Яко печать.. Один в вышине-3

                ГЛАВА  36. ВЫПАДАЯ ИЗ КОНТЕКСТА

Здесь я несколько подробнее остановлюсь на духовных исканиях и открытиях того столь важного  периода Юриной жизни, который связан с обретением самостоятельности. Всё это почерпнуто из его записок тех  лет. Среди них немалое место занимала дискуссия с Ф.Ницше. К примеру, тезис последнего  № 537 из его опуса “Человеческое, самое человеческое”:
“Всякая специальность позволяет не думать, в том её величайшее благословение. Она является защитой, за которой вполне позволительно скрыться, когда наступают раздумья и заботы общего характера”.

С ним, этим тезисом, перекликается другой, помещённый несколько далее под номером 552:
“Единственное человеческое право – кто старается удалиться от обыденного, становится жертвой необычного, кто же остаётся при обыденном, становится его рабом. Так или иначе – погибаешь всё равно”.

Против этого восстало всё Юрино существо, ведь обретая специальность, он не хотел скрываться от раздумий общего характера, а становясь ”жертвой” обыденного или необычного, он вовсе не был намерен погибать, имея ввиду, конечно, не банальную физическую смерть, естественно приходящую к каждому живому, а ту погибель, которую предполагал философ - то есть жизнь неудавшуюся.

С каким-то даже злорадным удовольствием отмечая уязвимость Ф.Ницше в этих постулатах, он усматривал полное их опровержение в своём необоримом стремлении не замыкаться в рамках специальности. Более того, это даже не было кем-то или чем-то продиктованным   стремлением - просто он не мог существовать в этих рамках. Его постоянно и естественно выносило за их пределы. Правда, здесь его подстерегала другая опасность – грести слишком широко для достаточного заглубления внутрь. И отдавая себе отчёт в этом, он, тем не менее, ничего не мог с собой поделать. При этом он здесь же  на страницах “Человеческого…” находил для себя утешение:

“Талант некоторых людей кажется меньше, чем он в действительности, потому что они постоянно ставят себе чрезмерные задачи (опус №538).”  В чрезмерности задач он видел успокаивающий фактор наличия и проявления таланта: пусть кажется меньше – лишь бы был! Успокоенный и ободрённый, вперемешку с подготовкой к неизбежным экзаменам и занятиями геологией, он вгрызался в литературу “общего характера”, в частности, в философскую и художественную. Преимущественно во вторую. Наиболее излюбленными и наиболее читаемыми в эти месяцы были Ф.Достоевский, М.Пришвин, Р.Олдингтон, А.Грин, Л.Бальзак, Д.Голсуорси, А.Блок, Н.Гумилёв, О.Хайам.

Выбор ничем, кроме случайности или предпочтения, не определялся. В этой литературе привлекала пёстрая смесь личного и общественного, интимного и социального, поэзии и прозы, самобытного и банального – как в жизни. За этим чужим опытом и фантазией, как и за своим собственным, за всем этим жизненным хаосом он пытался усмотреть какую-нибудь логику, закономерность, уловить смысл совершающегося, уцепиться за основное, чтобы не утонуть, не затеряться. Ничего необычного в этом не было – обыкновенная человеческая история, банальная, как сам факт жизни (при взгляде на неё изнутри!), и вместе с тем неповторимо самобытное по факту первовосприятия и свежести ощущения.

В марте 55-го года не надолго съездил в Ростов навестить близких. Из окна вагона всматривался в проплывающие пейзажи, с восхищением и ужасом принимал в сердце эту бедную грязную, грязную Родину. Думалось:
Глазам предстало бледное небо с нежными перламутровыми мазками тихих облаков, кроткий покой необъятных просторов с сиротливыми хуторами под серым камышом и трогательная хрупкая зелень первых всходов. С удивлением подумал: Боже, ведь это какая-то случайность, что я не здесь, что меня унесло в другую жизнь, в шум огромных городов, затянуло в лощёную цивилизацию с её бестолковой сутолокой и отрешённостью от простой жизни природы. Там клокочет водоворот путаных страстей, а здесь вечно и тихо цветёт нехитрая красота этой жизни, которой нет прекраснее и дороже человеку.
Ещё стояли кое-где бесстыдно оголённые уродины разрушенных войной построек, а в мире уже говорили о новой войне.
В голом весеннем распутье и неуютной пустоте между ушедшей зимой и не наступившим летом деревни лежали в грязи под самые подслеповатые нечистые окна – страшные в своей убогой умирающей наготе.
               
…Положи  мя  яко  печать  на  сердце  твоем…               
Настоящее воспринимается как гармония лишь тогда, когда в нём в равной степени ощущается присутствие прошлого и будущего. Не застывшее мгновение сиюминутности, а серебряный звон живой струи, живого потока. И только то будущее, которое я ощущаю в этом потоке, достойно того, чтобы приветствовать его. А другого просто нет. И может никогда не быть. Зачем о нём печься! Не так ли и коммунизм?!

В Москве открылась пролежавшая где-то в подвалах Дрезденская галерея. Мы её якобы сохранили от военной погибели, а теперь возвращаем хозяевам. Вот уж никогда бы не сделал этого. Разве они вернут нам разрушенные города, миллионы убитых людей, неисчислимые муки и исковерканные жизни! Агрессору нет никакого прощения  за невозвратимое не только за невозможность его возвращения, но и потому, что оно, прощение, закладывает основы будущей новой агрессии.

Конечно, мы восстановим  всё, что можно восстановить, сами, раны заживут,  страдания и  убитые забудутся,  через десятилетия, а, может быть, столетия гигантская историческая прореха, нанесённая войной, затянется, но нравственный урок не должен быть похерен. Агрессор должен расплатиться  со своей жертвой чем-то неизменным, вечным, долженствующим гласить: это возмездие и расплата за смертный грех агрессии! Он будет всегда звучать как предупреждение новым попыткам развязать очередную неправедную войну. И такой расплатой, таким возмездием-символом могли бы служить духовные ценности, ибо что ещё более способно бесконечно долго сохранять нетленными человеческие представления о добре и зле!

Но наши властительные игроки в поддавки мыслят убого и коротко и поэтому Дрезденская галерея возвращается в “логово волка”. Можно ли проигнорировать первую и последнюю её экспозицию в Москве? И столичная интеллигенция и все любопытствующие хлынули в Пушкинский музей.
 
Он оказался там после долгих часов стояния в сумасшедшей очереди вместе с Наташей, Саня по каким-то обстоятельствам отсутствовал. Когда они разделись и прошли в переполненные залы, его охватило смущение от своего наряда: поверх майки на нём был надет кургузенький пуловер, а сильно открытую грудь и шею кое-как прикрывал шарфик. Выглядело это, как ему казалось,  убого и претенциозно, чувствовал себя он нескладным переростком, тщеславно пытающимся изобразить ”из говна козюльку”. Фиолетово-розовые от уличного нескончаемого пребывания на сыром морозе маслстые руки слишком сильно высовывались из обтрёпанных рукавов, коротенький и тесный,  сильно севший от бесчисленных стирок пуловер обтягивал тощие костистые плечи и впалую грудь, на худом синюшном лице краснел мокрый нос, - словом, рядом с красивой, сияющей румянцем, свежестью и весёлым любопытством Наташкой он чувствовал себя выходцем из подземелья, этакой Золушкой не в мужском, а в недоделанном обличье. А тут ещё портки с обвислыми коленями (хоть как их не наглаживай по утрам!) и прохудившиеся мокрые башмаки! И всё это – среди роскоши мировых сокровищ! Но дальнейшее почти напрочь вытравило из него это самоуничижительное состояние.

“Сикстинская мадонна” шла медленно и очень спокойно прямо навстречу ему, погружённая в тихую покойную думу, нет, даже не думу, а в состояние светлого покоя. Шла через века, через лихолетья, через дикость человеческой истории. Подожди, не уходи с её пути, она придёт к тебе. Медленно и спокойно войдёт в твоё сердце, и ты ощутишь свет и чистоту вечности.
               
Разве всё переживаемое человеком можно выразить словом? Если слова родились вследствие потребности в самовыражении, для взаимопонимания и объяснения мира, то, наверное, ими охвачено ещё далеко не всё испытываемое людьми и не всё узнаваемое. А если действительно “в начале было Слово”, то всё – от него и нет ничего, что не было бы им охвачено. И всё же по ощущениям кажется, что слово – лишь бледное и неполное отражение мира. Не надо путать «Слово» и «слово», это – разное и несовместимое. И прав Р.Олдингтон: “Разве в любви самое чудесное не то, что нельзя выразить словами?”
               
В сердце человеческом наступает весна, чтобы когда-то смениться осенью. Кто не однажды пережил это, для того и в наступлении каждой новой весны скрыта какая-то тонкая щемящая душу грусть. Потому что только первая осознанная весна в человеческом сердце так беспредельно солнечна, так свежа и исполнена трепетом первого откровения. Она ещё не знает прецедента. Повторение сгладит остроту первоощущения и напомнит об утраченном.

“Сто лет простояла ёлка в тени могучего дерева и набрала росту всего-то в человека. Свалили это дерево, и на ёлку-тенёвку хлынул свет великий, желанный, могучий и страшный! И ёлка начинает болеть, перестраиваться перерождаться…”- так М.Пришвин осмысливает и объясняет наше время. Болезнь роста! Но верно ли это? Уже 40 лет всё твердят об этом, не потрудившись разобраться в том, что за рост и что за болезнь захватили нас. Рост выплавки стали, количества рабочих, добычи нефти и газа?! Да, всё это выросло, но мы-то, люди, что выросло в нас и для нас? Так и остались болеющими теневыми хвоинками с нищенской зарплатой, жалким бытом и страшным потоком света из газет, радио и карающих органов! Светит да не греет. А леденит.
               
Искусство отделилось от природы…Ранняя осень. Под ногами начинают сначала редко и едва слышно, утопая ещё в упругой и мягкой траве, шелестеть листья. Леса затихли и оделись в цветовую роскошь. А небо стало чище и выше, и в воздухе, похолодевшем и освежённом, поплыли длинные медленные паутины.
 Мир будто прислушивается к себе, кротко улыбаясь. Прислушайтесь и вы, и в вас проникнет светлая грустная музыка, исходящая из глубины лесов от незримого трепета его красиво умирающих листьев, от всех этих ярких, но почему-то не весёлых красок осени. Кажется, что мелодия рождается от самого света, исходящего от всех земных предметов, всё пронизывающего и по-своему звучащего у каждой травинки, листика, капельки росы. Слагаясь вместе, эти звуки образуют симфонию. Её записал П.И.Чайковский. И другие. Ты тоже можешь её услышать.
               
Это поразительно, но каждый человек воспринимает весь окружающий мир и всех наполняющих его людей, даже самых близких, как часть или деталь своей жизни, абсолютным центром и средоточием которой он сам и является.
               
“ Действовать, познавать, чувствовать, бурно ощущать, что ты живёшь, откликаться на всё вокруг, участвовать по убеждениям в каком-либо великом коллективном человеческом усилии, радостно, не стыдясь, сходиться с людьми другого пола и переживать экстаз последнего завершения страсти – таковы важнейшие потребности человека”, по мнению Ричарда Олдингтона (“Истинный рай). Но не забыл ли он ещё одну потребность, может быть, самую важную – потребность верить в нечто высшее, нечто абсолютное, освещающее и осмысливающее все остальные его потребности, то есть саму его жизнь, потребность верить, кому во что дано – в Бога, в дьявола, в коммунизм. Вера необъяснима логикой, она просто дана нам как часть духовности. Может быть, ею люди только и возвышаются над всем сущим.

А вот и ещё одна забытая  Р.Олдингтоном человеческая потребность – пространственная  экспансия, распространение, расползание. Люди, как молекулы газа - их можно удержать в сообществе только силой, внешним ли воздействием, внутренним ли притяжением. А ещё жизнь прекрасна тем, что можно путешествовать – так поэтически красиво выразил эту потребность, кажется, Н.М.Пржевальский. Несколько точнее и пространнее сказал об этом В.Лацис: "Человек смотрит и не видит ничего грустного и дурного, но сердце его вдруг неизвестно почему начинает ныть. Хочется везде побывать, всё испытать, всё охватить, но подумаешь, насколько неосуществимо такое желание и что никогда ты не сможешь объехать и осмотреть весь свет, тогда появляется эта грусть, и она не даёт спать по ночам. Человек чувствует себя, как птица, посаженная в клетку".

Не эта ли потребность двигала великими переселениями народов, войнами, завоеваниями Рима, Сибири, Америки, мечтаниями  К.Циолковского?! Этой потребности противоречит другая, не менее сильная и властная – потребность приобщаться к себе подобным, к родительским могилам, к укладу и духу предков, потребность иметь и любить Родину и свой народ. Отсюда патриотизм, национализм, ностальгия. Как жить без них?

А потребность не исчезнуть бесследно и оставить о себе память, обычно добрую, но, на худой коней, хоть злую (Герострат!). А потребность в любви и внимании близких и далёких (отнюдь не только для того, чтобы “сходиться с людьми другого пола”). А потребность в доброделании, в милосердии…И, наконец, быть может, самая главная человеческая потребность (исключая, разумеется, физиологические) – продолжить свой род, иметь детей (отнюдь не ради “переживания экстаза последнего завершения страсти”), внуков, быть в окружении своих, кровных, домочадцев, которым, уходя, оставишь эту прекрасную землю, свой дом, свои незавершённые дела, если, разумеется, всё это у тебя есть! Словом, несть им числа,  человеческим потребностям, которые на поверку все оказываются важнейшими, потому что не удовлетвори какую-нибудь из них, и жизнь утратит полноту и гармонию. А удовлетворить их все никак и никогда невозможно, потому и жив ещё человек на земле. Ибо человек с удовлетворёнными потребностями мёртв.

Такой хрупкий букет беспомощных мыслей мог произрасти только на эротической почве.

Любовь, безусловно, одно из величайших чувств и событий в человеческой жизни, но только ли ей должна быть посвящена она! Отнюдь. Как ничтожны мужчины, целиком посвятившие себя только любви. Лишь женщина, всецело поглощённая любовью, становится от этого ещё прекраснее. В этом чудесное и роковое отличие мужчины от женщины и именно поэтому женщина всецело посвящает себя любимому.
                “И вам чужд тот безумный охотник,
                Что, взойдя на нагую скалу,
                В пьяном счастье, в тоске безотчётной
                Прямо в солнце пускает стрелу”.
               
Боже мой, как прелестна Венера Гвидо Рени – глаз не оторвать! В её стыдливой наготе столько нежности, теплоты и ласковой интимности, что душа тает в сладком блаженстве. И вся она исполнена такой телесной осязаемости, что рука невольно тянется к ней, чтобы целомудренно ощутить её присутствие.
А Мадонны А.Корреджо похожи на наряженных актрис. Не понравились и дамы Рубенса – зашкаливает от чрезмерной плоти.
               
У А.Грина: “…изощрённость нервного аппарата нашего граничит с чтением мыслей”.  А мне кажется, что уже переступает эту границу.
               
Алессандро Мандзони: “Те, что делают добро, делают его оптом: - получат кое-какое удовлетворение – и с них довольно. Нет у них охоты утруждать себя и следить за всем делом до конца. А вот те, кто любит творить зло, просто из сил выбиваются, чтобы довести свои козни до конца, ни на миг не находя себе покоя, потому что червяк этот так их и точит”. Это что, тоже потребность? Какая неразрешимая это загадка для нормального человека. Откуда берутся эти злотворцы, что движет ими, как они соотносят себя с общечеловеческими ценностями, чувствуют ли себя изгоями или мстителями? Почему и за что? – Непостижимо.
               
                В гипнозных ритмах медлили мгновенья,
                Струились блики, таяли огни…
                Упругой линии извивные движенья
                Сплетали страсть, сплетали стон любви.
                Ты говорила тёмными глазами,
                Кричала телом: - Я твоя, приди!
                В оцепенело шаркающем зале
                Любили только мы и были только мы.
                И вновь и вновь я уносил тебя на встречу
                С мучительно восторженной игрой.
                Ты говорила, я молчал и вечер
                С улыбкой догорал, растерзанный тобой.
               
Революционный подъём окончился много лет назад вместе с революцией и первыми её последствиями. Он окончился до того, как моё поколение научилось понимать окружающее. Поэтому моё поколение – не революционно. Советская литература выдвинула проблему “положительного героя”, пытаясь решить её в духе революционности. Но ведь это противоестественно, так как этого духа в нашей действительности нет, он не ощущается и веяниями из ближайшего и отдалённого будущего. Так кто же герой нашего времени? Как нужно решать проблему пресловутого “положительного героя” и нужно ли? Что является главным в нашей общественной жизни – досужие ли измышления о совершенно нереальном герое и никак не ощущаемом умозрительным будущем  или действительное проникновение в механизм нашей сегодняшней жизни? С очевидностью можно сказать одно: метод соцреализма в той форме, в какой он насаждается властью, не имеет права на жизнь, потому что он сам не является живым. Он измышляет сусальных героев в идиллической обстановке, что напоминает витрины наших магазинов: бутафорское изобилие, под которой пустота. Он рождён нашей чванливой зазнавшейся системой и её интеллигентствующими прихвостнями: казаться лучше, сильнее и богаче, чем есть на самом деле.

Чему и кого он научил? Разве под его воздействием наше поколение стало лучше поколения Павки Корчагина? Хуже, много хуже! Где та вера, идейность, революционность? Увы. Погрязли в личном, меркантильном, обывательском. Капиталистическое окружение? Опять враньё. Марксизм, слава Богу, научил нас, что причину надо искать в нашей действительности: помните о базисе и надстройке? Следовательно, для анализа жизненных явлений надо отбросить бутафорский метод и вернуться к изображению жизни в её реальном облике, исследуя и анализируя. И критикуя огрехи. Но ведь это означает возврат к критическому реализму. А это нынче невозможно. И не только по репрессивно-идеологическим мотивам, но и потому, что действительность наша является всё-таки социалистической, до сколь бы безобразного состояния она ни была доведена. Но что же из этого следует? А следует, что писать о жизни надо только правду, но с добрыми побуждениями! Вот что такое социалистический реализм. Но такой он пока тоже невозможен, поскольку и социализм сомнителен и власть абсолютно не социалистическая.
               
В холодной глубине гаснущего неба начали кристаллизоваться звёзды. Сначала едва заметные блёстки, с каждой минутой они становились всё ярче и крупнее, неровно вспыхивая разноцветными гранями: то красной, то зелёной, то желтой, то голубой. Но ведь они и не звёзды, и не кристаллы, и не гранёные. Они – газ. Действительное и видимое.
               
                В чёрном безмолвье искристой кометой
                Чья-то мечта пронеслась…
                Может быть, где-то на дальней планете
                Всё-таки ты родилась?!..
               
Тайна души народа – в его истории. Но разве наши учебники освещают её? Это марксистский курс исторического материализма, иллюстрированный перевранными в том же сомнительном духе исторического материализма картинками из народной жизни.
               
Георгий Дмитриевич сказал, что мой доклад о вулканизме Кавказа он представил на Геологический конгресс 1956 года в Мексике. Неужели действительно есть на свете Мексика, Америка, другие страны, и их можно увидеть?! Это не более вероятно, чем посетить Луну.
               
Ф.Энгельс: “…для того, чтобы воздействовать на массы, поэзия должна отражать и предрассудки масс”.  А ведь не следуют этой установке! Выборочный марксизм. Или выморочный.

Принцип социализма: “каждому по труду” совершенно поруган не только потому, что нет понятных и принятых народом правил оценки разного труда, но и потому, что вообще всякий труд обесценен. А это уж точно выморочный социализм.
               
Человек переживает страшную трагедию: тело его начинает умирать, а дух жив-живёхонек! Но есть ещё более страшные трагедии, трагедии общественных движений и государств: дух их давно умер, а тело всё ещё живо. Страшна агония и гниение этих обездушенных организмов, пока они не преданы земле. Комсомол.
               
“Светить всегда, светить везде” – лозунг В.Маяковского и солнца. Но мне кажется, что всё дело ещё и в том, откуда светить. Каким хламом не забрасывай солнечный зайчик, он всё равно и всегда будет лежать на этом хламе и освещать его. Но если нечто “вызвездится”  снизу, под ногами, то наступи на этот  “светоч”, и - нет его. Уж если светить, то сверху!
               
“Гений и злодейство несовместны! – воскликнул наш светлый гений, а гений сумрачный возразил: “…и самые художественные таланты могут быть ужаснейшими мерзавцами…одно другому не мешает.” Так совместны или несовместны? – Ещё как совместны! Сталин. Гитлер.
               
Почему классики мировой литературы исчерпывают себя изображением и идеализацией расцветающей любви, любви подростков и молодых?! Неужели браком кончается вся поэзия, весь аромат сердечных отношений между влюблёнными или кончается сама любовь? В это невозможно поверить, как невозможно поверить в возможность жизни без любви в зрелом  возрасте и даже в старости. Жизнь, сколь долгой она бы не была, кажется мне, невозможной без любви.
               
Россия живёт двумя очень разными жизнями, которые, говоря языком специалистов (геологов), подверглись ликвации, то есть разделились на две несмешиваемые системы, как бы мы их не взбалтывали и не старались перемешать. Это жизнь газет, журналов, радио, кино, литературы, театров, с одной стороны, и собственно жизнь людей – с другой. Первая создаётся по наущению властей и их интеллигентствующих прихлебателей. А вторая существует сама по себе.               

Прикрывшись формулировкой “социалистический”, мы забыли о другой её части – “реализм”. Будучи нереальной, наша литература не в состоянии выполнить заданную ей роль учителя жизни – ей не верят, её не любят, она не вдохновляет, а только раздражает и отталкивает от насаждаемого ею “социализма”. Потому что врёт, а ложь отвратительна людям, если они понимают, что это ложь. И не понять это невозможно –  всё очевидно..
               
После средневековых французов, показавшихся откровенно слабыми, “Таитянки”  П.Гогена чем-то удивили и тронули. Даже сквозь это нарочитое упрощенчество и примитивизм проглядывает нечто неуловимое и неопределимое, которое теребит смутные тайники души, возбуждая в них какое-то притягательно болезненное чувство. Впрочем, стоит ли их теребить?! Здесь же рядом разместился А.Тулуз-Лотрек со своей сценой в ателье. Голое женское тело, обречённо лежащее и контрастирующее с распущенными рыжими волосами. Другая женщина раздевается и тоже совсем не производит того впечатления, которое всегда производит на мужчину раздевающаяся женщина. Что-то обморочное, гнетущее. Ателье напоминает скорее сцену в морге: всё выдержано в трупных зеленовато-блеклых тонах. Фррр! Гадость какая.
               
                “Да, скифы – мы! Да, азиаты – мы –
                С раскосыми и жадными очами!”
               
 Затеял, было, писать повесть о жизни и людях геологической партии, работающей в Сибири. По материалам и впечатлениям своей практики 1951 года. Переименовал прототипов, наметил сюжетную линию, расписал роли, психологию и идеологию героев, но получилось что-то удивительно знакомое по неоднократно читанному: положительные и отрицательные, новаторы и консерваторы, материалисты и идеалисты, словом, нечто в духе махрового социалистического реализма. Стало тошно, и я забросил затею, поняв, что чего-то в жизни ещё не понимаю и не умею. И снова почти всё своё время и внимание отдал геологии – явное торжество ницшеанского ехидства по поводу защитного свойства специальности.
               
О, сколь необорима  тяга к женскому! Иногда всё же кажется, что посвятить себя этому – высшая цель мужчины.

                СНОВИДЕНИЕ  И  НЕ  ТОЛЬКО

Я американец. Не то, чтобы настоящий американец, но, будучи всё-таки Юрием Масуренковым, я в некотором роде и американец, потому что живу здесь, в Америке, а точнее – во Флориде. Я как бы вселился в американца, вижу глазами американца и живу вполне американской жизнью. Но всё же я остаюсь и самим собой, и потому не потерял способность видеть мир таковым, каков он есть, что, прямо скажем, не свойственно американцам.

Там (а теперь это уже здесь) у меня свой американский дом (большой, просторный, красивый с несколькими спальнями и туалетами), и я принимаю в нём гостей. Они непрерывно приезжают и уезжают. Их много, в доме постоянно присутствует несколько человек – десять, пятнадцать или что-то в этом духе. И как ни странно, они почему-то все из Израиля. Приезжают, поживут и уезжают, приезжают, поживут и уезжают. И так непрерывно. Но некоторые, и их не мало, остаются. Но уже не у меня, а как-то пристраиваются и приспосабливаются к местным условиям, вернее, к местной недвижимости, которую вместе со всем окружением приспосабливают для себя.

Этакие все в чёрном: в чёрных котелках, чёрных сюртуках, чёрных брюках, ботинках, с чёрными, свисающими далеко вниз спиральными пейсами. Озабоченные, погружённые в себя и окружённые сразу же образовавшимися здесь родственниками, чадами и домочадцами. Концентрирующиеся анклавами или землячествами, растущими вокруг быстро возникающих синагог.

Но самое странное для меня то, что сначала все они живут у меня, гостят по несколько дней и более. И пишут письма в Израиль, описывая местную жизнь и неплохие условия гостевания. Почему они гостят у меня, я не знаю. Я им не родственник, не друг и даже не знакомый, но это как бы мой долг перед ними. За что долг, тоже не знаю. Но скорее это следствие моей деликатности и терпимости.

Но ещё более удивительным является то, что они постоянно пьют у меня чай, вежливо предлагая мне налить его в чёрные чайные чашки и поднести им, где бы они в данный момент ни находились. Я исполняю свой хозяйский долг даже и без их такой странной просьбы. А чашек этих в доме – не меряно. Место им почему-то возле двери из гостиной в кухню, где они составлены друг на друга в виде стенки толщиной в одну чашку. Их десятки, а может быть, и сотни, и потому, когда в доме мне удаётся создать кое-какой порядок, собрав расползшиеся по всему дому чашки в одно место, они образуют внушительную и восхищающую меня самого ажурную стенку. Но это бывает не часто, так как за гостями, растаскивающими чашки по всем направлениям, я не всегда поспеваю. Лишь только слышу со всех сторон вежливое напоминание об опустевшей чашке и предложение снова её наполнить. Вежливая и милая улыбка, протянутая мне пустая чашка и абсолютная уверенность, что я немедленно это исполню. И никогда не ошибаются в своей уверенности.

Но главное для меня наказание состоит в том, что они никогда не потрудятся вернуть чашку на место, а неизменно оставляют её там, где испивают свой неизменный чай, то есть, где угодно. И я хожу и собираю, хожу и собираю. Никогда не пьют чай все вместе и в одно время, а разбредаются по дому, кто куда, в одиночку или группками. А потом садятся писать письма в Израиль о местном гостеприимстве и вполне сносных условиях здешнего существования.

И одни, погостив, уезжают к себе в Израиль, а другие остаются. По какому принципу осуществляется эта сепарация, я не понимаю – все они мне на одно лицо. В чёрных котелках, чёрных сюртуках, с чёрными спиральными пейсами. И те, что остаются, возводят себе синагоги и концентрируются вокруг них. И благодарят своего, а, следовательно, нашего Бога за его благосклонность к ним и просят ещё и ещё.

А теперь вот стали приезжать и оседать здесь и “новые русские”, русскость которых, впрочем, весьма сомнительна. Эти сразу же покупают немалые участки с виллами за надёжными заборами  у самого синего моря и ведут скрытную таинственную жизнь. Во мне они не нуждаются, даже просто не знают о моём существовании. Им это не надо. Они недоступны не только для общения, но и для глаза. И – слава Богу!

Съезжаются сюда и другие из сорта “новых”:  греки, итальянцы, китайцы и прочие разные. Публика сортом пониже осваивает мелкий бизнес: дешёвые гостиницы, бары, кафетерии, рестораны. Это преимущественно азиаты:  индусы, те же китайцы, малайцы и т.д. Словом – Новый Вавилон!

Что строят эти народы вместе с американцами и афроамериканцами? Какую новую башню возводят?

И я, уже теперь никакой не американец, а абсолютно русский человек, отправляюсь по Флориде вместе со своими чадами и любимыми в поисках ответа на этот вопрос. Едем на тёмно-вишнёвом семейном ВЭНЕ по её изумляющим и бесчисленным хайвэям. Несмотря на конец декабря здесь совсем тепло и зелено. Пальмы, персики, мандарины, экзотические сосны, неизвестные лиственные деревья и лианы – благоденствующие субтропики.

Первая остановка в старейшем американском городе Сент-Августин или, как они его называют – Сент-Огастин. Основан испанцами в начале 16 века у крепости (или крепость у города?). Улочки узенькие-преузенькие, домики малюсенькие-премалюсенькие, и образуемые ими квартальчики тоже точно игрушечные. И всё переполнено магазинчиками, лавочками, сувенирчиками – всё пёстренько, миниатюрненько, соблазнительно для детей и стариков, которыми и заполнены все улочки и заведения. Старички чистенькие с идиотски отрешёнными или восторженными личиками. Бабушки или в букольках или в мальчиковых стрижках. Дедушки с неуверенными постинсультными телодвижениями. Это всё праздношатающиеся туристы-пенсионеры. Между ними дебилоподобные и хипповидные подростки, часто утяжелённые налитыми жирными телесами. Толпа несметная, непрерывно струящаяся, всё рассматривающая, во всё проникающая.

 А развлекают её тоже многочисленные уличные артисты: то человек-оркестр, то кукловод, то фокусник. Но особенно привлекательна прелестная испанка, прямо Кончита какая-то из Рязановской истории русской Америки. Одета она, правда, по-современному, в какой-то комбинезончик, но чертовски хороша. Изящна, проворна, обаятельна. Торгует здесь же надуваемыми специальной машинкой детскими шариками, которые скорее не шарики, а колбаски длинные-предлинные. Она, пританцовывая, подпевая и приговаривая, шустро скручивает из них разнообразные диковинные предметы: цветочки, куколки, пистолетики и ещё что-то замысловатое, весёлое  и вожделенное в зависимости от того, кому и какому из стоящих перед ней детей это предназначено.

Толпа плывёт, коловращается, глазеет, покупает, и аборигены который уж век вершат свой мелкий и нехитрый бизнес на её праздности, любопытстве и сытости.
В крепостце ряженые стреляют из мушкетов и старинных пушек, всюду продают безвкусную безделицу,  вкусное мороженое, отвратительные бигмаки и макдональдсы. Испанское владычество сменилось английским, английское американским, которое подпиталось еврейством, сбежавшим из России и Восточной Европы. Всё смешалось в ненатуральной театральности современного абсурда. Разноплеменная публика мельтешит и жирует: американцы, негры, почему-то ставшие вдруг афроамериканцами, англосаксы, мексиканцы, кубинцы, немцы, испанцы, евреи и вот теперь даже мы – русские.

На противоположном берегу Флориды в Санкт-Петербурге (Сент-Питерсберге) изначальная предприимчивая русскость давно уж растворилась в ещё более предприимчивом американизме и интернационализме. Гигантские волны этой энергии окаменевают в великолепных упруго выгнутых мостах невиданной длины через заливы, в высотных домах Тампы, пирсах и автострадах. Символом этой красоты и отчуждённости является невесть каким образом возникший здесь музей Сальвадора Дали. Соседствующий с детским музеем техники и стеклянным чудом торгово-развлекательного центра на воде, он вместе со всем этим являет собой образец вычурной эклектичности современного мира.

 И снова – алчущие развлечений и непрерывно потребляющие сласти и вкуснятины разноязыкие, разноликие и совершенно одинаковые толпы человеческих созданий: евреи, русские, шведы, французы, итальянцы, арабы, индусы  и т.д. и т.п.

Или ещё вот одно незаурядное флоридское местечко – Ки Вест (острова Флорида – Кис). Этакий хвостик-цепочка, опущенная Флоридой в середину Флоридского пролива. Конец Америки, как мы обозвали этот хвостик. Позвонки его разобщены разной ширины проливами, но связаны в единый организм мостами и дамбами. Наверное, здесь сосредоточено самое большое в мире количество длиннейших мостов через морскую гладь. Для чего, не совсем ясно. Наверное, для красоты. И это им, американцам, вполне удалось. Но постоянно жить здесь не очень большая радость, так как острова эти крохотусенькие. Чрезвычайно тесно застроенные и не слишком уютные. Не говорю уж о климате с его ураганами и тайфунами. А застройка представлена преимущественно магазинчиками, кофейнями, барами, заправками, эллингами, забегаловками, лавочками и т.д. и т.п. Одна сплошная улица длинной 120 миль, по которой даже в декабре в обе стороны мчится гигантское количество автомобилей со всей Америки. И лишь в самом конце Хвостика, как кисточка или набалдашник, небольшой городок – Ки Вест. Как и Сент-Огастин, он миниатюрен, что оправдано здесь небольшой площадью островка. Это тесновато  прижатые друг к другу, но всё же с индивидуальными садиками, микроскопические домики, сгруппированные в микроскопические квартальчики. В садиках пальмы, бананы и прочая тропическая растительность.

В городке, похоже, только один сравнительно большой дом – Э.Хемингуэя. Теперь там музей,  и длиннющий хвост  любопытствующей очереди высовывается из него на улицу.

Вокруг – мелкое прозрачное море, дурно пахнущее гниющими водорослями
Но главное впечатление от всего этого – несметные толпы туристов, грандиозность и циклопичность мостовых и насыпных сооружений, превративших цепочку островов в единый живой организм, функционирующий, похоже, с единственной целью: непрерывно прокачивать через себя массы человеческого материала, чтобы высосать, выжать из него как можно больше, а лучше всё и всё-таки ещё больше и больше того живительного  стимулятора и сырья чудовищной энергетики – долларов. Безмерное восхищение от красоты мира и человеческих творений неприятно соседствует с горьким пониманием того, во что это всё обратилось.
Однако, несомненным лидером и центром этой пульсирующей активности является, конечно, Майами. Сходство его со спрутом подчёркивается звездообразным стяжением к нему бесчисленных автострад и их фантастическое слияние внутри самого города в виде многоэтажных и разносторонних развязок, мостов и акведукоподобных дорожных сплетений и пересечений. Ошеломляющее и впечатляющее зрелище урбанистического апофеоза. Красиво и страшно!

И лишь на одной из тихих улочек, почти безлюдных, увидели вдруг группки правоверных евреев, неторопливо идущих в синагогу целыми семействами и группками. Их облик был домашним и уютным, почему-то навевающим воспоминание о наших южных городках. Было в них что-то вечное (уж не Вечные ли Жиды это?!) и, как ни странно, наше российское. О, Господи, подумалось, они везде! Наверное, это те самые, что привиделись мне, американцу, что гостили у меня, писали письма в Израиль, но не вернулись в обетованную, а бросили якорь здесь, чтобы обетовать и эту землю. Да, да, это определённо они – те же чёрные шляпы, чёрные сюртуки, чёрные брюки и чёрные ботинки. И те же спирально скрученные пейсы, висящие из-под шляп до самой земли. И те же устремлённые вовнутрь взоры, остановившиеся в вечной и тщетной попытке разгадать тайну жизни и смерти. Милые упрямцы, как можно быть столь древними и столь наивными?! Господь, похоже,  давно отвернулся от вас, прозрейте, наконец.

А где же здесь первые хозяева этой земли, где они, семинолы, предводительствуемые отважным своим вождём Оссеолой, где? Увы, нет их, остались одни легенды о героических попытках уберечь свою землю от нашествия чужестранцев. А немногие потомки их ютятся среди крокодиловых болот Флориды в резервациях. Правда, им подарено безналоговое счастье содержать игровые заведения и демонстрировать себя заезжим туристам. И то – слава Богу!
Вот и охватили мы беглым взглядом почти всю Флориду, и увидели ещё тьму великолепных автомобильных дорог, оборудованных телефонами и зонами отдыха с немыслимыми для русского человека туалетами, наполненными благовониями и чарующей музыкой. Увидели озёра, болота, леса и плантации цитрусовых, прекрасные фермерские хозяйства, ухоженные городки, аэродромы, отличные заправочные станции, скромные и доступные гостиницы и мобили. И, конечно, людское столпотворение – будто весь мир стёкся сюда своими самыми активными представителями.

Но нам так и не удалось понять, во имя чего собрались здесь люди Земли. Мы не увидели главного. Оно было закрыто от взоров непогодой и секретами. Это то, что находится на мысе Канаверал. Это детище НАСА. А Флорида – придаток к нему, трамплин. Она и есть основание Новой Вавилонской башни, устремлённой в космос. При всём её великолепии поразила ненадёжность и зыбкость здесь земной опоры, едва-едва возвышающейся над морскими хлябями: почти вся твердь земная находится фактически под уровнем океана и почти половина её уже погружена под болотные и озёрные воды и затоплена лиманами. Чуть – чуть всколыхнись океан, чуть – чуть содрогнись земная кора, и вся Флорида уйдёт под воду, как легендарная Атлантида. Зыбко её существование, и частые торнадо и тропические ливни избыточно наполняют её новыми водами и новыми сотрясениями. Вавилонская башня шатается!

Не увидели мы в действии и механизма демократии, когда она именно здесь проявила себя в своей истинной сущности: меньшинство стало победителем над большинством и кандидат от меньшинства стал вождём всей нации. Ложь на мгновение открылась, но не потрясла совесть этой нации, и Вавилонская башня всё-таки возводится снова.
Господи, разобщи собравшихся творить грех и  лиши их единого языка, как Ты это сделал однажды, ибо соединяются они не для благого дела и понимают друг друга только в делах греховных!

Это разноплеменная, но уже одноязыкая смесь из бывших испанцев, англосаксов, скандинавов, евреев, русских, индусов, китайцев, малайцев и прочих, коим несть числа, беглецов, искателей лёгкого счастья и дерзновенных посягателей на заповедное. Это новое человеческое единение, противное Божьему замыслу. Не чувствует оно, что земля содрогается под ним и уходит под воды нового потопа, что башня кренится, шатается и скоро непременно рухнет. А в синагогах чёрные приверженцы не понятых и не принятых  ими Божьих заветов напрасно ждут своего мессию.
 
Я возвращаюсь в свой американский дом, и заждавшиеся гости предлагают мне вернуться и к моим приятным хозяйским обязанностям. Откушав чаю, они пишут свои письма в Израиль, приглашая новых родственников и знакомых обетовать новую гостеприимную землю.