пачку писем.

– Дядя Борис, читай, до чего дошла твоя жонка.

Тут Василий Парамонович тяжко вздохнул, покопался в карманах, закурил «Беломор». Я и не догадывался, что он курит. В учительскую заглянула Василиса Егоровна, уборщица, моя квартирная хозяйка, поздороваться с директором. Увидев курящего Парамонича, ахнула и закрыла дверь.

– Так вот, – продолжил Парамонович, комкая в руках недокуренную папиросу. – Взяв у рыдающей Марии письма, Дед, не заглушая машину, стал читать. Не дочитав первого письма до конца, он вдруг дико вскрикнул и грязно выругался. Взревел мотор, и ЗИЛ понёсся, как взбесившийся конь, по улице к его дому, пугая кур и прохожих. Никогда ещё старая развалюха машина не показывала такой прыти и лёгкости.

Подъехав к дому, выскочил из машины, подбежал к работавшей в огороде Ульяне и, осыпая её ругательствами, схватил за волосы и стал избивать кулаками, а потом и ногами. Ничего не понимавшая Ульяна только повторяла: «За что? Что я сделала?» Избил выбежавшего спасать маму сына, ударил старенькую мать и только повторял:

– Убью, стерва, убью, курва, сожгу живьём, заморю голодом! Уничтожу и твоих бастрюков. Мне давно Пчела говорил, а я, дурак, всё не верил!

Избив жену до полусмерти, этот чёртов мавр запер её в бане вместе с детьми, дверь и окошко заколотил досками, а матери запретил даже близко подходить.

– Василий Парамонович, а соседи, что они не вступились за учительницу?

– Кто же заступится? У нас если мужик учит свою жонку или жонка – мужика, чужие не встревают.

– И что же дальше?

– Закрыв Ульяну в бане, Дед схватил топор и помчался на машине зарубить соблазнителя жены Ивана Семёновича. Ворвался с топором в дом племянника, но там одна Мария. Опомнившаяся женщина успела спрятать Ивана под соломой в сарае, а Деду сказала, что муж домой ещё не приходил.

В ту же ночь Иван Семёнович бесследно исчез, а Мария продала за один день хату, скот и всё имущество и тоже пропала. И где они, никто не знает.

– А Ульяна Ильинична, что с ней?

– А она вот уже десятый день закрыта в бане. Детей этот аспид через день выпустил, а она, бедолага, там. Бабка украдкой, когда он напивается, через душник передаёт ей поесть и попить, на том и держится.

– Вызволить пытались?

– А как вызволишь? Ходили учительницы к этому антихристу, так он обругал их по-матерному и грозился баню вместе с Ульяной поджечь. И спалит, совсем ополоумел Дед. Ждём вот Вас.

Рассказ учителя меня поразил. Не думал я, что в нашей Буде, глухой деревне, и такие шекспировские страсти, да ещё и с моими учителями. Ну, прямо Отелло и Дездемона. Ладно, Иван Семёнович, романтик, художник, без детей, а Ульяна? Бедная женщина! А Дед-то похлеще Отелло: и про Бога, наверное, не вспомнил. Надо спасать бедняжку Ульяну. А как?

Еду на велосипеде в Понуровку, в сельсовет. Там советская власть. Петр Васильевич, председатель, в курсе, смеётся. Деда оправдывает. Говорит, что своей Валентине тоже не простил бы измены, отколотил бы, а вот голодом морить бы не стал. Еле уговорил вмешаться.

Вместе с участковым милиционером через час были у дома Ульяны. Калитку открыл Дед, но не с улыбкой, а с вилами и площадной бранью. Увидев участкового, притих. Пригрозив арестом, заставили отбить доски и открыть баню. Из бани, пошатываясь, держась за стенку, вышла бедная пленница. Жалко было смотреть: лицо в синяках, одежда изорвана, голова непричёсана, чёрные волосы наполовину поседели, глаза от слёз красные.

Власть устами участкового предупредила:

– Гражданин Семерюк, чтобы женщину больше пальцем не трогал, иначе посадим за хулиганство.

К моему удивлению, Отелло молча кивнул головой и, сгорбившись, медленно побрёл в поле.

Когда я вернулся домой, мама уже доила Красулю, нежно поругивая:

– Что мычишь, мало травы? Жри сено! Пранцы табе!

С улицы доносилось нежное «ути, ути». Это Никандрыч гнал уток с болота домой.

– Миша, ну когда ты побьёшь Шурика, ну савсем не слухается. Травы не нажав, не повечерявши побег у клуб гулять, – увидев меня, стала мама жаловаться на меньшенького, самого любимого сына.

Отпуск я догулял уже без ЧП. На место сбежавшего Ивана Семёновича прислали новую учительницу. Ульяна оклемалась, на работу вышла. Но пружина у неё какая-то сломалась. Так и ходила с потухшими глазами.

Надо сказать, Дед Ульяну больше не бил. Но каждый день размахивал перед ней и соседями её письмами к Ивану, поминая их матушку, не стесняясь детей. Иногда зачитывал перед сыном и тёщей из писем наиболее пикантные места. По селу Ульяна, враз постаревшая и осунувшаяся, ходила как-то бочком, опустив голову. Её сын, закончив в Ленинграде институт, остался там работать и забрал к себе мать и сестрёнку. Борис-Отелло скоро состарился и умер в одиночестве.

Отыскался и Иван Семёнович. Лет восемь он жил в Белоруссии, потом переехал в Брянск, устроился преподавателем искусства в училище культуры. Как ветеран Отечественной войны получил маленькую хрущёвку на окраине города, где и проживает по сей день с Марией в счастье и согласии. В день 60-летия Победы делился по брянскому телевидению со зрителями воспоминаниями о войне и боевой молодости. В свои 84 года держится ещё молодцом. Жив и Василий Парамонович. Он единственный в Стародубском районе живой ветеран войны, имеющий три боевых ордена. Их он ещё по праздникам носит, а медали, которых, по его словам, «целый клунок – и на груди не помещаются, и на спину не повесишь», хранит в сундуке.

Через год и я покинул это тихое мирное село Буду Понуровскую и его милых застенчивых обитателей.

                2005 г.