лабиринты памяти

 
         ЛАБИРИНТЫ  ПАМЯТИ.

  День обещал быть жарче вчерашнего. Это уже слишком! Моё ночное дежурство заканчивалось, с ним уходила ночная прохлада. Оставалось до конца дежурства каких-то полчаса, а солнце сатанело. Дело в том, что я хотел заскочить на Комаровку, отовариться абрикосами и персиками. К абрикосам у меня слабость с детства. В войну я рос в оренбургских степях, а там абрикосы были не в моде. И сахар тогда был в диковинку. После войны отец забрал нас в Ростов-на-Дону, где первое время жили на частной квартире. Хозяйка квартиры как-то взяла меня к сестре в Таганрог. Её дом и сад во время войны не пострадали. Сад выходил на крутой берег Азовского моря и был полон абрикос! Это была сказка! Я не помню, как справлялся мой желудок, но ко вкусу абрикос я прикипел на всю оставшуюся жизнь! Свидание с ними было непродолжительным, но запоминающимся!  Через два года мы уехали на Сахалин, где абрикосы я видел только в киножурналах про счастливую жизнь, что было равносильно пытке. Отец был офицером, и наше пребывание на острове вместо трёх лет продолжалось больше семи. Это до сих пор является неразгаданной тайной для меня, ну и ладно. Малосольная красная икра домашнего приготовления фруктов заменить не могла, даже фруктовых соков первое время не было. Через 5 лет нашего пребывания начали завозить из Китая яблоки и мандарины зимой, которая там полгода, несмотря на широту субтропиков. Виновато холодное течение. А ящики, сколько ни бери, быстро заканчивались, тем более, что в пургу, которая там неделями, в школу, к ребяческому счастью, не ходили, телевизоров не знали, а ящики вот они, в коридоре. Фрукты приходили, пересыпанные рисовой шелухой, которая заполняла всё пространство. И кто считал те яблоки под шелухой? Ящики стояли стопкой, и можно было освободившийся поставить на низ, кто его будет проверять? Короче говоря, оптовые закупки пришлись по вкусу! В связи с подобными воспоминаниями Комаровку обойти не представлялось возможным. Большая часть пути приходилась на относительно прохладное метро, но солнцепёка не миновать! После бессонной ночи с комарами это не вдохновляло. Но абрикосы манили. На следующий день было новое дежурство, так получилось, но из дома на рынок по жаре – уже не будет душевных сил! Это я знал и учитывал. Возможность уйти раньше могла появиться с прибытием начальства, которое не спешило мне на выручку. Тут я замечаю Алексея. Как оказалось, он привёз немецкого спеца по установке заграничного оборудования и ожидал переводчика. Мы были неплохо знакомы, я поздоровался и в несколько слов выяснил интересующую меня обстановку.  Он проезжал рядом с Комаровкой, что было весьма кстати, как и запаздывание переводчика. Приезжий немец был средних лет, в очках, вполне  добродушного вида и с пивным брюшком. Алексей немедленно и с нескрываемой гордостью сообщил, что сразу подключил немца к работе. Наконец, появился переводчик, соединился с немцем, и Алексей согласился взять меня. До звонка оставалось совсем немного, и я решил нарушить с ведома того же Алексея. Я пристегнулся на переднем сиденье, и мы рванули по проспекту Независимости. Алексей был разговорчив при любой погоде, и мы начали обсуждать немецкую тему. Он сразу признался, что ненавидит немцев как-то на генном уровне! Разумом он понимает, что они бывают разные, как и в любой другой нации, но что-то приходит из глубины души и мешает ему относиться ровно к ним. Алексей родился в год снятия Хрущёва и не знал той войны, как знали мы - дети войны. Но под Москвой немцы убили его дедушку! И, хотя немец, который стоял на квартире в их доме, делился пайком, а их хату спалили вовсе то ли румыны, то ли мадьяры, он ненавидел именно немцев! И это из-за того, что они лишили его возможности пожить с дедушкой, которого знал только по рассказам, естественно, самого светлого содержания. Конечно, в той войне погибла тьма народу, но в том числе и его дедушка, которого он хотел бы видеть живым по простому человеческому праву! В детстве он хотел бы посидеть у него на коленях, ощутить тепло его рук, послушать рассказы о былом,  поведать ему о своих мальчишеских секретах и даже пожаловаться на строгость родителей, которым зачастую бывает не до детей! Короче говоря, он был лишён своей доли человеческой любви через этих самых немцев, которые убили дедушку под Москвой! К Москве у него претензий не было. Я пытался ему возразить,
дескать, те немцы и эти различаются с точностью до наоборот во взглядах на мировое господство, что идеология добиться благоденствия нации за счёт порабощения других народов изжила себя, и её уже не реанимировать, но всё это перекрывал образ дедушки, погибшего под Москвой. В итоге, мне пришлось согласиться с генным происхождением этой неприязни. Я то своего дедушку помнил, помнил, как сидел у него на коленях во время войны и жаловался на маму, которая высекла меня «до кровавых рубцов» за то, что я новенькой, сшитой ею фуражкой, переносил воду из одной лужи в другую поменьше для справедливости, потому что дожди в оренбургских степях были редкостью. Хорошо помню, как он, гладя по голове, спокойно объяснил мне, чем я расстроил маму. Доходчивость этого способа внушения я оценил много позже, когда мне в жизни не хватало человеческого тепла, чтобы преодолевать трудности, чем богата наша неспокойная жизнь. Кто знает, может быть, тепло дедушкиных рук и ласковый голос удержал бы Алексея от многих рискованных поступков,за которые порой так тяжело приходится расплачиваться.
   Я сошёл у памятника Якубу Коласу и белорусским партизанам. Абрикосы я купил, но ел без прежнего удовольствия, может, устал от жары и бессонной ночи. Мне вспомнились пленные немцы в послевоенном Ростове. Они не производили впечатления победоносных завоевателей. Свезённая в городской парк подбитая военная техника немцев, которую мы всю излазили, грозного вида не имела. Мой отец вернулся с войны в звании подполковника и без единой царапины. Он получил контузию при выходе из окружения после падения Киева, но внешне это не проявлялось. Не знаю, что его хранило, но при наступлении в Калинковичах в хату на ночёвку набилось человек тридцать, отец спал у окна. Немецкая бомба упала в двух метрах, вторая сзади дома в туалет, обе не взорвались.
   В 1948 году уехали на Сахалин, где до 1951 года находились на вольном поселении пленные японцы, которые вообще вызывали сочувствие. За килограмм риса они могли три дня не разгибаясь пилить на зиму дрова. У них были пилы с одной ручкой вниз и зубцами «на себя». Наиболее предприимчивые ходили «за перевал» ловить кету и горбушу, идущую на нерест. Продавали рыбину за 10 рублей, что равнялось хрущёвскому рублю. Красную икру мы ели только малосольную домашнего приготовления. Менее предприимчевые ходили от дома к дому, согнувшись под тяжестью  огромных, выше человеческого роста мешков на лямках и покупали бутылки, имея с каждой 20 копеек, или 2 копейки хрущёвских. Этот титанический труд намертво врезался в детскую память! С аэродрома Хомутово постоянно поднимались американские «Кобры», которые так и не долетели до западного фронта, и  грузовые «Дугласы», на одном из которых мы в декабре 1955 года в пургу пересекли Татарский пролив при жуткой болтанке. Я сидел на ящике с вещами, вцепившись в крышку. Из-за пурги внизу ничего не было видно. В Хабаровске, где мы приземлились, был тот же ветер и метель. Тем не менее, о Сахалине сохранились светлые воспоминания. Там были друзья из довольно благополучных семей, у которых сохранились отцы после той жуткой войны.
  Летом 1956г. мы поехали всей семьёй поехали в деревню Ивановка оренбургской области, где я провёл всю войну, в гости к дедушке с бабушкой. От Челябинска до Сорочинска пять часов в общем вагоне. День был жаркий, пассажиров очень мало. Проезжая район Тоцка, отец  показал место, где испытывали первую атомную бомбу. Я не очень хорошо помню этот момент, так как внутри было непонятное ощущение, как будто хотелось «вылезти из кожи». Нечто подобное ощутил и в то  воскресение, 28 апреля 1986г. после Чернобыля, когда шли до леса с женой, и я снял рубашку, чтобы позагорать. Как бы то ни было, но до дедушки с бабушкой добрались благополучно. Наш приезд был неожиданным, я был стеснительным 16-летним пареньком и особого тепла при встрече не почувствовал. Но это не мешало мне наведываться в погреб, где висела закопченная задняя свиная нога. Я, как мне казалось, незаметно навещал её, но когда добрался до кости, понял, что меня накроют! Но всё обошлось, за это я до сих пор благодарен дедушки с бабушкой! Так что я в какой-то степени понимаю Алексея!