Бузулукский бор

Глава 20. Бузулукский бор.
   От воспоминаний горьких и светлых обращаюсь к настоящему.
   Очень худо мне, услышал по радио  передачу о Бузулукском боре – нашей с Лизонькой мечте. Когда она ещё здоровоё была, мы хотели с ней взять одновременно отпуск и съездить туда – в нашей области, рядом ведь, но всё как-то не получалось, то отпуск не совпадал, то путёвки подворачивались бесплатные – в Прибалтику, на юг - не было путёвок в Бузулукский бор. И всё - таки мечтали мы накопить денег и всей семьёй  весь отпуск там провести - квартиру снять или   в палатках жить, потому что очень естественная возникала мысль – как это мы, отдыхающие по Ялтам и Чёрным морям, такой достопримечательности у себя под боком не видели ещё.
   Но мы не очень торопились – вся ведь жизнь впереди.
   И мечтали поехать не просто курортниками как на юг, а если нужно, то поработать в этом бору. А что на содержание средств не хватает, и  защитники его нуждаются в бескорыстных помощниках, знали мы, и дождались!..               
   Никогда нельзя откладывать в долгий ящик таких благих решений. Потому что после смерти Лизоньки никакие поездки сделались мне не нужны.
   И вот слышу я по радио, что в Бузулукском бору богатое месторождение нефти нашли, и что гибель ожидает его.
   Правда есть у него защитники - бессребреники, которые не всегда сводят концы с концами, чтобы в должном состоянии содержать его / заповедный уголок нетронутой природы, необычайной красоты / и с богатыми нефтяниками не тягаться им.
   Не видел я этого бора никогда, но очень ясно представлял себе вместо зелёных, радующих глаз массивов – развороченная земля, плачущие птицы заполошно мечутся над страшным этим обезображённым местом.
   Безжалостные бульдозеры, краны и другая техника крушит всё вокруг. Видение это как страшный сон преследовало меня, и я никак не мог с себя, его стряхнуть.
   Пошёл в огород, чтобы развеяться, физическими усилиями заглушить этот кошмар внутри себя.
 -  Листья, травы, растения врачуют, - говорит Альбина  Ивановна, и она права.
   Но лучше бы я не ходил, потому что по дороге туда стоит небольшая, весёлая роща из высоких прямых берёз и тополей, и кто-то на эту рощу недобрый свой глаз положил. Кто-то решил её извести, чтобы продлить свои огородные участки. И для этой цели с первых от дороги могучих и стройных деревьев была снята кора, наверное, только сегодня, метра на полтора от земли, потому что листья были свежи и зелены ещё. А первая красавица берёза обложена обгоревшим хворостом, жгли её, листья на нижних ветвях свернулись и почернели. Но не горела она, и варвары те, что этим занимались, оставили замысел с огнём, но «не мытьём, так катаньем» - ободрали кору с деревьев.
  Вид этих изуродованных деревьев был для меня ударом под дых. Но на этом не кончились ещё горькие впечатления того дня.
   Дойдя до огорода, я там тёщу мою дорогую Альбину Ивановну застал и обрадовался, что не все варвары вокруг, что есть ещё и люди.
   Альбина Ивановна, взглянув на меня, спросила:
- Что с тобой, на тебе лица нет? жаловаться не стал, поцеловал руки ей, за то, что она есть, и взялся за шланг – поливать  обязанность моя.
   Молча работали мы. Альбина Ивановна подкормку делала помидорам, перцам,                баклажанам, потом попросила меня в приуральскую рощу сходить, штук десять палок нарезать из сухостоя для помидор.
- Есть очень разросшиеся кусты, помидоры ещё небольшие, свесились почти до земли, а покрупнеют, на землю лягут, погниют, хорошо бы их подвязать.
 Просьбам её я всегда рад - чего бы только не сделал для неё! Взял секатор и отправился.
   Роща эта рядом совсем, до неё от нашего – два огорода всего. Люблю я место это. Там узенькая, но хорошо протоптанная тропинка бежит через рощу километра полтора к Уралу. По ней мы ходим купаться, по ней я Лизоньку, внучку свою, то на плечах несу, то за ручку веду, и впитывает она, моя малышка, красоту и запах молодой самосевной рощи из клёнов, осин, берёз, разного вольного разнотравья и цветов.
   Дошёл я до рощи и глазам своим не поверил:
- Да что же это? Люди мы или нелюди?
   Рядом с узенькой, уютной тропинкой, по которой мы на Урал ходим, среди нежной зелёной травы и разросшихся молодых клёнов, устроена была свалка.
   Да где же это столько гадости и кто собрал? Когда успел? Ведь совсем недавно с Лизонькой мы здесь проходили -  вон тот цветок, розовую кашку, придавленную  грязным, рваным ботинком, нюхала она. Освободил я и выпрямил цветок.
   А кругом – съёжилась брезгливо душа – кучи каких-то старых, грязных, обгорелых ватных одежд, какое-то пёстрое тряпьё, мятые пластиковые бутылки, ржавые жестянки, рваные калоши, битый кирпич… всей мерзости не перечесть, наверное, сгрузили целую машину.
   Кто же это решил, что можно здесь устроить свалку? Как же я теперь по этой тропинке Лизоньку на Урал поведу?
   Погубят Бузулукский бор – нашу с Лизонькой мечту, погубят стройную узенькую рощу по дороге в огород, в свалку приречные заросли превратят…
   Как жить, куда от этого всего деваться и как воспитывать детей, внушать им основные заповеди добра?
  Обогнув свалку, двинулся я по тропинке, вышел на веселую солнечную лужайку, упал вниз лицом и долго лежал в полубреде, в полусне. Привиделась покойная Лизонька мне. Будто летает она вместе с птицами над развороченной землёй, в том белом платье, в котором похоронили её, и плачет, и слёзы тонкими пальцами стряхивает со щёк. Я машу, зову её, чтобы слёзы ей утереть и утешить, но она меня не узнаёт и не слышит, опустившись, обнимает искалеченные деревья, гладит их, а с листьев на её светлое платье капают их кровавые слёзы и растекаются красными пятнами. Бегу к ней через мерзкую непроходимую свалку, спотыкаюсь, падаю и бегу снова, чтобы увести её от этого кошмара. А она вдруг исчезла, и я один стою среди развороченной земли, мерзкой свалки, покалеченных деревьев, и уже на меня падают с ветвей их кровавые слёзы, я ищу в кармане носовой платок, чтобы вытереть лицо, но нет в кармане его.
   Очнулся ото сна, огляделся вокруг, сон был ясен, видение Лизоньки так живо! Никак не мог успокоиться, потому что знал, сон этот – явь! И никуда от неё не деться.
   Потом вспомнил, зачем я здесь нахожусь – для Альбины Ивановны нарезать палок, чтобы помидоры подвязать, вскочил, ведь она меня ждёт, будет волноваться, ещё искать пойдёт, свалку эту увидит. Залез я в чащу кленовых зарослей, нарезал ей из сухостоя два десятка палок.
   Встретились у калитки:
- А я уже тебя искать собралась, что-то ты сегодня какой-то не такой, я это сразу заметила  не нужно было мне тебя никуда посылать, но ведь «дитя не плачет, мать не разумеет», заболел что ли?
- Нет, здоров я, здоровее не бывает.
- Ну, так случилось что, всё ли на работе в порядке? – заботливо она расспрашивала.
   И я изменил обычному правилу – своими переживаниями другим не докучать.
   Сели мы с ней на низенькую скамеечку, окруженную цветами, у огородного домика – славное место для разных откровений, И я, растирая в руках пёстрый цветок оранжевой саранки, что воткнулась мне в лицо, всё ей рассказал, даже сон о Лизоньке поведал, хотя таким здоровенным как я битюгам негоже плакаться матерям в жилетки, давно уже нам пора разрешать их печали.
   Выслушав всё это, она не только не огорчилась, а с облегчением вздохнув, меня перекрестила.
- Господи, я думала худшее что.
 - Да уж куда хуже ещё? – удивился я.
- Во-первых, нового ты мне ничего не сказал,  видела я свалку эту, ходила к Виктории Сергеевне клубнику посмотреть – хороший у неё сорт, крупный, урожайный, она мне предложила, а огород у неё крайний. Мы с ней эту свалку осмотрели, она женщина боевая, хочет найти того, кто это сделал, только он адреса не оставил.
  Видела я погубленные деревья, слыхала про Бузулукский бор, об этом давно по радио говорят. Во-вторых, разор страны нашей и уникальных природы уголков не сегодня начался и кончится не завтра. Возможно, всё это за тяжкие грехи наши – неверие в семьдесят лет, безбрежное людское горе гражданской войны, коллективизации, а лагеря – психушки? Много было при советской власти хорошего, а плохого, может быть, ещё больше – никем не измерено. Как закончилась она, люди о Боге не помня, о совести тоже забыли: и природу губят и друг друга. Где Бога нет, там силён дьявол.
   Но бояться этого и так убиваться – толку мало – дьявола тешить. Силён человек благими мыслями и делами. Свалку мы уберём с тобой и не охнем. Сегодня некогда мне, сейчас домой пойдём, а в следующий раз с этого и начнём. Мусор весь разберём – там многое сгорит, кострище разведём, а остальное в яму. Яму выроешь ты, я буду помогать, помнишь как в прошлом году под туалет новую яму рыл? За час так в землю ушёл, что я тебя потеряла.
   А ту рощу, где кору на деревьях содрали, губят для чего? Чтобы огороды расширить, сейчас, сам знаешь, не блажь это, необходимость.
   Что касается Бузулукского бора, то есть там у него защитники, помоги им Бог! Может, и мы с тобой съездим туда в твой летний отпуск, может, тоже, чем пригодимся.
   О Лизоньке же я помолюсь, деточка моя незабвенная, свечки в церковь съезжу, поставлю за упокой её метущейся души, помяну её с нищенствующими  возле церкви людьми. Сон есть сон, пройдёт всё это.
   Ну, давай собираться, овощей я намыла уже, укропу, петрушки и луку нарви.
- Господи, спасибо тебе великое за такую тёщу, Альбину Ивановну! – молился я мысленно, срывая лук, петрушку и укроп, легче сделалось мне.
   А домой вернулся, одиноко, хожу из угла в угол, как зверь в клетке, места себе не нахожу. Решил поговорить с дорогой кикиморой моей, позвонил её соседке по   площадке Зинаиде Васильевне, отозвалась она сразу, будто, ждала моего звонка.
- Погодь, погодь, трубку не клади, дома, должно, она – в такую позднь где же ей быть?
   Душа моя радостно затрепетала от такого её предположения. – Мало ли где она может быть? Знать не ходит  эту пору никуда?
- Алло – алло! – её голос, будто облило меня тёплым возрождающим дождём.
- Это я, знакомый ваш из литобъединения, ну, помните, я ещё чай у вас пил и блинчики ел.
- мало ли кто у меня чай пьёт и блинчики ест?-  облила она меня сходу ушатом холодной воды. – Но вас я помню и слушаю – это она мне, и голос при последних словах ласково звучал. А я ещё не придумал, что сказать.
- «Разрывается сердце от муки»… - прочитал ей, на всякий случай Некрасовскую строку.
- Выражаю вам соболезнование.
- И всё?
- Читаю бодрые стихи:
          Поднимите вверх – вниз руки – ноги,
          Пробежите потом по дороге,
          И скажите: «спасибо зарядке!» -
          Будут сердце и мысли в порядке.
У меня детский сад под окном, и я это слышу каждый день, и вижу, что после этих слов дети энергичны и веселы всегда.
- Эти стихи помогают только детям. И вы мне больше ничего не хотите сказать?
- А что бы вы хотели от меня услышать? Вот он шанс для откровения, но страх и смущение мной овладели, и я ответил шуткой:
- В моём случае могут помочь банальные, но проверенные временем целебные слова, такие, например, как обнимаю, целую, скучаю…
- Ах, пожалуйста: обнимаю, целую, сочувствую! И она положила трубку - продолжительные гудки. В жар меня бросило и в холод, хотя слова эти были сказаны не всерьёз.
- Как вы думаете, о чём этот разговор? Я тоже думаю, ни о чём. Я его так расшифровал: уж если мы наедине «ни тпру, ни ну, ни кукареку»,  то какие могут быть разговоры по чужому телефону? Лучше встретиться нам с глазу на глаз, и, может быть, мы преодолеем когда-нибудь эту взаимную замкнутость, и разговоримся как люди. Легче сделалось мне.
    Свалка возникла в сознании моём, у меня руки зачесались сию же минуту ею заняться. Мысленно прикидывал: прежде всего, траву и клёны освободить, слишком там много всего, лопатой не обойтись, носилки придётся  задействовать, и Альбину Ивановну подключить, чтобы всё в безопасную зону перетаскать для костра, подальше от изгородей и кустов.
Впрочем, об Альбине Ивановне не может быть и речи, не такой я у неё зять, чтобы заставить её с этой мерзостью возиться, достаточно того, что она подсказала выход, а то ведь мне самому в голову бы не пришло, что с этой свалкой делать, не я же её устроил, и считал, что не я за неё в ответе.
А перевезу эту свалку в нужное место на тележке, прикреплю к ней большой деревянный ящик, только где его взять? И вдруг вспомнил, что у нас в подвале, почти рядом с нашей кладовкой, валяется огромная, от большого телевизора, картонная коробка, новая и крепкая – идеальная тара для свалки, если прикрепить её к тележке. В долгий ящик это дело я откладывать не стал, взял ключи и в подвал побежал, ведь нужно, чтобы Альбина Ивановна в огород пришла, а там где была свалка – любо – дорого посмотреть – красота и порядок.
   В подвале у нас чистота и сухость – не такое уж частое явление в подвалах. Был недавно в подвале по делу у друга одного – всюду хлюпает, отовсюду течёт и  свищет холодная и горячая вода, темнота как в преисподней, хоть выколи глаз,  с фонариком пробирались в кладовку его, а у нас выключатели и лампочки на месте, потому что председатель нашего дома очень добросовестный и ответственный человек – приятно это видеть.
   Коробка на месте была, а ведь могла кому-нибудь пригодиться, принёс, укрепил на тележку – отличный вышел тарантас – добро пожаловать, дорогая свалка! На моём тарантасе десять можно таких перевезти.
   Ночь уже, уснуть бы до утра, чтобы сонной мухой завтра на работе не жужжать, куда там! После разговора с кикиморой моей сделалось какое-то перевозбуждение во мне, разволновался, хоть снотворное принимай, только где оно у меня? Не барышня, не держу.
   Пошёл к соседке, Марии Петровне, вспомнил, как говорила она, что без снотворного не может уснуть, знать таблетки эти есть у неё, известно мне , что поздно ложится она, вяжет на продажу паутинки, тянет с неё деньги наркоман – внучек.
   Звонить не стал, тихонько постучал в дверь, чтобы не напугать её, негромко так говорю:
- Это я, Виктор, сосед ваш, - если не спит, услышит и откроет, если спит, не услышит, будить не стану.
   Но испугаться пришлось мне самому – дверь на мой тихий призыв вдруг быстро и шумно распахнулась, хорошо «шандарахнула» меня по лбу, и Мария Петровна на себя не похожая, с чёрным перевязанным лицом вынырнула из-за двери, и, рыдая, бросилась мне на грудь так, что я вначале от боли и неожиданности чуть по лестнице не загремел, но удержался, а весу достаточно в соседушке моей, но и я не из слабаков – прижал её к себе и ждал, пока успокоится она и сможет говорить.
   Долго ещё она билась на моей груди в рыданиях. Но от моих объятий крепких и ласковых, утихла, в конце концов, в квартиру меня завела и поведала мне о страшной своей беде, страшнее какой уже ничего не может быть.
      Как всегда после пенсии пришёл к ней за деньгами любимый внучек, а она решила, что ничего больше давать ему не будет, потому что его не спасёшь, а сама уже за квартиру за три месяца задолжала, и перед пенсией занимала у людей деньги на хлеб.
   А чтобы не разжалобил её наркоман - внучек, и не «выморозил» у неё денег, она, получив пенсию, за квартиру заплатила, осталось от пенсии всего ничего, и те оставила у соседки, подружки своей.
- Пришёл значит, внучек, а я ему: денег, мол, у меня нет ни копеюшки, вон посмотри квитанции – за квартиру заплатила, да долги раздала, а на хлеб – соль осталось, держу у соседки, хоть всё обыщи. Раньше-то искал и отыскивал их внучек, ровно кто ему подсказывал, где денежки лежат, куда только я их не прятала, что и сама не находила, а он находил.
   Тут спокойно сижу, жду, что будет, а он) ни слова не говоря, подходит к серванту, берёт хрустальную вазу, а мне эту вазу подарили в бригаде на заводе, когда провожали на пенсию, он это знал – дорогая память! Тогда он ещё наркоманом не был, сам её в сервант ставил, и грамоты благодарственные читал.
   Взял он эту вазу и к двери, мне так стало обидно, я его схватила сзади, говорю:
- Ты на чужое добро-то не зарься, сам вон здоровенный лоб, заработай! А он кричит:
- Лучше, бабуля, пусти, помру ведь! А я так распалилась: «помирай, мол, потеря-то не велика, только горе от вас». И уже за вазу ухватилась, чуть не разбили мы её, вазу эту, я думала, пусть разобьём лучше, ведь только повадку дай, всё перетаскает. Он это понял, вазу у меня вырвал, где же мне старой с ним сладить? А меня, чтоб я не мешала, как пиннёт ногой! Ноги–то двухметровые, ботинком в лицо угодил, нос разбил, чуть глаз не выбил, я так кровью и умылась, а он совсем озверел, повалил меня на диван, и уж бил меня, бил меня, бил… а кулаки-то – мужик ведь, - продолжала она, - двадцать шестой год – ему бы работать не переработать, детей родить да растить, а он вон чего делает – колется, покупает зелье это, и работать не может, родителей извёл, меня доканал.
   А я ведь, считай вырастила его, родители-то на работе, да ты ведь знаешь, вырос-то он здесь, у вас на глазах, и мальчик был ласковый да послушный какой! В школу пойдёшь – не нарадуешься, учителя, бывало, ставили его в пример. А теперь, словно, бес в него вселился – слов он не понимает, ничего вокруг себя не видит, что это за зараза такая, раньше-то мы и не слыхали про это.
   Чай, убил бы он меня сегодня, да соседка ему помешала, пришла ко мне за хлебной содой Полина со второго этажа, как увидела всё это,
- Ну, - говорит, - тюрьма по тебе плачет, если бабка тебя пожалеет, то я сама тебя посажу. Женщина она боевая. Он её оттолкнул, вазу схватил, только его и видели. Полина меня отходила, делала разные примочки да присушки. Долго я не могла придти в себя, всё мне мерещилось что-то.
- Теперь, - говорит мне Полина, - иди в больницу, снимай побои, сажать его надо, иначе он тебя прикончит. А я-то думаю, пусть уж лучше прикончит, жить-то мне для чего, если я посажу в тюрьму родного внучка.
Долго мы сидели с ней на диване, только чем можно было ей помочь?
- В таких случаях к Богу нужно обращаться.
- Оно и правда,- согласилась  Мария Петровна, - а то ведь лба не перекрестим, в грехах утопли, а Бога, только когда нам не в мочь, вспоминаем. Мне ещё мать – покойница говорила, что безбожие наше бедой нам обернётся.
   Были мы тогда комсомолки и смеялись над этим, а по её вот и вышло.
   Ну, спасибо, что зашёл, знать, Бог  тебя послал ко мне горемычной.
   А я из угла в угол металась, места себе не находила, до утра думала как бы перемогнуться, и плакать не могла, горе-то всегда со слезами выходит. А вот с тобой наревелась, нельзя сказать что полегчало, а жить стало можно.
   И правда, найду завтра свой крестик, мать мне его завещала, говорила, как худо тебе будет, одень этот крестик, сними анафемский свой знак – это значок комсомольский, и Богу помолись, Бог милостив, авось простит тебя, грешницу. Знать пора эта наступила, мать права была.
   Крестик этот лежит у меня в шкатулке.
   Там у меня ещё медаль лежит, что ветеран я труда и к ней книжка – дескать, моя эта медаль. Мы с Полиной один раз хотели надеть их, медали эти, на вечер пенсионеров, там нас чаем поили за так, кормили конфетами - тортами. В медалях пойти с Полиной  мы не посмели, чай, не воевали, а за работу медали – курам на смех. Для чего тогда и жить, если не работать, тем, кто от работы бегает, лучше уж не жить, как мой внучек – срамота одна - такая жизнь и несчастие. Подумали мы с Полиной и чуть не выкинули вместе с книжками никчемушные медали эти, да ладно замешкались, пожалели, а ныне-то вон за медали ветеранские плату уменьшают за свет, за радио, за квартиру. Вот бы выкинуть нам их с Полиной – то-то бы пожалели! – потешалась Мария Петровна, соседушка моя над собой и Полиной, и улыбка блуждала уже по её разбитым губам.
   Убедившись в том, что, сколько мог, я её утешил, домой собрался, несколько слов сказал даже в защиту её внучка, мол, не ведают, что творят, за ними же охотятся тщательно и планомерно те, что делают наркобизнес, сначала даже дают бесплатно, их травят, а дети наши беспомощны, как безмозглые бараны, беды не подозревая, на всё согласны. Ведь нам кажется, что всё это не должно нас коснуться, хватаемся, когда бывает уже поздно.
   Эти слова в какой-то мере оправдывающие её внучка, были особенно ей по душе, любовь к нему ничем уже вытравить было нельзя. Она очень меня благодарила, дескать, горе когда, то ласковое слово дороже тут лекарств всяких , и пряников писанных, и даже больших денег.
   О снотворном речь, конечно, не зашла, не до того было.
   Ничего мне не удастся изменить в горестной судьбе соседушки моей, но вернулся я домой, словно, дело сделал, видно, как сейчас говорят, зарядились мы с ней животворной энергией друг от друга, и славно от этого сделалось нам.
   Дома зашёл в кухню напиться и заметил на окне шершавый и унылый свой цветок алоэ, сунул палец в землю и удивился, как он совсем не умер?
- Ах ты, мой сиротинушка! А ещё мысленно причисляю себя к защитникам природы - собственный целебный цветок, который мы с Лизонькой завели, и лечили им всех от простуды и других напастей, погибает от жажды у меня под носом.
   Уж я его поливал, поливал, поливал! Так, что если бы он мог, то кинулся бы мне на шею от благодарности, такое прочёл я в нём желание.
- Ничего, - сказал я ему ласково, - пересажу тебя в большую посуду. Сделаю такой сосуд из пустой канистры, что валяется в гараже у зятя моего, отрежу ей верх, отмою стиральным порошком, чтобы тебе в ней  ничем таким бензиновым не пахло, наберу земли в заброшенном газоне, знаю где, там земли специально чёрной и мягкой, как масло, завезли, а цветов не посадили. И будешь ты у меня, как сыр в масле, кататься, и вырастешь большим, как дерево, во всё окно. Где-то видел я такой большой цветок ало, я дружески подержал его за колючий листок.
 -Посмотришь ты, умею ли я держать слово? "полюби ближнего своего, как самого себя», сказано в библии, самой мудрой книге, а ты ближний мой – сказал я цветку своему, и пошёл спать.
   А на следующее утро, проснувшись по будильнику, я услышал ровный шум за окном, лил долгожданный, обложной, хороший дождь. Так что напрасно в это утро красовался в прихожей и коварно старался больно задеть меня, всякий раз, как я проходил мимо, мой замечательный картонный тарантас.