Веселый кавалер. Глава 7

Baroness Orczy. The Laughing Cavalier

Баронесса Орци. Веселый кавалер
          
Глава 7

ТРОЕ ФИЛОСОФОВ И ИХ ДРУЗЬЯ

     Между тем Случай ковал следующее звено в переплетении человеческих судеб. И настало время наведаться в таверну "Хромая корова". Предложение это делается с чистой совестью, ибо "Хромая корова", расположенная на Клейне-Хаут-страт, недалеко от собора, почиталась в высшей степени респектабельным заведением, и многие достойные жители Харлема, равно как и веселая золотая молодежь, имели обыкновение заглядывать сюда в поисках удовольствий или утешения. Вы легко узнаете этот дом с плоским фасадом из красного кирпича, маленькими окнами и очень высокой остроконечной крышей, чьи скаты смыкаются далеко вверху над входной дверью. Главная зала, если вы войдете в таверну, окажется по левую руку от вас. Ее стены обшиты дубовыми панелями, которые к настоящему времени, когда на дворе 1623 год, уже успели почернеть; беленые стены выше панелей минхер Бек, хозяин "Хромой коровы", человек очень набожный, сплошь увешал подходящими к случаю текстами из священного писания, такими как: "Ешьте тучное и пейте сладкое!" или "Вино веселит сердце человека". Неудивительно, что, сочетая веселье с благонравием, "Хромая корова" являлась наилучшим местом, где почтенные харлемские бюргеры могли выпить эля или горячего поссета в компании своих жен. И именно это достойное всяческих похвал заведение избрали на остаток ночи трое изнуренных и замученных жаждой философов, вместо того чтобы отправиться на новогоднее богослужение в какую-нибудь из церквей.
     Диоген, чувствуя, что три гульдена по-прежнему надежно покоятся в его кошельке, заявил о своем намерении продолжать вести себя как подобает благородному господину; благородный же господин, разумеется, не мог воспользоваться услугами тех второсортных харчевен, которые обычно выбирали чужеземные искатели приключений. На этот раз Провидение оказалось с ним согласно и не творило препятствий его планам.
     Таверна "Хромая корова" в новогоднюю ночь всегда являла собой особенно праздничное зрелище, чему причиной было и обилие гостей, и доброе рейнское вино, и веселое настроение, вызываемое видом нарядных бюргеров и их дам, заглянувших сюда после службы, чтобы пропустить стаканчик вина.
     Ночь была замечательная, несмотря на мороз, и минхер Бек готовился к наплыву посетителей. На полированные столы уже были выставлены ряды оловянных тарелок, доверху наполненных лакомствами, которые, как он знал, будут нарасхват, едва публика начнет прибывать: копченая колбаса с хреном, жареная печенка, ломтики сыра. Служанки, с полными красными руками, выглядывавшими из-под засученных рукавов льняных сорочек, с невозмутимыми, покрытыми испариной лицами, хлопотали, натирая и без того сверкавшие чистотой столы и надраивая оловянные кружки, уже и так ослепительно сиявшие.
     К тому времени когда явились философы, еще было достаточно свободных мест, и, заняв понравившийся им стол – у очага с пылавшими в нем огромными поленьями, – друзья удобно расположились за ним. По предложению Диогена они наскоро привели в порядок свои изрядно пострадавшие после недавней потасовки туалеты, оправив воротники и манжеты перед висевшим у входа маленьким зеркалом. Последовательно, одна за другой, в зеркале отразились три странные фигуры.
     Первым был Сократ – с раненой головой, которую только что заботливо перевязала куском белой ткани прислуживавшая им девушка. Его крючковатый нос был тщательно отмыт и теперь сиял, как оловянная ручка у ножа; его сужавшийся кверху череп, лишь кое-где украшенный жидкими черными волосами, торчал из повязки, словно репа из бумажного свертка. Руки и ноги его были необыкновенно тощие и длинные, короткое же туловище слегка подавалось вперед, будто под тяжестью головы, тоже вытянутой и узкой. Его шея, похожая на ощипанную шею аиста, вырастала из гофрированного воротника причудливо изгибаясь, отчего казалось, что он может повернуть ее на сто восемьдесят градусов и увидеть собственную спину. Одет он был в коричневый камзол из шерстяной байки и коричневые же штаны, а его сапоги поражали своими размерами.
     Пифагор, внушительный толстяк едва ли более пяти футов ростом, стоя возле своего приятеля, напоминал жирную точку рядом с вопросительным знаком. Его камзол из толстого зеленого сукна уже давно разошелся на выпуклой груди, потеряв все пуговицы. Лицо, круглое, как полная луна, было залито румянцем вплоть до кончика вздернутого носа, а лоб, увенчанный копной темно-рыжих волос, падавших тяжелыми прядями на брови, всегда был мокрым и блестящим. Он имел привычку стоять широко расставив ноги и выпятив живот, на котором покоились короткие пухлые руки. Маленькие его глазки непрестанно моргали. Под двойным подбородком он носил огромный накрахмаленный белый бант, сейчас смятый и испачканный, а его воротник, также видавший более счастливые времена, держался с помощью куска веревки. На нем, как и на Сократе, были шерстяные штаны, а также длинные кожаные сапоги, бывшие ему много выше колен и, видимо, предназначавшиеся для человека гораздо более рослого, нежели их нынешний обладатель. Шляпа с высокой конусообразной тульей, которую он подобрал после побоища на Дам-страт, с трудом налезала на его большую круглую голову. Стоя перед зеркалом, он пытался придать ей надлежащий угол.
     Диковинным контрастом в сравнении с двумя этими достойными мужами смотрелся их третий приятель, которого они звали Диоген. Едва ли он сам смог бы ответить на вопрос, от каких предков, от кого из неизвестных родителей досталась ему эта высокомерная внешность, выделявшая его даже несмотря на нищету, которую он и не пытался скрывать. Высокий рост, крепкое сложение, горделивая осанка сами собой наводили на мысль о благородном происхождении, что, возможно, было недалеко от истины. Широкий ясный лоб, тонко очерченный нос, таящееся в уголках рта выражение мягкой иронии. Непослушные пряди густых каштановых волос, пожалуй, придавали его облику оттенок упрямства и необузданности, в то время как закрученные кверху усы и бородка клинышком свидетельствовали о бесшабашности и свободолюбивом нраве.
     Самыми же примечательными на его лице были глаза. Они светились всепобеждающим весельем, сверкали и искрились, шутили и посмеивались, зазывали и подмигивали. Это были глаза, заставлявшие улыбнуться им в ответ, побуждавшие рассмеяться, даже если вам грустно, смешившие раньше слов, что слетали с вечно улыбавшихся губ.
     В отличие от своих компаньонов, Диоген одевался не только с тщательностью, но и с некоторой долей изящества. Его камзол, хотя и довольно поношенный, был из тонкого черного сукна, рукава с прорезями еще сохранили остатки золотой вышивки, а кружево плиссированного воротника было великолепной работы.
     Приведя себя в порядок, друзья вернулись за стол и некоторое время в относительной тишине прихлебывали поданные им вино и эль. Сократ, обессилевший от полученной раны, вскоре уснул, опустив голову на руки. Пифагор тоже задремал, и только Диоген продолжал бодрствовать: видимо, вино минхера Бека пробудило в нем приятные мысли, ибо с лица его не сходило радостное выражение.
     Спустя полчаса вы едва ли узнали бы главную залу, еще недавно пребывавшую в состоянии мира и покоя, ибо примерно в час ночи она начала быстро заполняться посетителями. Мороз на улице не отпускал, и гости, заходя в тепло, хлопали в ладоши и отряхивали с ног налипший снег, громко требуя горячий эль и подогретое вино. Утолив первую жажду, все набрасывались на приготовленные минхером Беком деликатесы. Две прислуживавшие девушки в запарке носились между столами, едва успевая утирать пот. Из конца в конец залы неслись возгласы: "Кэти, сюда!", "Лейсе, поворачивайся!", и с каждой минутой шум становился громче и веселее. Всё пространство этой низкой, прошитой балками комнаты было сплошь заставлено столами и стульями, но посетителей набралось так много, что люди сидели по углам столов, на подоконниках, а некоторые, не найдя другого места, разместились на полу. Женщины устроились у мужчин на коленях, причем многие из них держали на руках детей. Ибо, воистину, в новогоднюю ночь место должно было найтись для каждого, никто из терпящих жажду или желающих повеселиться не мог быть оставлен за порогом, во власти мороза и снега.
     Гул голосов, отражаемый белеными стенами представлял собой настоящее смешение языков, ибо Харлем в описываемую пору переживал эпоху расцвета и в его кварталах обитало множество иностранных купцов, некоторые из которых пожелали в эту ночь развлечься в прославленной таверне.
     Здесь были французские торговцы шелком, англичане, торговавшие тончайшим сукном и бумагой, дельцы-евреи из Франкфурта и Амстердама, валлонские продавцы скота из Фландрии. Тут и там внимание привлекали костюмы членов каких-нибудь охотничьих гильдий, блиставшие на фоне коричневых камзолов, да яркие малиновые или пурпурные шарфы поблескивали в тусклом свете сальных свечей, что мигая и потрескивая, горели в подсвечниках.
     Среди присутствующих было также немало иностранных наемников – из Италии, Брабанта, Германии или еще Бог знает откуда, громогласных, агрессивных на вид, бренчавших шпагами и шпорами, заполнявших всё вокруг своей спесью и сквернословием. Они прибыли в Нидерланды к концу перемирия с Испанией, желая подороже продать свою шкуру и шпагу. Будучи все добрыми друзьями и собутыльниками, они громко перебрасывались через залу грубыми шутками, называя друг друга какими-то странными, фантастическими прозвищами. Бездомные и бесхитростные сорвиголовы, они не знали других имен, кроме тех, какими наделил их случай или незатейливый юмор их товарищей. Ни один из них, вероятно, не смог бы сказать, кто были его отец и мать и где он появился на свет, однако все они были осведомлены об успехах и доблести товарищей на полях сражений – у Праги ли, у Гента или Магдебурга, – являя собой боевое братство, не раз приводившее в отчаяние городскую стражу, в случае если к кому-нибудь из них надлежало применить закон.
     В час, когда у минхера Бека затеплилась надежда, что скоро уже его гости надумают расходиться по домам, дав ему наконец возможность поужинать и лечь в постель, в залу с шумом ввалилась очередная компания описанных выше молодцов. Своим здоровым видом, громкой болтовней и звоном шпор они внесли в таверну настроение буйного веселья.
     – Вот это да! – завопил один из них зычным голосом. – Кто там так уютно устроился в самом теплом углу этой чертовой дыры? Уж не наши ли разлюбезные философы? Диоген, дружище, – продолжал он еще громче, – в твоей лоханке найдется немного места для друзей?
     – Вокруг этого стола сколько угодно, о благородный Крысеныш, – весело прокричал Диоген в ответ, – но должен предупредить, что свободные места, как и всё, что находится в общем пользовании, в большом дефиците и с новичков причитается по глотку эля на каждого; такова цена сидячего места на этой скамье, которая готова принять тебя, если ты не будешь дураком.
     – Черт с тобой, – с готовностью согласились вновь прибывшие и без лишних церемоний принялись прокладывать себе дорогу сквозь густую толпу, не обращая внимания на возмущенные возгласы более трезвых посетителей по поводу их смятых накидок или отдавленных ног. Могло показаться, что всё пространство залы вдруг перешло во владение этих новых гуляк, которые только терпели присутствие здесь мирных бюргеров.
     Философы тем временем заказали еще старого рейнвейна, и Кэти с Лейсе поторопились принести им оловянные кувшины, полные вина, и заставить стол кубками. Вскоре Крысеныш и его приятели расселись на узких скамьях вокруг стола, тесно прижавшись друг к другу. Пифагор в результате, не удержавшись на оставленном ему краешке скамьи, скатился на пол, а Диоген водрузился на угол стола. Разбуженный шумом Сократ разлепил тяжелые веки и с изумлением озирался вокруг. Крысеныш, уместивший свое грузное тело как раз подле него, опустил ему на плечо свою огромную чумазую руку.
     – Привет, мудрый Сократ, – громко прохрипел он. Надеюсь, ты видел приятные сны?
     – Нет, – буркнул Сократ.
     – Не обращайте на него внимания, – рассмеялся Диоген. У него в голове дыра, через которую вылетело всё его хорошее настроение. Но можете мне поверить, он так мирно тут почивал и так сладко храпел, что должно быть, ему снились небеса и пение ангелов.
     – Мне снились все те прекрасные возможности, которые мы с Пифагором упустили этой ночью из-за твоей идиотской глупости, – проворчал в ответ Сократ, проснувшийся в значительно худшем расположении духа, чем было у него накануне.
     Пифагор издал долгий вздох и задумчиво уставился на дно своей кружки. Крысеныш и остальные переводили вопросительные взгляды с одного философа на другого.
     – Снова Диоген со своими фокусами? – полюбопытствовал Крысеныш.
     Сократ и Пифагор мрачно кивнули.
     – Кавалерские замашки? Какая-нибудь красотка, ради которой надо пожертвовать жизнью и наплевать на удачу? – с притворным сочувствием продолжал Крысеныш, между тем как лицо Диогена расплывалось в улыбке.
     – Такое поведение недостойно философа, – Крысеныш поднял палец, стараясь придать голосу всю возможную назидательность.
     – Ладно бы он только себе навредил, – проворчал Сократ.
     – Дал бы хоть нам насладиться дарами, которыми милостивая богиня хотела нас оделить, – елейным голосом отозвался с пола Пифагор.
     – Ну-ка, рассказывайте всю историю, – заключил Крысеныш.
     Вся компания в один голос завопила: "Историю, историю!" – и застучала кружками по столу, подняв такой шум, что он заглушил все прочие звуки.
     Пифагор, сосредоточивший на себе внимание публики, тусклым, обиженным голосом начал свой рассказ. Он поведал о событиях этой ночи, начиная с того момента, когда так неразумно была отвергнута возможность без особых усилий завладеть луковицей тюльпана стоимостью в пятнадцать тысяч флоринов, и до той ужасной минуты, когда молодая и очаровательная дама обратилась к ним с предложением денег и своего покровительства, столь же легкомысленно отклоненным.
     Крысеныш и его товарищи слушали очень внимательно. Особое удовольствие им доставило описание подробностей стычки на Дам-страт, сломанный нос Яна Тиле и обращение в бегство толпы с помощью горящего факела.
     – Браво! Вот это да! – время от времени кричали они, громогласно выражая сожаление, что им не удалось самим поучаствовать в столь занятном приключении.
     Сократ тут и там вставлял свои замечания, когда ему казалось, что Пифагор не совсем полно отражает его собственное геройство, Диоген же молчал, предоставляя друзьям изложить события так, как им нравится; воспоминания этой ночи, похоже, доставляли ему огромное удовольствие, потому что он всё время что-то весело напевал себе под нос.
     Подойдя к следующему этапу повествования, Пифагор с нескрываемым отвращением принялся передразнивать приятеля, жеманно выдавливая из себя:
     – Поднесите к моим губам вашу ручку, милая барышня, ибо я в данный момент не могу воспользоваться собственной.
     Его круглые, как бусинки, глаза взирали на слушателей в поисках сочувствия и, разумеется, в избытке его находили.
     Крысеныш, казалось, более других был разочарован развязкой этого эпизода, сулившего столь радужные перспективы.
     – Эта богатая наследница могла ведь в тебя влюбиться, – строго заметил он Диогену, – поднеся тебе как на блюде всё богатство и влияние ее отца.
     – Да я то же самое говорил, – отозвался Пифагор. – Что толку? А вы знаете, что он заявил еще раньше?
     – Ну?
     – Давайте сегодня ночью вести себя как порядочные люди, – процитировал Пифагор с всё возрастающим отвращением, – а не какие-нибудь бродяги.
     – Почему сегодня? – с недоумением спросил Крысеныш. – Почему именно сегодня?
     Пифагор и Сократ молча пожали плечами. Последовавшие за этим дружные удары кружками по столу, сопровождаемые громкими криками, требовательно призывали Диогена объясниться.
     – Почему сегодня? Почему сегодня? – неслось к нему со всех сторон.
     Лицо Диогена на миг стало совершенно серьезным – лицо, но не глаза, которые, по-видимому, ничто на свете не могло бы заставить стать серьезными.
     – Потому, – сказал он наконец, когда крики вокруг него немного утихли, – что в моем кошельке было три гульдена, что мой ночлег оплачен на три дня вперед и недавно геройской смертью умер мой главный кредитор. Таким образом, друзья мои, я решил, что могу себе позволить эту роскошь.
     – Какую роскошь? – презрительно усмехнулся Крысеныш. – Отвергнуть покровительство одного из самых влиятельных бюргеров этого города, стоявшее за восхищением его прекрасной дочери?
     – Отвергнуть всякое покровительство, дружище, – произнес Диоген с ударением.
     – Ха! На двадцать четыре часа!..
     – Да, на двадцать четыре часа, дружище Крысеныш, пока я не спустил свои три флорина и у меня есть крыша над головой – за которую я уже заплатил. В течение этих двадцати четырех часов я могу себе позволить делать только то, что мне нравится, и ничего другого.
     Он откинул голову и расправил могучие плечи с видом бесконечного удовлетворения, его насмешливый взгляд скользил по физиономиям окружавших его гуляк, нищих оборванцев и самодовольных бюргеров с их уважаемыми женами – все они глазели на него, разинув рты.
     – В течение этих суток, мой дорогой Крысеныш, – продолжал он, глубоко вздохнув, – то есть сегодняшнего дня, который только еще успел проклюнуться, и ночи, что неизбежно за ним последует, я намерен пользоваться роскошью говорить лишь тогда, когда мне это взбредет в голову, и молчать, если так велит мой каприз. Пока эти три флорина при мне и я знаю, что мне не придется спать под открытым небом, я буду верен только собственным прихотям: я буду мечтать когда и о чем пожелаю, петь что захочу, гулять в компании или наслаждаться одиночеством. Сегодня я не стану виться, как плющ, или растекаться лужей по столу. Никто не вправе будет указать мне на криво повязанный шарф, расстегнутые башмаки или надетую набекрень шляпу. Кроме того, о достойнейший из крыс, меня никто не заставит согнуть спину хоть на дюйм больше, чем я сочту нужным, и ничем я не буду обязан Цезарю, ибо не намерен принимать от Цезаря никаких милостей. В этот первый день нового года никто из живущих не сможет диктовать мне, что я должен делать, и, когда я усну сегодня в своей постели, уже оплаченной мною вперед, мне будет сниться, что я взбираюсь на вершину горы, которая пусть и не упирается в облака, но которую я сам смогу одолеть. Сегодня я человек, а не лоскут, что трепыхается на ветру по воле того, кто заплатил за это трепыхание своим покровительством.
     Пока Диоген произносил свой монолог и его молодой задорный голос разносился по зале – разговоры, смех, пьяное пение постепенно затихли и все присутствующие обернулись взглянуть на оратора, удивляясь, кто бы это мог быть. Добрые жители Харлема не испытывали никаких теплых чувств к иностранным наемникам, которых они дарили глубоким презрением, как за род их деятельности, так и за ту неистовость, что была проявлена ими при штурме городских стен – это событие у многих еще оставалось свежо в памяти. Таким образом, хотя говоривший и привлек их внимание, они были разочарованы, обнаружив, что он принадлежит к этому сброду. Женщины, однако, заключили, что он очень мил – с его сияющим взглядом и беззаботным видом, излучающим заразительное веселье. Среди присутствующих нашлись знатоки, заявившие, что его речь выдает в нем англичанина.
     – Я ничего хорошего не жду от этой нации, – произнес напыщенный горожанин, сидевший вместе с женой и домашними вокруг ломившегося от яств стола. – Я помню Лейстера Английского и его ораву, людей с распущенными нравами и сомнительной набожностью; все эти хвастуны и буяны слова доброго не стоили. Этот человек своим видом очень напоминает некоторых из них.
     – Ты всё верно говоришь, о мудрый житель достославной республики, – не замедлил Диоген откликнуться на эти слова, произнесенные вполголоса. – Мой отец был один из тех буянов, что прибыли сюда с экспедицией Лейстера. Конечно, он был англичанин с распущенной моралью и сомнительной набожностью, но добрый голландский пример и голландская кровь моей матери – упокой Господь ее душу – весьма поспособствовали моему благоразумию.
     Он окинул взглядом обращенные к нему лица, добрые и сердитые, благожелательные и исполненные негодования, или совмещавшие в себе сочувствие с укоризной.
     – Клянусь Богом, – проговорил он, закинув голову и разразившись громким хохотом, – никогда в жизни я еще не видел столько уродов.
     Между собравшимися пронесся недовольный ропот. Несколько человек привстали, злобно нахмурясь и стиснув кулаки. От этих признаков намечавшейся драки минхера Бека бросило в пот. Драка в его заведении в первое утро нового года! Это немыслимо! Он бросился к гостям, расточая весь свой запас любезностей.
     – Господа, господа! – уговаривал он. – Прошу вас, успокойтесь. Ради Бога, не обращайте внимания на этих людей.
     – Plepshurk!* [* Отребье (голл.).] Наглый сброд, – процедил тучный господин, красный от гнева.
     – Да-да, сударь, – запинаясь, кротко согласился Бек, – но ведь они иностранцы... они... они не знают наших голландских порядков... но они не хотели ничего плохого... они...
     Не так-то просто было утихомирить посетителей, особенно тех, что помоложе.
     – Вышвырни их за дверь, Бек, – потребовал один из них.
     – Сколько можно терпеть их бахвальство и наглость, – проворчал другой.
     Диогену и его друзьям оставалось лишь молча наблюдать эти возникавшие тут и там признаки скрытой бури и слабые попытки минхера Бека успокоить разгневанных гостей. Утерев выступившие после долгого смеха слезы, Диоген как будто между прочим достал из ножен Буцефала и принялся задумчиво изучать его лезвие. И тотчас вся компания сидевших с ним за столом весельчаков проявила внезапный интерес к своим шпагам, и полдюжины клинков сверкнули вдруг, отражая пламя свечей. Не знаю, этот ли невинный жест со стороны упомянутого выше наглого сброда послужил восстановлению спокойствия, но только в несколько секунд, словно по волшебству, в зале восторжествовал порядок. Минхер Бек издал вздох облегчения.
     – Всё, что вы сейчас говорили, сударь, было очень хорошо сказано, – раздался уверенный голос со стороны группы молодых людей, сидевших за соседним с философами столом, – но интересно послушать, что вы собираетесь делать во второй день нового года.
     Диоген не торопился с ответом. Человек, обратившийся к нему, был у него за спиной, его же внимание, похоже, всё еще было занято созерцанием Буцефала. Наконец, возвратив преданного друга в искусно отделанные ножны, он не спеша повернулся и со своего возвышения, поскольку по-прежнему сидел на краю стола, воззрился на собеседника.
     – Что я собираюсь делать? – вежливо переспросил он.
     – Ну да. Вы только что сказали, что в течение двадцати четырех часов вы вольны думать и действовать как вам заблагорассудится. Но что же завтра?
     – Завтра, сударь, – беззаботно ответил Диоген, – у меня будет так же пусто в кармане, как у бюргеров Харлема в голове, ну и...
     – И что?
     – И я стану неотделимой частью того сброда, к которому вы и ваши друзья, несомненно, меня причисляете. В кошельке у меня не будет ни гроша, и за горсть серебра я готов буду продать свою душу дьяволу, а шкуру – штатгальтеру.
     – А ваша честь, сударь? – Собеседник Диогена усмехнулся. – Кому вы завтра продадите это свое достояние?
     – Вам, сударь, – не раздумывая ответил Диоген, – если вам недостает этого товара.
     Гневная тирада готова была сорваться с уст молодого человека, он сердито посмотрел на Диогена, но что-то в облике последнего, в его насмешливом взгляде, веселой улыбке, похоже, смягчило вспыхнувшее было раздражение.
     – Неплохо, сударь, – заметил юноша, добродушно рассмеявшись. – Ваш язык разит наповал. Вероятно, рапирой вы владеете не менее искусно?
     – Послезавтра к вашим услугам, сударь, – беззаботно ответил Диоген.
     – Вы, видимо, зарабатываете на жизнь своим клинком? Нет-нет, я ничего не имею против, это весьма достойное занятие, хотя, как я понимаю, не слишком прибыльное.
     – Смекалка выручает меня там, где не удается справиться шпаге.
     – И вы, конечно, честолюбивы?
     – Только что я как раз говорил друзьям, в чем состоит мое честолюбие.
     – Ну, деньги, независимое положение – это всё понятно. Но наверняка в вашем возрасте и, скажем прямо, при такой внешности, женщины, или, может быть, одна из них, играют не последнюю роль в ваших мечтах.
     – Жизнь философа, сударь, – сухо возразил Диоген, – это не та комедия, где женщинам отводятся заглавные роли. Разве только в развязке.
     – Так значит, одна-единственная цель – полная независимость, которой можно достичь только при помощи богатства?
     – Значит, так.
     – А помимо этого, каково ваше заветное желание?
     – Чтобы меня оставили в покое, когда я вовсе не склонен болтать, – произнес Диоген с милой жизнерадостной улыбкой, полной иронии, за которой едва угадывалась неучтивость ответа.
     И снова собеседнику Диогена пришлось прикусить язык, ибо по какой-то необъяснимой причине он решил не ссориться с этим молодым грубияном. Его друзья взирали на своего приятеля с полным недоумением.
     – Какая муха укусила сегодня Берестейна, – прошептал один из них. – Никогда прежде я не видел, чтобы он был так обходителен с чужеземцами и так выдержан.
     Казалось, ответ Диогена ни на йоту не испортил настроения его собеседнику; после едва заметной паузы он с изысканной любезностью продолжал:
     – Вы оправдываете свое имя, сударь. Я слышал, ваши друзья зовут вас Диогеном, и я горжусь, что вы соблаговолили отметить меня, указав на недопустимость заслонять ваше сияние.
     – Прошу прощения, сударь, – довольно серьезно произнес Диоген, – моя грубость была совершенно неоправданна перед лицом вашей предупредительности. Уверяю вас, что причиной ее явился единственно тот факт, что, как некогда мой великий тезка, в данный момент я очень мало расположен к общению. Завтра, сударь, если вы пожелаете купить мои услуги, если вам понадобится моя шпага, моя душа или голова в обмен на предоставленный шанс укротить фортуну или жениться на богатой красавице, – что ж, я буду в вашем распоряжении и даже постараюсь оставить вас удовлетворенным моей вежливостью и исполнительностью. Завтра, сударь, у вас будут равные с дьяволом шансы заполучить мою душу за несколько тысяч гульденов, мои мозги – за какую-нибудь сотню, мою шкуру – за добрый ужин и мягкую постель; завтра меня снова схватит за горло желание разбогатеть любой ценой и у моих друзей не будет повода жаловаться на то, что я вздумал играть роль, которая так портит бесшабашного кутилу вроде меня, – роль порядочного человека. Ну а пока, сударь, я желаю вам спокойной ночи. Время позднее, и минхер Бек уже горит желанием закрыть эту обитель удовольствий. Что касается меня, то я не хотел бы, чтобы квартира, за которую я заплатил, осталась незанятой.
     Он встал навстречу подскочившему к нему минхеру Беку, на лице которого сияла предназначенная для завсегдатаев "Хромой коровы" дежурная улыбка, – и бросил ему три серебряных гульдена, которые тот потребовал в уплату за вино и эль, поданные благородным господам. Затем, встретив насмешливый взгляд своего недавнего собеседника, Диоген заметил ему с прежней веселостью:
     – У меня еще есть крыша над головой, и пока меня не начнет терзать желание позавтракать, я не намерен продавать ни душу, ни шкуру.
     Грациозно взмахнув шляпой с пером, он поклонился собравшимся и направился к выходу из "Хромой коровы" – с величием, достойным королевской приемной. За ним последовала компания его веселых собутыльников, сопровождая свой исход звоном металла, топотом тяжелых сапог и бряцаньем амуниции. Смеясь и громко переговариваясь, тянулись они к выходу, еще раз своим независимым поведением вызвав презрительное пожимание плечами и гневные взгляды добродетельных горожан.
     Обернувшись на пороге, Диоген поймал на себе множество робких взоров, исполненных нежности и дружелюбия. Взоры эти дарили ему женщины – молодые и не очень, Божьи создания, кажется, целиком сотканные из причуд и фантазий... Что-то в надменной дерзости этого нахала напомнило им о шуме прибоя, песне жаворонка, цветущих гиацинтах и молодых лиственницах на опушке леса. И не у одной из них встрепенулась медлительная голландская кровь, оказавшись во власти чудесных видений.

Перевод с английского.