Конец света

Я хотела поехать к Серёже. Я хотела этого сильно, и заранее приготовила текст, который собиралась ему зачитать. Там говорилось о том, что когда мы однажды были вместе, я выпила сахарное озеро и провалилась в небо. Можно назвать это оральной спайкой, а лучше даже – любовью, это было уже давно, но ощущение того дня ярко отпечаталось в памяти, и со временем оказалось, что оно ни с чем не сравнимо.
Я пробовала много разных вещей, и даже веществ, но тот день запомнился так ярко тем, что когда я вышла из дома Серёжи на улицу, то улыбнулась первым попавшимся живым существам, а это были менты. Никакой иной момент не заставил бы меня им улыбаться, всю жизнь их ненавижу, а вот любовь обезвредила мой мозг настолько, что вся природа стала вдруг родной и понятной. Потом мы разлучались с ним надолго, не то чтобы сильно ссорились, а просто отлетали друг от друга, как два обесточенных облака. Отлетали, а потом немного твердели внутри, и встречались снова.
С годами что-то прошло, но главное, как мне теперь кажется, осталось. Или я одна это чувствую. Но, так или иначе, отмечу тот факт, что он добрый и я его любила всегда, с первого взгляда.
Я принесла ему кекс с голубикой. Голубика – его любимая ягода, так он сказал. Он сказал: «голубика и снежевика». Снежевику я не нашла ни в магазине, ни в Интернете, а голубику запросто. Я принесла ему прекрасного мишку, которого прозвали Буковски по надписи на ноге. Я вообразила, что этот мишка, которого я вынесла в кармане из «Азбуки вкуса», сын Буковски, и мне показалось, что мишка этому сам поверил и немножко зазнался, или, точнее, впал в некоторое ошалелое, нежное забытье, и при случае всем сразу показывал свою ногу, чтобы дать понять, чей он сын.
Мы встретились у его подъезда. Серёжа вышел с мусорным пакетом и сказал: «Давай чуть пройдёмся, и я его выкину». Мы пошли, он его выкидывал, а я стояла, ждала в арке. Когда он вернулся, он предложил снять ботинки и походить по снегу босиком. Я не стала снимать сапоги, к тому же там всё равно были чулки, а вот Серёжа снял и потыкал носком голой ноги снежок. Я не удержалась и поцеловала его в щёку. Он стал какой-то совсем лунный и прозрачный.
Потом сидели в комнате, я выложила на стол все свои дары, мы курили, но не друг друга, а растение. Была непрозрачная стена между нами, и я напрочь забыла, что где-то в кошельке у меня лежит тот самый листок, который я для него составила.
Итак, что там было. Там было упоминание сахарного озера и улыбки ментам. Там было о том, как от тёмно-красного мы всегда удивительно переходили в небесно-голубые, прозрачные сферы. Там было о том, какой это был диковинный пик блаженства, обретения веры, и погружения в самое нутро надежды.
«После этого ты никогда не покидал моего сознания, подсознания, и мыслей». Было ещё много в том письме, которое я собиралась прочесть Серёже, но мы сидели, молчали. Он смущался, я сердилась.
Тут он сказал: «Надо торопиться, и мне некогда любить, я никого не могу любить, ведь скоро конец света! Надо успеть облагородить планету! Я избран».
Ещё он говорил, что его похитили инопланетяне и вшили ему под кожу чип, что его завербовали тайные силы. Он шутил, конечно, но мне не было весело.
«Ты должна быть самой счастливой, пока тут сидишь, что ты такая невесёлая!» Он нервничал, был недоволен сам собой и тем, что не знает, как разговаривать, мне было очень тяжело, я вспомнила о том, как раньше он любил меня и был ласков, а я тогда ещё не понимала, как дорога мне будет эта связь.
Он действительно завербован. И у него в клетке живёт карликовый кролик, который всегда спит и никогда не выходит из своей миниатюрной конуры. «Я возненавидела этого кролика, когда поняла, как вы с ним похожи, а потом осознала, что не могу его не любить». «Он добрый», - сказал Серёжа. И я обречённо вздохнула, потому что поверила полностью.
Не другая любовь им владеет, ведь такие грустные глаза, а владеют другие силы, как у Шекспира. Только он послушен им, и тем светлее, воздушнее для меня становится, хоть это и парадокс.
Внезапно он странно заговорил, не помню что именно, но опять о конце света. На стене висел механический ворон, который тикал, как часы, при этом он ещё и шевелил крыльями.
«Ты его не боишься?» - спросила я. «Нет», говорит он, этот ворон напоминает мне о времени, как быстро оно проходит: «тик-тик-тик».
Он был голоден, сказал об этом громко несколько раз подряд, развязал коробку с кексом, и тут же выдумал новую ерунду – что если я не съем два куска сразу, он не притронется к нему, потому что «его уже пытались отравить». Мне надоело это недоверие его, глубокая скорбь охватила мою душу, мне показалось, что он ведёт себя вульгарно и боится меня, и я сказала, что не стану есть кекс.
И всё-таки съела немного.
Потом мы ехали вниз на лифте.
На улице он запутал меня, как обычно, восьмёркой, так, чтобы я растерялась, а учитывая, что мы покурили, я совсем объёмно заблудилась.
Потом я грустно куда-то ехала, не звонила, я привыкла уже, что он так убегает. Один раз убежал так, звоню ему, а он говорит: «Стою на дороге». В другой раз исчез совсем незаметно, как цыганчик, как вор. Меня это восхищает.
Он невинный. Он завербован.
Шла за ним, пока он не ускользнул, шла, и пока хватало моральных сил, просила остановиться и поговорить поближе, посмотреть друг в друга, проститься от души.
«Нет времени, скоро конец света» - отвечал он на это обрывисто, и быстро шагал вперёд. Только в лифте мы оба были заперты в коробке и были вместе. Кто-то в лифт заходил, и тут же сгорал от напряжения души, которое давали мои глаза, наверное. Я не знаю, какой он был там, ведь он завербован и невинен.
Когда он сбежал от меня на улице к себе домой, именно туда, откуда мы пришли, я подумала, что он пошёл есть тот самый кекс. Наверное, так и было, потому что позднее он написал мне, чтобы я сделала ему в конце недели такой же. Я сделаю, но попозже.
И всё-таки, о конце света. Когда он ушёл от меня туда, откуда мы пришли, для меня настал просто очередной карликовый конец света, такой же, как были до этого, каждый подобный раз. Наверное, потом будут новые, похожие на этот, концы света, концы любви, а потом снова начнутся надежды и встречи. И я поняла, что конца света, о котором говорил Серёжа, не будет, потому что моя абсурдная надежда на истинную встречу не умирает.