Портфель кроссвордиста 3. Кубик-рубик

КУБИК-РУБИК
                Рассказ



Пока отец рассказывал свою жизнь, а председатель коммуны, положив на стол большие руки, слушал, Алёнка вышла на крыльцо ; просторное, как поляна. Весёлые стриженые девчата домывали здесь полы, а, взглянув на неё, зашептались.
- Какая некрасивая! - донеслось до Алёны.
Алёна  чуть  не  заплакала,  но  не  от  обиды,  а  от  усталости,  от  голода,
оттого, что всё чужое вокруг. Только берёзы родные. Не хотелось Алёне общего обеда, на который обещал отвести председатель, а хотелось оказаться дома, чтобы за столом снова были мамка и братики, а на столе суп из луковой шелухи, не сбережённой до пасхи.
Маленько не дождалась мамушка весны, съедобной травки, крапивных щей, какие сварила её дочка, встретив с гражданской отца.
В госпитале Дмитрий,  отец  Алёны,  крепко  подружился  с  черноглазым
солдатом по прозвищу Воробейчик. На одной ноге Воробейчик прыгал по госпиталю и читал всем письма из коммуны. Доктор и фельдшера не разрешали Воробейчику много прыгать, и были правы: однажды он упал в коридоре и не встал. Письмо с трудом вынули из мёртвой руки.




***************





Придя домой, справил Дмитрий оградки жене и сыновьям, а дочку взял за руку и повёл в „Новую жизнь” ; так называлась теперь родная деревня Воробейчика. Пришли с гостинцем ; собрали в будёновку маслята. На опушке Алёна сбросила разбитые тапочки и дочиста вымыла ноги в прохладной речке.
Дмитрий освоился в коммуне быстро, ; плотничал, столярничал, если надо было, за конями присматривал, на вечеринках гармошку растягивал. А вот Алёна дичилась. Помалкивала. На танцы и спевки не ходила. Чуждалась девчат, а ребят и подавно. С молитвами не хотела расставаться. Угрюмилась, когда слышала богохульные частушки. Из коммунаров уважение вызывал у неё один человек ; старший брат Воробейчика Алексей Алексеевич. Волосы Алексей Алексеевич имел седые, а глаза молодые. Когда-то учился он на врача, да не кончил курс, ушёл на гражданскую. Не доучился, но больных трубочкой прослушивать умел. И ещё догадываться умел, что хочет человек сказать.
Один раз возвращались с покосов и шли прямо на заходящее солнце. Алексей Алексеевич остановился, повернул лицо к парням и девчатам. Солнце оказалось у него на плечах.
- Будем   ставить   картины!  -  провозгласил   он.   Живые  картины! - и
поднял вверх палец!
Алёна  шла, прилепив взгляд к дороге. Живые картины - это, конечно,  не
для неё. Но Алексей Алексеевич подошёл и заявил:
- У тебя будет маленькая роль, но очень хорошая.
Разве некрасивые девушки тоже нужны в картине? - хочет спросить Алёна. А Алексей Алексеевич снова говорит, да громко так!!
- Коса твоя очень для этой роли подходящая.
Свою маленькую роль Алёна запомнила быстро. Но вот беда. Говорить её Алексей Алексеевич требовал громко.
Я   -  мать-природа!  -  говорила  Алёна  тихо.   - Во  мне  есть  всё  -  и доброе, и злое. Ко мне с добром - и я с добром. Ко мне с мечом - и я с мечом.
Громче! Громче! Кричал на репетициях Алексей Алексеевич и вдруг однажды как бы споткнулся голосом.
- А знаешь? Говори тихо! Ведь природа не кричит.




***************




После спектакля Алёна веселиться не пошла, а спустилась к ручью за деревней.
Обычно студёная, сейчас вода была горяча. Алёна собралась снять платье и вдруг, сама не зная почему, обернулась в черноту тальника, прислушалась.
- Это я, не  бойся,  Алёна, - позвал  Вася-пастушок.  Сегодня  он  сидел  в
 первом ряду и смотрел на Алёну так, словно она очень красивая.
- Только подойди! - храбро пригрозила Алёна. - Только сунься!
          - А я тебе песенку посвистаю! - ласково сказал Вася.
- Ну, посвистай, - притворно согласилась Алёна, а сама поясок на платье завязала - и в деревню припустила.
- Эх,   Алёна-Алёна!  -  молвил   с   вздохом   пастушок,  -  что         же  мне,старорежимных сватов, что ль, засылать.






****************



Свадьбу им справили без сватов и попов. Справили по осени, когда летели над селом журавли. В подарок вручили направления в техникум, в город. Перед отъездом Василий набил карманы патронами, закинул за плечи ружьё, взял под уздцы коня Артёмку. Молодую жену усадил в телегу. Они уехали к дальнему озерцу, сначала долго целовались, а потом принялись за охоту. Вокруг озерца Алёна гнала лошадь и размахивала над головой           вожжами.
Утки взлетали, тут-то и бил их Василий.  Раздевшись, собрал птиц в камышах, разложил на травке.
- Не доглядел я, одну самочку всё же убил. Не бывать уж на свете её детёнышам.
В глаза Алене взглянул, а её в жар бросило, слёзы выкатились.
Они снова долго целовались в желтеющей траве, пока Алене не стал резать спину корешок.
Она села, одёрнула юбку. Василий корешок разглядывал.
- Видишь,   Алена, - радостно   заговорил  он.  - Видишь  ты,  что  это  не
корешок вовсе, а две птицы такие диковинные. Сидят, беседуют, как мы с тобой.               
***************
На всю жизнь полюбила Алена короткие дни нарождающейся осени, и когда через восемь осеней придёт к ней самый чёрный день, потому только устоит на ногах, что не поверит несчастью,  не может оно приходить одной дорогой со счастьем.

Под самый женский день пришла от фронтового начальства бумага, и  эта
бумага росла и в конверт уже  не  помещалась,  и  становилась  больше  неба,  и
буквы  больше сосен.
„Ваш муж, Василий Миронович …”  „Ваш муж, Василий Миронович …” Зачем? Зачем? Зачем? Ничего не надо писать про него, сам приедет, сам расскажет …
„Ваш муж, Василий Миронович …”
Зачем вы мне пишете? Я вас не просила!
„Ваш муж, Василий Миронович …”
Мой муж молчит, не шлёт письма, но и вы молчите!
„Пал смертью храбрых …”
Боже! Про кого это?
Приходит тётя Шура, бывшая коммунарка. Достаёт куски хлеба из сумочки, протягивает Настёне, потом Васятке.
Алёна есть  не  хочет.  Она  попила  уже  кипятка,  села  штопать  Настене
чулочки, но опять понапрасну. Не видит Алёна иголку. Видит только буквы величиной с сосну.
„Пал смертью храбрых …”
Да про кого же это?!
- Сорок дней потерпи, а потом чуток полегчает, ; обещает, ; сулит тётя Шура.   У любого горюшка срок есть - твердит Шура, слёзы вытирает Алёне, потом себе, да тем же подолом нос Васятке, - полегчает горюшко, уменьшится.
Молчит Алёна, будто соглашается. Но душа не хочет избавления. Сильная боль  приближает Алёну к любимому. Покорно соглашается она пойти в баню к соседке Степаниде.
Через эту-то баню чуть беда-то и не случилась.
Степанида мурлыкала что-то, да жару поддавала. А Шура веничком из Алёны тоску выбивала. Хорошо парила, аж сама задыхалась, а, увидя, что Алена размягчилась, снова про горюшкин срок заладила.
Бьётся в уши сорочий треск:
- Потерпи сорок дней, потерпи сорок дней!
Втянула   Алена   голову  в  плечи  от  слов  этих  неутешающих.  Чуть  не
обожгла гневом ту, что хотела добра.
- Перестань! Сорок дней вчера уж было, … Что ты мне обещаешь? Что ты мне помогаешь? Васю моего забыть? Разве у меня вместо руки оторванной другая вырастет?
Отвернулась Шура. На смену ей тут же Степанида явилась. Погладила Алёну по животу, ущипнула:
- А кожа-то у тебя, Дмитриевна, шелковиста … Вот что я тебе скажу, голуба. ; Степанида повернула к Алёне спину, чтобы        та  потёрла  её  мочалкой.
- Не   ты,   гражданка,   первая,   не   ты   последняя.   Пока   с   кем-нибудь    не растеплишься, так и просидишь стылая.
Из бани вышли почти бездыханными, в горнице у Степаниды на пол легли.
Степанида истомлёно потянулась, да вдруг и говорит:
- А немецкие-то мужики не такие, как наши, не такие …
- А ты почём знаешь? ; Шура спросила.
- Да уж знаю.
И прибавила Степанида своё уточнение.
А у Алёны поплыло всё перед глазами, словно в бане она угорела. Вспомнилось. Как только пленные оказались у них в посёлке, да возле шахт появляться стали, Степанида кудри вить стала. В посудомойки лагерные нанялалась. Веселела по субботам.
Смотрит Алёна: на чайнике крышечка вот-вот подпрыгнет. И представилось вдруг Алёне, как весь этот чайник выльет она не в кружки, выльет прямо на Степаниду, чтобы сошла с неё бесстыжая кожа. Аж зубы заскрежетали: столько сил понадобилось, чтобы не помчаться к печке.
Коротким словом, как пощёчиной, наградила Шура Степаниду. Алёну за плечи сгребла, а дверь за собой не стала захлопывать: пусть «греется» Степанида.



***************




Долго ворочалась с боку на бок Алёна, но всё равно не засыпала. Тяжесть
страшная давила со всех сторон. Словно та земля, что Васю засыпала, и        на  ней
тоже пудами налипла. В поту и дрожи вскакивает Алёна. Завыть ей хочется по-волчьи. Нельзя: детей напугает. В окнах чернота могильная. Заметалась в потёмках душа, не находя места. И вдруг придумалось, что делать: надо дождаться утра, и всё-таки пойти к Степаниде, расцарапать ей морду.
Тогда полегчало на сердце, словно окошко в нём светлое отворилось. Уснула. А чуть свет, подхватила в сенях веник - и к Степаниде. Вошла, когда та тесто месила. Хрясть! Хозяйка и рук из квашни не успела вынуть, как загулял по её лицу колючий сноп.
Никогда   ещё  так  не  гостевала  Алёна,  никогда  не  отводила  так  свою
душеньку. Даже рука молотить устала, и ; удивительное дело: Степанида не отворачивалась. В довершение смахнула Алёна с полочки склянки с помадой и в тесто зашвырнула:
- Корми своего фрица!
Про    то,    что   Степанида   пленного   подкармливает,   Настёна   матери
рассказала. Видела девчонка, как шёл он, белобрысый и противный, вдоль калиток. Как нищий, дворы разглядывал. А Степанида его зазвала, на веранде есть посадила.
- Нажрался он, мамушка, картошки с луком, ; Настёна, тараща глазёнки, рассказывала, - и просит тётку Степаниду: „Папир, папир!” ; а сам на газету показывает. Протянула она ему газету, а он угол оторвал и в уборную пошёл.





**************
Проснулась. С изумлением сон припоминала. Долго руки отмывала.
Детей в школу собрала, на работу побежала. А когда, сдав уже смену, вышла из шахты, солнечный свет ударил по глазам. Душе её все военные годы неведомы были иные удовольствия, кроме радости обретённых сил. Откуда только брались?
От душевной непогоды знала Алёна старое средство: стирку.
Вынула из-за зеркала прибережённый кусочек мыла. Растопила печь. И когда пузырились простыни на верёвке, присела на скамейку, чтобы унять головокружение. Тучи плыли по небу наперегонки.
- Мамушка, мамушка, корабль приплыл, корабль приплыл! ; во двор вбежал Вася.
Какой корабль? - взметнула брови Алёна.
- Вот паруса! - Вася показывал на простыни.
Заулыбалась тогда Алена, Васю на колени посадила, как маленького качать стала.
- После войны купишь много-много сахару? - попросил Вася.
- Да. Много-много, - пообещала она.
-...А коль пообещала, надо выполнять, - закончила свой рассказ наша соседка Алёна Дмитриевна. Надо было жить до конца войны. Так что я о смерти своей думать перестала.
Ну, а война кончилась, а много сахара опять купить не могу.  Карточки! Пришлось ждать, пока карточки отменят.
… Помню, …- она заулыбалась сквозь плотные свои думы. В уголках губ собрались гармошки, - принесла я конфет. Подушечек. Настёна радуется, а Васенька спрашивает, что это такое? Он-то до войны мал ещё был. Конфет не помнил.

***************




– А у меня к вам просьба.
Алёна Дмитриевна шуршала в своей сумочке бумагой. Пошуршала, а потом вытаскивает что-то удивительно красивое, белое с розовым, и жене протягивает.
- Это что, кубик-рубик? -  удивилась Тоня.
- Это мочалка, доченька. Прокипятишь её, и она мягкая станет. Я их связала 100 штук. Но не на продажу. И прошу вас отправить в детский дом. И, видя наше удивление, пояснила подробно, да так, что мы вновь заслушались: прошлый год я сильно болела. Даже Настя моя хотела работу из-за меня оставить, год до пенсии не доработав. Лежала я всё, да напоследок радио слушала. И вот слышу раз: дети говорят. Как-то взросло … Прислушалась. Передача была про детский дом.
Раньше мне представлялось, что государство заботится о детдомах. А тут вдруг корреспонденты такое рассказали! И водопровод не работает в детском доме, и пол проваливается. Тогда и подумала: что же мне бы такое сделать для детей? И решила я связать им 100 мочалок из полиэтиленовых сеточек, в которые лук фасуют. Пришлось внучкам моим на приёмных пунктах скупать эти сеточки. Вязала с молитвой, ее мама моя любила. Сначала мне тяжело было вязать. Но чувствовала я себя всё             лучше и лучше. Правда, в конце руки стали болеть. Но в лежачие-то я этой весной не попала! И мочалки детям отправила!
Старенькая женщина с молодыми  глазами поправила  седую свою косу и попрощалась. Я как-то вдруг окинул своим взглядом всю её жизнь, и эта судьба показалась мне кубиком-рубиком: стоило ей в трудный момент правильно его повернуть, и всё в жизни вставало на свои места. И я не знал, что ей ещё пожелать на прощание, кроме моего обычного: Доброго здоровья!

М. Зайкин 1986