Укус пчелы

УКУС  ПЧЕЛЫ

Кто из нас не боялся в детстве укуса пчёлки, маленькой трудолюбивой пчёлки, которая без устали летает с цветка на цветок, чтобы добыть человеку сладкий мёд? Но она может, защищая свой дом, и ужалить, но только один раз: после укуса пчела теряет жало и погибает.

А вот меня судьба столкнула в начале карьеры с Пчелой, которая, верней, который человека жалить мог много раз и без всякого для себя вреда. Даже наоборот, становился наглее. Но по порядку.

1961 год, конец мая. Учебный год подошёл к концу. На должности директора Будо-Понуровской школы я уже второй год. В районе – самый молодой руководитель школы-семилетки.

Село – настоящая Тмутаракань: до Стародуба 30 км, до сельсовета – 6. Кругом леса и болота, дороги разбиты. Клуб, грязный и холодный, открывают 1-2 в неделю, когда киномеханик Васька привезёт избитый узкоплёночный фильм.

Школа – семилетка, 130 учеников, 11 учителей. По штату не положено завуча, завхоза, вожатой, бухгалтера. Всё возложено на директора. Он же должен добираться в район невесть каким образом за зарплатой учителям. Летом, правда, выручал видавший виды велосипед и щегольского вида мотороллер. А зимой – на лошадке, а то и пешком.

Сегодня в школе – общее профсоюзное собрание с участием гостя из района. Оно заканчивается.   

– Какие будут у учителей замечания по ведению профсоюзного собрания? – обратился к учителям инспектор Стародубского районо Погарский.

– Передайте в район, что в нашей школе, как пришёл молодой директор, коллектив стал работать дружно, – поднялась Мария Михайловна. – Спасибо, что нас не забываете.

Все согласно закивали головами.

Инспектор в школе – редкий гость. Сегодня он специально прибыл проверить, как я справляюсь с работой директора,  провести  отчётное профсоюзное собрание и узнать мнение учителей о молодом директоре.

Я докладывал об итогах работы школы за прошедший учебный год, об успеваемости. Учителя один за другим меня хвалили за отзывчивость и трудолюбие, за требовательность. Работу признали удовлетворительной. 

Двое, однако, проголосовали против: В. В. Слободько, по прозвищу Пчела, и его жена-биолог Мария. Да этого и следовало ожидать.

За два года отношения с Пчелой у меня разладились окончательно. Я узнал, что только благодаря его склокам, оговорам и клеветническим жалобам был снят прежний директор Ковалёв Василий Парамонович, старательный и хороший учитель, тоже приваловский.

Пчела тогда был уверен, что  директором школы назначат его. Только он из учителей школы имел за плечами 2 года института. А чужой со стороны вряд ли согласился бы ехать в такую глушь. Но прислали меня, юного и неопытного, зато коммуниста и с высшим образованием.

– Обстановка в школьном коллективе тяжёлая, воду мутят два учителя, Слободько и Семерюк, просидевшие всю войну в плену у немцев. Они съели Ковалёва, замучили жалобами председателя колхоза Прилепо. Там нужен свежий незапятнанный человек, коммунист, – уговаривая согласиться, напутствовал меня секретарь райкома КПСС М. Дюбо,  – а мы тебе поможем, только обращайся. Считай, что это тебе партийное поручение.

Год я изучал учителей, детей, родителей, точнее, мы друг к другу присматривались. Пчела меж тем меня как будто не замечал, на сближение не шёл, работал спустя рукава, мог и на урок опоздать, а то и вообще не прийти. Я его год щадил, но потом стал делать замечания за плохую подготовку к урокам, за опоздания на уроки, за двойки, а других учителей при нём нахваливал, ставил в пример.

Но Пчела открыто игнорировал мои распоряжения. Я объявил приказом ему выговор. Никакой реакции. Стал приходить на уроки без планов. В  конце марта пришлось даже отстранить его от проведения урока. Но это было принято им уже как объявление войны. Закончилось молчаливое противостояние.

И вот недавно, на весенних каникулах, в первый день апреля, когда в школе никого не было, Пчела заявился в учительскую (кабинета у меня не было) с килограммовой гирей в руках и потребовал, чтобы я убрался из его села, иначе он меня тут же и прикончит.

Видно было, что он не шутит:  глаза налиты кровью, волосы взъерошены, от него разит перегаром, руки трясутся. Таким я Пчелу ещё не видел. Обычно был он само спокойствие и невозмутимость.  Поначалу я не испугался. Даже не встал из-за стола.

– Василь Василич, что с вами? Присядьте.

Он тяжело дышал. Веснушчатое со следами оспы лицо налилось кровью и стало пунцовым.

– Я вас ненавижу! И тебя, мальчишка, и Ковалёва, и всех ваших коммунистов! И я должен вам подчиняться? Не будет этого! – размахивая гирей, выкрикивал он.

– Василь Василич! – пытался прервать его выкрики, готовясь, на всякий случай, обороняться, хотя в узком помещении отступать было некуда. – Я не решаю, где мне работать. Прикажут – перееду в другую школу, хоть сегодня.

Только теперь я заметил, насколько он выше, крупнее и сильнее меня. А в гневе он запросто мог бы без особых усилий прикончить и не такого слабака, как я, даже не применяя гири.

И в школе мы одни, помощи ждать мне неоткуда. Он всё рассчитал. Я понял, что дело принимает серьёзный оборот. Надо как-то выкручиваться.

– Хорошо, я до лета дам вам полную волю. А что другие учителя скажут? 

– Предупреждаю, – не слушая меня, выкрикивал разъярённый учитель, – не убью, так посажу! Я тут родился, и я буду в школе директором! Вы меня плохо знаете!

– Хорошо, Василь Василич, доживём до лета, я попрошусь в другую школу, а там как решат в районо, так и будет, – пытаюсь пойти на попятную.

– Меня прислал райком КПСС, и пока я здесь директор, я отвечаю за порядок в школе, – видя, что боевой пыл Пчелы ослабевает, – осмелел я. 

– Хорошо, я подожду! – прохрипел он и, хлопнув дверью, покинул школу.

С той стычки прошло более месяца. Внешне вроде бы всё наладилось. Мы здоровались, хотя и сквозь зубы, общались.

Я успокоился и о его угрозах стал забывать, как о нехорошем сне. Чего не бывает с похмелья?

И вот уже открытый вызов. Пчела опять выпустил жало. В моей памяти всплыли его угрозы или убить, или посадить.

– Вы можете обосновать, почему считаете работу школы и, следовательно, директора неудовлетворительной? – обратился Погарский к Пчеле. 

– Да, могу, – поднялся из-за парты учитель математики Василий Васильевич и вышел к доске.

– Мы, коллектив учителей, – тут он посмотрел на своего друга Ивана Семёновича, – требуем освободить Лазаренко от должности директора школы за моральное разложение и дело о его преступлениях передать в прокуратуру.

Учителя от неожиданности вздрогнули и испуганно уставились на Пчелу: какую штуку он ещё выкинет.

Инспектор посмотрел на меня, я – на Ивана Семёновича, с которым мы находились в приятельских отношениях ещё с того времени, когда вместе работали в Понуровской школе.  Иван Семёнович был мягкий добрый интеллигентный человек, заочно учился на ин. язе, хорошо рисовал. Вёл физкультуру и рисование, всегда меня поддерживал.

Дружил он и с Пчелой. Как и Пчела, всю войну пробыл в плену, только не в Германии, а в Норвегии. И почему-то Пчелы боялся.

Перехватив мой взгляд, Иван Семёнович вскочил.

– Нет, нет, я Василь Василича не поддерживаю, – произнёс он и, помолчав, тихо добавил:

– Лазаренко – хороший и умный директор.

– Я повторяю, – продолжал между тем Пчела, не обращая внимания на реплику коллеги, – Лазаренко нельзя оставлять не только директором школы, но он не достоин работать и учителем.

Предлагаю внести в повестку дня и проголосовать за его освобождение.

Инспектор объяснил, что собрание уже закончилось, и попросил объяснить, на чём основано такое серьёзное обвинение.

– Вот здесь, – и Пчела потряс школьной тетрадкой, – собраны вещественные доказательства его преступной деятельности и морального разложения.

Я ломал голову и прикидывал, что бы я совершил преступное: в драках не участвовал, не напивался, с чужими жёнами не заигрывал, велосипедом ни на кого не наехал, чужой копейки не присвоил.

А Пчела уже начал медленно читать «доказательства» моих преступлений. 

– Вот заявление ученика Семерюк Алексея, – он показал страничку тетради. – Ребёнок пишет, что в прошлом году директор так его избил в школе, что до сих пор мальчика мучают головные боли. Вот его подпись.

Я вспомнил, что действительно в сентябре Алексей при мне так грубо толкнул своего наставника Пчелу, что тот ударился о парту, а я в порыве гнева влепил мальчику пощёчину и заставил его извиниться перед учителем. Приходила мать Алёши и тоже извинилась, уже передо мной, за сына. Алексей больше не срывался, и мы с ним подружились.

– А вот заявление Пружины Нади, – продолжал Пчела, открывая другой листок. – Она пишет, что директор не раз обнимал её, трогал за груди и попку. Вот её подпись.

– А вот заявление Кулеш Олимпиады. Её директор оставлял в школе, и когда все уходили, целовал и делал ей нескромные предложения.

Все слушали молча, ошеломлённые чудовищными обвинениями. Я не мог поверить своим ушам. Откуда такие заявления и подписи детей? И Надя, и Липа учились в седьмом классе, тихие и скромные. Лезли из кожи, чтобы заслужить похвалу. Никаких намёков с моей стороны на ухаживание не было и в помине.

А Пчела продолжал читать новые заявления.

– Вот пишет пятиклассница Лена Прилепо, что директор лазил ей под трусики. Вот её подпись.

Наконец инспектор его остановил:

– Тов. Слободько, обвинения серьёзные. Передайте мне эти заявления. Мы создадим комиссию, проверим факты. Если это подтвердится, передадим в прокуратуру для возбуждения уголовного дела против директора школы. А если это клевета, то, извините, будет наказан клеветник.

– Я вам эту тетрадь не дам, я её вышлю моему другу Бубенку, редактору «Брянского рабочего». Я с ним уже договорился. Он и передаст прокурору. Маша, – обратился он к своей жене, – пойдём отсюда.

Он спрятал тетрадочку в портфель, и супруги покинули собрание. 

В полном молчании разошлись и другие учителя, не зная, что после всего и думать.

Остались мы вдвоём с Погарским. Он был моим преподавателем ещё в педучилище.

– Ну что нос повесил, Михаил? – потрепал он мой чуб. – Не попадал в такие передряги? Привыкай.

– Но ведь этого не было! Как они могли написать?

– Постараемся разобраться. Конечно, всё сфабриковано. Придётся тебе через суд доказывать свою правоту. Но, думаю, эту тетрадь мы больше не увидим, и до суда дело не дойдёт. Не такой уж дурак эта твоя Пчела, – улыбнулся Погарский.

Выпив стопочку и поев у моей хозяйки Василисы Егоровны наваристого борща и тушёной картошки, инспектор направился в соседнюю школу, а я  на велосипеде – домой, напрямик через поле и лес в родную Приваловку.

Сказать правду, я был в смятении, расстроен и напуган. Как я смогу доказать, что я не обнимал, не трогал, не обольщал смазливых девочек-учениц? А если и вправду они сами написали? В тетради их подписи, я заметил.  Но как они могли всё это придумать? И почему они пошли к Пчеле? Ведь в школе и селе этого учителя терпеть не могут.

Я крутил педали что было сил. Проскочил село, поле, Галое болото. Вот и Подмостки. Здесь поневоле спешился, так как лесная Заячья речка разлилась по своей небольшой пойме, и надо было переходить по брёвнышкам, подмосткам.

Это была средина приваловского леса. За речкой было намного суше, и лес был уже другой. Вперемежку росли вековые дубы, сосны, вязы, в низинах – ольха, осина, берёза, ива, кусты орешника, калины. Здесь же, посреди леса, было и небольшое, гектара на два, песчаное поле.

Лет десять назад мы с братом Гришей ещё пахали это поле на колхозных лошадках, а до революции оно принадлежало моему деду  Никифору, который со своими сыновьями (а сыновей у него было шестеро) здесь раскорчёвывал купленный им у соловского попа лес.

Я присел на пенёк. Огляделся. Мне нравился этот уголок нашего леса. Здесь с ранней весны было обилие разных лесных пташек. Вот и сейчас совсем рядом на осине стучал дятел, в ветвях дуба суетилась сойка, по полю расхаживали грачи, в ветвях пищали какие-то птахи, в небе висел коршун. Чуть дальше, в Берёзовом болоте, каждый год выводят потомство утки.

Каждый раз встречал я здесь и лосей. Дед Данчук сказывал, что в этом месте обитает их целое стадо в 14 голов. Да вон на горочке стоит в осиннике, подняла голову и прислушивается крупная лосиха с маленьким лосёнком. Увидела меня и медленно пошагала в сторону, уводя своё чадо подальше от человека. Здесь же возле поляны живёт и зимой семейка куропаток. Недавно поселились и дикие свиньи.

А там, в лощинке, всегда я находил лисичек. Здесь, около моего пня осенью через день резал ядрёные боровички, или, как у нас называют, добрые грибы. В том осиннике всегда можно найти красноголовые подосиновики, а осенью – и белые грузди.

Деревья уже покрылись изумрудно-зелёной листвой. Только дубы выглядят пока голыми, но почки и на них уже вздулись, вот-вот развернутся листья.

Любуясь лесом и вдыхая аромат свежей травы и преющих прошлогодних листьев, я забыл и о Пчеле, и о его нелепых обвинениях.

Назавтра утром рано я той же дорогой на велосипеде вернулся в Буду.

Жил я на квартире у одинокой вдовы Василисы Егоровны, рядом со школой, платил за обеды и кровать 30 рублей в месяц. Мужа она с фронта не дождалась. Вырастила двоих детей без него. И сын, и дочка по комсомольским путёвкам уехали в Казахстан, на целину,  обзавелись семьями и там остались.  Работала Егоровна в школе уборщицей.

Она была вчера на собрании и слышала, что говорил Пчела.

– Лександрыч, миленький, – приветливо встретила меня Василиса Егоровна, – скорей идите в школу, там вас ждут. Ой, что вчерась тут творилось? Узнали люди в селе про тетрадь Пчелы. Выяснилось, что дети ничего такого не писали. Это сам, паразит этот, за них написал, всё придумал. Пчелу мужики чуть не прибили. Только Марию Емельяновну и послушали, отпустили его. И сколько он горя людям принёс, этот немецкий прихвостень.

Проглотив наскоро с пяток творожных голубцов с топлёным маслом, вкуснее которых после Егоровны я ни у кого не ел, поспешил в школу. 

Возле учительской шумной толпой стояла группа женщин, держа за руки заплаканных школьниц, заявления которых читал вчера  на собрании учитель Пчела. Увидев меня, женщины притихли. Я пригласил всех в учительскую. Мне было неловко перед ними. Школьницы шмыгали носами и отводили глаза. Я чувствовал себя перед родителями без вины виноватым и не знал, с чего начать.

Выручила мама самой на вид взрослой 14-летней девочки Нади Пружины, не отличницы, но прилежной и старательной ученицы выпускного класса, красавицы с длинной золотистой косой.

– Надька, расскажи-ка Ляксандричу, как это он тебя, дуру, обнимал и трогал за цыцки, и какое ты написала в тетради Пчелы  заявление?

Девочка ещё больше смутилась, зарделась румянцем, снова зашмыгала носом и спряталась за мамину спину.  Мама подвела её к моему столу. Надя посмотрела на меня.

– Надя, расскажи, нам всем надо знать правду, – попросил я девочку.

– Михаил Александрович, – дрожащим от волнения голоском,  не сводя с меня блестящих глаз, начала Надя, – простите меня, я заявления Василь Василичу не писала и ничего об этом не знаю.

– А Ляксандрыч тебя обнимал? Говори при людях! – вмешалась мама.

– Не обнимал. По голове один раз погладил, когда я диктант написала на пять. Но это было ещё зимой.

– А подпись в тетради твоя?

– Может, и моя.

– А как она оказалась под заявлением?

И тут Надя вспомнила.

9 Мая, после школьного утренника, Василий Васильевич пригласил нескольких девочек и мальчиков: её, Любу Кошарную, Надю Федосенко, Липу, Нину Бубенок, Алексея Семерюк, Ваську, Кузьменка – в гости  к себе домой. Подарил каждому по шариковой авторучке.

– Вы скоро закончите нашу школу, детки, – сказал он, – разъедетесь по стране. Может быть, мы больше и не встретимся. Некоторые меня, я знаю, не любят. Но я вас всех люблю и хочу, чтобы вы оставили свои подписи в моей тетрадочке. На память. Мне все, кого я учил, оставляют свой автограф на память.

Он достал новую тетрадь, перевёртывал страницы, и каждый ребёнок внизу новой чистой страницы по его указке написал свою фамилию и рядом расписался. 

Затем отпустил их домой.

Это подтвердили и другие мамы с детьми.

Оказывается, подписи детей на страницах настоящие. А вот текст писали не они, и даже содержание страниц они не знают. Всё выдумал Пчела, и написал, наверное, он. Вот почему склочник не передал тетрадь инспектору. Я воспрянул духом.

– Александрович, – прощаясь, сказала мама Любы, – накажите Вы этого злодея Пчелу за клевету, сколько он гадостей сделал людям. Мы все пойдём свидетелями.

– Не переживайте, – успокаивала меня мама Нади, – мы все любим Вас, и девки наши от Вас без ума. А если бы и полюбил кого, были бы только рады.

– Ну что вы, Полина Ивановна, спасибо за поддержку.

– Ты вот не знаешь, Лександрыч, – перешла она на привычное в деревне «ты», – а я ведь тоже из Приваловки. В девках ещё гуляла с Шуркой, твоим папкой, любила его безумно, в гумнах до утра миловались. И было мне, как и Наде, годков 14-15. Да не судьба. Уехал он в Донбасс, а меня сосватали в Буду. У тебя такая же походка и чуб такой же  кудрявый, как у папки.

И,  как бы отгоняя нахлынувшие воспоминания, она тряхнула головой и, взяв Надю за ручку, покинула учительскую.

Учителя вели себя со мною как всегда, будто вчера ничего и не произошло. Только Иван Семёнович и Василий Парамонович ахали и охали, обвиняя Пчелу в клевете и жалея меня. Пчела и его жена на работу не явились. 

Назавтра, чуть свет, на велосипеде отправился я в Стародуб, в районо, поговорить с начальством, как быть с выдвинутыми Пчелой против меня обвинениями. Настроение малость улучшилось. Жало Пчелы урона моей репутации не принесло. Я был уверен, что и доказывать свою невиновность мне вряд ли придётся.

Но вот как после этого работать в одной школе с Пчелой, встречаться с ним каждый день, оглядываться, как бы не ужалил? Он может и ещё что-нибудь придумать.

– Буду проситься в другую школу простым учителем, – решил я, въезжая в Стародуб. 

Михаил Терентьевич Рева, зав. районо, принял меня сразу же. Это был мудрый и хитрый руководитель. Маленький, сухонький, с лицом, сплошь покрытым густой сетью морщин, хриплым прокуренным голосом, он умел не только убеждать нас, учителей,  в своей правоте, но умел и выслушать. В лицо знал каждого учителя района, его сильные и слабые стороны.

Это он меня принимал в школу, когда я ушёл с комсомольской работы. Он же меня назначал и завучем в Логоватое, и директором в Буду.

– Проходи, молодой человек, садись! – приветствовал меня Рева. – Знаю, знаю, что произошло в школе, Погарский доложил. Напугал тебя Слободько своей тетрадкой? Да?

Он рассмеялся, подошёл к распахнутому окну, закурил «Беломор», сделал пару затяжек, повернулся ко мне:   

– Ну и что ты теперь намерен делать? Бежать из Буды?

– Михаил Терентьич, переведите меня в другое место. Не получается у меня, – обрадовался я тёплой встрече.

– Получается, мне виднее. И сейчас нельзя тебе уходить из Буды. За тобой вины нет. А вот Слободько там работать не будет. Вчера он с женой был у меня на приёме, и я подписал приказ о переводе их в Курковичскую школу.

Для меня это была приятная новость. 

Он открыл дверь и позвал Раю, секретаря. Рая передала мне приказ об их увольнении.

– А тетрадь с заявлениями? Он же собирался её передать в прокуратуру.

– Он говорит, что тетрадь с заявлениями сжёг. Я думаю, до него дошло, что за клевету и подлог может лишиться не только диплома, но и свободы. Так что на этом поставим точку.

На этом благодаря Реве конфликт с Пчелой был исчерпан и продолжения не имел.

Я в Буде работал ещё три года, пользуясь уважением и  учителей, и родителей, пока райком не отпустил меня в Брянск. С хорошей характеристикой. Об обвинениях Пчелы никто и не вспоминал.

Но я тот урок не забыл: если замечал, что мне начинала строить глазки игривая школьница-кокетка, сразу вспоминалась злополучная зелёная тетрадь Пчелы, и как рукой снимало.

С Пчелой встречаться больше не привелось. Слышал, что и в Курковичах он со своим жалом не ужился, съехал и оттуда. А закончил жизнь где-то на Урале, в доме для престарелых ветеранов войны. 

г. Брянск, 2011 год