С добром и злом

               
                «Не в силе добро, а добро в силе»
                (Зенон, древнегреческий философ)


ПРОЛОГ

… Стрелка часов словно застыла на цифре 8. Стефания Семполовская, уполномоченный Польского Красного Креста, знала, что руководителя этой всесильной организации можно застать на работе только в ранний утренний час. Она украдкой сверилась со своим брегетом, не доверяя громоздким напольным часам в приёмной: всё правильно, ровно восемь!

Ей было забавно наблюдать, как этот дюжий молодец в чёрной кожаной куртке заносит свой заскорузлый палец, нависая над клавишами машинки: прицелится – ткнёт пальцем в кружок с буквой, потом пошевелит губами, читая написанное, снова прицелится, по-смешному  останавливая занесённый палец у правого виска… Неслышно переступивший порог приёмной Дзержинский, глядя на подчинённого, усмехнулся: «Нечипоренко, ты что, стреляться собрался?». Улыбнулась и Семполовская. Вошедший подошёл и склонился к её руке, пригласив женщину в кабинет.

Нечипоренко как ошпаренный выскочил из приёмной и, поймав за руку сослуживца, проходившего мимо, удивлённо выпалил: «Он же ей руку целовал!»

- Кто, Дзержинский? – не удивился тот. – Ему можно.

- Так ведь, не наша она!

- А кто тебе сказал, что не наша?  Она, может быть, наш агент.

- Агент? В буржуйской шляпке? – Нечипоренко открыл рот от изумления.

- Форточку-то захлопни, простудишься! – Засмеялся тот и пошёл дальше по коридору…

Этого простодушного парня, недавно пришедшего на службу в чека, можно было понять. Идёт гражданская война. Добровольческая армия Деникина только-только откатилась от Москвы. С запада напирает Пилсудский. В коридорах ВЧК только и разговоров, что о борьбе с «бывшими», с контрреволюцией, саботажем, вредительством на фабриках и заводах, на железной дороге… А в самой Москве идут облавы и аресты. На каждом перекрёстке карикатурные плакаты на буржуев в котелках и дам с вуалетками, торгующих на Хитровке залежалым барахлом.

Карикатура всегда чувствует себя хорошо на революционной почве: вот оно, толстое брюхо генерала, проткнутое штыком. Это просто и доходчиво! Вот он, помещик, удирающий под ударами навозных вил. А  вот он, буржуй на четвереньках, а верхом на нём пролетарий…«Наши буржуи пришли бы в ужас от этого плаката!» - писал в австрийский газете репортёр Эгон Киш.

Плакат – он как термометр происходящего вокруг: Пилсудский вместе с Петлюрой? Вот вам сразу пылающий кровью и огнём, как теперь сказали бы – баннер: «Последний пёс Антанты. Долой шляхту и её приспешников!»…

Пляской жизни и смерти назвал те дни Дзержинский. Нужно ли снова говорить о том, сколько было пролито крови, в том числе и безвинной? Нужно! Но тогда необходимо обязательно вспомнить и о волне бандитизма, захлестнувшего всю страну, о бесчисленных ночных убийствах и грабежах в центре и на юге России, о детской беспризорности, пополнявшей ряды грабителей… «Первый призыв» ВЧК действительно верил вместе со своими руководителем, что принципы справедливости и новые законы новой России возобладают над этим  морем крови и грязи. Не получилось сразу, увы! Организованная преступность, действительно,  как огня боялась этих первых чекистов. Но ещё больше она боялась своих главарей и их однодельцев, соблюдавших и за решёткой нерушимую преемственность: во всех случаях поступать не по закону, а по понятиям.

Юлиан Семёнов, подаривший нам незабвенного Штирлица, в своём романе «Горение» (о раннем Дзержинском) с удивлением писал, что все зарубежные газеты орали в то время об этой зверской «чека», которая расстреливает грабителей и вооружённых бандитов тут же, на месте, без суда и следствия; арестовывает безвинных послов Франции и Англии, будто бы уличённых в заговоре против советской России. Но ни одна из этих газет не писала, в каких жутких условиях жила Россия, обложенная со всех сторон чужеземными заговорщиками в лице основных стран мира… «Они не писали о Максиме Горьком, не писали о Чехове, о Станиславском… Глинку замалчивали: пьяница, эмигрант, в Германии… отринул Русь-матушку»… Но Юлиан Семёнов был уверен, что когда-нибудь найдёт своё место в отсчёте столетий и решительность первых чекистов, заслоняющих в то время страну от великих бед… Фантастические времена,  рождают фантастические поступки и легенды, - говорил он, - и это справедливо: они подотчётны самой истории.


…Тем временем Дзержинский у себя в кабинете предложил даме стул с широкой спинкой: «снимать пальто не советую, у нас прохладно… Вы когда приехали?»

- Вчера вечером. Жалею, что разминулась с пани Катериной, - вздохнула Семполовская.

- Пешкова в Сибири. Я ей помог с отдельным вагоном. Ну, а у вас там как дела? Ште Польска не сгинела?

- Напрасно иронизируете, пан Феликс. В нашем Сейме предложено из этой песни сделать государственный гимн.

- Не удивлюсь! Между прочим, наши самостийники, подражая полякам, уже поют – «Ште не вмерла Украина!»

- Ще, - поправила Семполовская.

- Что?

- «Ще», - повторила она. От вашего «ште» за версту несёт лехом.

- Да какой я лех! – отмахнулся Дзержинский.- У отца земли было всего четыре волока, а в семье девять человек.

- Четыре – это… - замешкалась гостья.

- Около 20 гектаров, - подсказал он.

- Не густо! – согласилась она. – Поэтому вы и подались в революционеры. Так?

- От вашего «так», пани Стефания, тоже за версту несёт неисправимым лехом… Но, пше прашам, чем могу служить?

- Пленные! – озабоченно наморщила лоб она. – Вы хоть знаете, сколько сейчас в Польше российских пленных?

- Знаю: около девяноста тысяч. Но наше правительство считает, что вот – вот разразится революция в Германии…

- И вопрос о пленных отпадёт сам собой, - подхватила она. – Сомневаюсь!

- Я тоже, - кивнул Дзержинский.- Но начало всё – таки положено, благодаря вашим совместным усилиям  с Пешковой обменены и вернулись домой первые десять тысяч человек…

                ОСОБЫЕ  ОТНОШЕНИЯ  С  ДЬЯВОЛОМ ?

Наверное, автору необходимо вильнуть  чуть в сторону и обратиться к проблемам взаимоотношений Польши и России в те времена. В мартовские дни 1918 года Пилсудский во главе нового независимого государства, родившегося в результате ленинского декрета, как и Финляндия, в какой-то мере помог советской власти. На Москву шли дивизии Деникина. А польские войска, оснащённые французским и английским оружием, стояли на потихоньку прихваченных Польшей землях Волыни и Беларуси, и только наблюдали за происходящим. В те дни Пилсудский откровенничал: «Если бы тогда победила белогвардейщина, началась бы реставрация Российской империи. Нам такой поворот событий был бы ни к чему!»

Тут можно понять Пилсудского: пришёл бы конец только что возникшим государственным образованиям от Чёрного моря до Балтии. Польша, в лучшем случае, могла бы воспользоваться лишь этнической границей, а в худшем – стать какой-нибудь федерацией в имперской России.

- Но это мы уже проходили! – восклицал Пилсудский и, объявив себя «Начальником государства», торжественно предупредил Ленина и Троцкого, что он, бывший подданный России, будет держать нейтралитет, игнорируя давление со стороны Антанты…

Правда, этот «нейтралитет» вылился чуть позже в необъявленную войну… По мысли Ленина, вступление Красной армии в Польшу должно было привести там к установлению советской власти, что вызвало бы революцию в Германии… Этого особенно жаждал Троцкий, которому уже наскучило крутиться между Москвой и Петроградом. Сибирь была занята чехами, на Дальнем Востоке хозяйничали японцы. Все пути для Троцкого восточнее Волги были пока перекрыты… А вот красные стрелы, появившиеся недавно на его картах, заманчиво пронзавшие Восточную Европу,  – это было бы куда перспективнее! Так, во всяком случае, думалось Троцкому, ставшему вдруг в революционной России непререкаемым военным авторитетом. Что ж, мечтать не запретишь…

А в результате всех этих и других невразумительных действий в стычках с Польшей, на её полях были оставлены десятки тысяч пленных. Самые большие потери понесли конармия Будённого на львовском направлении и усиленный пехотными подразделениями Тухачевского конный корпус Гая, которому пришлось бежать из-под самой Варшавы.

Непотребные выражения, звучавшие со смешной картавинкой в адрес Троцкого, заставляли бледнеть секретарей – машинисток и без этого много чего услышавших под высокими потолками Кремля. Сам же Троцкий, вернувшийся в Москву, всячески старался избегать встречи с Лениным…

Вот тогда-то и набрал силу Пилсудский в роли отца и спасителя нации! Он больше полугода не шёл ни на какие переговоры с советским правительством, мечтая возродить Речь Посполитую в границах 18 века. А правительство новой России настаивало на переговорах, но при одном условии: освободить захваченные  Польшей земли Украины и Белоруссии.

Известна пословица: «Паны дерутся, а у холопов чубы трещат!». Так было и с пленными красноармейцами, которые буквально вымирали в польских лагерях. Опьянённая недавними успехами шляхта содержала их в нечеловеческих условиях. Об этом говорят многочисленные документы международного Красного Креста и архивы Польши  и СССР… В сентябре 1920 года начались, наконец, в Берлине переговоры между представителями Красного Креста Польши и России. Велись они в соответствии с Женевскими соглашениями «относительно облегчения участи жертв войны – гражданских и военных лиц»…

При желании можно во всех подробностях об этом узнать в Интернете. А заодно и уяснить для себя, откуда стали «расти ноги» у Катынской трагедии, споры о которой не прекращаются между Польшей и Россией до сих пор.

Если говорить об исторических ресурсах в сети, то читатель, не посвящённый в подоплёку  дела, может впасть, например,в однобокие выводы, ознакомившись с переводом текста из «Encyclopaedia Britanica Online». Здесь, скажем сразу, можно утонуть в массе фактов, обличающих только советскую сторону. А познакомившись с книгой «Катынский лабиринт» Владимира Абаринова, начинаешь понимать, что всё в этом деле не так просто… Но и тут ловишь себя на мысли, что путь к правде у спорящих сторон всегда был долгим, прежде чем прийти к согласию.

Напомним всё же, что в смоленском лесу у Катыни были расстреляны, прежде всего, польские офицеры и жандармы, проявившие садизм против советских граждан в 1918-1920 годы. Как следует из советских документов, «рядовые из польского простонародья расстрела в основном избежали»…

Но много это или мало – «в основном»? Здесь стороны расходятся в цифрах и предъявляют друг другу претензии уже три четверти века.

А тут ещё, к сожалению,  очередной польский президент решил снова наступить на общие больные мозоли. Политический зуд – не лучший советник в таких делах. Недавно, в очередную годовщину этой трагедии, самолёт президента, как известно, в непогодь, несмотря на предупреждение российских авиадиспетчеров, потерпел аварию. В результате катастрофы вместе с президентом погибли и его сановные спутники… И опять начались споры на тему «кто виноват?»…

Признаться, у автора этих строк течёт в жилах и толика польской крови. Автор иногда болезненно воспринимает бездоказательные выпады в адрес польского народа. Мне, например, всегда не по душе было читать высказывание Энгельса о том, что «…поляки, кроме задорных глупостей, ничего в истории не сделали»… Что ж, вспомним, что и Маркс вместе с Гегелем отказывали половине славянства в будущем. А это значит – и полякам тоже. В этой связи я всегда вспоминаю Александра Дюма, который сравнивал историю с гвоздиком, на который при желании можно повесить всё что угодно… Ладно, не будем так уж строги к основоположникам коммунизма: на зтот гвоздик они успели много чего лишнего понавешать.

Да, это было время, как сказали бы сейчас, добра и безудержного зла в одном сосуде, наполненном до краёв жестокостью и нежностью, остервенением и душевностью, невежеством и равнодушием на фоне целых пластов населения, враждующих с себе подобными. И это могло происходить только в большом людском сообществе, каким была Российская империя в период своего послеоктябрьского распада.

Маленьким европейским странам и тем, родившимся после Октября, подобный апокалипсис, испытанный Россией, не грозил. На то они и маленькие: выживут, выплывут, выгребут!.. А вот как быть с большой страной, с её геополитическим мышлением, раскинувшейся между двумя океанами и ещё одним у своего изголовья? И как навести на этих огромных просторах мало-мальский порядок, который и прежде-то оканчивался за пригородными заставами обеих столиц? И где ещё, в каком государстве могли сегодня любить, а завтра, в одночасье, ненавидеть монаршую волю, восстать и низвергнуть в тартарары всё, что создавалось народом веками?

…Идёт зима 1919 года. Екатерина Павловна Пешкова, венчанная супруга и первая жена пролетарского писателя, живущего сейчас в тёплой Италии, согнувшись от тяжести, с нагруженными до краёв широкими санками пробирается по заснеженным улицам к тюрьмам. Этих заведений в Москве много – Лубянская, Бутырская, Новинская женская, Таганская мужская.

Вдвоём со своим заместителем по Красному Кресту, адвокатом Михаилом Винавером, развозят они немудрёную помощь с продуктами, одеждой, книгами. В бюро уполномоченного Красного Креста по России числится всего три сотрудника. Это только в 1921 году организация расширится. Но и работы прибавится!

Отметим, что все служащие бюро к тому времени утверждались особым отделом ВЧК, получали одинаковую зарплату и обязательный месячный паёк, который приравнивался к месячной передаче для одного заключённого. А вот уполномоченному бюро и его заместителю пайков не полагалось.

- Мы же с Винавером тягловая сила, - усмехалась Пешкова, – а сенного сарая в бюро не предусмотрено.

Она всегда говорила своим сотрудникам, что кроме долга – понятия в большевистской России несколько размытого, есть ещё такое твёрдое понятие как честь. Вот его никогда нельзя преступать!

Скажем сразу, что её кандидатура в этой международной организации европейских деятелей устраивала, а вот в правительстве новой России у Пешковой находились оппоненты. Да и партийную верхушку настораживало то, что она, бывшая зсерка, ни в каком виде не приемлет власть большевиков. Как и её венчанный супруг, она в разговоре с окружающими произносила холодно: «они»…

С Горьким она рассталась ещё до революции, но всегда относилась к нему уважительно, доброжелательно.  Выезжая за границу, виделась с ним в Италии и Швейцарии. А когда писатель вынужден был перебраться в СССР, Екатерина Павловна настояла на том, чтобы их сын Максим жил в её квартире на Машковом переулке (в будущем – улица Чкалова).

Были и другие причины, заставлявшие властные структуры относиться к ней с предубеждением. Но на то они и «структуры», чтобы проводить негласные слежки за людьми из её окружения, которое и так не очень-то скрывало своё отношение к новым порядкам.

Как ни кажется это странным, но поддержал и настоял на её кандидатуре Дзержинский. Он первым понял, что при нормальных взаимоотношениях с Пешковой, которую в Европе хорошо знали, если она возглавит в России Политический Красный Крест, можно извлечь определённую выгоду и для ВЧК. Надо лишь правильно объяснить ей, что некоторые вопросы, коль ей так и так предстоят поездки за рубеж, должны интересовать не только её организацию, но и страну, в которой она живёт.

Дзержинский сумел убедить Екатерину Павловну, что лучшего места для её организации, чем в здании ВЧК, ей не сыскать. Тут и охрана грузов, прибывающих из-за кордона и само место, охраняемое круглые сутки… Словом, он предложил Пешковой помещение в здании на Лубянке. Позже, правда, Пешкова переедет почти рядом – на Кузнецкий мост… А сейчас… Сейчас она была ошарашена:

- Вы с ума сошли, Феликс! В самой чека?!

- Это то, что сейчас вам надо! – твёрдо повторил он. – Больше того, я знаю, что у вашей организации временные затруднения с деньгами. Я посоветовался с аппаратом, мы можем выдать взаймы 5 миллионов рублей.
 
- Ох, мне бы лучше специально оборудованный и охраняемый вагон для поездок в Сибирь…

- Будет вам и вагон, и охрана будет!

- И ещё, - замялась Пешкова, - лично мне необходимо удостоверение на русском языке. Моё, на французском, вызывает у комендантов станций лишнюю подозрительность и кучу вопросов.

- Будет и такой документ!

- Вы, Феликс, как святочный дед Мороз! Даже не верится, что всё этот будет. А взамен от нас чего потребуете?

- Только одно: сообщать нам о необычных просьбах и предложениях, с которыми обращаются к вам  отдельные лица и организации.

- Понимаю, - кивнула Пешкова, - об отдельных лицах, вызывающих у нас  недоверие, я подчёркиваю – у нас! – будем сообщать…

 Через два дня в кабинете Дзержинского раздался звонок: "Фэликс, у тебя лишний миллиончик не завалялся?"

Дзержинский усмехнулся: «Я думал, Ёсиф, только у меня хорошие осведомители»… Они давно были со Сталиным на «ты», в отличие от Ленина и Троцкого, с которыми близкие отношения так и не сложились. Дзержинский догадывался, что по меркам обоих он не был интеллигентом. «Недообразованность», как однажды выразился Троцкий, мешала многим большевикам, в том числе и Дзержинскому со Сталиным «правильно смотреть на вещи и мыслить категориями»… Об этом, кстати, позже писал Троцкий в своих мемуарах. Что подразумевал он под этой "правильностью смотреть на вещи" – пойди, разберись!

Но в Кремле уже тогда были убеждены, что в отличие от Троцкого, у Дзержинского имеется уникальный опыт, нажитый в десятилетних ссылках и скитаниях по тюрьмам. Отличаясь исключительной честностью, он даже в заключении умел заставить уважать себя не только уголовников, но и  разномастную шпану. При всём этом его непоказная аскетичность в жизни и в быту давала ему лишний повод и в своей работе быть всегда требовательным к подчинённым…

Между прочим, жена его, Софья Сигизмундовна была такой же одержимой в работе и строгой в жизни. Но в отличие от супруга, она постоянно принимала сторону униженных и оскорблённых. Наверное, в этом сказывалось ещё и внутреннее сопротивление всякому давлению, особенно свойственное представителям малых народов, какими чувствовали себя в царской России поляки, литвины, эстонцы, латыши и другие. Они и в тюрьмах, быстро сближаясь, создавали здесь обособленные коллективы, имели свои «общаки», на которые не покушались даже матёрые уголовники.

…- Но ты, Фэликс, так и не спросил, откуда я знаю про твои миллионы, - продолжал свой разговор Сталин.

- Догадываюсь, усмехнулся Дзержинский, кто-то из моих услужливо шепнул этому стратегу! Он всегда стремится на чужом коне в рай въехать.

- В Писании, Фэликс, сказано: «Не завидуй!»...

- Про коня и Троцкого в Писании ничего не сказано.

- Правильно, там сказано: «…ни вола его, ни осла его…».

- «…ни всего, елико суть у ближнего твоего», - закончил фразу Дзержинский.

- Фэликс, откуда у тебя такие познания в Писании? Я-то ладно, я поп несостоявшийся, а…

- А я ксендзом хотел быть, да тюрьма дорогу перегородила.

- Не знал, не знал. Но к делу, не передашь ли свои миллионы Моссовету?

- Там их в два дня прожрут, товарищ Сталин. И концов не сыщешь!.. Это был их условный сигнал: официальное обращение говорило о том, что в кабинет зашёл посторонний. Сталин молча положил трубку. Но и тогда, и позже, когда он уже в полной мере овладеет ситуацией и придёт к власти, он всегда будет помнить, что в этой организации издавна находится солидный золотой и бриллиантовый реквизит.

Без этого запаса чекисты не могли бы похитить  и привезти для допросов в Москву начальника Русской армии генерала Миллера, которому после  Врангеля и Кутепова были переданы все полномочия. Тридцатитысячное формирование осталось за рубежом без своего командующего и довольно быстро рассеялось по всей Европе… А известная операция «Трест», потребовавшая немалое количество затраченных средств? Об этом хорошо помнят многочисленные кинозрители по фильмам «Операция «Трест» и «Бег»…

Однажды, пользуясь соседством, Екатерина Пешкова зашла к Дзержинскому и рассказала, что к ней обратился известный венгерский журналист Эгон Эрвин Киш. Он, мол, наслышан о дружбе её с Дзержинским и что тот ведает сейчас железнодорожным транспортом, поэтому просит какой-нибудь пропуск для проезда по южным магистралям.

- Почему именно по южным? Вы знакомы с ним?

- Знакома. Он лоялен к нам. И не удержим.

- Ну, раз он такой неистовый, дадим ему пропуск. На целый месяц  дадим, но при одном условии: сообщать с каждой узловой станции о количестве вагонов и паровозов, загнанных в тупики.

- Договорились! – вздохнула Пешкова. – Как это у вас называется: «Секретный сотрудник»?

- Не продолжайте, Екатерина Павловна, ради Бога! Это очень важно для меня. И в ваших поездках по Сибири прошу учесть  мою просьбу…

И действительно, неистовый журналист Эгон Киш уже через неделю с небольшим сообщил с  пограничной узловой станции: «В-94, П-31». Это значило, что в длительном отстое на запасных путях стоят столько-то вагонов и паровозов… А из Нарынкола (окрестности Дербента) на Каспии, он протелеграфировал открытым текстом: «Остров забытых вагонов».

Незадолго до кончины Дзержинского, ему из Венгрии пришла бандероль. На обложке, пахнущей свежей краской, стояло имя Эгона Киша и название книги «Цари, попы и большевики». В ней Киш делился с читателями интересной подробностью о том, что в России «между вагонами перекинуты небольшие мостки и их перекрещивающиеся половинки, ритмично ударяясь друг о друга, звучат не так, как в Германии, а сугубо по-российски: «таррара-таррара-бжинт, таррара-таррара-бжинт»…

Дзержинскому эта тарабарщина понравилась, он иногда спрашивал у Пешковой: «Вы откуда (или куда) таррара – бжинт?».

А у неё на эти «бжинты» ушло добрых полтора десятка лет. Равным образом приходилось ей и её штабу помогать мусульманам и православным, католикам и безбожникам, толстовцам, грузинским меньшевикам, сионистам, участникам красного, белого, зелёного  и многих других движений. Дело доходило до смешного: однажды ей лично пришлось заступаться  за тех, кто, находясь в застенках, решил, не выходя на работы, отпраздновать юбилей создания РСДРП.

О работе Екатерины Павловны Пешковой и возглавляемой ею организации писать неимоверно трудно. Сама Пешкова практически не оставила после себя письменных свидетельств о своей деятельности. Писем вообще-то много, но в них мало необходимой конкретики на эту тему. Есть воспоминания  тех, кому она помогла, но в них содержатся только факты о помощи – из Омска, Новониколаевска, Барнаула, Омска, Читы, Иркутска… Автор этих строк попытался узнать что-либо о работе её визави – Стефании Семполовской. Но и в польских архивах, тех, что могли быть доступны, почти нет ничего.

Семполовская была старше Пешковой на 7 лет. Кроме того общего дела, которому они обе отдавали себя без остатка в полном смысле этого слова, их другое не связывало, семьями они тоже не были обременены. Хотя, если ворошить отдельные факты, то определённая связь всё же существовала! И та, и другая, скажем так, без помощи свыше вряд ли сумели бы показать все свои душевные качества страждущим в заточении. Как бы странно это ни звучало, но главная опека обеих исходила, с одной стороны от главы Польского государства, а с другой – от не менее значимой фигуры в СССР. И тот,  и другой относились к этим женщинам с трепетным вниманием. Почему? Да потому, наверное, что в силу определённых обстоятельств -  пусть косвенно, пусть по долгу службы -  были сами виновны в тысячах загубленных жизней. А вот в этих, опосредованных случаях, могли хоть как-то очистить свои души от налипшей на них пагубы… Не углубляясь в дальнейшие рассуждения, вспомним вместе с читателями непреложную истину о том, что «дорога в ад  выстлана благими намерениями."               

Во всяком случае, этот наш подзаголовок «ОСОБЫЕ ОТНОШЕНИЯ С ДЬЯВОЛОМ ?» и знак вопроса оставляют читателям и автору возможность поразмыслить, был ли в своё время ВЧК «топором государства», как его называло большинство представителей белой эмиграции? И не нужен ли подобный топор России сегодня, которую без всякой жалости разворовывают нынешние нувориши, эти Ваньки – Каины, то и дело ныряющие за рубеж во избежание суда на родине, их взрастившей? У этих никогда благих намерений не было…

                ИСПЫТАНИЕ  СИБИРЬЮ

Что касается Пилсудского, то он был человеком образованным, учился в одной и той же гимназии с Дзержинским, прошёл в юности те же «университеты», что и железный Феликс. Старший брат Пилсудского, между прочим, должен был разделить судьбу старшего брата Ленина. И только в последнюю минуту казнь за покушение на цареубийство была заменена на сибирскую ссылку. Побывал в той же ссылке – на севере Енисейского края и младший брат – Юзеф Пилсудский. Будущему властителю Польши минуло тогда 18 лет. Но чемодан с динамитом, который он доставил на квартиру заговорщиков, ему не простили.

Даже сейчас, по истечении стольких лет,  диву даёшься, кого только ни побывало в этих сибирских ссылках! Ещё до декабристов в Забайкалье был сослан любимец Петра, прадед Пушкина – Ганнибал. Окончил свою жизнь в Берёзове Меншиков с семьёй, сосланный ПетромII. Сидели в этих «тёмных краях» картографы, учёные, политики артисты, писатели… Да и пришлого народа хватало, неучтённого. Эти засоряли Сибирь нещадно!.. Но мы опять ступили в сторону. Пора возвращаться!

Дзержинский о бывших революционерах, которые в юности потрясали бомбами, говорил так: «Эти социалисты красного толка с возрастом быстро теряют свою боевую окраску»…
Вот и в одном из разговоров со Стефанией Семполовской он произнёс: «Редиски!»

- Что такое «редиска», - поинтересовалась она.

- Жодкевка, - хмыкнул Дзержинский.

- А-а!  Ред – иска… Заимствованно у англичан: «Ред» - красный.

- Если говорить о корке, то так. А внутри – белая.

- Я, наверное, по-вашему, тоже редиска, как и пани Пешкова, так?

- Вы обе – особый сорт! Вас не угрызёшь!

- Это так! – засмеялась Семполовская...

А мы, поскольку у нас с читателем под рукой машина времени, немного сдадим назад …Специально оборудованный вагон со знаком Красного Креста готовился для пути в Сибирь. Всё здесь было продумано до мелочей, даже душевая для персонала имелась. Отдельные шкафы – ячейки со списком на дверцах – кому, что, сколько. Одним заключённым, судя по их письмам, требовались лекарства, другим одежда и обувь, третьим – книги. Некоторые просили о юридической помощи. Всей хозяйственной частью  - вплоть до пробивания пайков для персонала на отдельных станциях, руководил наш старый знакомый – тот дюжий молодец, который так и не овладел пишущей машинкой в приёмной ВЧК. Зато он, Фёдор Нечипоренко, лихо играл на балалайке.

Уже на третьи сутки, за Уралом, Пешкова убедилась в многочисленных талантах нового сотрудника: он успел и свежим хлебом разжиться, и всех стрелочниц на запасных путях  перещупать. Главное же, что удивляло Екатерину Павловну, молодёжь к нему сама липла как мёдом намазанная, стоило ему только достать свою балалайку… Вот и в этот раз, в Омске, под хохот невесть откуда возникших девчат, Фёдор своим зычным голосом уже выводит:


     Я вчерась в Сибирь прибыл,
     Сибирячку полюбил –
     За её передний профиль
     И горячий задний тыл.

- Хам ты, Федька, и неуч: «передний профиль»! – Выговаривала ему Пешкова.

- Так частушка же! В ей всё в жилу!

- Кроме «заднего тыла»! – Не может сдержать улыбки Пешкова.- Учти, завтра нам в тюрьму, приготовь ватники для шести человек, лекарства и по три рубля каждому. Им это будет, как ты говоришь – «в жилу»!..

Здесь требуется небольшое пояснение. Речь идёт о рублях инвалютных. На эти деньги можно было почти месяц прожить. Фунт коровьего масла стоил в магазинах Торгсина (торговля с иностранцами)  раз в 25 – 30 дешевле, чем на рынке. Это было большим подспорьем для политических заключённых, особенно ссыльных… Годы спустя, крестьянский поэт Николай Клюев, находившийся на поселении в Томске, благодарил в письме Пешкову за такую помощь: «Я не бедствовал целый месяц! – сообщал он ей радостно, - огромное вам спасибо!»…

Через руки Екатерины Павловны Пешковой прошло свыше 14 тысяч писем с подобными просьбами, в том числе и от иностранных граждан, томящихся в тюрьмах России. Это – за период с 1921 по 1937 годы… А что она могла дать им взамен? Только тепло и доброту своего сердца: помочь одеждой, едой, юридическим советом, организовать поиск бесследно пропавших, передать слёзную просьбу в государственную организацию (если она дойдёт до такого же доброго сердца, что случалось далеко не всегда).

Что могла большего сделать эта правозащитница, смело торившая свой нелёгкий путь в новой, вздыбленной стране, в окружении людей, редко благожелательных, а иногда просто враждебно относящихся к её деятельности?

…В Чите на крышах уже стаял снег. Просели двухметровые сугробы. По-весеннему тёплый ветер гнал вдоль Кенонской впадины через весь город колючий песок. Наняв извозчика у гостиницы с многозначительным названием «СЕЛЕКТ», Пешкова с адвокатом Винавером и с Фёдором отправились в местную тюрьму.  Там должны были сидеть два поляка, укравшие год назад в привокзальном буфете творожные лепёшки. Здесь их готовят по-бурятски, высушивая до твёрдости сухаря… Эти бедолаги позарились на них с голоду и, вместо того, чтобы следовать со своим эшелоном на родину, оказались в тюрьме. «Чёрт нас попутал!» - писали они Пешковой.

Надо было проверить, так ли всё было на самом деле и, если возможно, отправить их в Варшаву…В кабинете начальника тюрьмы стоял густой запах кислого перегара. Сам начальник, обросший многодневной щетиной дядя, без кителя, но в полосатой тельняшке, грузно восседал за столом. Не встав при появлении гостей, он силился прочесть удостоверение, протянутое ему Пешковой. Чувствовалось, что он видит перед собой только крупную фигуру Фёдора.

- Ну и чо, паря, тебе надо?

-Вы хотя бы встали, перед вами женщина! – строго заметил Винавер.

- Ах ты, гнида столичная! – взревел тот, выпучив осоловелые глаза, и двинулся на Винавера, нашаривая в кармане пистолет… Дальше всё происходило как в немом кино. Фёдор тычком ноги в грудь опрокинул «тельняшку». В руках у Фёдора появился наган:  «Встань, полундра, и слушай! Перед тобой сотрудник центрального аппарата!»

Екатерина Павловна впервые попала в подобный переплёт. Она не помнила всего того, что творилось дальше. Фёдор звонил куда-то по телефону. Вскоре в кабинете появился, представившись гостям, местный уполномоченный ВЧК по Забайкалью…А выходили они из тюрьмы уже впятером – с двумя поляками. Как оказалось, они не были толком даже зарегистрированы в этом заведении. Но сидели! И могли бы  сидеть в нём, как говорится, до морковкина заговенья… Фёдор громко возмущался в вагоне: «У них что? У них закон – тайга, прокурор – медведь?». Винавер пытался убедить Фёдора, что такие порядки – по всей стране, как только чуть отъедешь от Москвы. Фёдор с этим никак не мог согласиться, а к вечеру напился. Екатерина Павловна молча покачав головой, сказав Винаверу: "Это кризис доверия. А мудрость – дело наживное. Он парень надёжный!"

Несмотря на некоторую помощь ВЧК, а потом и ГПУ, во главе которых стояли Дзержинский, Менжинский и Уншлихт, поляки по национальности, благоволившие к Пешковой, 25 августа 1922 года специальной комиссии ГПУ пришлось вынести постановление о прекращении деятельности ПКК. Взамен этого, правда, вскоре появился ПОМПОЛИТ (помощь политическим заключённым).

Почему произошла эта своеобразная поправка в аббревиатуре организации? Случилось это, как позже выяснилось, не без участия прежних знакомых и дальних родственников Троцкого, окопавшихся в московском, чешском, польском и шведском банках, которые сумели донести до кремлёвского правительства слухи о больших суммах, которые проходят через Красный Крест для выкупа и обмена отдельных категорий заключённых и дальнейшей их отправки через Польшу в землю Ханаанскую.

- Еврей, не еврей, а из России бегут скорей! – докладывал Сталин Ленину в Горках.

- Лучше бы их в концлагерях подержать, а денежки за выкуп в пользу государства изъять.   Поставьте в известность Троцкого. Только аккуратно! Это и в его интересах, – резюмировал Ленин.

Но аккуратно, скорей всего, у Сталина не получилось, да и не любил он что-либо кому-то аккуратно докладывать. А выводы из этой истории Троцкий «со товарищи» сделал крутые: организацию прикрыли. Ну, а в дальнейшем, с помощью международного Красного Креста, поменяв вывеску, вновь открыли,… Правда, у Дзержинского вскоре после этого начались трения с председателем Госбанка Ароном Шейнманом, который не торопился кредитовать развитие тяжёлой промышленности и, главное, тормозил  снижение розничных цен в стране. Результатом этого и стало письмо Дзержинского, адресованное Председателю Совнаркома и Совета Труда и Обороны Алексею Рыкову, в котором он писал, что такой «политики правительства» он не разделяет… Но мы опять убыстрили шаг, вернёмся назад.

Итак, ПОМПОЛИТ. Почётным председателем, как и прежде, здесь состояла Вера Фигнер – потомственная дворянка, бывшая террористка, член Исполнительного комитета той самой «Народной воли», которая открыла в Российской империи охоту на самодержцев. Фигнер  в свои семьдесят лет  выглядела женщиной суровой. Отсидевшая 22 года в царском каземате, она, по её словам, отшагала от стены до стены в одиночке расстояние, равное земному экватору. Так что здесь, в этой правозащитной организации, она не являлась просто «свадебным генералом»… Удивительно, конечно, но подобную ситуацию можно было создать только в Москве! А в провинции  сразу бы «под микитки» - и в психушку, хоть их и в столице хватало.

В 1938 году «ПОМПОЛИТ» навсегда прекратил своё существование – с помощью власти, разумеется. Сталин о деятельности Пешковой говорил без экивоков: «Чем бы не тешилась, лишь бы не вешалась!»… К 1926 году он уже стал пробовать крепость своих мускулов на рычагах государственного управления… За полтора года до своей кончины  «Фэликс», в поддержку «Ёсифа» против Троцкого, привёл в сталинские ряды 25 тысяч чекистов. Это в значительной степени определило победу Сталина, как он говорил, над неуживчивым Львом сионским.

ПОСЛЕСЛОВИЕ.  Можно по-разному ныне относиться к деятельности Дзержинского на всех постах, им занимаемых, потому что он и на этих всех постах был в одном лице. Борьба с беспризорностью  - его безусловная победа. А вот борьбу с новой чиновной Россией он не сумел довести до конца: инфаркт! Но он вёл этот поединок до последнего вздоха. Не так уж случайно, за несколько дней до своей трагической смерти, он писал Рыкову: «…если не найдём правильной линии в управлении страной и хозяйством – оппозиция наша будет расти, и тогда страна найдёт своего  д и к т а т о р а  -  п о х о р о н щ и к а  революции,  - какие бы красные перья ни были на его костюме»…

А на пленуме ЦК и ЦКК он произнёс свои посмертные слова: «…если вы посмотрите… на наш неслыханный бюрократизм, на нашу неслыханную возню со всевозможными согласованиями, то от всего этого я прихожу прямо в ужас!»…

Давайте, вдумаемся: все до одного слова – это калька с дня сегодняшнего! Как говорил Юлиан Семёнов, в жизни любой страны может наступить такой момент, когда настанет необходимость кого – то  «назначать в Дзержинские»...Правда, с трудом можно представить себе зеркальное отражение этого "назначенца", да ещё в глазах толпы. Тем не менее, сам Дзержинский ясно представлял себе это, когда писал своей старшей сестре Адьдоне Булгак, потрясённой "кровавой" репутацией любимого брата: "Я остался таким же, как и был", хотя для многих - и я это понимаю, "нет имени страшнее моего"...

Автор этого очерка не пытался  очернить,  обелить, или переосмыслить неоднозначную роль Дзержинского в то далёкое от нас время. Да и присутствует в этом очерке он только благодаря деятельности Екатерины Павловны Пешковой, торившей в Советской России свой трудный путь правозащитницы. И большевики вынуждены были считаться с нею, потому что в её адрес обращались такие властители дум, как Вересаев, Короленко, Кропоткин, Чуковский, Зощенко, Сологуб, Маршак, Нестеров, Станиславский и многие другие.

Екатерина Павловна Пешкова скончалась в 1965 году… Она всегда оставалась, не смотря на все перипетии, венчанной супругой и другом Алексея Максимовича Горького. Мы знаем, что вернувшись однажды из поездки по новостройкам страны, вынужденный говорить только «о громадье наших планов», он рассказывал ей, что его, бывшего босяка, не обманули своим видом те, кто непосредственно широкозахватной лопатой воплощал эти планы в жизнь.

- Всё вижу, а молчу как собака! – плакал он у неё за столом.
 
Она это сама понимала и молча глотала слёзы...                х  х  х