Марийка - дочь Гапея

                Часть  первая.

    - До чего же, летось, хорош урожай уродился!  И жито, и лён, и бульба, Слава Господу, - приговаривала Парася, мать Марийки, - а ты вечерять не будешь? Голодная побежишь?
    - Мама, некогда мне, вон, девчонки заждались и Валентинка зовёт.
    - А ей чего там делать? И ребят гони,  небось, уже торчат в окнах. Ну, всё, пришила. Накось, накинь.
    Марийка быстро просунула руки в проймы,  разгладила обновку по бёдрам и, хотела было выскочить в сенцы, но мать задержала её.
    - Иди, покажись бабушке, пусть порадуется. И как она рассталась с этими кружевами? Сама вязала.  Красота – то  какая…   Мне не дала, а тебе вот, подарила.
    Марийка забежала в маленькую пристеночную комнатку:
    - Бабуля, глянь на меня!
      Пожилая женщина всплеснула руками:
    - Краля, лебёдушка моя! Ленок – то тебе к лицу и кружева к месту. Жаль, хлопцев  нема.
    - Да ладно, бабуль, подрастут скоро.
    - Ты кофту возьми, а то измерзнешь к вечеру.
    - Хорошо, - девушка крепко поцеловала её, - а ты выздоравливай, я тебя очень люблю, бабуль.
     Когда дочка выскочила на улицу, где её поджидали подружки из бригады, Парася зашла к матери.
    - Вот бы Гапуша поглядел на свою девочку, порадовался бы, чистая его копия.
    - Да это уж, точно, Марийка – Гапеева кровинка.  И характером, и хваткой, и статью в него. Ловкая, работящая. Вон, какую бригаду собрала, мужику не в моготь.
     Парася прильнула к окну, глядя в след удаляющейся дочери, и вспомнила, как также провожала мужа на фронт. Дети  мал-мала  меньше, Марийке – тринадцать, младшему Володе – два, а ещё Валентинка и Вася.  Гапей молчал, только скулы ходуном ходили, а когда расставались, попросил у неё прощение, так и не сказал за что. В тот же день она собрала детишек и уехала к матери в Барнаул. И вовремя. Деревню   немцы спалили  дотла, а народ расстреляли. Так она спасла ему ребят. А как погнали фашистов, вернулась назад, думала Гапей с войны придёт, да лучше бы не возвращалась. Ни дома, ни деревни, только одна похоронка в сельском совете. И где она блуждала? Муж её погиб в первых числах войны под Смоленском, а позднее и «Медаль за отвагу»  догнала похоронку. Как вдове, потерявшей кормильца, ей выделили дом в соседнем посёлке, начислили сиротские и послали на поле собирать железо. Сначала сапёры всё лето ходили, да видать не всё нашли. Люди подрывались на минах. Урожая, как два года не было. И вот дождались. Земля – то тоже живая. Кто ж такое вынесет? Горела, говорили, сильно, солнца не было видно. Старики рыдали, как дети, глядя на пылающий хлеб. Они-то знали, что голод на пороге.
     Женщина резко встала и пересела к ткацкому станку.
    - Хватит, Парася, не хай ему , пусто будет, немцу проклятому! А вот, накось, выкуси -  родит земля, ожила, родимая! Только Гапуши  моего нет, зато дети есть. И я их подниму, клянусь тебе, любимый.
     Она завернула уголки платка, погладила  ладонью льняной холст, ещё не выделанный, серый , шероховатый, но скоро он засияет белизной, словно крыло аиста, что каждый год вьёт гнездо на старой ветле под окном.  Смахнула слезу и приступила к работе.
    В клубе было оживлённо: народ шутил, отпускал крепкие словечки. Бригаду Марийки Третьяковой встретили гулом и дружными хлопками в ладоши. Давно шёл разговор, что их выдвинули на премию на последнем заседании правления колхоза. Только никто не знал какую.
Однако, городской автобус с двумя молчаливыми милиционерами и  суетливым мужчиной, вида совсем не деревенского, наводили людей на разные мысли.
    - Никак, медаль Марийке  дадут? – вопрошал дед Михей у соседей по лавке.
    - Да нет, грамоту и всё.
    - Лучше б денег дали, а то крыша у них худая, - сказал мужик в гимнастёрке с загнутым рукавом вместо левой руки и медалями на груди.
     - А ты откель знаешь? – не отставал Михей.
     - Чинил.
     - Ты!? Как это Федот?
     - Руками, дед Михей, а ещё ногами.
     Тут на сцену вышел председатель колхоза Боровков Николай Иванович. Говорил небольшую  речь, потом поблагодарил колхозников за ударный труд, объявил, что семьям бригады Марии Третьяковой добавили по пять трудодней и выплатят зерном. Затем замолчал, опустил голову, как будто что-то забыл.
    - Что это с ним? Никак пьяный? – опять забеспокоился дед Михей.
    Но приезжий, видать большой начальник, стукнул рукой по столу и резко сказал:
    - Продолжайте!
    - И ещё бригаду награждают концертом в городе Брянске, ехать нужно сейчас.
    Девчонки вскочили с мест и закричали  «Ура!». Зал взорвался овациями, только один Михей не сводил глаз с Боровкова:
    - Что-то не нравится мне нынче председатель.  Какой-то он смурной, словно, виноватый. Нет, не нравится мне всё это, Федот. Куда на ночь девок забирают?
    - На концерт сказали.
    - А милиционеры? Они больше на сотрудников НКВД похожи, видел я таких в 37году…
    - Батя, ты что? Сейчас сорок седьмой. Народ отдыхает от войны, живёт, радуется. Какой НКВД? Пусть едут, город посмотрят,  тот же концерт.
    - Зачем  на ночь, почему не днём? – не унимался дед, - людей ночью увозили, многие сгинули, по сей день, не знаем  -  где…
    Михей встал и направился к председателю, но тот вышел за сцену. Народ толпился в проходе на выход и потянул его за собой. Всем селом провожали Марийку и  девушек. Было им от двадцати до двадцати пяти – самый цвет села Ильинское. Валентинка  пыталась вместе с сестрой пройти в автобус, но милиционер схватил её за руку и резко оттолкнул. Этот жест не ускользнул от глаз Михея. Он закричал:
    - Детоньки,  мои, не надо вам ехать, вас сманывают! Выходите, выходите скорее!
    Но крик деда утонул во всеобщем гомоне радостных голосов сельчан.
    - Федот, бери  коня, следом езжай, посмотри, куда девчат повезут?
    - Да ты что, Михей, с ума выжил?  Да, ну, тебя, домой иди.
    Но дед Михей наступал на Федота и приказным тоном  ещё раз повторил:
    - Товарищ старший сержант, я, как красный командир, приказываю вам: следовать за автобусом, по приезду доложить.
    Федот знал, что дед отсидел десять лет и, что воевал в Гражданскую, поэтому поведение его, ему военному человеку, было понятно.
    - Слушаюсь!
    - Быстрей, а то уедут, не догонишь!
    - А я через поле напрямик!
    То, что он увидел дальше, напомнило ему  сорок второй год, когда точно также немцы запихивали в вагоны молодых девушек и женщин, а они ничем не могли  помочь им – разведка.
    - Но сейчас, же, не война? Что происходит? – он понимал одно: положение его такое же, как тогда в 42-ом.
    Девчонки кричали, плакали, за что получали тумаки от сопровождающих. Вагоны закрывали на засовы.
    - Сволочи, как скот везут. Куда же вас, милые?
    Единственное что он мог сделать – узнать у машиниста, куда отправляют состав. Он притворился выпившим, закурил и, шатаясь, двинулся к паровозу. Его остановил боец с винтовкой, но увидев, кто перед ним, улыбнулся и сказал:
    - Товарищ старший сержант,  сюда нельзя, идите к станции, а то ненароком под колёса попадёте…
    - Боец, смирно! Мне в Городище надо, подвези.
    - Нет, мы на Москву. Не по пути нам, идите же, не то увидят…
    - Кого везёте, коров что ли?
    - Ага, коров.
    Ночью Федот доложил  Михею, что девушек везут в Москву в трёх вагонах, прицепили к товарному составу. Дед долго шарил кочергой под печкой, достал свёрток,  извлёк из него наган  и нежно погладил.
    - От самого товарища Блюхера подарок. Вот, побачь, надпись наградная.
    - Так ты за него пострадал?
    - Было дело. Еже ли, чин  повыше, расстреляли б, точно. Вот, надысь, пригодился. Пошли до Боровка, я ему, собаке, душу выну. Кому рожать в селе, Федот? Всех девок под корень, бабкам что ль?
    У председателя в доме было темно, да и время  за полночь. Федот постучал в окно, довольно резко и громко. Занавеска дрогнула и голос спросил:
    - Кто там?
    - Открывай, Микола, Федот это.
    - Ты, сказився, чи шо?
    - Похоже, ты сказився.
    - Открывай, Боровок, Михей здесь.
    Лязгнула задвижка и на пороге в исподнем появился председатель.
    - Говори, гад, кому девчат продал? – наступал на него Михей, - говори, не то пристрелю!
    - А тебе что снова захотелось туда, куда девок повезли?
    - Ах, ты, контра, да я тебя…!
    - Постой, Михей, спрячь свою пушку. Николай, ты можешь объяснить толком, что происходит?
    - Федот, я сам ничего не знаю. Я их выдвинул на премирование в райком, а они мне бумагу, что эти девушки злостные спекулянтки, что их видели на базаре, якобы, они продавали колхозные овощи. Я знаю, что этого не было. Позвонил. А мне – «Вместе с ними поедешь!» А у меня дети малые, да и ранение… Что я мог сделать?
    - Значит так, куда повезли их, знаешь?
    - Понятия не имею.
   - Всё ясно. Обвинение сфабриковано. Без суда и следствия, спекуляция – до семи лет. Скорее всего, в Сибирь погнали, - рассуждал Федот.
    - Сволочь, ты, Боровок, - возмущался Михей, - предупредить мог, голые поехали девчонки.
    - Приказали мне молчать!  - закричал председатель.
    - Ты не ори, завтра сам пойдёшь по селу в каждый дом и всё расскажешь и попробуй гавкнуть – пристрелю, мне терять неча, - приказал Михей.
    На следующий  день село напоминало первый день войны. Рыдали бабы, скрежетали зубами деды и мужики, дети попрятались в подвалы, даже в школу не пошли.
    Парася сделалась каменной, словно замёрзла навек. Мальчишки жались к  Валентинке, только баба Дуня грохотала в своей комнатушке:
    - Не смейте плакать, слышите! Марийка всё сдюжит, она сильная, она Гапеева дочь! Им её не сломить, да и нас тоже. Вона у нас мужики подрастают – Володька и Васька, помощники. И я встану. Марийка нам зерна добыла, с голоду не помрём. Потом она шептала молитвы, переходя на пение, затем всхлипнула и затихла.
    - Ба, ты спишь? – спросила Валентинка. Она кинулась в комнату и закричала:
    - Мама, бабушка померла!!!
    Но мать даже не шелохнулась.
               
                Вторая часть.
    Чем дальше состав отъезжал от Брянска, тем сильнее девушки бились в истерике. Они кидались на борта вагона, стучали кулаками, кричали и рыдали, что усугубляло их состояние. Наконец, Мария не выдержала и обратилась к ним:
    - Девчонки, так нельзя! Нужно взять себя в руки. Я думаю, скоро всё прояснится, нам скажут, куда мы едем. Может нас на комсомольскую стройку отправляют!
    - Ага, под конвоем, - съязвила Ганка Ступак, - это всё ты! Давайте будем ударной бригадой, нас заметят, как Пашу Ангелину! С утра до ночи, ни рук, ни ног, как машины! И что!? Вот она твоя премия!
    - Ганка, что ты говоришь? – заступилась за неё Лиза Свешнева, - она же хотела как лучше!
    - Для себя она хотела, выделиться. Знаем мы вас Третьяковых. Все из грязи  - в князи!
    - Стыдно тебе будет, Ганка, потом. Я не обижаюсь на тебя.
    - А ну, глохни! – закричали из другого угла,- все вы теперь зечки и товарки.
    В Москве их перевели в теплушки, выдали ватники   кирзовые сапоги с портянками. В какой-то заплёванной комнате зачитали приговор и дали подписать многочисленные бумаги. Из всего следовало, что они осуждены за спекуляцию. Происходила эта процедура так быстро, что опомнились они  только в вагоне. Очередная истерика привела к драке с соседками, которые по всему, не в первый раз катались по этой дороге.
    Пока ехали, наступили холода. Монотонность дороги, безысходность положения, постоянные стычки с уголовницами и, как итог – депрессивное  состояние,   привели к  полнейшему равнодушию девушек к происходящему. На десятые сутки вагон открыли, и послышалась команда:
    - Выходи! Приехали!
    Кругом стояли непроходимые   леса, среди них приютился посёлок-полустанок. Бараки лагеря, лесосклад, небольшие домишки местных жителей, в основном железнодорожников, и две почерневшие двухэтажки  для лагерного  персонала.
    - Заключённая Третьякова Мария Агафоновна, статья 107 УК РСФСР.
    Худая не молодая женщина, затянутая в мужской френч, сверлила глазами девушку, словно хотела испещрить красивое лицо Марийки.
    - Ну, что, Мария Агафоновна, говорят, ты бригадиркой была? Командовала, значит. Ну, а теперь разнорабочей на лесоповале поработаешь. Пошла вон, следующий!
    То, что начальница лагеря была зверь, девчонки узнали сразу, когда их высадили в посёлке Тарба Кемеровской области. Продержали их часов пять на плацу перед лагерем: без еды, без воды, в сапогах, почти на голую ногу. Кто поумней, ещё в дороге выменяли всё, что можно на тёплые вещи. Марийкину бригаду так и прозвали – босоножками.
    Не заметили, как пришла зима. Работали в тайге обрубщиками, зачищали лес за мужчинами-лесорубами. Как-то вечером Ганка  хвалилась, что познакомилась с одним из них.
    - Как ты можешь, они же предатели? – возмутилась Лиза, - а ещё комсомолка…
    - А ты спекулянтка? Да? Что молчишь? Вот и он такой же предатель, как и ты. Виктор рассказал мне, что его ранило в бою, его бросили. А когда он очнулся – кругом немцы. В плену два года, в лагере, не таком, как у нас на свежем воздухе, а в каменоломнях. Вернулся – его опять за колючку. Что молчишь?
     - Ганка, успокойся, - поддержала её Мария, - никто тебе не запрещает общаться с ним.
    - А я тебя спрашивать не буду, теперь ты – никто!
    - Девочки, хватит вам, спать хочется, - сказала,  зевая Олеся Беденко, -  ой, как руки болят, огнём полыхают, что делать?
    - Отрубить, - послышалось из дальнего угла.
    - Не смешно, мне очень больно. Девочки, а какой лён у нас уродился, кто им заниматься будет? Мне сон приснился, - продолжала Олеся, - будто на купеле рушники белые плывут, а я беру пранок и бью, бью им ленок, смотрю, а это сучья.
    - Спи, Олеся, - сказала Мария, - завтра что-нибудь придумаем с твоими руками.
    На следующий день она выменяла  бабушкины кружева на хорошие рукавицы для подруги.
    - Третьякова, собирай своих босоножек, сегодня идёте на восьмую делянку, -  сказала утром разводящая
    - Куда?
    - Оглохла? На восьмую.
    - А я не пойду! – крикнула Ганка, она нам не указка.
    - Она – нет, а я – да! – отрезала разводящая.
    Так негласно Мария опять стала старшей. Теперь на работу приходилось ходить за семь километров. Поднимались затемно. Всё ничего, дойти можно было, только на предыдущую десятку  напали волки. Два охранника не могли справиться со стаей. Одну женщину загрызли насмерть, троих сильно порвали. С ними же ходили и лесорубы. Как-то утром, когда они шли друг за другом, Марию позвали. Она обернулись, и увидела  бородатое лицо  мужчины неопределённого возраста.
    - Мария, дайте мне ваш топор, вы его несёте опасно, да и мне лишнее оружие не помешает, мало ли что? Меня Алексеем зовут.
    - Хорошо, возьмите.
    Целую неделю она присматривалась к нему.  Ганка ворчала, потому, как её оторвали  от любимого, и постоянно цеплялась к Марии. Но как-то быстро успокоилась и даже начала улыбаться ей. Мария удивлялась этой резкой перемене, но Лиза позже объяснила ей.
    - Это Алексей. Я видела, как он разговаривал  с ней, а потом сел, снял валенки и отдал ей носки. Она хвалилась, что на собачьем меху. Вот теперь довольная ходит. Мань, а он тебе нравится?
    - Не знаю, Лиза. Но когда он рядом, мне не страшно.
    - Он красивый. Борода только. Говорят, что лицо не обмораживается, а так Алексей молодой, лет тридцать не больше, - рассуждала Лиза.
   - Глаза у него синие, как будто лён цветёт…
    - А ты влюбилась, подруга.
    - Это мой первый  хлопец, Лиза.
    Из коротких минут общения с Алексеем, Мария узнала, что он бывший военнопленный, бежал, партизанил в Белоруссии, а когда стал восстанавливать документы – посадили. Родом он из Луганска. До войны работал в шахте. Родители живы, да только встретиться не довелось. У него  ещё есть две младшие сестры.
    В середине февраля начались сильные метели. Обычно в такую погоду на дальних делянках не работали. Но разнарядки повысились, стране нужен был лес. В то утро они добрались до места, но обратно идти смысла не было. К вечеру пурга разыгралась не на шутку и Мария распорядилась  строить шалаши для ночлега. Ганка тут же возразила:
     - Ты что, это же побег, пятерик припаяют!
    В разговор вступили охранники:
    - Если оставаться, то всем и идти – тоже всем.
    Пока рядились, совсем стемнело.
    - Не забывайте, что тайга полна зверья и вьюга им не помеха, - заметил Алексей.
    - Давайте сделаем так, - сказал один из охранников, - кто хочет в лагерь,  идёт с Мироновым, а я останусь здесь, и всё будет нормально.
    Оставшиеся девушки: Лиза, Олеся, Варя и Соня под руководством Алексея и Степана быстро сложили шалаш, благо лапника было много. Скоро намело сугроб и внутри стало тепло. Алексей разжёг костёр и натопил в котелке талую воду. Снег подтаял и прямо под ногами стали появляться брусничные кустики с ягодой. Охранник Василий достал сухари. После горячего чая завязался разговор. Василий сначала сторонился, но потом подсел к костру.
    - Ты поставь ружьё- то, целый день носишь, - предложил Алексей.
    - Не положено.
    - Что-то мне тревожно за Ганку с девчонками, - сказала Мария, - сердце беду чует.
    - В прошлом году трое отбились и заблудились, на силу нашли, - как будто подтвердил Василий.
    - А может, пойдём? – не смело предложила Олеся.
    - Куда? Вон, завывает… - прошептала  Соня, за полгода она так и не смогла оправиться от шока. Всегда весёлая, бойкая, здесь замолчала и ушла в себя.
    - Значит так – ложимся спать. Женщины в середине, мужчины по краям. Один дежурит, подкладывает дрова и следит, чтобы дымоход не замело, а то задохнёмся. Василий, ты – первый, да поставь, ты, своё ружьё!
    - Не положено.
    - Тьфу, заладил. А спать, как ты будешь?
    - Я не буду спать.
    - Через  час разбудишь меня.
    - Когда Алексей лёг рядом с Марией и крепко прижал её к себе, она даже ойкнула.
    - Нет, так не пойдёт, мы не на перине у мамы, - возмутился мужчина, - а, ну, прижались друг к другу, руки под мышки, чтоб ни одной калории впустую.
    Сердце Марии колотилось так сильно, ей казалось, что все слышат этот громогласный набат. Но вдруг она почувствовала его дыхание.
    - Спокойно, девочка, спи, мой ангел, и не о чём не думай, - прошептал Алексей  и поцеловал её в ухо ушанки.
    Больше она ничего не помнила. Сознание девушки  находилось в пограничном состоянии  от усталости и напряжения чувств, она была  близко к обмороку.  Но этого не случилось, Мария уснула.
    - Вставайте! Всем подъём! – Степан кричал, издавая звуки похожие на сирену.
    - Что ты орёшь?! – Алексей запустил в него еловую шишку.
    - Охранник исчез! Теперь у нас побег!
    - Не мог он уйти, - Алексей вышел наружу. Метель утихла, и свежие следы вели в тайгу, - Василий! Эй, ты где?!
    Вдруг он услышал выстрел. Мужчина побежал по  следу и через несколько минут увидел охранника с зайцем в руках.
    - Вот подстрелил, я на фронте снайпером был.
    - Сержант, да ты просто «Ворошиловский стрелок»!
    - Есть такое…
    - Хороший ты парень, а что в зоне?
    - Родители здесь, мать хворая. Только ты, это, не говори, нельзя нам с заключёнными…
    - Да не знаем мы тебя, кто ты такой вообще?
    Они засмеялись и быстро двинулись к шалашу.
    - Я вот что думаю, Алексей, не нужно нам сегодня идти в лагерь, сейчас бульон сварим и на работу. К вечеру снова запуржит. Нужно ждать, пока дорогу не пробьют.
    - Ну, на том и решили.
    Их появление вызвало бурю эмоций.
    - Третьякова выписывай наряд на работу,- объявил Василий, - одного оставь на кухне, зайца я обдеру, сварить, думаю, сможете.
    - А мы в лагерь не пойдём? – спросила Соня.
    - Нет, ждать будем на месте.
    - А мы с голоду не помрём? – усомнилась она.
    - Я силки поставил, может еще, кого подстрелю, чай заваривать можно лесными ягодами, шишка кедровая есть.
    - И откуда вы такой таёжник? – удивилась Лиза.
    - Я охотник по профессии. Да, Степан и Алексей,  от моего следа на север метров триста – медвежья берлога. Лес там лучше не валить, если проснётся, хлопот не оберёшься.
    - Что, всех съест? – испуганно пролепетала Олеся.
    Василий засмеялся:
    - Ну, положим, не съест – подавится. Да хулиганить будет, а убивать жалко. Так что, отклонитесь на юг.
    Варю оставили с Василием на кухне, Олеся и Соня пошли со Степаном, Лиза и Мария двинулись вслед за Алексеем. Девушка не замечала ни холода, ни голода, сердце её переполняло чувство к впереди идущему мужчине. Она старалась не смотреть на него, но глаза неустанно следили за каждым его движением и, когда  их взгляды  встречались, её, словно, пламенем обливало. Щёки загорались ярким румянцем, тело обдавало жаром, она спешно расстегивала верхние пуговицы ватника и готова была упасть в снег, чтобы остудить себя. Алексей же, смотрел на неё с такой нежностью и любовью, так призывно заглядывался, что, только зов Вари на обед, остановил их, но лишь на мгновение. Оставшись наедине, они бросились друг к другу в объятья.
    - Девочка, моя, кохана, моя, единственная, родная, - он страстно   целовал её, осыпая поцелуями глаза, щёки и губы.
    Мария покачнулась и стала оседать.
    - Да ты совсем ослабла, пойдём, тебе нужно поесть.
   Алексей взял её на руки и понёс к шалашу. После кружки густого бульона, девушка пришла в себя и виновато улыбнулась.
    - Мань, что с тобой? Всех переполошила, не больна ли? – обеспокоенно спросила Варя.
    - Нет, я здорова, не волнуйся, устала немного.
    После этого обморока Алексей не отпускал её от себя, работали они рядом. Но любовная лихорадка захлестнула их обоих и довела до наивысшего накала. Вечером Алексей повёл её в сторону елового валежника и стал сооружать что-то вроде маленького шалаша.
    - Сейчас, милая, подожди , когда ещё удастся побыть вместе. Эта зверюга всех разлучает, детей боится. Сейчас, родная, пихточку  постелем, она мягкая, как пух. Ну, вот, готово, иди ко мне, кохана,  моя.
    - Алёшенька, любимый, ты один у меня, никого не было никогда…
    Они любили друг друга так, словно это была их единственная и последняя ночь. Они пили свою любовь  взахлёб и не могли насытиться; молча, без стона и крика, с широко открытыми  кричащими от восторга  глазами.  Изголодавшиеся  по ласке и теплу в диком девственном лесу на ворохе елового пахучего лапника  -  и никто, и ничто не могло вмешаться в этот естественный гармоничный мир влюблённых.
   Только на третий день на делянку пробился трактор с новой сменой. В лагере они узнали, что Ганка сильно обморозилась и лишилась пальцев на ногах, лежит в лазарете. Не помогли и Алёшины носки на собачьем меху  и,  если бы не её ухажёр, могло быть и хуже, он пробился до них. Девчонки  промёрзли и заболели и очень жалели, что не остались на делянке.
    
    Через месяц Мария узнала, что беременна. Новость эта обрадовала и огорчила Алёшу. Начальница лютовала с женщинами, насильно заставляла делать аборты.  Детей и, естественно, яслей в лагере  не было.
    Когда стало заметно, что она в положении, её вызвала Софья Антоновна.  Она долго в упор изучала женщину, дыша ей в лицо дымом «Беломора», а потом прошипела:
    - Завтра же пойдёшь и сделаешь что положено…
    - Нет, у меня большой срок, ребёнок уже шевелится.
    - А мне плевать, мне  ваши  выродки не нужны. Поняла?!
    - Я написала письмо товарищу Сталину. Аборты запрещены в стране после войны. Нужно рожать мальчиков, а у меня мальчик! – закричала Мария.
    - Какое письмо? Да я тебя сгною в тайге вместе с твоим   выродком! – начальница вдруг осеклась, повернулась к окну и замолчала. Потом она с интересом посмотрела на Марию и спросила:
    - А ты откуда знаешь что мальчик?
    - Знаю. По всем приметам получается.
    - Так-так…  Слушай, Третьякова, рожай своего мальчика, я тебя на кухню поставлю. Только, когда родишь, запишешь его на мою фамилию, а когда выйдешь, оставишь его мне.
    - Как?! Что вы такое говорите?! Вы – не женщина, вы… - Мария заплакала, взмахнула руками, ища опоры.
    Софья Антоновна подхватила её.
    - Я – не женщина?! Отнюдь, ты ошибаешься! Я – женщина, да только нет  у меня времени и возраст не дееспособный. Ты-то себе нарожаешь, молодая. Если не согласишься, будет, как сказала, и с хахалем  разлучу  насовсем, поняла?
    - Я согласна.
    - Ну, вот, молодец. Я знала, что голова  у тебя есть, не пожалеешь. Но смотри, кому скажешь – уничтожу. Про письмо соврала?
    - Да.
    - Знаю. Вся переписка – вот у меня на столе. Пошла вон! Завтра – на кухню.
    После ухода заключённой Софья Антоновна опустилась на стул и закурила, потом открыла стол и достала фотографию, на которой она  держала на руках грудного ребёнка.
    - Лёвушка, мой ангел, - она гладила снимок и плакала, - скоро у тебя будет братик…
    Ребёнок умер от тифа двадцать лет назад, тогда она была молодой и красивой, женой комиссара Наркомата, мужа убили в Гражданскую. Чем-то зацепила её эта девчонка.
    - И когда успела? Понятно: на восьмой делянке, три дня в тайге. Отчаянная, зараза, - она хлопнула ящиком и сильно прикусила мундштук папиросы.
    Мария, как могла, держалась, но мысль об отдаче малыша приводила её в отчаяние. Наконец, она не выдержала и разрыдалась на груди Василия. Он последнее время угощал её кедровыми орешками, незаметно подкладывая  в карманы фартука. 
    - Мария, так это же не плохо. Дитя останется жить, ты на  хорошем месте, а потом видно будет. Алёша через  два года выходит на поселение, рядом будет, а сынишку мы выкрадем. Я не позволю, чтобы Сонька  прибрала ребёнка.
    Разговор успокоил женщину. Вскоре она родила здорового крепкого малыша. С Алексеем они решили назвать сына  Егорушкой, но Софья при родах сказала:
    - Лёвушкой  будет.
    Через полгода в лагере открыли детские ясли. Женщины начали рожать детей, да и сама Софья Антоновна, многие заметили, часто заходила в детскую и играла с Марийкиным сынишкой. Такой перемены нельзя было не подметить. Марию допрашивали её же девчонки:
    - Что ты сделала с Софьей? Нас одолели расспросами. С чего это она так подобрела?
    - Да не я это. Вышел закон о поднятии  рождаемости.  Спасибо товарищуСталину.
    - Ни за что не поверим. Она здесь сама себе хозяйка.
    Вскоре  после родов Софья  Антоновна вызвала её к себе и молча, положила письма на стол.
    - Читай, но имей в виду, если молоко пропадет, отправлю в тайгу.
    Мария схватила письма и прижала их к  груди, наконец-то, весточка из дома. Читая скупые Валентинкины каракули, она заплакала, узнав о смерти бабушки.  Софья вырвала листок из её рук и швырнула  в урну.
    - Я не буду больше, обещаю вам.
    Так Мария узнала, что мама и Валентина работают на овощах вместо неё, что Боровков уехал и у них новый председатель – Федот безрукий, что он помогает им по хозяйству.
   - Спасибо, Софья Антоновна.
    - Не нужно мне твоё спасибо, ты ребёнка расти, смотри у меня…
   
              Третья часть.

    Прошло пять лет.  У Марии и Алексея было уже четверо сыновей. Двое – Саша и Вася жили с Алексеем в посёлке,  он работал обходчиком, а старший – Лёвушка и младший Андрейка с мамой в лагере. Мария так и работала в яслях, была там старшей.
    Всё изменилось в одночасье. Ещё никто и не знал, что страна в трауре. Ранним мартовским утром Софья Антоновна ворвалась в детскую с безумными глазами.
    - Мария, Сталин умер!
    - Что?! Что вы такое говорите?
    - Теперь я смогу уехать с Лёвушкой домой! Наконец-то!
    Поведение начальницы было довольно странным. Они сблизились, благодаря Лёвушке, но такою Мария её никогда не видела. Сердце женщины похолодело только  от одной мысли, что её сын останется с этой сумасшедшей навсегда.
    Смерть вождя повергла в отчаяние весь народ, но некоторая её часть возлагала большие надежды на своё будущее, в связи с этим событием. И они оправдались. Мария попала под амнистию со всей бригадой босоножек. Ганка, Лиза и Соня с мужьями и детьми поехали домой на Брянщину.  Варя вышла замуж за Василия и осталась на станции в его  семье. Одна Мария не спешила покидать лагерь, чем повергла в изумление всё окружение. Она лишь отговаривалась болезнью Андрейки, тот на самом деле заболел.
    В день, когда она должна была покинуть учреждение, произошло ещё одно событие, поставившее точку на   прошлой  жизни Марии.  Дело в том, что благодаря тому, что она фактически была заведующей детскими яслями, ей удалось переписать метрики на Лёвушку, а Василий заверил их в поселковом совете. Когда  документы на ребёнка и на освобождение  были готовы, Мария отправилась к Софье. Что там произошло - никто не видел.  Но по лагерю ходили слухи, что Сонька не вынесла смерти  кормчего, и её разбил апоплексический удар, после которого она  вряд ли оправится.
    Мария благополучно покинула лагерь с двумя детьми и воссоединилась со своей семьёй. На следующий день они выехали из посёлка. Уже в поезде, когда дети уснули, Алексей обнял жену и сказал:
    - Я не могу представить, родная моя, что ты пережила за  шесть лет рядом с этим монстром?
    - Ты о Софье?
    - О ней, конечно. Скольких она женщин загубила,  до тебя  никому не давала рожать.
    - Алёша, а знаешь, кто был заложником её доброты?
    - Постой, ты о чём?
    - Наш Лёвушка.
    Мария рассказала всю историю. Она плакала и смеялась, выплёскивая всю свою пережитую боль любимому человеку.  Потрясённый мужчина сжимал кулаки, метался по узкому тамбуру и твердил одну и ту же фразу:
    - Так почему же ты молчала?
    - Боялась, что ты наломаешь дров, и Василий не велел. Он мне помог сделать документы, поддерживал все годы. Ты сам знаешь, он же твой друг.
    - Да, похоже, что и человек он железный, надо же столько лет молчал? Одно слово – кремень, сибиряк. Ну, спасибо, ему, выходит в долгу я у него, а, Марийка?
    - Он счастлив с Варей, говорит, если б не я, никогда не узнал такой горячей любви  и доброты. Варя к дому пришлась, родители его даже выздоровели.
    - Ах, молодец, Варюха, а тихая такая. Пусть им счастье будет.
    - А, Софью мне жаль. Она несчастная женщина, дитя у неё умерло от тифа, муж погиб.
    - Ты её ещё и жалеешь?
    - Алёшенька, я ей благодарна за сыночков. Если бы не она, неизвестно что было бы с нами и с мальчиками.
    - Гапуша, ты моя, ненаглядная. Сердце у тебя большое и доброе, - Василий нежно обнял жену.
    - Ты знаешь, я, когда шла по деревне, мне вслед кричали: «Вона, Марийка, дочь Гапея, идёт!». И я этим очень гордилась. Отец мой был рукастый, работящий, а сына старшего Бог не дал, так я за него была. Всему меня научил, веришь – нет, я даже косу могу отбивать, получше некоторых мужиков. Вот бы он порадовался, скольких я ему внуков везу, - она вздохнула, потом  тихо засмеялась и шепнула мужу на ухо:
    - А скоро, Алёшенька , у нас доченька будет.
    Они долго сидели, обнявшись, глядя в тёмную ночь за окном. Рядом посапывали дети, переговаривались пассажиры, кто смеялся, кто что-то напевал – поезд мчался вперёд в их новое будущее, счастливое будущее. Только, чем дальше Мария удалялась от маленького полустанка Тарба, тем сильнее чувствовала терпкий запах елового и пихтового валежника.
    - Алёша, пахнет тайгой.
    - Нашим счастьем, милая, - сказал он и положил ей в руку веточку пихты.