Бригадир

                Очерк посвящаю доброй памяти
                моего отца Александра,
                бессменного бригадира колхоза «Слава Труда»,
                ушедшего от нас в мир иной 59 лет назад, 8 ноября 1949 года.



– Ульяна, ты где? – раздаётся во дворе Солохи (такая кличка у Ульяны) негромкий голос бригадира.

Солнце ещё не встало, но ночь отступала, и над Княжою небо посветлело. Во дворе Солохи предметы уже приобретали привычные очертания. В хате мигал каганец, едва освещая угол возле печки.

Приваловские хозяйки вставали затемно, чтобы пораньше затопить печь, накормить скотину и сварить до работы нехитрую еду. И бригадир также затемно спешил обойти каждую хату своей второй бригады, раздавая колхозникам наряды на грядущий день.

Работы были разной тяжести, а у многих людей силы на исходе. И бригадиру надо было всё это учитывать при раздаче нарядов. Хотя труд, даже непосильный, и не оплачивался. Начисляли просто трудодни, «палочки». За выполненную норму ставили один трудодень. Если, например, норма скосить травы в день составляла 30 соток, а ты скосил 45, то тебе ставят 1,5 трудодня, если скосил 15 – то 0,5 трудодня. В конце года считали все трудодни. И радовались те, у кого их набиралось больше. У некоторых стахановцев получалось за год по 400-500 трудодней. На один трудодень в Приваловке давали (не платили!) по 150-200 граммов зерна, 2-3 кг картошки. И расчёт проводили один раз в год, после Покрова. Но люди добросовестно выходили по наряду на работу каждый день. Это была та же барщина, только всё считалось общим, и никто ничем не владел. А хозяина присылал райком. Сейчас таким хозяином был пьяница Кострома.

– Да здесь я! Коровку вот дою, подожди, Никифорович, – слышится из сарая голос хозяйки.

И скоро с ведёрком, на одну треть заполненным тёплым парным молоком, в одной руке и с керосиновым фонарём в другой к бригадиру выходит Ульяна, крупная худая женщина, мать четверых детей, меньшему из которых чуть больше года.

Ульяне приваловские бабы завидовали: и хату немцы не спалили, и муж Федька с фронта вернулся хоть хворый, но живой, всё-таки не вдова. И при немцах не бедствовала, выкручивалась, дружила и с полицаями и не обижала местных партизан. Отсюда и кличка гоголевская приклеилась – Солоха.

Она подошла поближе к бригадиру, поставила на скамейку ведро, вытерла о фартук руки, сдержанно поздоровалась. Уважала Ульяна своего бригадира Александра Никифоровича Лазаренко (Шурка, или Сашко Бодров по-уличному) за справедливость, честность, рассудительность, неугомонный характер, по-бабьи жалела его за слабое здоровье и житейские неудачи. Когда была в девках, сама мечтала, чтобы посватался. А вот как с фронта вернулся, так всё кашляет, нужда одолела, дети малы, живёт во времянке, хату никак не отстроит. Строгий, а зла не помнит. Бывает, рассердится, накричит, но тут же и отходит. Зря человека не обидит. А уж если на праздник выпьет горелки, то в кампании и песню споёт, и сказкой-выдумкой потешит.

Озабочен, расстроен последнее время бригадир. Эта зима опять выдалась лютая, сугробы снега намело выше плетней. И весна не спешила прийти на помощь отощавшим за зиму людям и скотине. Большинство приваловцев хлеб ели последний раз ещё до Великого поста, коров кормили ржаной соломой, ошпарив её кипятком. У некоторых и бульба кончилась, кормятся тошнотиками, выковыривая их на поле из грязи.

Уже апрель, но в лесу и по низинкам ещё лежит снег. Солнце не показывается, по ночам заморозки. Сутками идут холодные дожди, а то и мокрый снег.

Скоро надо будет начинать сев, а пахать не на ком, кроме как на бычках. Пять отощавших за зиму лошадок в тяжёлую работу не годятся, пока не наберут силы на майской зелёной траве. И зерна в колхозе на посев нет, в прошлом году всё под метлу заставили свезти государству. Выделили вот на днях 3 тонны семенного ячменя и овса, а привезти не на чем. Вот и носят бабы зерно из Стародуба в мешках на своих плечах за 20 вёрст.

Председателем прислали костромича, партизанившего в Брянских лесах. Не умеет отличить этот председатель по кличке Кострома ячмень от ржи, вола от быка, замашки от конопли, зато матерится как сапожник и не просыхает от водки. Чуть что, выхватывает пистолет и грозится всех отдать под суд за вредительство. И отдаёт. Осенью по его приказу арестовали Ганну Плотко за то, что в фартуке с поля несла 4 колхозных картофелины голодным детям. Дали бабе два года тюрьмы, осиротевших детей приютили соседи, пока не вернулся с войны их отец Гришка.

– Сегодня тебе, Ульяна, – сворачивая из газеты цигарку, несмело начал бригадир, – тяжёлый наряд: с Ольгой Жураховской, Наташей Парамоновой и Сашкой Анисимовой пойдёте в Стародуб за посевным ячменём. Подошла ваша очередь. Старшим пойдёт Василий Прохорович. От каждой бригады по 4 человека.

– Я-то, Шура, не против, да идти не в чем: одни бахилы на семью, и те расклеились. Ну, хорошо, хорошо, – видя, как нахмурился бригадир, добавила колхозница, – попрошу бахилы у Аксёновых. Когда отправляться?

– А вот печку дотопи, часиков в восемь и топайте, чтобы к вечеру успеть вернуться. Путь-то неблизкий, грязь и непогодь. Да не забудь взять с собой пустой мешок, – добавил бригадир.

От Ульяны он направился к Ольге. За огненно рыжие волосы её звали Золотая, фамилию Жураховская мало кто и помнил. В противоположность Ульяне, Ольга Золотая была худенькая и тощая, но неуживчивая и скандальная, и соседи старались ей не перечить. Бригадир знал, что Ольга наряд выполнит, хотя долго будет отпираться и торговаться. Но сегодня, выслушав смущённого бригадира, согласилась без возражений, только спросила, пойдёт ли Солоха.

Уже неделю колхозники носили на плечах от станции семенной ячмень. Сегодня последний день. И работа для отощавших женщин предстояла тяжёлая. В самую распутицу идти в Стародуб за 20 вёрст, а оттуда на плечах нести по 25 кг зерна. После такой работы люди по неделе болели. А ведь мог бы Кострома договориться, чтобы дали зерно раньше, когда была санная дорога. Всё-таки на салазках полегче. Но нет, не хочет и слушать наших советов.

Сашка Анисимовна и Наташа с хозяйством уже управились и кормили детей. Хоть и каникулы в школе, но дети вставали так же рано, как и мамы, и каждого ждала своя работа. Нравилось бригадиру заходить к этим хозяйкам в дом. Приветливо встречали они своего бригадира, величали по имени-отчеству. В хате у них всегда чисто и прибрано, одежда аккуратно заплатана и простирана, дети умыты и причёсаны, двор подметён. С улыбкой получали любой наряд. И сегодня согласились идти за зерном сразу.

Выпив у Сашки кружку простокваши, бригадир вышел на улицу и облегчённо вздохнул. Все признаки говорили о том, что сегодня будет хорошая погода: и туман стоял плотный, и петухи орали, не унимаясь, и ветер утих. Поэтому помоложе женщин можно послать в Жидовы Канавы и на Логонову Пожню почистить луга от хвороста, разровнять кочки, что нарыли за зиму кроты, и выкорчевать чемерицу. Старух, кто сможет ходить, надо отправить к бурту перебирать, пока не поросла ростками, картошку. До посева успеет прогреться. Все эти работы надо успеть поделать до Страстной недели. Под Пасху у баб дел невпроворот дома, тогда их на работу не выгонишь.

И бригадир пошёл стучаться в окна колхозников, предлагая им на сегодня работу. Заминка получилась в доме Никифора Сержантова. Серьёзный мужик. В доме Никифора одни женщины, 5 человек. И пока он не разрешит, ни одна из них при нём и слова не произнесёт. Особенно, если семья за столом. Тогда жди, пока они закончат завтрак. Никифор ревностно соблюдает древнее правило: когда я ем, то глух и нем. И хоть камни с неба, никто в этой хате во время трапезы тебя не видит и не слышит.

Вот и сегодня. Когда бригадир открыл дверь, сержантовы уже стояли у стола и повторяли за хозяином слова молитвы «Отче наш». На столе в большой миске дымилась сваренная в мундирах картошка, рядом в миске поменьше были солёные огурцы и квашеная капуста. Помолившись, все подсели к столу и молча ждали, пока дед Никифор очистит картофелину и начнёт есть. Потом все так же молча приступили к снеданью. На бригадира никто не обратил внимания, как будто его и не было вовсе в хате.

Сашко по опыту знал, что пока семья не закончит снедать и Никифор не встанет из-за стола и не перекрестится, разговора не получится. И ждать придётся не меньше получаса. А дело деликатное. В бригаде никто лучше деда Сержанта не отремонтирует хомуты, седёлки, оброти, и дальше тянуть уже времени нет, не сегодня-завтра в поле выезжать. Если дать в помощь деду Стёпку Ригулина, то дня за три они бы отремонтировали весь прохудившийся инвентарь.

И бригадир решает зайти к Сержантовым попозже, а пока побывать у Ёрыча, заскочить к Пантусовым, деду Купрею и к Феопеновым.

Домой бригадир возвращался, когда уже вставало солнце. Тучи уходили за горизонт, ветер утих, туман ушёл к болоту, в Селедцовом саду весело тренькали синицы. Слава Богу, день будет тёплым. Скорей бы лето.

Тяжёлые мысли последнее время не покидали бригадира. Он чувствовал, что здоровье уходит. Последний рентген показал, что силикоз полностью разрушил легкие, и если срочно не лечить в Одессе, то жить осталось год-два. Врачи сказали. Сейчас ему сорок. Значит, до 42 лет, может, и дотянет. Правду, выходит, сказал его матери Евгении Макаровне соколовский чернокнижник ещё в 1915 году, что её сын Сашко проживёт 42 года. А семья большая, дети ещё не помощники, и никак не удаётся после немцев стать на ноги. Одежонку детям кое-какую вот привёз из Кенинсберга от Дениса, а обуви нет. На еду одна картошка, и та кончается. Пришлось детей вот послать собирать тошнотики.

Тёща Фёкла всё терпит, помогает, как может, выжить, а вот жена Проня часто срывается, иногда закатывает истерики, доводит упрёками:

– Вот Семён Боровик в голенищах сапог ячменя из кладовой принёс, Нюра теперь суп перловый варит. Павло Пудов ночью из конюшни для коровы сена целые резвины приволок. А ты детей наплодил плойму, а о семье и не думаешь!

Его ли упрекать. Кто же больше думает о семье, о детях? Это единственная радость для него. Жалко маленьких детей оставлять сиротами. Ведь пропадут. Пожить бы ещё лет пять, успел бы построить для них хату, чуток подрастить.

Детей бригадиру до боли жалко. Ведь таких умниц, как у него, больше ни у кого в Приваловке нет. Вот Миша. Учебников нет, а он по всем предметам отличник. Правда, часто болеет, чахлый. Но с его старанием будет учителем, не пропадёт. Уже сейчас от книжек не отгонишь. Зато Гриша – крепыш, весь в брата Ивана, по росту догнал старшенького, и по уму не отстаёт.

А девчушки, ну прямо ангелочки, особенно малышка Валя. Так бы и не слезала с колен, всё что-то щебечет, жалеет папку. Вот и сейчас. Стоит только прийти, так и Тома, и Валя повиснут на шее и будут ластиться, просить рассказать опять сказку про Конька-Горбунка или про Ивана Сукина сына. Готовы слушать сказки каждый день с утра до вечера.

И гладя по головке детей (последнее время он их не целует, боится заразить лёгочной болезнью), всё чаще ловит себя на мысли, что будто с ними прощается. Тогда к горлу подкатывается ком, глаза затуманивают слёзы. Его охватывает отчаяние и чувство вины за судьбу своих кровинок, которые любят его без памяти, верят ему и ждут от него помощи и защиты, а он готовится к смерти, может их оставить сиротами. Тогда, стараясь скрыть от детей свою беспомощность перед судьбой и слабость, он торопливо прерывает ласки и уходит к людям, в бригаду. Там дела его захватывают и на время отвлекают от мрачных мыслей.

А день получился по-настоящему весенний. Солнце, как будто стараясь загладить свою вину перед людьми и природой за долгое отсутствие, щедро ласкает теплыми лучами голые деревья, землю, стариков и детей, переживших зимние холода и вылезших на залитые солнцем завалинки. На южной стороне улицы, где снег уже растаял, играли в классики и подстенок босые худенькие мальчишки с бледными личиками в перезаплатанных портках. Возле Титова палисадника прыгали и его босяки Миша и Гриша.

Сегодня ещё бригадиру надо обойти все места, где работают люди его бригады, и принять от них работу, чтобы потом вечером закрыть наряды и начислить трудодни. Первым делом он направился к Логоновой Пожне, которая за годы войны поросла чемерицей.

Пожня славилась душистым сеном, которое берегли телятам и жеребятам, а чемерица – трава ядовитая, скотина от неё могла и подохнуть. Одни женщины выкапывали корни чемерицы, другие – очищали луг от появившихся кустиков лозы, и все дружно пели протяжные старинные песни.

– По-над лугом зелененьким, – лился над Пожней низкий волнующий голос Марфы Давыдовны, лучшей солистки соловского церковного хора.

                По-над лугом зелененьким
                вдова брала лён дробненький,

– не прекращая работы и не заглушая голос запевалы, слаженным хором продолжали женщины грустный рассказ о любви.

                Она брала, выбирала, она брала, выбирала,
                тонкий голос подавала.
                Там Василько сено косит,
                там Василько сено косит,

– разносилась над Пожней старинная малороссийская мелодия.

Вокруг, то взлетая вверх, то пикируя к земле подобно немецким штурмовикам, летали чибисы-чайки, тревожно вопрошая топчущих их место гнездования людей:

– Чьи вы? Чьи вы?

Увидев подходившего бригадира, Марьяна Бородкина затянула его любимую песню «Посею гурочки низко над водою».

                Сама буду поливати дрибною слезою,

– подхватили её товарки.

Бригадир остановился, опёрся на сажень, прикрыв глаза, молча дослушал грустную историю влюбленного в чаровницу-вдову парубка-косаря Василька, которому «маты не дозволяла вдову брати», про гурочки, поливаемые горькими женскими слезами.

И откуда берутся у людей такие песни, похожие на стон, от которых щемит сердце и наваливаются тоска и грусть.

Голоса женщин звучали слаженно, в унисон, а подголосник Марьяны эхом разносился по перелескам и лугам, будоража душу и вызывая воспоминания об отнятых войной житейских радостях.

Переписав работавших колхозниц и похвалив за труд, бригадир в Жидовы Канавы решил сегодня не ходить: насквозь промокли немецкие трофейные ботинки, которые он носил ещё с фронта. Лучше сходить к бурту, где старушки перебирают бульбу, посмотреть, как сохранилась картошка-сеянка. До бурта не близко, у самого Кирьянова сосняка, возле криницы. А к шести часам надо вернуться в контору, отчитаться перед Костромой за сегодняшний день и получить задание на завтрашний. Да дождаться и встретить Солоху с подругами, которые из города принесут на плечах в мешках семенной ячмень.

Трудно идти по талой земле бригадиру. В груди болят легкие, не хватает воздуха, одышка. Приходится часто останавливаться, чтобы отдышаться. И не хочется, чтобы люди видели твою слабость.

Бригадир наломал веток лозы, положил на кочку, присел, вытянув отёкшие ноги, закурил самосад.

Вспомнилось бригадиру довоенное время. Как наладилась за 7-8 лет в колхозе жизнь. На первом же собрании его, только что вступившего в колхоз, избирают бригадиром. Работалось легко и радостно. В хозяйстве тогда много было и скота, и лошадей, и работников. Колхоз богател, обустраивался. Срубили хороший клуб, построили детские ясли. Купили паровую машину, молотилку, косарки.

Бригадир по полям пешком не ходил: ездил или в бричке, или верхом. С Проней народили троих детей. Только живи и радуйся. А тут нагрянула проклятая война. И всё пошло прахом. Фронт, плен, оккупация, снова фронт. Мужики или перебиты, или покалечены. Лошадей война поглотила. Хаты, сараи, конюшни, гумна, фермы немцами и их пособниками власовцами сожжены. Здоровья не стало.

Бригадир докурил цигарку, поднял глаза к солнцу. Светило показывало уже часа четыре пополудни. Надо спешить к бурту. Придётся сегодня опять остаться без обеда.

Тут он вспомнил, что тёща, беспокоясь, что Шурка опять проходит день голодный, заставила его положить в карман пару варёных картофелин. Он достал из кармана фронтовой фуфайки картофелины в мундире, очистил от кожуры, посолил щепоткой соли и съел, медленно прожёвывая, словно растягивая удовольствие. Зачерпнул пригоршней из лужи чистой талой воды, запил.

А солнце припекало как летом. От истосковавшейся по теплу земли волнами поднимался пар. Пролетел на север, курлыкая, клин журавлей. Жизнь брала своё.

Бригадир тяжело вздохнул, откашлялся, повесил сажень на плечо и, с трудом вытаскивая из грязи видавшие виды трофейные ботинки, направился напрямик по полю в сторону Кирьянова сосняка, где его ждали люди.

                16.04.2006 г.