Вор

«Ты, Алешка, лучше меня старика послушай... После жатвы даже у самого рачительного    хозяина остаются на поле случайные зерна. Уйдет хозяин, бросит поле, но на будущий год, среди сорной травы, снова взойдут редкие колосья. И не благодаря хозяину, а уже, казалось бы, вопреки ему. Сие, Алешка, и есть величайшее в мире таинство...»

Из монолога батюшки Серафима. 1993 год.




Во время одного из моих не частых визитов в деревню к теще, в том году, что указан выше, рассказал мне тещин знакомый — полувечный, редкозубый дедок — одну забавную историю.
Ну, так вот, давно все это случилось, еще до революции 17-го года. Поймал как-то раз сосед моего рассказчика у себя во дворе ночью цыгана. Лошадь тот, гад, увести хотел. Побил сосед цыгана как следует, ну, а потом сдал куда надо — в околоток то есть. Вроде бы все, как говорится, чин чином завершилось, ан нет!.. Возгордился с тех пор мужик до невероятной силы, ведь как же — цыгана он сумел поймать! — а стало быть, умнее и ловчее его оказался.
 И ошалел мужик!.. Как не веселье, какое или праздник стал тот мужик ко всем приставать и своим подвигом хвастаться. Вот, мол, какой я умный и будь я, мол, на месте того цыгана, то совсем не так стал сам у себя лошадь воровать.
Первое время, надо сказать, слушали того мужика, конечно, с интересом, с виду-то он совсем не дурак, да и не каждому удается цыгана на своем дворе сцапать, но со временем стали эти философствования людям надоедать. Сколько ж можно одно и то же слушать?!.. Ну, поймал ты, мол, цыгана, мужик, ну и черт с ним! Забудь про него и живи дальше. Вот только цыганоборец своим умишком в прямо противоположенную от здравого смысла прогуляться решил: не отстает от людей со своими россказнями и все тут! Дальше — хуже, осточертел всем этот цыганоборец хуже горько редьки. В гости его приглашать не стали, да что там, в гости, даже на случайную выпивку и то звать перестали. Тогда тот мужик стал вместо своей жены к общественному колодцу по воду бегать и там свои идеи бабам и старухам излагать. И великое, по его словам, он оказывается, открытие сделал в деле кражи лошадей! Поскольку, мол, если воспользуется этим открытием умный человек, то всю Рассею запросто без лошадей оставить можно!..
Ну и чем же все это кончилось? Да тем, чем и должно было в подобных случаях: поймали однажды ночью цыганоборца в чужом сарае. Лошадь он, сволочуга такая, у свояка увести захотел! Били цыганоборца посильнее, чем того цыгана, потому как идейных воров у нас раньше не любили и жить предпочитали по простоте душевной. А вот сдавать того мужика, правда, никуда не стали. Пожалели!.. Хозяйство, мол, без мужика останется, то да се, но предупредили, что ежели еще что случиться, ты, сосед, на нас, мол, не обижайся. В колодце мы тебя, подлеца, утопим.
Вот так, почитай, и вылечили того мужика от тихого помешательства на почве цыганского воровства. Правда, не надолго. Как грянула в семнадцатом году революция, а вместе с ней через десяток лет сплошная коллективизация, стал тот вороватый мужик председателем колхоза и совсем охренел от своих воровских идей. Правда, на этот раз, совсем в другую сторону. Время то было трудное, голодное, кое-где пухли с голодухи, а то и вовсе помирали назло Советской Власти, ну а если выжить кто хотел, то сделать это можно было только потихоньку перебиваясь чужим добром. Оно и пусть, что добро это колхозное, но ведь все равно же не твое. Ну и крали потихоньку… Пересажали за это многих. Иногда целыми семьями шли люди в Сибирь и мало кто оттуда вернулся.
А что же наш вороватый мужик?.. А то, что у него-то в колхозе по первому времени никто не крал, потому как все воровские ходы и выходы знал тот председатель-цыганоборец и лютел страшно защищая народное добро от  самого народа. От такого старания народ, конечно, в полное уныние пришел. Даже стрельнуть было хотели из-за угла бойкого председателя да не попали…
Но вот что странно, не было после того неудачного выстрела никакого следствия, хотя, по тем временам, дело-то, ох, каким громким получалось! А здесь хоть бы участковый в деревню заехал и еще кто из милицейского начальства... Но нет, полная тишина. Выходит, как поняли люди, смолчал председатель, не стал доносить, хотя дело-то о покушении довольно просто решалось. Вся деревня знала, что пальнула в председателя одна вдова-доярка, у которой дома, на печке, тихо угасали от голода трое ребятишек. Даже никакого следствия не надо было вести, что бы докопаться до такой простой истины. Ну, а пристегни НКВД к делу побольше семей, пять там или шесть, сама бы деревня и выдала эту одуревшую от горя бабенку. Не по злобе, конечно...
Прошло три дня. Не успела деревня со своими переживаниями справиться, как случилась вторая беда с председателем. И странная, можно сказать, беда!.. Странная потому, что, во-первых, спалили у него пустой сарайчик, хотя как раз рядом другой стоял — с десятком кур. А, во-вторых, на этот раз никто в деревне не знал виновника. Загорелся тот председательский сарайчик часа в четыре утра и хотя никто, конечно, к этому «жуку колхозному» на помощь не прибежал, но вот из окон да из-за плетней люди видели, что к пожарчику не вышел и сам хозяин. Диковина, а?!.. Да если бы у самого последнего пьяницы свое родное добро горело и даже пусть не добро, а так, полуполезность какая-нибудь, он бы всю деревню на ноги поднял! А председателю хоть бы хны. Вышел он из дома, как и положено, в пять часов утра, когда от пожара уже одни головешки остались, колупнул ногой пепелище, а потом усмехнулся да и пошел в правление.
После такого случая заподозрил народ, конечно, не ладное… Рассуждений было много: и что, мол, чокнулся председатель, и что, мол, страх у него после известного ночного выстрела образовался… Но тут, кроме всего прочего, вдруг припомнили люди, что как не суетился председатель, защищая колхозное добро, а вот никто его не видел в это самое время, то есть с трех до пяти утра за своим излюбленным занятием. Вот не видел и все тут! В любое другое — в два часа ночи, в шесть утра — это, пожалуйста, а вот с трех до пяти — ну, ни-ко-гда!..
Задумался народ. И что же?.. Стали люди после того пожарчика жить получше. Нет, о богатстве каком-нибудь речи, конечно, не шло, но уж, по крайней мере, дети с голодухи помирать перестали. Как не старался, как не сатанел председатель, но в положенное тихое время, с трех до пяти утра, выходили селяне из своих холуп и шли, куда им надо. Крали они в меру, по совести, без излишней суеты и оглядки: кто зерна чуток, кто сенца, кто картошки. Конечно, за два-то часа можно было и больше наворовать, но народ сам себя сдерживал. Словно негласный уговор установился между председателем-цыганоборцем и всей остальной деревней: красть по совести и только в положенное время. Ну, а народ наш, как известно, разумный порядок уважает…
Между тем слава председателя, как неистового защитника колхозного добра, росла и гремела по всей области. Даже опыт у него приезжали перенимать. Но и тут не оплошал председатель-цыганоборец, так потаскал весь день за собой заезжее начальство, что в положенное тихое время дрыхло оно без задних ног и даже во сне удивлялось нечеловеческой выносливости хозяина колхоза.
Что же касается потерь в колхозном хозяйстве возникающих по причине воровства, то уж их-то председатель списывать умел. Уж его-то, бывшего идейного вора разработавшего и опробовавшего на собственной шкуре тактику и стратегию кражи чужих лошадей, учить не нужно было...
И долго так все это продолжалось, вплоть до тридцать восьмого года когда стрельнуло все ж таки НКВД председателя. Можно сказать, на всякий случай стрельнуло… Потому как реальных фактов воровства, конечно, за председателем так и не нашли. Да и возможно ли это?!.. Ведь не обвинишь же человека в том, что он спит тогда, когда и сам товарищ Сталин почивать изволит? Ну, а на глазах у председателя никто и никогда не воровал. Этого точно не было, как не было и никакого уговора, когда именно красть. И сарайчик свой председатель сам не поджигал. Спалили тот сарай враги колхозного строя по причине своей бессильной злобы.
Вот такие дела... Даже та не меткая вдова пережила председателя и сыночков своих выходила. Вот только полегли ее сынки в Отечественную Войну: старший — в сорок первом под Москвой, средний — в сорок втором под Сталинградом и младшенький, самый веселый и белоголовый, в сорок пятом — под Берлином. Те самые ребята это были, которых мать от голодной смерти ворованной картошкой спасала.
Закончил дедок свой рассказ... Выпили мы с ним по стакану за упокой души председателя-цыганоборца, а потом долго молча курили, думая каждый о своем.
Тут, совсем уж неизвестно по какой такой причине, припомнилась мне и другая история, которую мне рассказывала  моя мама. Зимой сорок второго года, под разбитым в клочья Воронежем, ходили и побирались по селам пятнадцатилетняя девчонка и ее мать. Страшное это было время, голодное. Войдя в село, девчонка и женщина расходились в разные стороны и шли каждая своей дорогой. Однажды, в одном из домов девчонка наткнулась на веселую толпу своих однолеток. Веселость эта, кстати говоря, была вполне понятна: как бы время и война не ломали людей, а все равно будут веселы ребячьи посиделки…
Девочка-побирушка, она же «комсомолка-спортсменка и просто красавица», ни капли не смутившись перекрестилась, а потом протянула руку и сказала:
— Подайте, Христа ради!..
Заметьте, не ради товарища Ленина, не ради отца народов товарища Сталина, а ради Христа… Подайте!
Смех стих. Мама часто повторяла в своем рассказе «Никто даже не улыбнулся!..» А через какое-то мгновение к девчонке потянулись руки ровесников с кусками хлеба. И кто мне ответит, сколько среди этих кусков было тех, что из ворованного зерна выпечены?.. И можно ли найти в мире большее покаяние, нежели это?..
В общем, попрощался я с рассказчиком - деревенским дедком. Домой, к теще, жена меня уже под руку тащила. Захмелел я сильно и говорил... Много говорил! Словно что-то большое, горькое и обидное жгло и рвало на куски мое сердце. А жена только улыбалась, соглашаясь со всем сказанным и часто кивала головой. Да это и понятно…  Чего только не может наболтать пьяный и уж тем более о таком абстрактном понятии как Родина.
Впрочем... Не знаю почему, но с тех пор не дает мне покоя одна мысль: тот, кто не едал ворованного матерью хлебушка вперемежку с ее горькими слезами, тот никогда не сможет  понять всего величия России, а главное простить его...