Еврейство и христианство Александра Галича

О Галиче написано много. О нём писали поэты и литературоведы, москвичи и парижане... Писали и свердловчане, пример тому - блестящее эссе Виктора Сергеевича Рутминского, автора ещё и публичных выступлений об Александре Аркадьевиче. Всё это не означает, однако, что о Галиче больше нечего сказать. К его творчеству можно возвращаться вновь и вновь.
Творчество Галича изучено с разных сторон - и как явление бардовской песни, и как страница в истории советского свободомыслия. Но есть вопрос, в который исследователи обычно не углубляются. Это вопрос о взаимоотношении Галича с еврейством и христианством.

Когда жизнь и творчество Галича обсуждают в этом плане, то обращают внимание на то, что он сменил фамилию Гинзбург на Галич, и на то, что он принял христианство, - этим он будто бы "открестился" от еврейства, от своего народа.
Что касается смены фамилии, то некоторый оттенок "открещивания" здесь действительно, кажется, налицо. В письме от 16 июля 1974 года Вольфгангу Казаку, профессору-слависту, автору изданной в Германии, а затем в Англии энциклопедии русской литературы, Галич пишет: "...Фамилия Гинзбург фигурировала только в моих официальных, милицейских документах - и я стараюсь её забыть, как раб, получивший вольную, старается забыть кличку, которую ему дали в рабстве". Но в этом же письме дальше он замечает: "Галич - это тоже вполне хорошая еврейская фамилия". Тут Галич заблуждается. Фамилии на -ич не еврейского происхождения, а славянского. Появляются они на великорусской территории вместе с выходцами из Юго-Западной Руси (Украины и Белоруссии). Характерны они и для сербов. Но для "простого русского человека" некоторый оттенок "иностранщины" в них и вправду присутствует. А потому заблуждение Галича в определенной степени правомерно. Тем более что существует версия, будто бы "Галич" - аббревиатура, составленная из фрагментов фамилии, имени и отчества поэта, а еврейских фамилий-аббревиатур действительно много (типичные примеры - Маршак, Рошаль, Блок...). Ну, а "раб, получивший вольную..."? Как это понимать? Я думаю, что это обоснование псевдонима, так сказать, "задним числом". Ведь когда Гинзбург стал Галичем, он ещё не имел того жизненного опыта, который давал бы основание для такого мироощущения. Впервые фамилию Галич он использует, подписывая пьесу - "Северная сказка". В это время он увлечён чрезвычайно обаятельной девушкой Галиной Ашрапян. В честь её имени (тому есть свидетельства) и родился псевдоним. Только и всего. Так что стоит ли всерьёз воспринимать существенно поздний пассаж о рабе и рабстве. А вот вопрос о христианстве Галича более сложный. Перестал ли он быть евреем в результате крещения? Проникся ли он глубоко христианской верой?

Начнём с биографии Александра Аркадьевича. Родился будущий поэт и драматург 19 октября 1918 года в городе Екатеринославе (нынешний Днепропетровск), в семье Арона (в быту - Аркадия) и Фейги Гинзбургов. Родители его были людьми, воспитанными в еврейской традиции, но довольно образованными и интеллигентными. Это были не те евреи, что описаны Шолом-Алейхемом, не местечковые, а, скорее всего, те, чьё мировоззрение сформировалось под влиянием Гаскалы - еврейского Просвещения. Даже не зная доподлинно, можно уверенно утверждать, что в их семье, как и во многих подобных, знали языки идиш и украинский, чуть-чуть древнееврейский (отдельные фрагменты молитв), отмечали основные еврейские праздники, но с детьми, да и между собой говорили по-русски. Безусловно, отец и мать Галича неплохо знали и русскую литературу. Взгляды родителей Галича были весьма патриотичными. Когда началась война 1914 года, отец ушёл на фронт защищать Родину, а мать стала сестрой милосердия. В 1917 году отец демобилизовался и вернулся в Екатеринослав. Обстановка в городе и в то, и в последующее время была напряжённой. Советы, гайдамаки, германцы, красноармейцы, григорьевцы, добровольческие части Май-Маевского, деникинцы, красноармейцы, махновцы, слащёвцы, опять красноармейцы сменяли друг друга, как в калейдоскопе. И всё это происходило с кровопролитными боями, сопровождающимися грабежами мирного населения, еврейскими погромами. Измученные жители Екатеринослава готовы были бежать из города куда угодно, но это было невозможно, поскольку мира не было нигде. Только к концу 1920 года, когда советские войска подавили на Украине белогвардейское сопротивление, ликвидировали банды Петлюры и Махно, открылись пути из Екатеринослава на Восток и на Юг. И в декабре 1920 - начале 1921 года семья Галича уезжает в Севастополь.

Сегодня существуют две версии причин переезда. Первая предельно проста: чтобы найти условия для более спокойной, нормальной жизни. Но есть и другая: по всей вероятности, они подумывали эмигрировать из России. Эмиграция, однако, не состоялась. Позднее Галич, обращаясь к матери, так говорит об этом: "...Помнишь, мы жили в Севастополе, мы жили в таком смешном доме, деревянном; во дворе у нас росла пыльная акация, рядом стояла мечеть, и муэдзин по вечерам произносил свою молитву. И вот тогда уезжали многие мои родичи, уезжали навсегда из России. И я помню, как мой отец, - это, пожалуй, одно из первых моих воспоминаний, - я помню, как мой отец пришёл и сказал:
- Знаешь, давай и мы уедем.
И ты сказала:
- Нет, это наша родина. Мы отсюда не уедем. Мы попробуем здесь жить, как нам ни будет трудно".

В Севастополе прожил Саша Гинзбург с родителями до 23-го года. А в 1923-м, когда ему было пять лет, вместе с родителями он переселяется в Москву. 1923 год характерен для южан тем, что многие из них отправляются в Москву. Многие одесские писатели тянулись к московской культуре, в Москве было легче найти подходящую работу, и вообще, людям казалось, что в Москве легче прожить. Но семья Галича переехала в Москву ещё и по другой причине: там жил брат отца Галича дядя Лёва, профессор кафедры российской словесности Московского университета. Это был человек уважаемый, известный пушкинист. И в надежде на то, что он им поможет, они в Москву и переехали. Насколько дядя помог родственникам в бытовом отношении, кто знает... Но известно, что племяннику профессор Гинзбург помог войти в русскую культуру, в русскую литературу. Под его влиянием Саша начинает много читать и постепенно погружается в мир русской словесности "с головой".

С конца 20-х до предвоенных лет взаимоотношений Галича с еврейством, по-видимому, никаких нет. В одном из интервью за рубежом Галич рассказывает: "...Я могу вспомнить свою юность, своё детство. Я... не чувствовал себя евреем. И никто в школе, скажем, и даже в первые годы института не давал мне это почувствовать... Мне было просто смешно подумать, что меня куда-то не приняли или меня куда-то не послали, на какой-нибудь там слёт или смотр, или меня на что-то там не утвердили, на какую-нибудь роль, потому что я - еврей. То есть, мне бы даже просто не пришло это в голову. Я бы просто не мог себе этого представить".

Юноша Галич начинает свою литературную деятельность как ученик Эдуарда Багрицкого (таковым он себя сам считает). И это, несомненно, отражается на его интересах и взглядах. Скорее всего, ему близок комиссар Коган из "Думы про Опанаса", понятен герой стихотворения "Происхождение", но не более того. Ему известно, что в 30-е годы существовали разные, как он их называл, "еврейские тенденции" - тенденции активного сионизма, активного сохранения еврейской религии, еврейских национальных укладов. Но он не считает эти тенденции доминирующими. Он уверен, что поколение, рождённое в советское время, должно быть единым. Для него естественны "...умонастроения определённой части еврейской интеллигенции, считавшей себя русскими по рождению, русскими по языку, русскими по культуре, русскими... даже уже по характеру".

Итак, до Великой Отечественной войны национальные проблемы, проблемы национальной самоидентификации Галича не занимают. Занимают поэзия, драматургия, театр. Он уже более-менее знает и понимает, как писать стихи (даже не закончив десятилетку, после девятого класса "нахально", по его собственной оценке, поступает в Литературный институт), пробует писать пьесы, заявляет себя как актёр - учится в театральной Школе-студии МХАТ под руководством Станиславского, затем в Московской театральной студии, руководимой Плучеком и Арбузовым. Но вот начинается война. По состоянию здоровья Галич оказывается категорически негоден к службе в армии и поступает во фронтовой театр Политуправления РККА. Играя в спектаклях и концертах этого театра, он всю войну колесит по разным воинским частям, госпиталям и санитарным поездам. Неоднократно попадает в госпитали и как пациент. Он видит войну не со стороны. Видит весь её ужас и кровь, и то, что впоследствии обозначат словом Холокост. И начинает смотреть на своё еврейство уже иначе. Иначе встречает его и послевоенная жизнь - отношение к нему совсем не похоже на довоенное. Во-первых, ему дают понять, что такие, как он, не имеют равных прав с другими. Галич об этом вспоминает: "...В первый год после войны, после фронта мне захотелось закончить высшее образование, но получить уже не театральное, а какое-то ярко выраженное гуманитарное и специальное. И я узнал о том, что в Москве открывается Высшая дипломатическая школа, я спросил, могу ли подать заявление. Секретарша, посмотрев на меня, сказала: "Нет, вы не можете подать заявление". Я спросил: "Почему?". Она сказала: "Потому что...". Она усмехнулась и сказала: "Лиц вашей национальности мы вообще в эту школу, в Высшую дипломатическую школу, принимать не будем. Есть указание". И это впервые, я помню, меня совершенно огорошило, я просто не понимал, что происходит". Это, как было сказано, во-первых.
Во-вторых, начинается политика замалчивания участия евреев в войне. Из печати, кинофильмов, театральных постановок сразу же после войны начинают исчезать упоминания о евреях-фронтовиках. В воздухе уже пахнет приближающейся борьбой с космополитизмом, "делом Еврейского антифашистского комитета", "делом врачей". В 1945 году Галич пишет пьесу "Матросская тишина". В числе её персонажей - старый местечковый еврей Абрам Шварц и его сын-фронтовик Давид. Первый вариант пьесы Галич предлагает знаменитому еврейскому режиссеру С.Михоэлсу для постановки в ГОСЕТе. Но Михоэлс отказывает: "...Мы на русском языке играем плохо, а весь смысл этой пьесы в том, чтобы она была сыграна по-русски, чтобы её играли русские актёры, чтобы она шла на русской сцене". Галич с этим соглашается. А поскольку идей о том, кому бы ещё предложить "Матросскую тишину", у него пока нет, он продолжает работать над ней. Работа идёт медленно, автор то и дело отвлекается, но вот наступает момент, когда всё готово. Текст печатается в четырёх экземплярах и предлагается на суд друзей. Результат несколько неожиданный. Только-только рождающийся театр-студия "Современник" просит разрешения поставить пьесу. Вместе с "Вечно живыми" В.Розова. И ими открыться. Но происходит встреча с некой чиновницей в ЦК КПСС. И Галич слышит: "Вы что хотите, товарищ Галич, чтобы в центре Москвы, в молодом столичном театре шёл спектакль, в котором рассказывается, как евреи войну выиграли? Это евреи-то!". Мысль чиновницы развивалась и крепла. Она говорила о покорности евреев в гетто и концлагерях, и, как позднее вспоминал Александр Ар-ка-ди-е-вич (именно так, по слогам, произносила дама это слово), её лицо постепенно расплывалось в его сознании и становилось невидимым... Вместо него: "я увидел другое, прекрасное в своём трагическом уродстве, залитое слезами лицо великого мудреца и актёра Соломона Михайловича Михоэлса. В своём театральном кабинете за день до отъезда в Минск, где его убили,Соломон Михайлович показывал мне полученные из Польши материалы - документы и фотографии о восстании в Варшавском гетто. Всхлипывая, он всё перекладывал и перекладывал эти бумажки и фотографии на своём огромном столе, всё перекладывал и перекладывал их с места на место, словно пытаясь найти какую-то, ведомую только ему горестную гармонию. Прощаясь, он задержал мою руку и тихо спросил: "Ты не забудешь?". Я покачал головой. "Не забывай, - настойчиво сказал Михоэлс, - никогда не забывай!". Я не забыл, Соломон Михайлович!"

К концу 50-х годов Галич уже окончательно лишился всяких иллюзий относительно национальной политики, да и всего остального, происходящего в стране. Ему уже совершенно ясно, что власть в СССР - одно, а народ - другое. И видит он это не только как государственный антисемитизм, но и как вообще взаимоотношения власти и народа. Он видит и пороки народа, но понимает их как следствие давления Системы, построенной на неравенстве, на унижении одними других. Системы, образ которой таков:

А по шоссе на Калуги и Луги,
В дачные царства, в казённый уют
Мчатся в машинах народные слуги,
Мчатся - и грязью народ обдают!..

В это время Галич - уже известный драматург и сценарист, внешне - вполне преуспевающий человек. О его литературных и кинематографических успехах, так же как и о "загулах" тех лет, написано много. Но он со всем этим резко расстаётся, поскольку играть по правилам больше не в состоянии. Вольно или невольно он поступает согласно талмудическому высказыванию рабби Гилеля: "Если не я для себя, кто за меня? Но если я только для себя - что я? И если не теперь, то когда?". Галич как будто специально делит свою жизнь в соответствии с этим мудрым изречением. Ведь первая её часть, действительно, - карьера, путь к успеху, что явно "для себя". Но наступает момент, когда так жить дальше он уже не может. Он понимает, что как творческую личность и, может быть, даже как личность вообще компромиссы его просто уничтожат. Он круто меняет жизненный курс и пока ещё, как он полагает, не поздно, переходит ко второй части - сосредоточивается на песне, песне честной и откровенной, заставляющей нас смеяться и плакать своим проникновением в язвы и тревоги нашего бытия. Это поступок сильного человека. Он - в русле традиций русской интеллигенции - поборницы справедливости. Он сродни тому, на что решились декабристы и русские революционные демократы типа Чернышевского. Вместе с тем, это поступок и в русско-еврейской традиции, в традиции бабелевской литературной школы, органично сочетающей национальные русские и еврейские начала, правдивой до натурализма, кого-то раздражающего, а кого-то привлекающего, но, в конечном счёте, всегда человеколюбивого и человекопонимающего.

Параллели восприятия песенной поэзии Галича и прозы Бабеля напрашиваются естественно. Виктор Ардов в одном из писем Галичу пишет: "В связи с Вашими песнями. Вы-то по возрасту не помните, как негодовали воины и цензоры на "Конармию" Бабеля. Ещё бы! Вместо батальной живописи, где положено изображать кавалеристов в атаке с саблями наголо, Исаак Эммануилович дал жанровые картины потрясающей силы. Тогда же, то есть в двадцатых годах, О.М.Брик - соредактор журнала "Леф", в котором были опубликованы новеллы Бабеля, рассказал мне: в каком-то торжественном президиуме Буденный сидел рядом с А.К.Воронским. Буденный знал, что Воронский заведует отделом литературы в ЦК ВКП (б). И потому он сказал ему: "Если бы я знал, что этот Бабель будет так писать про мою Армию, я бы его зарубал там - на фронте, когда он у меня служил писарем в обозе". Воронский ответил: "Вот он тебя таким и описал...". Извините за отступление. Думаю, Вы поймете ход моих ассоциаций".

ействительно, ассоциации Ардова понятны. Песни Галича, подобно "конармейским" рассказам Бабеля, у власть предержащих (Воронский не в счет, в ЦК он был недолго, да и ко двору не пришёлся - в конце концов был расстрелян) вызывают бурю негодования. Конкретных причин для этого много, они видны невооружённым глазом, но одна из них - "излишнее увлечение" еврейской темой. И верно, Галич пишет поэму "Кадиш" памяти Януша Корчака, директора еврейского дома сирот в Варшаве, не пожелавшего оставить своих детей и погибшего вместе с ними в концлагере в Треблинке; стихотворения "Поезд" памяти С.Михоэлса, "Баллада о вечном огне", "Реквием по неубитым", "Предостережение" и др. о Холокосте, об антисемитизме, об Израиле. Конечно, на еврейскую тему в это время пишет не он один. Но у него своя специфика. На эту тему, в отличие от многих других авторов, обращающихся к ней "извне", он смотрит "изнутри", для него она - способ глубже понять и осознать себя, свой путь национального самоопределения. И идёт он по этому пути по-разному. Разумеется, обращаясь к явным еврейским реалиям, понятным как евреям, так и русским. Но зачастую в его песнях появляются и скрытые еврейские реалии, свидетельствующие о том, что процесс его национальной самоидентификации углубляется, обращается к давно упрятанному в памяти, к тому, что идёт из детства. Это и некоторые выражения на языке идиш, например, "нит гедайге" - "не печалься" в стихотворении "Засыпая и просыпаясь", и какие-то искорки из ритуалов еврейских праздников... Вот стихотворение "Мы не хуже Горация":

Вы такие нестерпимо ражие,
И такие, в сущности, примерные,
Всё томят вас бури вернисажные,
Всё шатают паводки премьерные.
Ходите, тишайшие, в неистовых,
Феями цензурными заняньканы!
Ну, а если - ни премьер, ни выставок,
Десять метров комната в Останкине!
Где улыбкой стражники-наставники
Не сияют благостно и святочно,
Но стоит картина на подрамнике,
Вот и всё, и этого достаточно,
Там стоит картина на подрамнике -
Этого достаточно!

Осудив и совесть, и бесстрашие
(Вроде не заложишь и не купишь их),
Ах, как вы присутствуете, ражие,
По карманам рассовавши кукиши!
Что ж, зовите небылицы былями.
Окликайте стражников по имени!
Бродят между ражими Добрынями
Тунеядцы Несторы и Пимены.
Их имён с эстрад не рассиропили,
В супер их не тискают облаточный,
"Эрика" берёт четыре копии,
Вот и всё, и этого достаточно!
Пусть пока всего четыре копии -
Этого достаточно!

Время сеет ветры, мечет молнии.
Создаёт советы и комиссии,
Что ни день - фанфарное безмолвие
Славит многодумное безмыслие.
Бродит Кривда с полосы на полосу,
Делится с соседкой Кривдой опытом,
Но гремит напетое вполголоса,
Но гудит прочитанное шёпотом.
Ни партера нет, ни лож, ни яруса,
Клака не безумствует припадочно,
Есть магнитофон системы "Яуза",
Вот и всё, и этого достаточно!
Есть, стоит картина на подрамнике!
Есть, отстукано четыре копии!
Есть магнитофон системы "Яуза"!
И этого достаточно!

Обращает на себя внимание рефрен стихотворения "И этого достаточно". Откуда он? Если знать еврейский пасхальный обряд (еврейская Пасха посвящена исходу из Египта), то ответить несложно: это строчка из еврейской пасхальной песенки "Дай даену" - "Этого достаточно". В подстрочном переводе она выглядит так:

Если бы вывел Он нас из Египта, но не покарал бы египтян, то и этого было бы нам достаточно.
Если бы покарал Он египтян, но не покарал бы богов их, то и этого было бы нам достаточно.
Если бы покарал Он богов их, но не умертвил бы их первенцев, то и этого было бы нам достаточно.
Если бы умертвил Он их первенцев, но не отдал бы нам их достояние, то и этого было бы нам достаточно.
Если бы отдал Он нам их достояние, но не рассёк бы перед нами море, то и этого было бы нам достаточно.
Если бы рассёк Он перед нами море, но не перевёл бы нас через него посуху, то и этого было бы нам достаточно.
Если бы перевёл Он нас через него посуху, но не потопил бы врагов наших в нём, то и этого было бы нам достаточно...

Но, может быть, Галич заимствовал рефрен совсем и не отсюда? Тогда вполне возможно и другое. В конце 20-х - начале 30-х годов появилась (комсомольцы придумали!) еврейская "пасхальная" песенка, высмеивающая нэпманов и являющаяся трансформацией "Дай даену":

Если бы пришли большевики и
Ничего бы не забрали,
Было бы нам ещё достаточно.

Если бы они пришли и всё забрали,
Только разрешили бы торговать,
Мы бы всё назад получили,
Было бы нам достаточно!

Если было бы невозможно торговать,
И не было бы финотдела,
Мы бы с ними поделились,
И было бы нам достаточно.

Таким образом, если Галич даже и не знал первоначальный вариант песенки, то он воспользовался его переработкой. Впрочем, Галич, видимо, всё-таки, знал первоначальный текст. И наверняка имел представление о том, как празднуется Пасха. Иначе, откуда у него появилась бы идея стихотворения "Спрашивайте, мальчики":

Спрашивает мальчик - почему?
Спрашивает мальчик - почему?
Двести раз и триста - почему?
Тучка набегает па чело,
А папаша режет ветчину,
А папаша режет ветчину,
Он сопит и режет ветчину
И не отвечает ничего.
Снова замаячили быль, боль,
Снова рвутся мальчики в пыль, в бой!
Вы их не пугайте, не отваживайте,
Спрашивайте, мальчики, спрашивайте,
Спрашивайте, мальчики, спрашивайте,
Спрашивайте! Спрашивайте!
Спрашивайте, как и почему?
Спрашивайте, как и почему?
Как, и отчего, и почему?
Спрашивайте, мальчики, отцов!
Сколько бы ни резать ветчину,
Сколько бы ни резать ветчину -
Надо ж отвечать в конце концов!
Но в зрачке-хрусталике - вдруг муть,
А старые сандалики, ух, жмут!
Ну, и не жалейте их, спрашивайте!
Спрашивайте, мальчики, спрашивайте!
Спрашивайте!!!

Опираясь на еврейский пасхальный ритуал, объяснить появление этого стихотворения не составляет труда. Дело в том, что в "Пасхальной агаде" (книге описания Пасхи, её истории и правил празднования) есть раздел, в котором рассказывается о четырёх сыновьях. Один из них мудрый, другой - злой, третий - простодушный, четвёртый - из тех, кто не знает, что спросить. Все они, встречая Пасху, сидят за столом и задают отцу вопросы, на которые он должен в строгом соответствии с Торой, ничего не убавляя и не добавляя, отвечать. Эти вопросы обычно начинаются со слова "почему": почему мы во все ночи едим хомец (квасной хлеб) и мацу (опресноки), а этой ночью (в первую ночь Пасхи) только мацу; почему во все ночи мы едим разную зелень, а этой ночью только горькую... и т.п. Сыновья могут расспрашивать отца и о другом: мудрец - о том, какие законы Бог заповедал евреям; злой - "что это за служение у вас"; простодушный - о том, что вообще здесь происходит и зачем тут собрались люди. Отцу полагается отвечать на все вопросы, а тому сыну, который "не знает, что спросить", должен всё, что тому, по его мнению, следует знать, рассказывать и без вопросов. Если Галич когда-нибудь видел такой ритуал или даже только слышал о нём, то "этого достаточно", чтобы у него родилась идея написать стихотворение "Спрашивайте, мальчики".
Связь Галича с еврейской духовной культурой со временем становится всё теснее и теснее. Он всё больше интересуется Библией, всё больше и больше проникается ветхозаветными мировоззрением и философией. Вот отрывок из его знаменитой "Поэмы о Сталине":

То-то радости пустомелям,
Темноты своей не стыжусь,
Не могу я быть Птолемеем,
Даже в Энгельсы не гожусь.
Но от вечного бегства в мыле,
Неустройством земным томим,
Вижу - что-то неладно в мире,
Хорошо бы заняться им.
Только век меня держит цепко,
С ходу гасит любой порыв,
И от горестей нет рецепта,
Все, что были, - сданы в архив.
И всё-таки я, рискуя прослыть
Шутом, дураком, паяцем,
И ночью, и днем твержу об одном -
Не надо, люди, бояться!
Не бойтесь тюрьмы, не бойтесь сумы,
Не бойтесь мора и глада,
А бойтесь единственно только того,
Кто скажет: "Я знаю, как надо!",
Кто скажет: "Идите, люди, за мной,
Я вас научу, как надо!".

На первый взгляд кажется, ничего ветхозаветного здесь нет. Действительно, ни цитат из Библии, ни библейских парафраз в этом отрывке не видно. Однако обращает на себя внимание его идейная направленность. Читаешь, и не оставляет мысль о том, что размышления о жизни с выводом, перекликающимся с галичевским, тебе уже где-то встречались. И вдруг вспоминаешь: да это же Когелет, или, по-гречески, Экклезиаст, книга, по преданию, написанная царём Соломоном! Соломоном, который испробовал в жизни всё, но в своих поисках и сомненьях так и не пришёл к ответу, как же надо жить. Потому что человеку в принципе не дано это знать:

Я увидел задачу, которую дал Бог решать сынам человека:
Сделал Он так, чтобы всё было прекрасным в свой срок,
Но вечность вложил им в сердце:
Чтобы дела, творимые Богом,
От начала и до конца не мог постичь человек.
Ибо кто знает, что есть благо человеку в жизни,
В считанные дни его тщетной жизни,
Которые проходят, как тень?

Углубляясь в Библию, Галич естественным образом обращается к религии. Всё более и более чувствуя себя евреем, он, вполне возможно, обратился бы к иудаизму, но он выбирает христианство. Почему? Один из ответов мы найдём в книге Пинхаса Полонского "Евреи и христианство". Это известный учёный-теолог, составитель одного из популярных еврейских молитвенников, автор многих теологических и философских трудов. В его книге есть строки, которые можно непосредственно отнести к Галичу.

"Я был знаком с некоторыми евреями, которые приняли христианство; я знал, что они - люди порядочные и серьёзные. И всё-таки я думаю, что интерес к христианству привёл их к крещению только по той достаточно внешней причине, что им, при известном духовном голоде, просто-напросто не хватило знаний об их собственном народе, о его истории, культуре и философии, и потому они толком не знали, от чего отказываются и на что решаются. Они потеряли духовную связь со своим народом, а одной только "родовой", кровной связи, конечно, было недостаточно, чтобы удовлетворить этот духовный голод".

Это, конечно, лишь одно из возможных объяснений. Вполне правомерно и другое, которое даёт сам Галич. Испытав на себе все "прелести" антисемитизма, национальной розни, он мечтает о временах, "когда народы, распри позабыв, в единую семью соединятся". Он считает, что "чисто националистические тенденции, которые сейчас существуют во многих уголках и странах мира, становятся опасными без поддержки истинной, объединяющей религии. Потому что очень легко такому националистическому движению скатиться и превратиться в открытый шовинизм, в фашизм и в расизм. И единственное спасение от этого есть некое интернациональное братство. И отсюда христианство, предполагающее самый идеальный, самый высший пример интернационализма... Для меня христианство - это основа надежды на то, что мир всё-таки не будет разрушен...". Так рассуждая, Галич не видит, что само христианство не однородно, что есть католичество, протестантизм и православие, которые отнюдь не склонны к братанию, что даже одинаково православные народы сегодня не боятся проливать кровь друг друга, воюя между собой как враги.

Существует вместе с этим и третий ответ: встреча Галича с Александром Менем. Мень был яркой фигурой в русской православной церкви. Интеллигентный, широко образованный, он был и талантливым проповедником. И это сыграло свою роль в общении Галича с ним. К тому же по происхождению Мень был евреем. В своем знаменитом "Интервью на случай ареста", отвечая на вопрос корреспондента о своём еврействе, он утверждает, что принятие христианства для него ни в коей мере не означает разрыв со своим народом. "Свою принадлежность к народу Божию я воспринимаю как незаслуженный дар, как знак дополнительной ответственности перед Богом, - сказал он. - Как христианину и просто по натуре мне глубоко чужд любой шовинизм". Подобные взгляды Мень излагал весьма убедительно, и, разумеется, для Галича они могли послужить гирькой, которая и склонила его окончательно в сторону христианства. Мень и крестил Галича. Он же и дал ответ на вопрос, было ли христианство Галича истинным. По его мнению, вера Галича "не была жестом отчаяния, попыткой куда-то спрятаться, к чему-то примкнуть, лишь бы найти тихую пристань. Он много думал, Думал серьёзно. Многое пережил. Христианство влекло его. Но была какая-то внутренняя преграда. Его мучил вопрос: не является ли оно для него недоступным, чужим. Однако в какой-то момент преграда исчезла... Нет, вера его была не слепой, не способом убежать от жизни. Она была мудрой и смелой. В нём жило чувство истории, причастности к ней, историческая перспектива, которая связывалась для него с христианством... Это было прекрасное целомудрие души".
Мень считает христианство Галича искренним. Но вот истинно ли оно? Та внутренняя преграда, о которой говорит Мень, вряд ли разрушилась полностью. Галич об этом предпочитал не упоминать, в своих выступлениях и интервью он заявлял себя вполне настоящим христианином. Но насколько можно этому доверять? Что бы сам о себе поэт ни говорил, подлинные его взгляды и чувства в его стихах. А в них-то истинным христианином он выглядит не всегда. Один пример. В Евангелии от Матфея есть, как известно, такая фраза: "Не судите, да не судимы будете, ибо каким судом судите, таким будете судимы; и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить". Как же Галич принимает эту заповедь?

Вот пришли и ко мне седины,
Распевается вороньё!
"Не судите, да не судимы..." -
Заклинает меня враньё.
Ах, забвенья глоток студёный,
Ты охотно напомнишь мне,
Как роскошный герой - Будённый
На роскошном скакал коне.
Так давайте ж, друзья, утроим
Наших сил золотой запас.
"Нас не трогай, и мы не тронем..." -
Это пели мы! И не раз!..
"Не судите!"
Смирней, чем Авель,
Падай в ноги за хлеб и кров...
Ну, писал там какой-то Бабель,
И не стало его - делов!
"Не судите!". И нет мерила,
Всё дозволено, кроме слов...
Ну, какая-то там Марина
Захлебнулась в петле - делов!
"Не судите!".
Малюйте зори,
Забивайте своих козлов...
Ну, какой-то там "чайник" в зоне
Всё о Федре кричал - делов!
Будьте ж счастливы, голосуйте,
Маршируйте к плечу плечом,
Те, кто выбраны, те и судьи,
Посторонним вход воспрещён!
Ах, как быстро несусветимы
Дни пошли нам виски седить...
"Не судите, да не судимы...".
Так вот, значит, и не судить?!
Так вот, значит, и спать спокойно,
Опускать пятаки в метро?!
А судить и рядить - на кой нам?!
"Нас не трогай, и мы не тро...".
Нет! Презренна по самой сути
Эта формула бытия!
Те, кто выбраны, те и судьи?!
Я не выбран. Но я - судья!

Истинный христианин так бы не написал. Скорее всего, Галич всё-таки, несмотря на крещение, остался евреем. Русским евреем, воспитанным на русской культуре, русской литературе, русской поэзии, горячо любящим Россию, глубоко чувствующим радости и горести её народа, но евреем со своим национальным мировосприятием, со своей исторической и культурной памятью. Приняв христианство, он не стал просто русским, от своего народа он не "открестился", хотя Россия всегда была и осталась для него самой любимой на свете страной. Страной, из которой он был изгнан властью, но куда он мечтал вернуться и вернулся в своих стихах и песнях.