Тайны одесских катакомб - 1 Ритуальное убийство на

                ТАЙНЫ
                ОДЕССКИХ КАТАКОМБ-1


                "Ритуальное" убийство на Ланжероновской, 26

   Одесса. 1914 год. За несколько месяцев до начала Мировой войны, которую в середине 20-го века назовут Первой Мировой войной. Неудачная попытка черносотенцев выдать похищение христианского младенца за «ритуальное» убийство перед еврейской Пасхой.

                * * *

   - Эй, пацан, закрой дверь с той стороны, - крикнул Фройка, повернувшись в сторону входной двери. В зале стоял шум перед выпуском газеты. Каждый номер «Одесского листка», как и любой другой газеты во всем мире, выходил с припадками и истериками Редактора. Все кричали, бегали, мешая друг другу, но каким-то чудом газета выходила своевременно. Столик Эфраима Брука стоял ближе всех ко входной двери. Место самое  неудобное, но  что  делать, если  он  всего-навсего простой репортёр отдела происшествий и больше, чем двадцать строк ему в номере не давали.
   - Я кому сказал, закрой дверь, - перекрывая гул, закричал, направляясь к двери, Фройка.
   - Дяденька, а где тут этот…продукт…продуктор, что ли? – запинаясь произнес пацан, не собираясь уходить.
   - Может, Редактор?
   - Да, Редактор, - улыбнулся мальчик, вспомнив о чём его попросил дядька на улице. Это тяжёлое непонятное слово, мальчик всё время повторял про себя, пока шёл от угла Екатерининской и Ланжероновской до дверей Редакции газеты «Одесский  листок», но как только его спросили, он тут же забыл это слово.
   - Да, Редактор, - с радостью повторил он.
   - Зачем тебе Редактор? – спросил более спокойно Фройка.
   - Там дядька стоит на углу. Просил сказать этому… как его зовут, опять забыл, - смущаясь проговорил пацан.               
   - Ну, Редактор.
   - Что пропал мальчик, - быстро выпалил визитёр и собирался убежать, но не тут-то было. Фройка крепко схватил мальчика за тонкую костлявую руку.
   - Какой мальчик, как пропал, где живёт? – не останавливаясь, сыпал вопросами Фройка.
   Пацан испуганно смотрел по сторонам, извиваясь и вырываясь из цепкого плена. 
   - Ничего не знаю. Дяденька попросил. Дал мне пятак и сказал, чтобы я пошёл к вам и всё это передал, - с мольбой в голосе заговорил мальчуган, надеясь, что его отпустят.
   - Этот дяденька, как ты говоришь, ещё стоит там на углу? - уже спокойнее спросил Фройка, почуяв добычу. Готовое происшествие. Может получиться хороший материал. Бомба для газеты.
   - Не-е. Он сказал, что бежит искать пропавшего сына или брата. Я уже не помню.
   - А где жил пропавший мальчик ты знаешь? – переходя на ласковый тон, обратился репортер к пацану.
   - Он показал. В конце Ланжероновской, напротив белошвейной, почти на углу Гаванной.               
   Фройка отпустил пацана. Тот мгновенно исчез, а он бегом направился к Редактору. Пулей влетел в застеклённую будку - святая-святых редакции.
   - Господин Навроцкий,  задержите номер на десять минут. И будет пуля, - выпалил Фройка.
   - Скорее провалится Оперный театр, который ты видишь в это окно, чем я задержу газету. Такого за сорок лет ещё ни разу не было. Я тебе не какой-нибудь там Абрам Финкель со своей «Одесской почтой». Я – Навроцкий!  Это наше лицо, - торжественно произнес хозяин, указывая молодому репортеру перстом на дверь.
   - Никто в Одессе этого ещё не знает. Исчез мальчик. Здесь рядом, на Ланжероновской. Я туда и обратно. Василий Ва-сильевич, только десять минут, - умоляюще просил Фройка.
   - Пять минут. Одна нога тут - другая там, - отрезал Редактор.               
   В одно мгновение Эфраим  был на месте происшествия, благо это было рядом, всего один квартал. Он добежал до Екатерининской и уже оттуда увидел толпу, собирающуюся возле дома номер 26 по Ланжероновской. Пока он добежал  к этому месту, за  каких-то две-три  минуты, народ  уже запрудил всю проезжую часть улицы, толпился на тротуарах, разглядывая, что творится возле ворот дома. А там стояла высокая, крепкая, моложавая женщина и во весь голос кричала:                - Где мой ребёнок, где мой Варфоломей?               
   Антонина причитала, громко рыдая и взывая о помощи. Как она будет жить дальше без её Вафы. В полном неведении, охваченная самыми жуткими предположениями.
   Толпа нарастала. Люди подходили и всем было интересно узнать, что же происходит на самом деле. Но ничего не происходило. Женщина покричала, покричала и ушла, растаяв в темноте подъезда. А толпа все стояла и вглядывалась в прикрытые железные ворота дома. К толпе подошла старуха и, тронув за плечо молодого мужчину, спросила, что там происходит.
   - А ничего не происходит, мамаша, - ответил тот.
   - Я тоже хочу посмотреть на - что ничего не происходит, - с негодование бросила старуха и, крепко работая, не по годам, локтями, стала пробираться через плотно прижатые тела к воротам.
   Молодой парень с интересом наблюдал за действиями старухи. Когда она пробралась почти к самым воротам, продираясь сквозь толпу, выдёргивая застревающую между телами кошёлку и увидела, что действительно ничего не происходит, спокойно повернулась и пошла в сторону Гаванной улицы, повторяя громко: - И таки да, ничего не происходит.               
   Через десять минут репортёр диктовал сразу в набор:
                ВСЕМ, ВСЕМ, ВСЕМ!!! ЭКСТРЕННЫЙ ВЫПУСК!!!
                ПРОПАЛ МАЛЬЧИК, ШЕСТИ ЛЕТ, СВЕТЛЫЕ ВОЛОСЫ.УБИЛИ? УКРАЛИ?
                НА НЕМ ШТАНЫ И РУБАХА НЕЯСНОГО ЦВЕТА.
                МАЛЬЧИКА ЗОВУТ ВАФА. МАТЬ УБИТА ГОРЕМ.
                ЧИТАЙТЕ НАШУ ГАЗЕТУ.
                ВСЕГДА ИНТЕРЕСНЫЕ ПРОИСШЕСТВИЯ.
   - Срочно. Тираж больше на 1000 штук. Быстро в продажу. Мобилизовать всех, - глаза Редактора горели лихорадочным огнем. Не прошло и двух часов, как из Редакции «Одесского  листка» рассыпалась по улицам Одессы босоногая шпана с воплями и криками: «Экстерный (вместо экстренный) выпуск! Пропал мальчик», «Несчастный ребенок в лапах убийцы». «Мать убита горем». «Рыдающая мамаша надеется увидеть своего сына живым». Через полчаса ватага пацанов толпилась возле дверей «Одесского листка», требуя ещё газет.
   - Никому не расходиться. Плачу двойную. Дополнительный тираж – 5000 штук. Фройка, давай материал, - господин Навроцкий в расстегнутой рубашке, нервно срывая нарукавники, вылез на высокий табурет наборщика и руководил работниками Редакции, как командир в бою.
   - Фройка, ещё 50 строк нового материала, быстро.
   - Степаныч, набирай.
   Фройка диктовал прямо из головы. Он был в ударе. С ним такого никогда не было, слова лились сами собой:
                ОДЕССИТЫ !!! МЫ СНОВА С ВАМИ.
                ПРОПАВШИЙ МАЛЬЧИК ПОКА НЕ НАЙДЕН.
                ВСЕ СИЛЫ БРОШЕНЫ НА ПОИСКИ.                ЧТО                СДЕЛАЛ С МАЛЬЧИКОМ ПОХИТИТЕЛЬ?                УБИЛ?  ПРОДАЛ?  ИЛИ ЕЩЁ В РУКАХ СТРАШНОГО КРОВОЖАДНОГО  ПОХИТИТЕЛЯ?
 ГДЕ ТЫ, МОЙ ЛЮБИМЫЙ ВАФА, -                ПРИЧИТАЕТ УБИТАЯ ГОРЕМ МАТЬ.

   - Нет, Степаныч, «убитая горем мать» не набирай, это уже было у нас. Набирай:
                - ГДЕ ТЫ, МОЙ ЛЮБИМЫЙ ВАФА,                - БИЛАСЬ В ИСТЕРИКЕ НЕУТЕШНАЯ МАМАША.
ЧИТАЙТЕ НАШУ ГАЗЕТУ.
ВСЕГДА ИНТЕРЕСНЫЕ НОВОСТИ.
   - Фройка, двигай опять на Ланжероновскую и принеси чего новенького, - потребовал Редактор, подталкивая молодого репортера отдела происшествий к двери.
   Назревали интересные события. Навроцкий имел чутьё на убойный материал. Его газета отличалась от многих одесских издательств оригинальностью изложения материала, смелостью мысли, злободневностью.
   Газета хорошо продавалась, а на фоне многочисленных газетных изданий Одессы, не легко было выстоять.

                ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
                (как появились «Тайны одесских катакомб»)

   Наконец-то мы получили настоящую человеческую квартиру. Я и моя мама. Мы жили вдвоем. Мама развелась с моим отцом, когда мне было четыре года. Жить в Одессе в семье моей бабушки, маминой мамы, было практически невозможно, хотя и там мы жили наездами довольно долго. Лето я проводил в Одессе у бабушки, а зимы – скитаниями с мамой по селам одессщины. Она работала инспектором сельских школ. Со временем мама перевелась на работу в Одессу. После одной комнаты глубокого подвала, у которого окно оказалось ниже уровня земли с плитой по средине комнаты и дверью, выходящей в угольные сараи одесской школы, начальство которой смилостивилась выделить маме «самостоятельное» жилье, мы получили перед самой войной во дворе школы на первом этаже большие, как мне тогда казалось, две комнаты в коммунальной квартире. Огромное окно выходило на улицу, заливая комнату солнечным светом большую часть дня. В общей квартире даже был туалет с разбитым унитазом без сливного бачка. Мне казалось это чудом современного быта. Сливать его приходилось водой из ведра. Если кто-то из соседей шёл в туалет с полным ведром, то это надолго.

   Рядом с туалетом размещалась небольшая кладовка, наби-тая разной рухлядью. Меня очень интересовало, что же хра-нится в таких потаённых местах, куда никто не заглядывал годами. Целыми днями я был предоставлен самому себе. Мама много работала в школе, набирала уроки в две смены, чтобы как-то прокормиться, а по вечерам училась. Она всю жизнь училась, с самых молодых лет - на курсах воспи-тателей детских садов, потом в педучилище, учительском институте  и  уже  во  время  войны, в  возрасте  сорока лет, в эвакуации, окончила пединститут. Училась она только на вечерних отделениях.
   Как-то, в один из дней, я все же добрался до кладовки. Во  всей квартире  я было один. Чего там только не было: поломанные стулья, продавленное кресло, старый чемодан, разорванный саквояж и прочая дребедень. Но на верхней полке, до которой я с трудом добрался, лежали в пыли четыре пухлых папки, перевязанные некогда голубой лентой. Я потянул связку и она с грохотом свалилась на пол, подняв тучу пыли. Обтерев тряпкой коё-как пыль,  прочёл на картонной обложке - «Тайны одесских катакомб». Сердце бешено забилось. Быстро затолкнув всё барахло обратно в чулан, схватил тяжеленную связку и потащил её в комнату. Повозившись с затвердевшими от времени узлами, развязал первую папку. На титульном листе аккуратным почерком с наклоном каллиграфическим письмом было выведено:
   «Рассказы одесситов различных сословий о вещах невероятных, но имевших место быть, связанных с одесскими катакомбами».
   И ниже:
   «Записано собственноручно учителем русской словесности 5-й гимназии, статским советником, Попан д-Опуло . В году 1917 от рождества Христова».
   Я как завороженный листал слегка пожелтевшие страни-цы и передо мной проходили ушедшие от нас люди, собы-тия, даты, в них жила и дышала Одесса конца 19-го и начала 20-го веков… и катакомбы. В наше теперешнее время такие рассказы назвали бы детективами. Забыв про всё на свете, про учебу, гулянки, футбол на полянке, забросив книги и кино, я целыми днями читал и перечитывал эти рукописи. Меня немного раздражал этот удивительно красивый чет-кий почерк. Мне это напоминало ненавистные уроки кали-графии. Современным школьникам даже не понять, что та-кое  уроки  каллиграфия. А у  нас был такой предмет – предмет красивого и разборчивого письма. Как, кстати, такой красивый почерк был бы необходим врачам, адвокатам и прочим, почерки которых просто нельзя расшифровать.         
   Бывает, что и сами авторы своего писания не в силах разобрать, что же они накалякали. Правда, в настоящее время многих выручает компьютер. Скоро люди вообще разучатся писать от руки.               
   На уроках каллиграфии длинный, как жердь, в пенсне, Вениамин Прокопьевич, нависая над классной доской, выводя буквы, противным скрипучим голосом постоянно повторял: «Почерк – это зеркало души. Посмотрите на письмо Сони Медведик, какая чистота мысли, какое спокойствие характера в нажиме и волосяных линиях. А этот ужас, который сотворяет Мильман. Корявое письмо, кляксы и разнобой в высоте букв, приведут его в конце-концов в тюрьму или к бродяжничеству».
   Может Вениамин Прокопьевич и считался хорошим учителем, но был совершенно плохим предсказателем судеб, просто никудышным. Соня Медведик кончила жизнь в сумасшедшем доме на Слободке, а Мильман стал знаменитым профессором математики.
   Мама ругала меня за то, что я всё забросил, но сама читала с большим удовольствием найденные мной рукописи. Сам же я читал и перечитывал их вновь и вновь, знал  содержание почти наизусть. Но вскоре началась война. Мы срочно эвакуировались из Одессы и я хотел взять рукописи с собой, но мама категорически запретила и думать о том, чтобы прихватить с собой эту пудовую тяжесть. Я вынул титульный лист и спрятал его в карман, папки  связал шпагатом и положил на полку в кладовке в надежде, что скоро война кончится, мы вернёмся в Одессу и рукописи снова станут моим богатством.
   Потертый и порванный во многих местах титульный лист прошел со мной дорогами эвакуации, войны, возвращения в Одессу через четыре года, но не было ни рукописей, ни кладовки, ни того дома, где мы жили перед войной. Этот заветный листик редко попадается мне на глаза, но когда я его разворачиваю, в моей памяти четко проступают страницы  с красивым  каллиграфическим почерком, ясно вижу весь текст. Меня уже не так раздражает этот изумительно правильный почерк, особенно, если рассматривать ужасные каракули, которые сейчас называются  письмом. Потом, проходило время и я забывал о существовании, когда-то тревожащего мои мысли, листка из заветной папки. Жизненная суета, занятость и другие дела не давали возможности вспомнить о тайнах одесских катакомб. Теперь свободного времени у меня много, прожив больше половины жизни, если считать, в среднем, рубеж в 120 лет, решил вспомнить и записать некоторые рассказы из той рукописи. Возможно Вам встретится смещение некоторых дат и событий, фамилии и места происходящего, в этом виноват не я, а время, но Одесса, дома и улицы, её люди с их говором и характерами, думаю, мне запомнились хорошо.
   И так, поехали!
                *   *    *
   За десять дней до газетной шумихи о пропавшем ребёнке в один из весенних дней, когда на дворе был уже конец марта и весна  давно должна была гулять по Одессе, навевая любовные мотивы не только на котов. Девушки, не дожидаясь  совсем  тёплых дней, сменили тёплые чулки в рубчик и тяжёлые зимние туфли и ботинки на белые носочки и весенне-летние туфельки, выставляя очень уж белые ножки лучам несмелого солнца.   Ничего,  скоро  настанет  жаркое  лето,  море, солнце и белые ножки загорят до иссиня-чёрного цвета, будоража воображение мужчин.               
   Весна наступила  как-то  внезапно. Все, конечно, ожидали
прихода весны, но всё же… Всего пару дней тому люди кутались в меховые воротники, в шерстяные шарфы, закрываясь от противного холодного влажного ветра, ходили сгорбившись, думая, что уменьшая объем тела, сохранят с трудом удерживаемое тепло.
   Но вдруг, в один из дней на небе засияло тёплое солнце, подул степной тёплый ветерок, а деревья, как будто ждали этого дня и покрылись растрескивающимися почками, покрывая голые влажные ветки изумрудной зеленью. Ярко светило солнце. Конец марта и начало апреля в Одессе обычно бывало солнечным и теплым, иногда даже жарким. После холодной и слякотной зимы с гололёдом под утро и растаявшим снегом, перемешанным с грязью в середине дня, после дождей и штормов на море в марте, наступали тихие теплые апрельские дни с ослепительным солнцем и ярко синим небом, устанавливались более ли менее регулярными те 300  безоблачных дней в году, которыми так славится солнечная красавица Одесса - южная Пальмира на берегу «самого синего в мире Чёрного моря».
   Одесса живёт запахами. В марте – запах морских водорослей, выброшенных на берег бушующим зимним морем, в апреле – запах молоденьких огурцов и зелёного лука, в мае – пьяный запах цветущей белой акации, в июне – прибитой пылью от летних дождей и гроз, в июле – разогретым асфальтом, в котором тонули каблучки туфелек шикарных дам, в августе - арбузами и дынями, в сентябре – молодым вином, в октябре – дымом костров сжигаемых листьев, в ноябре – сыростью, моросящим дождём, солёным ветром с моря,   в  декабре – первым  снежком,  в январе – легким морозцем, в феврале – глубоким пушистым снегом, и снова -  март…
                *
                *        *               
   Фёдор планировал подключить Василия к задуманной операции. Он стал чаще наведываться к Ваське домой, выказывая его матери всяческое уважение. Фёдор внимательно следил за тем, чтобы Васька пил бы меньше. Фёдора в эти дни не  привлекали  красоты своего родного южного города, все его мысли были направлены на похищение ребёнка. Существо его пропиталось томительным ожиданием, не свойственной ему задумчивостью и беспокойством.
   А тут ещё эта мать Василия. Вполне не старая по годам, но на вид - старуха-старухой – Пелагея Ивановна.. Сухая и мало опрятная на вид с морщинистым лицом в застиранном, местами порванном, переднике, которым она время от времени вытирала беззубый рот, чавкая при этом, вызывали у Фёдора тихое отвращение. Он старался перебороть себя, заглушая отвращение к ней. Ко всему эта «старуха» без остановки, не закрывая рта, рассказывала различные истории, одна страшнее другой. Почему ей нравились одни ужасы, Федор понять не мог. А та безугомонно тараторила про своего мужа-пьяницу, о подлецах соседях, о дороговизне на рынке, об убийствах и грабежах.
   Вынужденная собеседница попросила Фёдора помочь ей растягивать бельё, которое она в огромных количествах перебрасывала из корзин на стол для глажки. Этим она  зарабатывала гроши на пропитание семьи. Федор, потягивая простыни и наволочки первозданной белизны, даже был доволен, отвлекаясь от будней, мыслей. Время текло размеренно.
   Как-то, сидя за столом и глядя бездумно в окно, ожидая прихода Василия, Федор  как ото сна встрепенулся, когда в комнату вошла Пелагея и громко позвала:
   - А! Федя. Помог бы мне с бельём. Отдавать надо хозяевам. Приходили уж, - шамкая, но в голос, произнесла Пелагея Ивановна.
   - С превеликим удовольствие, - превозмогая своё нежелание, шутливо произнёс он, - давайте ваше бельё.
   - Если бы оно было моё, - укоризненно заявила та.
   Работа пошла. Прошло не более пяти минут, как в дверь постучали.                - О! Пришёл, подлец-бездельник, - бросила Пелагея, - явился – не запылился, я ему сейчас врежу по ряхе. Опять шлялся, не заработал ни копейки, голодранец.
   - Напрасно Вы его ругаете, - пробовал заступиться за него Фёдор, - он старается, ищет. Не всегда удаётся.
   - Стараться-старается, но выходит один пшик, - отметила мать. Пошла, шаркая сбитыми башмаками по половицам, открывать дверь.
   В комнату вошел Василий, пригибаясь под низкой дверью.
   - Ну, что, мой работящий сынок, - язвительно обратилась она к сыну, - сколько заработал?
   - Обещали работу, скоро заработаю, богачами станем.
   - Уж мы станем. На том свете, - ответила мать, посмотрев на Фёдора.
   - И станете. На этом свете. А что, всякое бывает, - уверенно заявил Фёдор.
   - Помнишь, что приходит к тебе сегодня чмур?
   - Помню, не дурак.
   - Это уж точно, что не дурак. Выпить. Сиди дома, чтоб никуда. Понял, - с ударением на «я», указал Фёдор.
   - Понял. Буду дома.
   - А кто бельё со мною отнесёт? – встряла Пелагея.
   - Отнесёт. После дела, - ответил за Ваську Фёдор.
   - А что было счас на Новом, - имея в виду Новый базар, пытаясь перевести разговор на другую тему, начал Васька, - Барабаша – рыбника, убили.
   - Это какого? – переспросил Фёдор.
   - А там. На Новом стоит в  «Рыбном корпусе» в самом конце с рыбой. Он, жадюга, сам торгует. Жалко ему денег, нанять работника, - ответил Васька.
   Фёдор собрался, попрощался и вышел из дома и быстрым шагом направился на Новый базар. Его  сильно  разожгло любопытство, очень интересовали всякие такие события с убийствами, драками, скандалами, хотя сам на мокрое дело ранее никогда не соглашался.
   Широким шагом пересёк Гаванную, Городской сад и, выходя на Преображенскую, встретил покупателя.
   - Привет. А ты куда? – обратился к грузному человеку Фёдор.
   - К Василию, домой, - ответил тот.
   - Погуляй часок. Там муторша его болтается. Ты с ним помягче, не набрасывайся на него, как тигр, - сказал Фёдор.
   - В такие игры играют только тигры, - ответил тот.               
   Фёдор хмыкнул, ничего не сказав в ответ и удалился по Херсонской, повернул на Петра Великого и по Садовой, минуя Главпочту, задний двор цирка, и мясной корпус Нового базара, свернув к красивым кованным воротам Нового базара, вышел к Рыбному корпусу. А там - народу, толпа зевак. Одесса тем и отличается от других. Происходит что или не происходит, но собрались несколько человек, и тут сразу вокруг них толпа. Все интересуются, что там происходит. А бывает, что и ничего не происходит. Тогда постоят пару минут, удостоверятся, что ничего не происходит и расходятся, ругаясь, что даром потратили время. А тут, все же происходило.
   Фёдор спросил у стоящей с краю толпы толстенной бабы:
   - Что же деется в честной компании?
   - Убили рыбника. Кровищи, полная река.
   - Он что, жид? – спросил Фёдор.
   - Почему еврей, он, кажись, молдаванин, - ответила та.
   - Так за что его убили? - недоумённо спросил Фёдор.
   - Ограбили. Монету грабанули. А ты – еврей!
   Фёдор уверенно направился к дверям Рыбного корпуса. Дорогу ему преградил полицейский, стоящий на дверях, никого не пропуская внутрь.
   - Я из Следственной Управы, - отодвигая руку, громко сказал Фёдор.
   - Там уже есть из Управы.
   - А я из другой. И прошел внутрь огромного помещения, пропахшего насквозь рыбой.
   В помещении Рыбных рядов под высокой крышей, откуда выгнали всех продавцов и покупателей, весь дальний угол был заставлен пустыми лотками, отгораживая место убийства. Фёдор прошел по цементному полу в конец Рыбного кропуса между рядами и увидел страшную картину. Три огромных стола завалены рыбой. Тут были: пучеглазая камбала, тяжело дышащая своим одним боком, сазаны, морские окуни, хвосты которых свешивались со столов, с разинутыми пастями зубастые бычки-сурманы. Часть рыбин были уже разделаны. С них текла кровь, заливая столы, цементный пол.  Между столами, среди целых и разделанных рыбин, лежал на полу на животе в луже крови, не то своей, не то рыбьей, труп грузного мужчины. В спине его торчал топор, коим разделывают крупную рыбу.
   Вокруг кишели зелёные мухи, облепив рыбу, труп. Тут же и отмахивающиеся от назойливых мух, представители власти и Следственного Управления. Фёдор постоял пару минут, повернулся и быстрым шагом вышел из Рыбного корпуса.
   - Это не моего участка, - бросил он в сторону полицейского и удалился.   
                *
                *        *
   Заказ был выгодный. Заработать большие деньги за такой пустяк - достать мальчика 4-5 лет. Раз плюнуть, как два пальца обоссать. Василий Прышкат, по кличке Васька-Прыщ, здоровый, крепкий парень лет 23, широк в плечах с копной светлых волос, но лицо было в глубоких   шрамах  от  прыщей, которые он с упрямой настойчивостью выдав-ливал все свои молодые годы. Прыщи с годами прошли, а шрамы остались. Он   не находил себе места, не упустить бы такой заработок. «Васька – не будь фраером». Он не мог представить, что  это  выгодное  дельце достанется кому-нибудь другому. Ваську свёл с нужными людьми Филька – Валет*  (просто -  Фёдор).
   - Получишь 60 рублей за пацана, - сказал незнакомый грузный человек, лет 50, с рыхлым помятым лицом. Его бесцветные глаза смотрели не мигая, и это создавало жуткую картину.
   - Мало, хозяин, - небрежно бросил Васька, - за мокрое дело столько не дают.
   - Дело сухое, без юшки**. Нужен здоровый крепкий пацан, а не дохлый рахит с кривыми ногами, покупатель шуточки не любит.
   - Ну, за качественный товар нужно и деньги хорошие давать, - нажимал Васька. Он почувствовал, с этого дела можно здорово зашибить, лишь бы не фраернуться.
   - Добрэ, 80 получишь.
   - Это другой кампот.
   - Пацан должен быть светленьким с голубыми глазами.
   - О-о-о! А за масть доплатишь, хозяин? – хитро подмигнул Васька. 
   - Получишь еще двадцатку, - согласился «покупатель».
   В голове Васькиной тяжело шевелились мысли, но получить за какого-то пацана, хоть и светловолосого, 100 рублей – совсем не плохо. Он таких денег сроду не видел, тем более не держал в руках.
   - Чтобы ему было четыре – пять лет. Не больше и не меньше, - перешёл на деловой язык рыхлый громила, нажимая на Василия.
   Странный человек. Высокий, толстый с огромными ручищами,  с большой выступающей вперед грудью, но с очень маленькой головкой, как бы не ему принадлежащей.
   - Я тебе не пачпортный стол и не урядник. Шо – их достав-

*валет – дурак (воровской жаргон),               
**юшка – кровь (жаргон)

лять с документами, где родился, сколько лет отроду, кто отец–мать, какой религии? – с обидой произнес Васька, аж вспотел.
   - Ладно, хватит. Прибавлю ещё полтинник. И всё, - сказал, встал и собрался уходить новый знакомый без фамилии и имени.
   - А товар когда? – спросил вдогонку Васька.
   - Неделю – срок, - отрезал и вышел из квартиры пришелец.
   - Куда его доставить? – не унимался Васька, догоняя уже на выходе заказчика.
   - Дом Фриполли знаешь, на углу Ланжероновской и Пушкинской. Будешь стоять там возле лестнички завтра вечером, в пять часов. Понял? – спросил, потихоньку раздражаясь, незнакомец.
   - Не знаю я никакого Фриполя, - обиженно ответил Васька-Прыщ,   даже   не  задумываясь как и где найти этого пацана, ему казалось, что это самое простое – украсть и переправить «покупателю» товар, подумать, для чего им нужен был этот мальчик, он не собирался ни спрашивать ни выяснять. Это его не касалось. Заказчик–то был заграничный, не то грек, не то турок, хоть и говорил по-русски прилично, но одет – как-то не так, широкие штаны на дорогом ремне, пиджак в крупную полоску, а на не совсем свежей рубашке красовался галстук-бабочка, который в Одессе называли «собачья радость». Ваське было всё равно. Давали монету-то  русскую.
   - Ладно. Завтра  после  пяти   вечера стоять тебе   возле   молочной Малаховского, - пренебрежительно бросил покупатель, - с кем приходится работать, прости Господи. Поведут тебя  запомнить место на море, куда приведёшь товар.
   Васька выполнил всё точно и вскоре он с провожатым оказался на берегу. Место он знал хорошо. Отрада – пляж. Глухое место. Маленькие отдельные пляжики с теплым золотистым песком даже в это ещё по-весеннему прохладное время. Отделяются  песчаные  закутки друг от друга скалками, выдвинутыми в море. Удобное место. Все лето одесские пацаны с раннего утра и до позднего вечера проводили на таких, укрытых от чужого взора, пляжах. Ловили бычков, вытаскивая их голыми руками из расщелин в скалках. Увидишь под водой в норке ощетинившийся зубастый рот бычка с выпученными глазами, сунешь ему в рот палец, он хватает тебя и тут быстро выдергиваешь его, зажимаешь трепещущегося бычка другой рукой и выныриваешь из воды с добычей. Никаких удочек не нужно. Потом жарили их на костре, собирая по берегу моря сушняк, выброшенный волнами  на  берег  в    штормовые осенне-зимние дни. Топили костры сухой прошлогодней травой, бурьяном и кустами перекати–поле.
   Заказчик должен был в назначенный день подплыть к одному из таких пляжей на шаланде, забрать мальчика и уйти в море.               
   Васька осмотрелся по сторонам, впереди бескрайнее море, сзади круто, метрах в ста от берега, поднималась стена высокого обрыва. Там наверху начиналась Одесса. Свободно спуститься к пляжу в Отраде можно только на Ланжероне, где всегда много гуляющего народа или ближе к Малому Фонтану, но оттуда далеко до условленного места.
   - Запомни  хорошо  место, - сказал  проводник,    невзрачный старикашка в потёртом засаленном пиджаке. - Вон, видишь черные дырки, - указывая заскорузлым пальцем в сторону обрыва. – Так то входы в катакомбы. Их три, стоять тебе через неделю с товаром ровно перед последней от порта. Понял? – с ударением на «я» спросил он.
   - Понял, - с таким же ударением повторил Васька.
   Старик исчез незаметно, как бы растворился в вечерней мгле. С моря подул свежий ветерок. Тишина вокруг, только волны с мягким шуршанием набегали на берег, увлекая за собой в море мелкую гальку и ракушки. Песок тоже тянулся за уходящей в море волной, но со следующей набегавшей водой возвращался обратно, образовывая небольшие барханчики.
   Васька стоял в задумчивости. Что же делать, какой дорогой лучше прийти к берегу, да ещё с пацаном. А если тот пацан будет кричать и брыкаться. Нужно что-то придумать. Он снова посмотрел на темнеющие входы в катакомбы и его, как ударом молнии, осенило, у них во дворе тоже есть вход в катакомбу. Ваську, хоть и не очень образованного и любителя крепко выпить, всегда интересовали истории с похищениями, убийствами. Много их, таких историй, ходило по Одессе, связанных с тайнами  катакомб.
   «Какой же вход ведет к нам во двор» - подумал Васька. Он слышал, что катакомбы тянутся на многие версты под всей Одессой и что они повторяют все улицы и переулки города. Так Ваське казалось, что все улицы и переулки. Когда строили Одессу, копали яму, пилили камень, поднимали его наверх и тут же строили дома. Удобно, быстро и дёшево. Правда ли это, Васька не знал, но верил во всякие рассказы и басни. Прошёл день-другой, а в затуманенной пьянкой Васькиной голове никак не складывалась картина похищения мальчика. Где его достать?
                *
                *      *
   В квартире на втором этаже с большими окнами на Ланжероновскую жил господин Маковский. Большая семья занимала просторную квартиру – семь комнат  с огромной кухней, комнатой для прислуги и длинной застекленной верандой с видом во двор. Для детей Маковских веранда была местом игр, целым миром с таинственными звуками по вечерам, гудками пароходов, лязгом сцепляющихся вагонов портовой железнодорожной станции, с бело-голубым горизонтом и краешком моря, если сидеть на плечах у папы или дяди Соломона. Это была дружная семья, жили мирно и спокойно после жутких лет еврейских погромов в Херсонской губернии. Переехали они в Одессу, купили, по случаю, квартиру в самом центре города, но не на шумной Дерибасовской, не на суматошной Ришельевской, а на Ланжероновской, 26, в хорошем аристократическом районе. Предложений было много. Продавались отдельные дома, квартиры. Господин Маковский просто растерялся. Где поселиться? Предлагали в доме Попудова, в театральным переулке в огромном четырёхэтажном доме архитектора Боффа (строителя домов князя Воронцова, генерала Нарышкина, института благородных девиц, измаильского карантина и других казённых заведений) или в доме, принадлежащему титулярному советнику Телесницкому и французскому эмигранту графу К. Сен-При, занимавшему когда-то место Председателя Одесского коммерческого суда при Управлении городом герцогом Ришелье, потом Херсонского губернатора – при графе Ланжероне, перестроенного неудачно и не красиво подрядчиком Волоховым и ныне принадлежит купчихе Брожской. Была на продажу квартира на углу квартала, выходящего на Екатерининскую, некогда принадлежавшая графине Эдлинг, урожденной Стурдзе, бывшей любимой фрейлиной императрицы Елизаветы Алексеевны, приятельницей известной идеалистки баронессы Крюдер и Филеллина Каподистрия, Президента Греции. Дом графини Эдлинг, при её жизни, был пристанищем высшей интеллигенции: в её небольших комнатках можно было встретить: А. П. Зонтаг – сестру Жуковского, писательницу для детей, Г. А. Пущину – сестру графини Ланжерон, графа Л. А. Нарышкина, И. А. Стемпковского, В. Г. Теплякова, М. П. Розберга, П. Т. Морозова, родного брата хозяйки А. С. Стурдзы и иных молодых образованных людей.
   Маковского интересовало всё, что имело отношение к покупаемой квартире, кто её хозяин, кто жил в ней.    Далее он смотрел и другие предложения. По направлению Екатерининской улицы, миновав один дом, стоял трёхэтажный дом доктора Андреевского, построенный на месте одноэтажного, принадлежащего некогда чиновнику Телесницкому, а потом инженеру Морозову. В подвальном этаже этого дома был устроен зал, в котором, по назначенным вечерам, тихонько пробирались члены Одесской масонской ложи, учрежденной в 1817 году для своих мистерий. После ложа масонов была  перемещена  на  окраину города, в хутор Гогеля, где было устроено  особого вида помещение. Членами ложи был граф Ланжерон, чиновники разнородных ведомств и даже одно духовное лицо. Со временем, засекречивая больше свои собрания, масоны переместились в одесские катакомбы.
    Остановился господин Маковский всё же на Ланжероновской – одной из самых оригинальных улиц города – без  деревьев. Если идти от моря, то на правой стороне улицы строились фешенебельные здания: графский дом, Археологический музей, Английский клуб, Городской (оперный) театр, дом Навроцкого, основателя и издателя «Одесского листка».               
   Пропустим несколько двухэтажных домиков портняжных мастерских (нет правил без исключения), затем шикарный пятиэтажный дом с кафе «Робина» и ещё несколько хороших домов до самой Гаванной улицы (Многие, даже одесситы, думали, что Гаванная названа в честь знаменитого порта на острове Куба - Гаваны. В действительности дело значительно прозаичнее. Улица названа так, потому что она вела и ведёт в гавань – порт Одессы). На левой стороне – всё больше белошвейные мастерские, хотя и там местами красовались приличные богатые дома.   
   В фасадной части Ланжероновской, 26, которую все же купил Маковский,  квартира с высокими потолками, просторными комнатами, красивыми большими окнами, дающими много света в осенние и зимние дни. Жарким летом окна  закрывались  изнутри  ставнями, создавая  полумрак и прохладу в комнатах. Красивая широкая мраморная лестница с ажурными перилами, вела на второй этаж со двора.               
   Совсем рядом, через два дома – кафе «Робина» - главное рабочее место и главный интерес Мэира Маковского. Он занимался пшеницей, а пшеницей занимались именно у «Робина». По другую сторону улицы, наискосок,  также  на  углу, красовалось кафе «Фанкони», где собирались лапетутники, мелкие биржевые дельцы, маклеры и буржен-ники. Тут, за чашкой настоящего кофе и единственно уникальными пирожными лично от Якова Фанкони, поднаторевшего в кондитерском искусстве ещё в Варшаве, без телеграфа и свежих газет можно было узнать о ценах на пшеницу на рынках Каира, Марселя  и  десятка  других  мест, где выгодно продать свой товар мог Марк Соломонович Маковский. Завсегдатаи этих, вечно враждующих между собой, заведений – «Робина» и «Фанкони», косо смотрящих на перебежчиков – мелкоту, с уважением относились к богатым крупным купцам, и всегда были рады их появлению в своем кругу. Им всегда уступали лучшие места, обхаживали, как могли, это были действительно уважаемые люди.
   Другой интерес господина Маковского – синагога, а Главная городская синагога была всего пару – другую кварталов, на Еврейской улице, построенная в самом центре города и соседствовала с ещё двумя большими синагогами, Бродской синагогой на Пушкинской угол Почтовой, сооруженной на средства еврейской общины города Броды. Здание построено в позднеготическом стиле с узкими высокими окнами и острыми башенками на крыше. Синагога на Екатерининской выстроена в мавританском стиле.               
   Главная же синагога, которую особенно любил Маковский, представляла собой величественное здание в строгом классическом стиле древнего храмового строительства с двумя этажами больших широких окон из цветных витражей. Внутри основное помещение имело один огромный зал с  высокими потолками и двумя  ярусами  окон, заливавших светом  молельный зал («Улам тфила» – древне-еврейский – ныне иврит). Вся стена, выходящая на восток в сторону Иерусалима (на Ришельевскую улицу), убрана деревянными панелями  с  богатой  резьбой  и  шкафом  «Арон кодеш» – святой шкаф, иврит), где хранился свиток Торы. Из святого шкафа свиток Торы торжественно вынимали только три раза в неделю: в понедельник, четверг и пятницу, а также в дни еврейских праздников. Главный парадный подъезд выходил на Еврейскую улицу, на северную сторону, и им пользовались только в особо торжественных случаях. Обычно молящиеся заходили в синагогу с южной стороны, проходили мимо лестницы, ведущей в верхнее женское отделение, отгороженное от молельного зала узорчатой деревянной решеткой, чтобы женщины  своим   видом   не   отвлекали   добропорядочных мужчин от общения с Б-ом, проходили рядом со входом в библиотеку и попадали в главный молельный зал. Впереди  рядов широких деревянных лавок с откидными столешницами на спинках лавок, сооружена возвышенность – бина (амвон, иврит), на которой за высоким столом стоял чтец очередной главы священного писания - Торы, которую читали на данной неделе. В полуподвальных помещениях здания хранилось пасхальное вино, работали: ремонтная, переплетная и типографская мастерские.               
   Раненьким утром Мэир Шлемович Маковский медленно и чинно вышагивал по ещё не совсем проснувшимся улицам, направляясь в синагогу поговорить с Б-м с глазу на глаз о жизни, о «парнусэ», о детях.
   Одесса во все года своего существования славилась грабежами, кражами, изнасилованием. Но ходить по улицам центра  города  в  ранние  часы, когда  город ещё спал, было совершенно безопасно. Возле каждого дома стоял с самого рассвета, как на посту, дворник. Одесский дворник – особая каста людей, своего рода отдельный слой городского населения. В каждом  доме был дворник. Владелец дома предоставлял ему и его семье бесплатную квартиру и небольшое жалование. За это дворник исправно убирал двор, тротуар и мостовую, прилегающие к дому по фасаду. После раннего подметания двора, а потом и улицы, чтобы пылью не мешать жильцам и прохожим, дворник стоял у ворот в белоснежном фартуке с большой сверкающей на солнце бляхой на левой стороне груди, на которой был крупно выбит номер, присвоенный дворнику Городской Управой. Дворник мог задержать преступника, вора. У него был полицейский свисток,  на звук которого немедленно прибывал городовой на подмогу. Лишь бы как дворники не свистели. Хороший дворник был «хозяином» во дворе. Он регулировал приход во двор к жильцам молочниц, продавцов льда, рыбы, хлеба, бубликов, старевещников, стекольщиков, лудильщиков. Он мог пустить, а мог и не пустить. От этого небольшого бизнеса он имел и молоко и рыбу и другие маленькие радости. К ночи дворник запирал ворота большим замком на толстой цепи, пуская запоздалых жильцов, получая деньги за услуги. В праздники практически все жильцы преподносили подарки дворнику, кто деньгами, кто добротными вещами, кто гостинцами. Что говорить, дворник был ба-а-льшой человек.
   Вот так, Маковский выхаживал по пустынным улицам только просыпающегося города, здороваясь со знакомыми дворниками, приподнимая шляпу на их приветствия. Он был представительным мужчиной – выше среднего роста, худощавый, подтянутый с серьёзным взглядом несколько вглубь посаженными глазами. Короткая, аккуратно подстриженная черная борода, открывавшая немного нижнюю губу, доходила до самых ушей короткими бакенбардами. Левое ухо, слегка оттопыренное, и привычка, слушая собеседника поворачивать голову  влево, создавала впечатление, что он внимательно прислушивается к говорящему. Черные брови прикрывали темные лучистые глаза, а короткие, слегка вьющиеся волосы, разделялись аккуратным пробором, открывая высокий лоб. Он неизменно носил модный длинный сюртук-лапсердак, принятый в богатом еврейском обществе, всегда в глаженой белой рубашке со стоячим воротником и шейной повязке с брильянтовой заколкой.
   Впечатление на окружающих производил несколько суровое. Он остерегался высказываться по социальным, особенно, по политическим вопросам, не вступал в дискуссии, тем более в споры, с малознакомыми людьми, тщательно взвешивал свои высказывания, принимая во внимание с кем и о ком он говорит, избегал общения с людьми, пользующимися дурной репутацией. Это ему удавалось совершенно легко, потому что он и не имел определенных политических убеждений. Его главным правилом была – честность в делах и поступках.
  В один из обычных дней, когда Маковский утром рано шёл в синагогу, с ним поравнялся идущий тоже в синагогу уже не молодой еврей.
   - Уважаемый реб Маковский, разрешите Вас побеспокоить? – обратился к Маковскому попутчик.
   - Я Вас слушаю.
   - Вот Вы уважаемый и грамотный еврей. Не подскажите мне, как молиться. Какие молитвы, когда читать. Я этого не знаю и читаю их подряд, невпопад, неудобно перед соседями?
   - Странные мы евреи, задаём вопросы сразу с отрицанием. Если я отвечу утвердительно, то получится, что я не подскажу Вам ответа, если же отвечу отрицательно, то я окажусь в положении человека, отказывающего Вам в положительном ответе.
   - А что. Так нельзя спрашивать? – опять на вопрос ответил вопросом случайный попутчик.
   - Ну хорошо. Вы бы, уважаемый, обратились к габаю, он пояснил бы Вам все подробности, - ответил Маковский.
   - Мне неудобно спрашивать такие вещи у старосты синагоги, он посчитает, что я не добросовестный еврей.
  - Расскажу я Вам старую притчу. Однажды во время странствий один еврей, рабби Исроэль, оказался в маленькой деревушке и встретил там одну-единственную еврейскую семью. Чем занимался глава семьи ему не удалось выяснить. Глава семьи был человек простой, едва грамотный и не очень острого ума. Никак не мог он взять в толк, какие молитвы нужно читать в обычный день, какие в субботний, какие по праздникам. Поэтому каждое утро, вставая спозаранку, он читал всё, что было в молитвеннике: и «Шма Израэль» и траурные песни о разрушении Храма, и пасхальную Агаду, и субботний Кидуш. При давней сноровке занимало это у хозяина третью часть дня, как раз до обеда. Встретив умного и образованного еврея впервые за многие годы жизни в той глухой деревушке, он попросил записать ему на листочке большими буквами, что и когда надо читать. Рабби выполнил эту просьбу и, распрощавшись с хозяином, отправился дальше в путь. Тут случилось несчастье: подул сильный ветер и драгоценный листок улетел неведомо куда. Не помня себя от волнения, хозяин помчался вдогонку за рабби, чтобы тот написал ему всё снова. Бежал он через лес, бежал по полю и всё никак не мог догнать рабби. Задыхаясь, он выскочил на крутой берег реки и увидел, что там, внизу, рабби Исроэль кладёт на воду носовой платок, становится на него и переплывает на другой берег. Хозяин сгоряча сделал то же самое: достал из кармана платок и бросил его на воду. Платок расправился, он встал на платок и переплыл на другой берег, догнал рабби и закричал:
   - Рабби! Рабби! Простите, но я потерял Ваш листок!
   Рабби оглянулся, увидел знакомого главу семьи из маленькой  деревушки  и  воскликнул   в     изумлении:
   - Да как ты здесь очутился?
   - Да так же, как и Вы – встал на платочек… Ну что, напишите мне опять листочек как нужно молиться по правилам?
   - Молись так, как ты молился раньше, без листка… Это у тебя хорошо получается, - подумал рабби, что этот человек праведнее его самого. Дело не в порядке чтения молитв, а в вере в то, что делаешь. И так во всём, не только в порядке чтения молитв.
   - Спасибо, уважаемый реб Маковский, я всё понял.
   Так они шли вместе до самой синагоги, думая каждый о своём.
   В синагоге господин Маковский ничего не просил у Всевышнего и считал, что Всесильный щедро помогает добросовестно верующим в Него, соблюдающим требования священного писания, работающим в поте лица, а не бездельникам, обманщикам, пьяницам и смутьянам.               
   Маковский тожественно нёс в руках расшитый бисером синий бархатный мешочек с талесом – бело-голубой накидкой, тфилином и молитвенником. В синагоге он имел своё постоянное место во втором ряду, как многие уважаемые, но при этом, достаточно зажиточные люди. Такое место стоило денег, но это стоило.          
   Мэир Шлёмович не был миллионщиком, но доходов имел достаточно и мог себе позволить дать детям достойное образование, купить квартиру в центре Одессы и не выпрашивать у Б-га подаяния на кусок хлеба. Он занимался пшеницей, куплей-продажей, понимал толк в зерне, на глазок определял вес любого объема зерна, свободно говорил по-гречески, на немецком, немного по-французски и, конечно, по-русски и на идиш. Пшеницей он занимался всю свою  жизнь, ещё  с  Херсонщины, где  его  отец, реб Шломо-Гирш  Тар-Таковский, был   знаменитым     на   весь Причерноморский край специалистом  по  селекции, выращиванию   и продаже зерна.               
   Мэир в детстве с удовольствием слушал длинными зимними вечерами бесконечные рассказы отца о пшенице, про тайны скрещивания сортов, про разные сорта пшеницы. Только знающие люди разделяли сорта пшеницы по их дальнейшему назначению. Одни сорта  годились на корм скоту и птице, другие - на муку низких сортов и на муку высоких сортов – твёрдую пшеницу. В Одессе её продавали Арнауты – народы Прикарпатских районов. Это была пшеница самых высоких сортов, имевшая повышенный спрос на рынках Европы. В Одессе были даже улицы, на которых селились арнауты – Малая Арнаутская, Большая Арнаутская. Детским пытливым умом он воспринимал растительный мир, как живое сообщество разумных существ, а человек только лелеет и направляет их. Мэир через всю жизнь пронес трепетное чувство ко всему живому, бегающему, ползающему, летающему. Он никогда не тронул ни одной букашки, ни одной былинки.
   Маковский, как человек любящий всё живое, не терпел букеты из живых цветов. Никогда он не приносил живые цветы ни на похороны, ни на свадьбы родным, близким, знакомым. Срезанные цветы быстро умирали и это наводило на него уныние. Зачем срезать цветы по живому, они такие красивые в земле, не важно где – в оранжерее, в парке, в полисаднике, в поле или на подоконнике в горшочке.
   Маковского умилял обычай евреев класть на могилы камешек в знак вечной памяти и уважения, камешек, как символ вечной прочности. Всё остальное может выветриться, смыться дождём, унестись ветром, даже сама могила, если она сделана не в скале или пещере, а в обыкновенной земле, тем более, в песках далёкой Палестины, а камеш-ки остаются на том же месте, где живые расстаются с ушедшими в мир иной, где нет ни суеты, ни тревог и несчастий, где покойники ожидают прихода Мессии и тогда все они встанут из могил и пойдут вместе с живыми в мир согласия, добра и бессмертия.
   «Как же так,– часто спрашивали знакомые у господина Маковского, - отец твой носил имя Тар-Таковский, а ты именуешь себя Маковским. Забыл отца своего?». На что сам Маковский всегда с улыбкой отвечал: - Это длинная и очень запутанная история. Если вам интересно, то я расскажу. В молодости я тоже был Тар-Таковский, но когда женился, то отец моей невесты, моей Сарочки, выдавал её за меня при одном условии, что я возьму к своей фамилии и его фамилию. У него не было сыновей и он боялся, что фамилия его пропадет, такая знаменитая на всю Херсонщину – Тартаковер и обязательно, чтобы его фамилия стояла первой. Мы с отцом согласились, все же знаменитая и богатая фамилия. И стал я Сруль-Меир Бен-Шломо Тартаковер-Тар-Таковский. Трудно выговариваемая, но достойная фамилия. После смерти отца моей жены, зихроно увраха (иврит), память ему небесная, я укоротил свою фамилию, а за одно и имя и стал  Меир Шлемович Тар-Таковский. Ну, а когда выписывали паспорта, то писец в Управе, не долго думая, записал меня Марк Соломонович Маковский, приняв большую с завитушками букву «Т» за букву «М» и не поняв, что это за приставка «Тар» выбросил её вообще. Вот такая забавная история».
   При входе в синагогу Маковский всегда произносил принятую в этом случае молитву:
   - Барух ата адонай элогейну Мелех аолам… (в русском переводе – Благословен Ты, Бог наш, Бог един…), - садясь на своё место, он продолжал утренние благословения, - благодарю Тебя, Царь живой и сущий, за то, что Ты в милосердии Твоём возвратил мне душу мою. Велика верность Твоя. Начало мудрости – богобоязненность;  разум  добрый  у всех исполняющих заповеди. Слава Твоя пребывает Вовеки. Благословенно имя славного царствования Твоего во веки веков… Внимай, сын мой, наставлению отца твоего и не забывай поучение матери твоей.
   Молитвы Маковский знал наизусть. Многие годы он их повторял утром, заходя в синагогу, но все же держал в руках молитвенник, внимательно всматриваясь в написанный крупными буквами текст, находя в нём все новые и новые мотивы успокоения души своей.
   - Да будет Тора верой моей, Б-г Всемогущий – опорой моей. И вы, преданные Б-гу, Б-гу вашему, живы все и поныне. На спасение Твоё надеюсь, Б-г!
   Молитва проходила своим чередом, вселяя в души молящихся спокойствие и вдохновение.
                *
                *      *
   - Здорово, дядя Кирюша. Как житуха? – весело окликнул Васька старого морского волка, Кирилла Матвеевича Приходько – одесскую портовую знаменитость. Кто не знал этого кряжистого крепкого старика в выцветшей тельняшке, в видавших  лучшие  времена,  широченных  суконных  флотских брюках клёш и новенькой капитанской фуражке. Эта фуражка с позолоченным крабом, белоснежным верхом и плетеным золоченым жгутом над козырьком никак не подходила к его стираной перестиранной тельняшке и потертым во многих местах штанам. Фуражка была его гордостью и предметом постоянных насмешек. Почти всю свою небольшую пенсию за сорокалетнюю службу на флоте он тратил на новые капитанские фуражки, их он менял каждые полгода - год.
   - Привет, капитан, - кричала ему без злобы и издёвки шпана. Уважали старого моряка. Рассказывал  он были и небылицы о своих морских походах, о русалках и сиренах, о морских чёртях и пиратах. Рассказов этих у него было множество и рассказывал он их каждый раз с другими подробностями, но было очень интересно слушать. Рассказывал он при всяком удобном случае. Рассказчиком  он был отменным.
   - Ну, что, дядя Кирюша, кирнём*, - сказал Прыщ, доставая из кармана бутылку мутного самогона, дешевое и доступное питьё простого люда.
   - Давай дерболызним по маленькой, - бодро ответил старик. Выпить он любил  и выпить он умел. Редко его видели пьяным, а весёлым балагуром был всегда, даже
без выпивки, а уж когда выпьет, то и не остановишь.
   - Зачем, по маленькой, давай по стакану, - залихватски ответил Васька, делая ударение на «у».
   - По стакану, так по стакану. Давай стаканы.
   - А стаканов-то  нет, - виновато ответил Васька. Он сроду из стакана не пил. Бывали, конечно, случаи, чтобы из стакана, но так, вообще, пили из горлышка, - давай из горла.
   - Из горла, так из горла, - махнув рукой, согласился Кирилл Матвеевич, - интеллигентнее  было  бы  из  бокалов  или,    в крайнем  случае, из  стаканов, но  на  нет  и  суда  нет. И  так сойдет,- предвкушая выпивку на дармовщину, потирая руки, согласился старик. Он взял из рук Васьки бутылку, выдернул из горлышка качан от пшёнки** и припал к горлышку, безостановочно булькая, впуская горячительную жидкость внутрь.
   - Эй, дед, захлебнешься, хватит жлёкать***, - не выдержал  хозяин бутылки, боясь, что ему не достанется быстро убывающая из бутылки жидкость.
   - Ты шо? Я три раза тонул и не захлебнулся. У меня много братишек покоятся в царствии Нептуна. Если и попаду туда, то скучно не будет, - а ты – захлебнешься, - но все же перестал пить, с сожалением посмотрел на бутылку, в которой ещё оставалось почти половина влаги и отдал её благодетелю. – На, пей. Мне не жалко.

*кирять – пить алкогольные напитки (жаргон).
**пшёнка – кукурузный початок (одесское выражение),
***жлёкать – пить, непрерывно глотая (жаргон).               
Старик вытер рукавом седые усы и с удовольствием крякнул. Васька допил остаток, посмотрел на пустую бутылку, убедился что она пуста, и выбросил её через плечо, не оборачиваясь. Бутылка с грохотом полетела вниз с обрыва к морю, разбиваясь о камни.
   - Ну, что дядя Кирюша, хороша житуха?
   - Да, житуха – приятная вещь, лучше покоя на морской глубинке.
   - Дядя Кирюша, ты вот так всю жизнь только и плавал по морям – окиянам?
   - Не, ты шо. Я и на суше иногда мог прошвырнуться. И девочки были и хата своя была, но всё быльем поросло.
   - Вот ты столько много случаев интересных знаешь про море, а в катакомбах бывал, в одесских, например,- осторожно  спросил  Васька-Прыщ.  Боялся, что  его   повышенный интерес к катакомбам вызовет ненужные вопросы, а сдержать тайну ему будет очень трудно.
   - А ты видел когда-нибудь молодого одесского босяка, чтобы не лазил по катакомбам?
   - Вот я случайно попал в катакомбу, а там темно, сыро, страшно! – с ужасом в голосе стал рассказывать Васька.
   - Так ты не одессит, а так - шмакодявка одна, - брезгливо бросил бывалый моряк. – Страшно?! Попал бы ты в шторм, когда небо падает в море, а море летает на небо. Вот страх, а ты - темно, сыро. Думаешь, что под землей светло. Катакомбы и должны быть темными.
   Да, там работали люди. Кто сделал катакомбы? Говорят умные люди, что катакомбы те были аж за 3 миллионов лет – карстовыми пещерами назывались. Понимаешь, как давно! А  теперь, ну, лет сто тому, камень брали под землёй и Одессу строили. Напилят пятерик, пильный известняк - называли, поднимут  наверх  и  строят тут же дом. Вот и идут катакомбы  по  улицам Одессы на пару-тройку тысяч вёрст.
Видел, как провалилась мостовая в Малом переулке. Катакомбы там подходят к самой мостовой. Не хотели работнички глубоко лезть под землю, чтоб легче поднимать камень. И проваливается Одесса, - с сожалением закончил длинный рассказ Кирилл Матвеевич.               
   Васька дурной-дурной, но главное уловил, что катакомбы идут по улицам города, а улицы он знал хорошо, с закрытыми глазами мог пройти по любым городским улицам и переулкам  Одессы.
   - Бывай, капитан, - обратился Васька к, засыпающему от выпитого, Кириллу Матвеевичу. Встал, оглянулся. Солнце опускалось за Живахову гору, порт затихал, готовясь к ночи. В воздухе стоял горький запах полыни, растущей по склонам вперемешку с другими травами и кустами. С моря ёле-ёле приходил ветерок, несущий хоть какую-то прохладу. Спокойная синяя вода одесского залива лениво накатывала слабую волну на берег, не в силах даже потянуть за собой обратно в море мелкую гальку и крупный золотистый песок. Только желтовато-перламутровые ракушки перекатывались сбоку на бок, поблескивая в лучах заходящего солнца. Мир и спокойствие вселяло море в души людей, смотрящих на спокойную воду. Дальше от берега вода казалась неподвижной застывшей массой, отбрасывая блёстки навстречу слабеющим солнечным лучам.
                *
                *      *
   Васька, прислонившись к стене возле кофейни Скведера, на углу Ланжероновской и Гаванной (какие там подавали пирожные «Пти-Фур»), держался обеими руками за поясницу. Лицо его выражало муки ада. Со стороны сразу видно было, что у парня случился прострел или заболела поясница. У  ног  стоял  большой потёртый коричневый фибровый чемодан. Прохожие сочувственно выражали готовность помочь или   вызвать  извозчика, но  он  благодарил и кланялся: «Спасибочки, не стоит заботы, скоро пройдет, у меня такое бывает». Обращались к нему какие-то не те люди. Не мог он  такое  дело   поручить любому прохожему, нужен подходящий человек, как наставлял его Федька, желательно не здешний, молодой, но не очень. А обращались степенные мужчины, ещё под ручку с барышнями, выказывая свою интеллигентность.               
   Добрых полтора часа стоял он, не находя  случая. Солнце зашло, спускались сумерки. Чего доброго сорвётся дело, здорово задуманное Федькой. Да, Филька-дура – голова. Сам Васька ни в жисть не допер бы до такого. Подставить господина Маковского под подозрение и снять слежку, которая заранее, ещё до начала дела, чудилась Ваське. Здорово подходило, Маковский дома, хоть бы никуда не ушел.
   Васька снова и снова проверял письмо, лежащее в кармане. Оно покоилось на месте. Письмо и чемодан. И дело сделано. Ну, что ж никто не подвернется? Неужели завтра всё начинать сначала. Не может же он стоять на одном  месте   каждый   день  с  чемоданом и     изображать больного невдалеке от своего дома. Будь, что будет, кто первый подвернется под руку, того и попросит.  Чудеса  на  свете  случаются. Прямо на него шёл огромного роста молодой парень в разодранных сандалиях на босу ногу в расстёгнутой на вороте цветастой рубахе, точно – домашнего пошива.
   - Дяденька, как прямо попасть в порт? - спросил парень, сжав руки на груди и слегка кланяясь.
   - Да порт тут рядом. А ты откедова такой? – весело и по-дружески спросил Василий.
   - Я из Бессарабии сам. Там в порту надобно найтить мне дядьку своего, Стеця Молдавана, не слыхали такого?
   - Ты, парень, думаешь, что порт – это как твоя деревня.               
Тут народу  видимо не видимо. Но  дядьку  ты  своего найдешь, если, конечно, хорошо пошаришь. Я тебе помогу, но сделай мне маленькое одолженьице. Я, вот, надорвался в дороге, а чемодан  срочно, рядом  в  дом, отнести надобно господину, он ждёт этот чемодан и с записочкой. Ответ не надо. Постучишь в дверь, спросишь господина Маковского, передашь письмо и чемодан. Я тебе рупь дам за это и в порт проведу. Ну, давай, двигай. Вон дом – третий, такой белый с голубым. Зайдешь во двор, справа будет мраморная лестница, пойдешь наверх до двери, высоко не иди, только до первой двери. Постучишь и спросишь господина…
   - Да это вы уже говорили. Понял я, сейчас сделаю. А вы тут стоять будете? – спросил парень.
   - Буду. И найдем твоего дядьку.
   Васька проследил, как парень, ищущий своего дядьку, прошёл во двор нужного дома.
   В дверь громко постучали. Марк Соломонович прислушался. К входной двери прошаркала Акулина.
   - Хозяин, то до вас, человек, - растягивая слова, проговорила домработница и протянула свернутую вчетверо записку, - да там ешо чемойдан принесли.
  - Какой чемодан?               
  - Не знаю. Стоит у входа, тяжеленный, аж не поднять, - виновато ответила Куля.
   Марк Соломонович развернул письмо и стал медленно читать плохо различимые слова:               
   «Дорогой мой. Давно не получала от тебя весточки. Как вы там живёте-можете. Едет в Одессу мой внучатый племянник, ты его должен помнить, Семёном звать. Он учиться будет в Одессе, так ты его приветь, всё своя кровинушка. Жду от тебя весточки. С уважением и любовью», а дальше подпись неразборчивая и снизу ровным красивым почерком дописано: «Дорогой дядя, разрешите мне Вас так называть. В дороге я сорвал поясницу и тяжелый чемодан до дома, где я остановился, не донес, а  на  извозчик  денег  не хватило. Очень прошу, если Вы будете так любезны, привезите этот чемодан сегодня вечером  или с кем передать. Если не сможете, то я сам приеду, когда поправлюсь. С глубоким уважением. А остановился я на Польском спуске в красном доме сразу первый дом возле моста, входом во двор. Там есть такой звонок, если не откроют, то оставьте чемодан возле двери. Его заберёт хозяин, мой другой дядя. Ваш Семен».
   Маковский с большим трудом читал и перечитывал записку, написанную таким корявым почерком, что разобрать было очень сложно, и никак не мог сообразить, от кого письмо, что за внучатый племянник, может из херсонщины. Кто он – этот племянник?  Так и не поняв ничего, встал и медленно пошёл к двери. Входные двери были открыты настежь, рядом стояла Акулина, возле её ног возвышался коричневый фибровый чемодан, а на площадке возле дверей никого не было.
   - Сбегай за извозчиком, придется отвезти этот чемодан, - обращаясь к домработнице, сказал Марк Соломонович.               

                *
                *      *

    Во втором от угла доме на Ланжероновской угол Гаванной подъезд закрывался массивными воротами с окошком, забранным в решётку. Из укрытия хорошо просматривалось пересечение улиц Гаванной и Ланжероновской и сам дом - Ланжероновская, 26, вокруг которого происходили события. Фёдор видел как Васька-Прыщ разговаривал со здоровенным парнем, как он передал чемодан ему, видел этого здоровенного детину, несшего фибровый чемодан к Маковским, Акулину, сбегавшую за извозчиком, как извозчик вместе с Акулиной подъехал к их дому. 
   Фёдор быстрым шагом прошёл до Екатерининской. На углу, ближе к мостовой на низком стульчике, сидение которого состояло из натянутых накрест кожаных ремней, такими стульчиками обладали только самые известные чистильщики, сидел чумазый парень и, выстукивая дробь щетками по ящику, призывно выкрикивал знакомую одесситам песенку:
                «Чистим,чистим,начищаем,                вам ботинки  украшаем.               
                Вакса                итальянская,                щёточка испанская».
   Напротив чистильщика, ближе к стене, возле ступенек в почтовое отделение, на высоком стуле с лотком, стоящим на ящике из под чая Высоцкого, восседал меняла. Он на этом месте сидел уже более 15 лет. В любую погоду, жарким летом, холодной снежной зимой, неизменно можно было видеть этого человека, обменивающего любую валюту. Место было очень удобное. Моряки заграничных кораблей, большей частью офицеры, боцманы и матросы со стажем, бывавшие  не раз в Одессе, сходили на берег прошвырнуться по Одессе и выходили в город по Главной городской лестнице, которую одесситы называли «потёмкинской», в память о событиях пятого года. Они поднимались из порта на площадь Приморского бульвара к Дюку, проходили по Екатерининской, обязательно заходили в парикмахерскую на Екатерининской площади, чтобы навести лоск, подстричься, набриолиниться, поговорить об Одессе и всех новостях с достопримечательностью Одессы - парикмахерских дел мастером, Абрамом. Его знали на всех материках Мира. Это был уникальный человек, он говорил на всех мыслимых языках, он знал все новости Одессы и окрестностей, вплоть до самого Петербурга, что почём и что где можно купить, сколько стоит на сегодняшний день зайти к Фанкони или к мадам Двэжо. Потом они шли дальше до Дерибасовской, там и сидел меняла, по кличке Мотя-Дуплет. Главные меняльщики Одессы со своими столиками сидели на углу Дерибасовской и Ришельевской. У них тоже можно было обменять любую валюту, купить и продать золото, сдать по хорошей цене золотые вещи. Моряки победнее, салаги - новички, выходили в город по лестнице на Торговой улице. Там их тоже встречали менялы, без столиков, без языков, но хорошо ориентирующиеся в обстановке. Обменять любую валюту по более выгодному курсу и при этом подхватить «бубона» не представляло никакого труда. Не тот бубонный сифилис, который привозили, а чаще увозили, из Одессы, заграничные моряки, а фальшивые банкноты, которые по дешёвке подхватывали лохи и назывались «бубоны».
   Да. Так вот, на углу Екатерининской и Ланжероновской, возле чистильщика прямо на бордюре тротуара сидел пацан лет четырнадцати, лускал семечки, сплевывая шелуху прямо на мостовую.
   - Держи на мороженое, - бросив монету пацану, сказал Фёдор.
   - Чаво изволите? – ловко подхватив брошенную монету, с готовностью ответил тот, вскочив на ноги.
   - Вон, видишь дядьку бородатого, - указывая кивком головы  в  сторону   кафе  «Фанкони», где на открытой веранде среди посетителей выделялся мужчина в широкополой чёрной шляпе с большой, тоже чёрной как шляпа, бородой, - отнеси записку и быстро сматывайся, а то он  тебя захватит и тебе не легко будет вырваться от него.
   Шустряк всё точно выполнил, передал записку и мгновенно исчез в толпе гуляющих. Тем временем бородач развернул записку, прочитал, повернул её туда-сюда, оглянулся вокруг, снова прочитал написанное, подозвал соседа, сидящего за соседним столиком. Вместе почитали переданную записочку, с малопонятным, но приятным предложением, немедленно явиться домой к господину Маковскому.
Поговорили между собой о чем-то, встали и пошли в сторону Ланжероновской.
   Только Акулина вернулась с извозчиком и Марк Соломонович одевался, чтобы отвезти чемодан, как в дверь постучали. На пороге стояли двое мужчин. Тот, который с бородой, приподнимая слегка свою шляпу, обратился к господину Маковскому:
   - Мы всегда готовы оказать Вам услугу.
   - Сам Б-г мне Вас послал. Пожалуйста, будьте настолько любезны, помогите отправить по адресу тяжелый чемодан, совсем недалеко. За извозчика уплачено, он стоит на улице. Я буду благодарен Вам. За услуги заплачу. Не откажите мне в такой просьбе, пожалуйста.
   - Что Вы, уважаемый господин Маковский, мы готовы помочь и без уплаты, спасибо Вам, что нас не забыли.
   Нежданные посетители взяли вдвоем тяжёлый чемодан и понесли к извозчику. Фёдор, когда увидел отъезжающих, быстрым шагом пустился по Греческой до Польского спуска.               
   Он знал, что будет возле нужного дома раньше чемодана, мало кто из извозчиков решался спускаться к Польскому спуску по Греческой улице, крутой спуск этой улицы к морю под силу был только паре хороших лихачей. Все извозчики объезжали крутые  улицы, спускаясь   к  порту, делая  приличный крюк, через Еврейскую или, более пологий спуск, Почтовую. Возле намеченного дома Федя договорился с дворником об одолжении, наградив заранее его рублём.
   Когда извозчик с чемоданом и седоками подкатил к указанному адресу, возле ворот дома стоял ожидавший их дворник и с готовностью принял чемодан, сказав, что ему велено хозяином из их дома принять груз в полном порядке, получив за это рубль от незнакомого человека. 
                *
                *        *
   Люди всего боятся. Хорошего. Плохого. Неизвестности. Боятся и надеются. Боятся голода, нищеты, бедности, смерти. Надеются на случай, на удачу, на Всевышнего. Так было издавна, так устроена людская психика. Первобытный человек  боялся  всего на свете: темноты, бури, дождя, холода, молнии, грома, снов. Во сне ему являлись странности, ужасы, он просыпался в холодном поту и долго сидел у вечно поддерживаемого в костре огня, вглядываясь в чудодейственную силу пламени, в сполохи сгорающих дров, вдыхая щекочущий ноздри запах дыма. Сидел он и думал свои тяжелые думы. Это было давно, так давно, что от той давнины ничего не осталось, кроме пепелищ тех костров, да разбросанных  вокруг  обглоданных  и  грубо обработанных костей. От той давней доисторической поры ведут следы к затерянным в глубинах Африки и Южной Америки племенам, живущим и поныне так же, как и их далекие предки.
   Надежду на спасение находили люди в Вере, в Силе, способной защитить слабого. Они поклонялись идолам, тотемам, явлениям природы, диким животным, всему, что, по их мнению, было непонятно и могло оградить от  трудностей и смерти. Вера во Всемогущего, в Высшую Силу, коллективный  Разум  дают  человеку  опору, стержень в жизни, иначе он теряет веру в свои силы, в свои возможности. Расцвет науки и открытий, цивилизация не оградили людей от горя, потерь, смерти.
   Васька-Прыщ тоже боялся, но не смог бы точно сказать, чего он боялся. Он не боялся отца-матери, не боялся финки и пера (заточки), с этим не однажды встречался, а вот темноты боялся. Почему, не знал. На всю жизнь запомнил ночь, проведенную в степи.
   Пришлось как-то ему поехать в Очаков за продуктами. Война с японцами, холодная снежная зима, засушливое лето, болезнь матери - главной кормилицы большой семьи, привели  к  голодной весне. Без денег, хоть умирай, перебивались как  могли, временами голодали не на шутку. Вот тут и пришла на помощь мамина сестра, Клава. Васька отправился к тетке  в Очаков  за продуктами. У той  был огород, корова и баштан с арбузами. До Очакова Васька добрался быстро на попутной подводе, а где и пешком. Обратно с грузом, хоть и не очень большим, но в руках не понесешь. Ранним утром снарядила тётка Клава его домой, нагрузила тележку ценным скарбом, накрыла его соломой, поцеловала племянника в лоб, перекрестила и пустила в обратный путь пешком в Одессу, до которой было добрых верст сто.
   - Тележку привезёшь при случае, - напутствовала тётя Клава.
   - Хорошо, тетка Клава.
   - Приветствуй маманю, здоровья вам, дорогие мои. Переживём трудные времена, дай Бог.
   Идти по просёлочным дорогам легко и весело, солнце не очень припекало, зеленые посадки вдоль дороги давали тень и отдых, еды и молока вдоволь. Бодро шагая, он тянул за собой, слегка поскрипывающую колесами, тачку. За светлый день он прошел почти полпути. Вдалеке виднелась Дофиновка, а там Крыжановка, Лузановская дача и Одесса – рукой подать. На душе легко и радостно. Солнце быстро закатилось за степной горизонт, стемнело, луны на небе не было. На  Землю как-то неожиданно упала сплошная темень. Вытянутой руки не видно, а дороги - тем более. Украинские летние  ночи  бывают  особенно  темные. Васька  остановился  в  растерянности  и  не сразу сообразил, что делать. Вокруг голая степь, звенящая тишина и темнота. Посмотрел по сторонам, оглянулся назад, ничего не видно. Похолодело у него всё внутри. Что делать, ночевать в степи? А что, никого ведь нет вокруг, кого бояться. Он съехал тележкой немного с дороги, погрузившись босыми ногами в теплую придорожную пыль, опустил дышло, сел на землю, опершись спиной на колесо, и задремал, сказалась усталость за день вышагивания по дорогам с грузом.
Быстро пришел сон, но через какое-то время, вздрогнув, проснулся. Прохлада пробирала всё тело до самых костей. Васька не думал, что в жаркое душное лето ночью может быть так холодно.               
   В их одесской квартире летом было ужасно душно, некуда было деться от жары. Все окна и двери открывались настежь, но это не спасало. Воздух застывал, ни малейшего ветерка, ни малейшего дуновения, спали на голом полу. С вечера деревянный пол поливали водой, слегка вытирали и на влажные доски ложилась вся семья, кто на простыни, а кто и просто на голые половицы. Только под утро становилось немного прохладней и родители переходили к себе в кровать. Дети так и оставались лежать на полу, укрытые простынями заботливой маминой рукой. Васька знал, что многие пацаны спали летом во дворе на циновках или на прохудившихся матрацах, брошенных прямо на землю возле входных дверей. Васька этого не делал, сам не зная почему, не спал во дворе и всё.
   А вот теперь пришлось заночевать под открытым небом. Проснулся он не то от холода, не то по другой причине. Открыл глаза, но вокруг темнота, как с закрытыми глазами. На небе мерцали звезды, не давая света Земле. Таинственные и непонятные звуки наполняли степь, со всех сторон  доносились  вздохи,  повизгивания,  всхлипы,  щелканье и треск цикад. 
   Степь жила своей собственной ночной жизнью.               
   Ваське чудилось, что к нему подкрадываются. Вот прошуршало возле ног что-то, задев пушистым хвостом босые пятки. Он съежился весь, боясь шевельнуться, в страхе смертная плоть трепещет. Сон пропал. Прислушиваясь к ночным звукам, он представлял жуткие картины нападения, одна страшнее другой. До самого рассвета не смог заснуть.
Слева, со стороны моря, небо посветлело, всё темное и страшное  быстро уходило из степи, в небе появились птицы. Занимался новый день, на душе у него стало спокойнее. Он встал, разминая затекшие  ноги  и  онемевшую  спину, выпил  из  кринки    немного холодного молока, заел куском домашнего хлеба и двинулся быстрым шагом в путь, не оглядываясь на недавнюю  страшную  степь  за  спиной.               
   Сзади оставалась темная степь и медленно уходящие из души ночные страхи. С тех давних пор Васька не любил темноты, она его пугала, в его сознании вновь и вновь возникали страхи той далекой ночи в голой степи.
                *
                *      *
   Второй час сидел Васька на ступеньках адвокатской конторы Зингера справа от подъезда своего дома и думал свою тяжкую думу: «Где взять мальчика. Сделка обещала большие башли*», а  он не очень задумывался как найти товар. Оказалось, что мальчики 4-5 лет, белокурые, без изъяна, на земле не валяются. «Завтра срок. А где их найти? »
   - Дядя Вася, а мутарша моя не разрешает сидеть голым задом   на   холодных  ступеньках,  будешь   потом  кашлять жопой и часто писять, - скороговоркой выпалил подошедший мальчик.
   Василий оглянулся. Перед ним стоял Вафа из соседнего дома. Стрижачки сын. Мальчик как мальчик, худощавый крепыш лет шести, но ростом не вышел и вполне сходил за пятилетнего. Светлым ангелочком его не назовёшь. Спутавшиеся, давно не стриженные, а тем более, не видавшие мыла, волосы непонятного цвета, но явно не чёрные. Разодранные  и   латаные–перелатаные  штаны не понятного цвета, еле закрывавшие разбитые коленки, висели    на  одной   лямке   через левое плечо.
Спереди лямка крепилась к поясу большой чёрной пуговицей от женского пальто, а сзади пришита неумелой  рукой  белыми  нитками. Серая  в полоску рубаха местами вылезала из штанов. Лето ещё не пришло, а Вафа уже бегал босиком.               
    «Может его прихватить? – подумал Васька, - отмыть, одеть и сойдет за пятилетнего. Его мамаша – Стрижачка, не заметит. Дети у нее росли без присмотра, без ухода, как придорожная трава. Да и когда ей заниматься детьми».
   «Мадам Стрижак» знал весь Привоз, она торговала рыбой. Эта крупная, красивая, ещё моложавая, женщина была душой Рыбного ряда.               
Свое постоянное место ей не приходилось занимать с утра пораньше, как многим торговкам. Борьба за хорошее места на Привозе проходила бескомпромиссно, доходило и до драк. Посмел бы кто занять постоянное место Стрижачки, тому места на Привозе не было бы вовеки веков. Ко всем она обращалась одинаково – «миленький», к своим детям, покупателям, рыбакам и говорила это убедительно, искренне. Все думали, что только к нему она такая ласковая.
   «Миленький ты мой, да где найдешь на всём Привозе такую рыбку? Она же только отото, как бултыхалась в море. Посмотри на эти жабры, они такие красные, как твоя благородная   кровь. Эта   рыбка   говорить  не   умеет,  а  то сказала какая она вкуснятина на сковородке с подсолнечным маслицем, с фонтанским помидорчиком под рюмочку. Миленький, не проходи мимо счастья своего желудка». Ну как не купить ниску* крупных бычков или, подозрительно смотрящую на тебя открытым глазом, крупную камбалу. Торговля рыбой – это целое искусство, какая рыба когда идет, где купить, как доставить, чтобы не испортилась, что делать с непроданной рыбой без убытка.
 
    *ниска – десяток рыбок на веревочке, нанизанных за жабры               
                (одесское выражение)

   Стрижачка всю рыбную премудрость знала досконально, много лет она ею занималась добросовестно и с любовью. Рыба была для неё всем и жизнью, и заработком и интересом. Главной рыбой на одесском Привозе была, конечно, скумбрия, как ее называли одесситы, а баламут или мокрель – это больше называлась по-европейски. Её нужно было продать в первую очередь, она самая нежная рыба, очень быстро портилась без льда (об электрических холодильниках   в  ту  пору  нечего  и  говорить), а лёд был очень дорогим.               
   Скумбрию, которую не удавалось продать летом до 11 часов утра, солили, обыкновенно на месте лова самой   ловецкой артелью. Крупные рыбацкие артели - «тафу», имели собственные коптильни и засолочные пункты, но были еще и специальные засольщики.  Засолочные располагались, в основном, на Сахалинчике. Это тот ещё райончик, туда даже днем не всегда отваживались заходить полицейские. Над всем Сахалинчиком от самой Чумки до Главного железнодорожного вокзала круглый год стоял запах коптилен и соленого моря.               
   С кефалью было проще. Она лучше переносила жару, хотя тоже не очень устойчиво. Золотистую кефаль разводили в Затоке. Небольшое пространство между Овидиополем и Аккерманом сплошь прорезано узкими каналами, как их тут называли «ривчаками», в 1,5 – 2 метра шириной, соединяющими Днестровский лиман с Черным морем. Владелец одного – двух таких ривчаков уже мог считаться богатым человеком. Затока кормила кефалью всю Европу. Самые крупные рестораны Парижа и Лондона в меню указывали «свежая кефаль из Затоки». Кефаль водилась только в тех местах, где соединялись солёная вода моря с пресной водой лиманов. Рыба шла большими косяками на нерест в пресные воды лимана, потом возвращалась в родную стихию – в море. И так каждый год.
   Такими переходами рыбы из моря в лиман и обратно пользовались владельцы таких каналов-ривчаков. Таким, редким местом на Земле, был района Затоки.
   Ранним утром фуры с кефалью, накрытой рогожей, появлялись на Привозе. Торговки  скупали  её  партиями, непроданную кефаль коптили рядом - на  Сахалинчике. 
   Ну, хамса или просто по одесски – тюлька, продавалась ведрами. Самая крупная, сардель, шла по 10 копеек за ведро, билась и серебрилась на солнце. К полудню она «затихала», а к 2 часам дня ее можно было забирать даром целыми ведрами, иначе её просто выбрасывали торговки на радость жирным базарным котам и собакам. Бродяги, нищие и просто гулящий люд варили тюльку в ведрах на кострах с солью и лавровым листом прямо на Привозе и тут же её поедали под водочку, если были деньги её-водку купить. А то, просто запивали самогоном. Ту самогонку покупали за гроши, а то и сами гнали из любого подручного материала. Не даром её называли «табуретовка», как будто гнали её из табуретки.               
   Всякая мелочь, как султанка, барабулька, иваси, бычок, пузанки – шли за бесценок. Особое место занимала камбала. Огромное её распластанное тело с двумя глазами на одном боку, холодно смотрели на покупателей, тяжело вздыхая на жаре своим темным боком, покрытом крупными шипами, от которых наколотые пальцы долго не заживали, нагнаивались  и  сильно  болели. Приличная камбала тянула на 25-30 фунтов. Целиком редко кто её покупал, продавали чаще частями, разрубая острым топором.               
   Высоко ценилась Кимбурнская селёдка, жирная, вкусная, в  жареном виде. Особенно приятная - свежесолёная. Ловилась она около Кимбурна на косе, отделяющей Днестровский лиман от Черного моря.               
   Каждый год приход скумбрии к берегам Одессы совпадал с появлением  в  огромном количестве косяков тюльки. Ставрида гналась за тюлькой, скумбрия – за ставридой, паламида – за скумбрией. Вот такой конвейер на радость одесситам.
   «Мадам Стрижак» многие называли   за глаза «баба в три обхвата». Двое  мужиков  с  большим  трудом  брали её в объятия, сцепившись руками вокруг талии. Она со смаком ела, легко пила горькую, заразительно смеялась и хорошо пела своим низким красивым голосом знакомые народные песни.
   - А мамка твоя дома? – спросил Василий.
   - Не-а, она дома мало бывает. Рыба занимает время. Утром – Привоз, днем, после рыбы убирают Рыбный ряд, она там главная, а вечером готовит рыбу на завтра. Едет  к  рыбакам на Малый Фонтан, да там и ночует, а утром рано привозит свежую рыбку на Привоз.
   - Ты, малец, откедова всё это знаешь? – заинтересованно спросил Васька.
   - Я раньше с ней ездил, таперь при ней Павлик, он маленький, ему три годика.
   - Так он мешает мутарше торговать, - не унимался Василий.
   - При ней Вика, помогает с рыбой и за Павликом присматривает, она большая, - серьёзно пояснил Вафа.
   - Давно ты в бане не был, - то ли с вопросом, то ли утвердительно спросил Васька.
   - В баню я не хожу, мамка дома моет… иногда, - неуверенно ответил пацан.
   - Давай сходим в баньку, сегодня вечером.
   - Хорошее дело. Давай хоть сейчас, - обрадовался мальчик.
   «Нужно придумать пацану чего-нибудь на ноги, босиком плохо, - подумал Васька, – и никто не должен видеть меня с ним. Вот чёрт, Куля как назло идет».
   - Вафа, видишь, Куля двигает сюда, так ты подойди к ней и, спонта, попроси, чтобы она спрятала тебя от цыган. Они хотят тебя сцыбрить. Вот будет смеху, как испугается. Она отвернется, а ты жми на Гаванную. Встретимся возле костела и сходим в баньку.
   Пацан прытко побежал навстречу Акулине, домработнице Маковских, выходящей из подъезда дома на улицу. Васька тем временем юркнул в подворотню дома кафе «Робина».
   - Куля, спрячь меня у вас на лестнице, - умоляюще произнес запыхавшийся Вафа, - цыгане за мной гонются, такой дядька  с большой  чёрной  бородой  и мешком, - присочинил пацан, игра ему понравилась.
   - Побиглы, швыдко, - испуганно выпалила Куля, крепко  схватила мальчика за руку и бегом пустилась через подъезд и  по  лестнице  на   второй этаж  к  дверям своей квартиры,- постой сдеся, а я посмотрю за цыганами.
   Она отпустила Вафу, спустилась во двор, вышла на улицу, оглянулась, но никого вокруг не было. Постояла немного, посмотрела по сторонам и вернулась наверх. Мальчика не было. Вафа тем временам спрятался под лестницей, переждал немного и незаметно выбежал на улицу. Темнело. Он спокойным шагом дошёл до Гаванной, свернул направо, третий дом - костел. Василия на месте не оказалось. Становилось совсем темно. Из-за угла показался Васька, неся подмышкой пакет.
   - На, держи, - он протянул мальчику пару ботинок, - хоть и не новые шкрабы, но вполне.
   - Сразу натянуть? – обрадовался пацан.
   - Не, после наденешь. Пошли, а то баня закроется, - тихо, но отчетливо сказал Василий, - потом мороженого поедим.               
   - Лучше бубликов…горячих…с маком, - неуверенно предложил Вафа.
   - Будут тебе бублики.
   Они двинулись по Гаванной, прошли католический костёл, дошли до начала Военного спуска, свернули направо во двор, оказавшись возле закрытого окошка кассы бани. Василий постучал в дверцу. Она открылась и кассир сердито буркнул:               
   - Целую ночь ходют разные.
   Васька протянул пятак, дверь бани открылась, в неё первым прошмыгнул Вафа, за  ним  спокойно  прошагал Василий. В раздевалке и помывочной почти никого не было. В дальнем углу одинокий банщик потягивал пиво из большой кружки, вытянув натруженные за день ноги.
   - Дядя Жора, можно постирать и погладить пару шмуток,- с мольбой в голосе попросил Василий знакомого банщика.                - Силов нету руку поднять, а ты…простирнуть, - устало ответил крепкий мужчина в мокрой майке и трусах до колен. - Ну, дядя Жора, за мной не заржавеет.
   - Кидай сюда, - вздохнув, ответил он. Поставил недопитую кружку на крышку шкафчика, взял вещи и побрел в помывочное отделение бани.

                Лирическое отступление

   Одесская баня. Это отдельный и большой разговор. Одесские бани появились раньше самой Одессы. Не верите? И не надо. Это  не  быль – это   правда, как  любил  говорить  мой знакомый старый одессит. Помните Суворова? Нет, не одесского почмейстера, знаменитого на  всю  Одессу тем, что тайком вскрывал на почте адресованные ему лично письма ещё до того, как они поступали по его адресу домой, а потом дома, получив эту же почту с интересом вскрывал конверт, а Александра Васильевича Суворова. Он приказал строить бани, когда готовил штурм Измаила. Суворов говорил: «У России два врага – турки и вши. Справимся со вшами, разобьем и турка».
   В начале века на 600 тысяч жителей в Одессе было 60 бань, где население смывало свои грехи и грязь.               
Сегодня моются мужчины, а завтра – женщины, по четным дням в баню ходили мужики, по нечетным – дамы. Пытались мыться вместе мужчины и женщины, но из этого ничего хорошего не вышло, кроме скандалов, не могли поделить ряшки* и места возле кранов с водой.
   Избранное общество ходило в первоклассную  баню.  Баня Исаковича на Преображенской давала отдельные номера с отменными банщиками, крепкий горячий настоящий английский чай Высоцкого с одесскими бубликами – бесплатно.   
   Интеллигентно можно было в Одессе послать подальше: «Иди ты… в баню Исаковича чай пить». Ну, пиво, квас и покрепче за деньги давали   во   всех   банях. Плати  пятак  за   голую душу и парься хоть целый день. Одно плохо – очереди. Сидишь в этой нудной компании час, два, двигаются медленно. Беспокойные ворчат: «Что они там, хотят за один раз вымыться на год вперед».
   - Я вам лучше расскажу один еврейский анекдот, - скажет другой, поспокойнее.               
   - Почему, если анекдот, то обязательно еврейский, - раздавались голоса, скорее всего - евреев.
   - Хорошо, - соглашался рассказчик, - моется как-то в бане один…поляк, с бородой и пейсами.
   - Ха, где вы видели поляка с пейсами, - не унимались слушатели.
   - Ладно – поляк с бородой и без пейсов, он их сбрил перед баней. Так вот, моется себе этот поляк в бане. И вдруг его сзади обдают ряшкой холодной воды. – Что вы делаете, малахольный, закричал…поляк, поворачиваясь лицом к обидчику.               
   – Ой, извините, я думал, что это Рабинович.
   - А если Рабинович, то его можно обливать ледяной водой.

*ряшка – оцинкованная жестяная миска с двумя ручками для          
                мытья в бане (одесское словцо)

   - А какое вам дело до Рабиновича?
   Очередь смеётся, никто уже не спрашивает, что это за поляк с фамилией Рабинович.
   Хорошо ещё, что не вся Одесса мылась в бане, не то очереди тянулись бы до самого дома и занимали бы очередь прямо из окна собственной квартиры.               
   Летом Одесса мылась на море. Стирали ковры и подстилки, купались, отдыхали на море. В Петербурге говорили – пойдем к морю, в Ревеле -  пойдем прогуляемся по берегу. В Одессе: «Айда на море».               
   Бывало  всей  семьей  собирались   на   море.   Начинались сборы в субботу вечером. В доме стояла пыль столбом. Готовили в поход примус, керосин, хлеб, соль, помидоры, зеленый  лучок, огурчики, гору  нажаренных  котлет, крутые яйца, подстилки, простыни  и палки для навеса от солнца. Вилки, ножи, ложки, пару глубоких тарелок, обязательно сковородку  для  рыбы  и, конечно, бутылку  подсолнечного масла. Всё складывали, перекладывали и снова укладывали в сумки, портфели, торбы. К середине ночи семья успокаивалась. Обессиленные домочадцы ложились спать, чтобы раненько утром, часов в 5–6, выйти шумным табором из дома в поход на море. Этот гвалт никому особо не мешал, многие семьи тоже собирались на море, а те, кто оставался дома, с радостью предвкушали всё, что ожидало их «любимых» соседей в дороге туда и, особенно, обратно.
   Во главе шествовала бабушка, за ней толпились взрослые дети, внуки, кошки, собаки.
   - Саралэ, - громко извещала бабушка, - иголку от примуса взяли? А то в прошлый раз как самашедшие гонялись по всему пляжу и так и не нашли иголку от примуса. Выбросили всех бычков, не на чём было жарить. Этот ненормальный примус  фыркал   керосином  и  не  хотел  прилично  гореть, - Саралэ, я к тебе говорю или нет. Взяли иголку для примуса?
   - Да, мама.
   - А соль.
   - Да, мама.
   - Что-нибудь наверно забудут, - не унималась бабушка.
   - Дойдем до лечебницы доктора Дюбушэ, там отдохнем, на скамеечке в тени, - успокаивал маму старший сын.
   - Я уже отдохну на том свете, - вздыхала  бабушка. - Это тот Дюбушэ, что лечил твоего отца? А?
   - Нет. Это другой Дюбушэ, мама.
   - Он так же плохо лечит, как тот?
   - Как видно, лучше, если у него лечебница на самом курорте, в Отраде, - ответил сын.
   - Тот, наверно, тоже имеет свою лечебницу. Они деньги берут до, а не после. Умер-шмумер – это не его дело. Все мы смертные. Так говорят доктора, - констатировала пожилая еврейка.
   Последний  раз  она  была на море в прошлом году. Ей одного раза в год хватало забот и сил на это проклятое море.      
   Она ворчала, сердилась, всеми командовала, но наступал роковой день и бабушка говорила: «Хаверым, что-то  мы  давно  не  были  на  море. А-а?».
   И  вся   семья понимала, что в ближайшее воскресенье всей семьей двинемся на море в Отраду, на Ланжерон, в Аркадию, кому  куда  ближе. Шли  пешком. Не  каждый в состоянии себе позволить нанять  извозчика или снять на лето дачу подальше от городского зноя и духоты – на Фонтане, в Люсдорфе, а не то и дальше. Затока, Бугаз, Аккерман, Будаки – прекрасные места, лучшие курорты Европы. В Будаках собиралась знать европейская. Концерты, лучшие симфонические оркестры Европы, цирк – шапито, эстрада. Гостиницы и пансионы великолепных домов, свежая рыба, фрукты, золотой песок пляжей, раскинувшихся на многие вёрсты вдоль ласкового Чёрного моря.
 

                *
                *        *

   Одетый в чистое с ботинками на ногах, Вафа выглядел просто ангелочком. Завитушки светлых волос вокруг раскрасневшегося лица и смущенная улыбка совсем не шли пацану с Ланжероновской, воспитанный улицей. « Да, товар что надо, - подумал Васька-Прыщ» и вслух произнёс, - пошли за бубликами с маком.
   Улицы города погрузились в темноту. Тускло светились окна домов. Прошли по Надеждинской улице, свернули на Сабанеев мост, слева ярко светились окна второго этажа дома графини Толстой. Екатерининскую заливал свет городских газовых светильников, витрины магазинов сверкали всеми красками радуги. Вот и бубличная.
   Запах горячих одесских бубликов с маком и симитатти дразнил прохожих. За витриной виднелся прилавок с полками, а за ним пекарня. Два волшебника – пекаря из простого теста выделывали одесское чудо. Тесто готовили вручную. Размешивали на больших столах, покрытых цинковой жестью, муку с водой, чуть подсаливали, раскатывали руками, а потом мяли тесто большим деревянным рычагом, один конец которого крепился к столу, а другим – давили на крутое тесто, переворачивая его с боку на бок. Покупатели спокойно стояли и наблюдали за выпечкой бубликов. Никого не привлекали свежие бублики, испеченные  часа два тому  назад. Ждали  новой партии. Один из пекарей отрывал от готового теста кусочек, раскатывал его в  колбаску, сворачивал   кольцом  вокруг  деревянной  болванки и спускал в  огромный  чан с кипящей крепкой чайной заваркой. Через несколько секунд другой пекарь доставал из чана колечки большим дуршлагом, выкладывал их на противни, посыпал маком или симитатти и сажал противни в печь длинным рогачом.  Проходило   несколько  минут  и  в огромную плетёную корзину слетали свеженькие румяный горячие бублики.               
   Вафа заворожено смотрел на это волшебство и великолепие, сглатывая слюнки. Пяток горячих бубликов на шпагате болтались в руках у счастливого пацана, его мелкие зубки с аппетитом вгрызались в хрустящую корочку, обжигая рот.
   - Ладно, пошли. У меня припрятана плитка шиколада. Гуляем на всю ивановскую, - усмехнулся Васька, взял мальчика за руку и пошли они по Екатерининской, свернув на Ланжероновской к своему дому. На улице стало совсем темно и тихо. Город засыпал.
   - Вафа, ты темноты не боишься? – заинтересованно спросил Васька маленького попутчика.
   - А чого её бояться, - решительно заявил Вафа, - она не кусается.  Дороги, вот, не очень видать, а так – ничего.
   Они вошли во двор Васькиного дома, прошли подъезд, свернули направо и оказались возле железной двери.
   - То ж катакомба, - удивленно протянул мальчик.
   - А где прятать ценный шиколад, только в катакомбах, - хладнокровно отпарировал Васька.               
   Тихо, не производя шума, и как казалось Василию, незаметно, он снял цепь с дверей, потянул, смазанную заранее задвижку и они оказались в катакомбе. Три ступеньки вниз, пять шагов вперед и справа должен был быть проход в коридор. Первые шаги Василий выучил наизусть. Здесь, справа на земле, лежали  три палки с паклей, смоченной  керосином, спички  в  кармане – и дело сделано. Пока всё идет хорошо. Факелы на месте.          
   - Счас один запалим и станет светлее на душе. Темнота – дело дрянь, - успокаивал Васька больше себя, чем Вафу.
   Уверенно шагнув вглубь катакомбы, они двинулись по коридору вперёд. Вот первый поворот, прямая дорога. Над  ними  раздавались ритмичные звуки барабана.               
 «Да. Это у «Робина» лабают. Правильно двигаемся» - подумал Василий.
   - Дядя Вася, а далеко будем двигать за тем шиколадом? – вопросительно обратился к Ваське Вафа.
   - Да тут рядом.
   Они прошли шагов двадцать. Василий достал из кармана плитку шоколада и протянул её мальчику.
   - А чего он тёплый? - спросил  Вафа.
   - Так то от сырости. Видишь, как сыро. Он тёплый ешшо вкуснее.
   - Ага! – неуверенно ответил Вафа, - может повернём домой, - ему было холодно и скучно.
Шоколад съел, от бани и путешествий устал и хотелось домой, в тепло и вообще надоело гуляние.
   Василий заволновался. Как удержать Вафу в катакомбах и вывести его в назначенное место.
   - А ты слыхал про зал крещения, а там говорят, настоящий королевский трон?
   - Не, не слыхал. А откедова там короли, они, что, в катакомбах королествовали? – Заинтересованно спросил Вафа.
   - Точно не знаю, но слыхал, травят баланду, вроде видели в ба-а-льшом зале стоит трон с королевскими знаками. Быть в катакомбах и не посмотреть такое чудо-чудесное – грех и позорище. А? Посмотрим?
   - А что такое – трон?
   - Такое большое кресло, где сидели только короли. Другие, если сядут, то сразу превратятся в козла бородатого. Волшебный трон.
   - А где он, тот трон? – заинтересовался  Вафа. Детское воображение рисовало волшебные картины одна другой интереснее.
   - Тут недалеко, - Васька точно не знал, но всё же уверенно двинулся по каменному коридору вперёд. Первый  факел  догорал, начинал  коптить, от дыма закашлялись оба.
Василий запалил второй факел от потухающего, стало светлее. Веселее  на душе.   
   Слева над головой послышалась музыка. Разобрать точно мелодию не могли, но высокие звуки скрипки и глухие удары барабанов слышались отчётливо.
   - О! Музыка в оперном шпарит. Сюда слышно, - удовлетворённо произнёс Василий. Значить, идут правильно, слева остался оперный и по музыке, считай, не очень поздно. Повернули направо и пошли под Ришельевской. Но что это, уткнулись в стенку, поворот направо и налево, куда идти? Повернём налево, ближе к морю. Через несколько десятков шагов над головой заиграла музыка, но не оперная, а ритмичная.
   «Господи, опять. Не уж-то «Робина», - со страхом подумал Василий, неужели закружили на одном и том же месте. Откуда ему было знать про давно разработанную теорию движения по лабиринтам. А катакомбы – те же лабиринты.   
   Чтобы выйти из него, следует применить более общий метод, разработанный еще в 1882 г. французским математиком Тремо. Он предлагал, в принципе не сложные  правила: выйдя из любой точки лабиринта, надо сделать отметку на его стене (крест) и двигаться в произвольном направлении до тупика или перекрестка; в первом случае вернуться назад, поставить второй крест, свидетельствую- щий, что путь пройден дважды - туда и назад, и идти в на-правлении, не пройденном ни разу, или пройденном один раз; во втором - идти по произвольному направлению, отмечая каждый перекресток на входе и на выходе одним крестом; если на перекресте один крест уже имеется, то следует идти новым путем, если нет - то пройденным путем, отметив его вторым крестом. Зная алгоритм Тремо, можно скорректировать поведение легендарного Тесея. Вдохновленный подарком  любимой  Ариадны, он уверенно идет по лабиринту. Вдруг перед ним возникает ход, по  которому уже протянута нить… Что делать? Ни в коем случае не пересекать её, а вернуться по уже известному пути, сдваивая нить, пока не найдется еще один не пройденный ход. Значит, и нитью под землей надо пользоваться умеючи...
   Нитей Ариадны у Васьки не было и теории Тремо он и не знал и не слыхал о ней. Кресты на стенах, написанные углём, выцарапанные в слабом податливом известняке по два, по три, большие и маленькие, он видел, но не придавал этому значения. Кресты были повсюду. Высоко, выше головы, перед глазами и пониже, почти у самой земли. Кресты маленькие, большие, где большой крест, а где  два с маленькими, но что они означили, Васька не знал и не хотел знать, не до этого было. Было бы неплохо ему это знать. Знать бы ему про подземные штольни, штреки, залы, забутовки – попробуй сориентироваться - все на одно лицо. Поворот, вдруг кольцо и точка. Никаких ориентиров.               
   Это Ваське казалось, а ориентиров в катакомбах было предостаточно. Знать бы?!
   Повернули обратно, подальше от музыки. Удары барабана раздражали Ваську, давящая тишина, угрожающе наваливалась на них. Шли не долго и на одном из поворотов, неожиданно оказались в большом зале. Высота огромная, так думали горе путешественники после низких потолков, проходов и кружений, казалось, на одном месте. Василий поднял высоко над головой факел. Зал засверкал всеми цветами радуги. Волшебная картина. Натёки, сталактиты и сталагмиты – прозрачны, будто созданы из жёлтого стекла, сверкали в свете факела. Блики, отражающиеся от этих прозрачных столбов на стены зала, завораживали. Вафа и Васька стояли в оцепенении. Посреди зала на возвышенности из трёх широких ступенек стоял настоящий трон, высеченный из цельного ракушняка. По стенам видны были таинственные знаки,  круги  со  щитами  внутри, медальоны  с   непонятными знаками. Если бы Васька знал про эти таинственные знаки масонов, которые тайно собирались в подземелье на свои сборища.               
   – Вот это тайна катакомб! Давай, сядем на трон, - предложил Василий, - побудем королями.               
   – Ни в жисть, не хочу, - с ужасом выпалили Вафа.                – Не хочешь побыть королём? – переспросил Васька.                - Не хочу быть козлом с бородой.               
   Васька ухмыльнулся. Вафа поверил в его басни.                – Пошли домой, - заныл Вафа.               
   «Как удержать его ещё немного и выйдем к месту»,  размышлял Василий.
     - Ты слыхал про золотой клад в катакомбах? - обратился к нему Васька.
     - Не-е. Не слыхал. А что он есть тута?
     - Говорят, был такой пароход, «Титанин» назывался. Больше нашего дома (Васька не знал, что то был «Титаник»).
     - Ври, да не завирайся. Такого парохода не бывает. Я видел  в порту. Большие, но не больше нашего дому.
     - Не мог ты видеть такого парохода в одесском порту. Он для миллионщиков специально сделанный. В Одессу не войдёт такой. Он всё больше по окианам да заграницам. Так вот, плыл на нём  один одесский магнат.
     - А что это – магнат? – спросил Вафа.
     - Такой миллионщик, кажись Пуриц – звали. Видел на люках такая надпись. Он по чугунному делу хозяин. Один в Одессе такой. Так плыл он на том «Титанине» и потонул.
     - Что, тот Пуриц?
     - Нет, тот большой, как дом, пароход. И потонули тогда тыщи богачей, а Пуриц спасся. В честь своего спасения он заказал у Абрама Куценко, классного золотого  мастера  Одессы,  точно  такой пароход, как «Титанин». С пол руки на целых двадцать фунтов золотишка, чистого, ей Богу. И, говорят, от погромов захоронил он тот золотой пароход в катакомбе. Где - никто не знает. Сам Пуриц помер и ищут то золото все, кому ни лень. До сих пор никто не нашёл. Может нам повезёт? А?
     - Та не найдём его мы. И факел догорает. Пошли домой, - просительно затянул Вафа.
     - Счас пойдём, только немного пошарим. Может повезёт. Станем богачами. Запалим последний - и нормалец.
     Двинули дальше, как думал Васька, к морю. Но дорога почему-то пошла вверх, а не вниз, как предполагал Василий. Он и сам подумывал, не вернуться ли обратно, что-то не заладилось с похищением, с большим заработком. Да чёрт с ними, с этими деньгами, выбраться бы на свет, на волю, наверх, к людям. Выбросил догорающий факел, полез в карман за спичками, чтобы зажечь последний источник света, зажав палку третьего факела между коленями. Чиркнул спичкой, огонь обжёг пальцы. Инстинктивно Василий отбросил коробок со спичками в сторону, засунув обожженный палец в рот. В кромешной тьме он пошарил по земле, ища спички, но не мог их найти.
     - Вафа. Спички ищи. Плохо дело – в темноте.
     Долго они рыскали по влажной земле, никак не могли найти утерянные спички.
     - Да! Швах – дело. Помрём здеся и «никто не узнает, где могилка моя», - простонал или пропел Вафа.
     - Держись за меня. Осторожно, смотри под ноги, не провались в колодец, их тут много.
     При свете факела они обходили провалы в полу – шахтёрские колодцы, водяные озерца, встречающиеся то там то тут. А как – в  темноте.
     Всё больше натыкались они на глухие стены перед ними, искали проходы. Их труднее стало находить. Местами приходилось  сгибаться  в три погибели, чтобы пройти завалы.
Шли наобум. Надежда на спасение медленно угасала. Тут ещё Вафа заныл, хочет домой, к маме. Василий и сам был бы рад выбраться, но не знал как.
     - Знаешь Вафа, мы, кажись, заблудились,- с некоторой неуверенностью обратился к Вафе Василий впервые за время их блужданий по катакомбам.
     - Ну, и что будем делать?
     - Искать выход. Их много в катакомбах.
     - Много то много, но мы не находим. Помрём здеся и всё.
     - Не горюй. Выберемся.   
     Катакомбы. Колоссальных размеров подземная пустота была заполнена рассыпающимися каменными нагромождениями. Даже воздух казался безжизненным. Большая часть нагромождений была из того же ракушняка. Он от старости давно рассыпался. Бесчисленные кучи не вывезенной земли и  бута, мешали проходу, местами подпирали низкий каменный потолок, распростершийся  над этим мрачным подземельем. Василию было страшно. Он обнаружил, что идти стало труднее и дорога не вела вниз, а вверх. Рельеф городской местности сохранялся и в катакомбах. Люди шли за камнем. Не могут катакомбы идти к морю вверх. Они должны были бы идти вниз… Он споткнулся об одно из нагромождений… Ноги не двигались, страдая от  невыносимой боли. Мысли  иногда приносят больше страданий, чем тело, по телу струился пот, задыхался, напрягая последние силы, дорога прервалась, упираясь в высокую стену.               
     Куда идти?
     Кто-то крепко ухватился за Васькину штанину. Он замер и обомлел, боясь шевельнуться. Этот кто-то крепко держал его и не отпускал. Сердце Василия упало в пятки. Он задрожал всем телом. За ворот посыпалась сверху влажная крошка бута-ракушечника. Ему  почудилось, что  на  шею  накинули петлю, влажную верёвку и скоро начнут душить.
Дыхание участилось, он начал задыхаться, издав истошный крик:
     - Вафа, помоги! Убивают!
     Он и не сообразил, что зовёт на помощь маленького мальчика, которого он собирался украсть и получить за него большие деньги. Но это было единственное его спасение. Вафа шёл немного впереди на несколько шагов. Из-за кромешной тьмы ничего не было видно, абсолютно ничего. Даже пальцев собственной руки, поднесенной к носу, различить невозможно. Василий с силой дёрнул попавшей в плен ногой. Раздался треск разорвавшейся штанины и высокий звук дребезжащего металла. Вконец испугавшись этих звуков, Василий упал на влажный каменный пол катакомбы и потерял сознание, ударившись головой о выступающую из каменной щели в полу металлической полосы, за которую, собственно, и зацепился штаниной Васька. На Васькин крик о помощи бросился к нему Вафа и упал  впотьмах, споткнувшись об лежащего на полу Василия.
     - Вася, Василий! – неистово завопил Вафа. Кричал, тормошил неподвижное тело.
     Василий лежал неподвижно, не подавая никаких признаков жизни. Вафа не на шутку испугался. Он хлестал Васю по щекам, приговаривая:
     - Ну! Василий, проснись, ответь мне что-нибудь. Василий, дорогой, не оставляй меня одного.
     Василий пошевелился, издавая нечеловеческие звуки. Это не был стон и неразборчивые слова. Непонятный звук в виде рычания, прерывающийся глубоким вздохом, вырывался из его груди.
     - Василий, родной, очнись. Это, я – Вафа, сейчас найдём людей, нам помогут. Василий, - умолял Вафа.
     Но Василий не реагировал на призывы Вафы, только стонал и рычал. Вафа попытался приподнять Василия, но смог поднять только  его  голову.               
     Вафа попробовал, взявши Василия за обе ноги, потащить его вперёд, думая о том, что катакомба выведёт их куда-нибудь на поверхность. Поняв, что протащить обмякшее тело Василия Вафа не сможет сколько-нибудь большое расстояние, он сделал ещё несколько шагов, волоча на себе его тело. В кромешной тьме Вафа наткнулся на впереди возникшую стенку, сильно ушиб голову, отпустил ноги, с гулом упавшие на каменный пол катакомбы. Вафа пошарил по стенке вправо-влево и обнаружил, что влево прохода нет, а только вправо поворачивал ход. Постояв в нерешительности несколько секунд, он уверенно шагнул вправо, переступил через ноги Василия и медленно двинулся по проходу, ощупывая стенку левой рукой. Он старался запомнить дорогу. Так он прошел несколько метров и почувствовал лёгкое движение воздуха и запах моря. Он увереннее дошел до поворота, свернул налево.  Перед ним открылся выход из катакомбы. Они, оказывается, были в нескольких десятках метров от цели.
     Вафа уверенно зашагал к выходу из катакомбы, спотыкаясь и ударяясь о выступающие на полу камни и мелкий бут. Он не чувствовал ни боли, ни страха. Единственное желание - выйти наружу и позвать на помощь людей, чтобы спасти Василия. Вот и выход. Впереди и внизу плескалось море, на небе занималась над водным горизонтом заря.
     - Свобода, - вырвалось у Вафы, - мы спаслись.
     У самого выхода сидели три человека и курили. Как только они увидели мальчика в тёмном просвете катакомбы и услышали его не то стон, не то крик, они вскочили, подбежали к Вафе. Один из них, видно старший, схватил мальца за руку.
     - Жив-здоров, дорогой Вафа, - не то спросил, не то утвердительно констатировал он, - а где Василий?
     - Там лежит. Близко от выхода. Он умирает. Спасите его, - Вафа даже не среагировал на то, что какие-то незнакомые люди знали Василия и его самого по имени.
     - Быстро вниз, чтобы нас не засекли, - сказал человек, державший Вафу за руку, - а вы двое - за Василием, и приведите его в чувство.
     Сказав это, он грубовато потянул Вафу за собой по виляющей тропинке вниз к морю. Тропинка круто шла вниз и идти было трудно, ноги скользили, но человек крепко держал Вафу за руку и уверенно  и быстро двигался вниз, твёрдо зная дорогу.
     - А Василий? – пытался напомнить вдруг появившемуся мужчине Вафа.
     - С Василием всё хорошо. Не умер он.
     Вафа не успел сообразить куда его и зачем ведут от Василия и почему к морю, а не наверх в город или, в крайнем случае, в сторону порта, светившегося огнями далеко слева. Но вот они быстрым шагом, что Вафе приходилось даже местами переходить на бег, подошли к берегу, к небольшому пляжу, загороженному с двух сторон скалками, уходящими от берега в море на несколько метров. У самой кромки воды мерно покачивалась шаланда на ленивой волне.
     - Вот тут мы на этой посудине спокойно дойдём до причала и скоро ты будешь дома. Замёрз, небось, - спокойно и ласково обратился к Вафе сопровождающий его человек. На вёслах шлюпки сидели два крепких мужика в тельняшках, а третий подхватил Вафу и как пушинку перенёс его с берега на корму шаланды, быстро укутал в тёплый бушлат мальчонку, кивнул вёсельникам и шаланда отчалила от берега, быстро набирая скорость от усилий умелых гребцов.
     Прошло несколько минут и Вафа заснул, согревшись в бушлате, после стольких блужданий, пережив несколько волнительных и тяжёлых часов похода по катакомбам. Он и не заметил, как его, сонного, перенесли со шлюпки на корабль, стоявший в открытом море на якоре. Как его уложили   на   чистую   тёплую  постель, переодели и укрыли тёплым пушистым одеялом. У Вафы с этого момента началась совсем другая, может быть и не  интересная, но, во всяком случае, сытая жизнь. Мы об этом никогда ничего не узнаем. Может быть только каким-нибудь чудом донесёт молва в Одессу о дальнейшей судьбе Варфоломея Стрижака, а может быть и под каким-нибудь другим именем, о его судьбе. Жизнь иногда подбрасывает чудеса. Не даром говорят: «Долго живёшь, до многого доживешь».
                *
                *        *
     - Да ты што, - судачили женщины в быстро собиравшейся толпе зевак, - слушай сюда, я тебе говорю, сплошной кошмар. Уже два дня не могут найти мальчика. Ужас какой-то. И никаких следов. Ничегошеньки. Как в землю провалился. Уже в газетах писали. А что с ним могло случиться?
     - В том-то и дело. Сплошной ужас. Среди бела дня пропадают люди. На той неделе калека с Привоза пропал. Был-был столько лет на своём месте. Просил милостыню. И пропал. Место пустое. Как будто ждёт его.
     - А судачат бабы, что видели его на Староконном? – нерешительно возразила другая.
     - А может это и не он, кто знает, - не унималась баба с кошелкой.
     - Как ты думаешь, это убийство?
     - А ходят слухи, что евреи его прикончили для крови на мацу.
     - Ты дура, чи шо? – вступила третья из толпы, - да те явреи ни в жисть не употребляют крови. Я подрабатываю в нашем доме, режу кур нашим хозяйкам. Так они не притронуться к той куре, пока я из неё всю кровь выпущу, до последней кровинки.
     - А може то похитили? Украли мальчика цыгане?
     - Да кто его мог утянуть? Кому он нужон. Он что, какой-то Бродский или его сын? Он, мамаша убивается. Кто её не знает. Злыдня-злыдней. Еле перебивается рыбой на Привозе. И муж – хиляк, еле дышит.
     - А вы читали в «Одесских новостях»? Каждый раз прописывают про пропавших людях. Исчезают бесследно, как в омут проваливаются или бездну. Просят народ сообщить хоть что-нибудь, что подало бы на след воров или убийц. И ничего. Никто не видел. Никто не слышал. Одни перетолки, а мальчика нет.
     - А на море сколько тонут. Кто специально, а кто по неосторожности. А пьяных сколько пропадает?!
     - Больше бы пили и не то случилось.
     -  Что вы про каких-то людей. Тут мальчик маленький пропал. Не утопился, не сгорел. Просто пропал. Не уж-то убили? Зачем?
     К толпе судачащих баб подошел мужчина, постоял-постоял с полчаса, прислушиваясь к разговорам, потом махнул рукой, бросив в сердцах:
     - Не морочьте головы!               
     И пошёл прочь.
   
                *
                *        *

     - К вам можно? – постучав в открытую дверь, вошел в квартиру Фёдор, - Пелагея Ивановна, здрасьте вашему дому. Василий дома?
     - Да дома он, дома. Болеет Василий. Тяжелый он. Доктор говорит, что потрисение у него. И то, трисёт его всего. Я уже теплое одияло достала, малину давала с чаем, а его всё трисёт и трисёт. Бредит, мечется, кричит: «Простите, больше не буду. Виноват я, не хотел…не хотел».
     Федя прошел в полутёмную спальню. На кровати, укутанный теплым лоскутным одеялом, лежал, весь в поту, Василий. Фёдор склонился над ним и громко позвал:               
     - Ты меня слышишь, Василий? Это я – Федя. Василий? –  и потряс слегка за плечи больного.
     Тот открыл глаза, посмотрел сквозь Фёдора в пустоту и снова закрыл глаза.
     - Пелагея Ивановна, - позвал Фёдор, - у вас водка есть? Дайте ему полстакана, сразу полегчает.
     Фёдор приподнял Васькину голову, поднес к его губам стакан с водкой, которую он выпил без сопротивления, крякнул, кашлянул, глубоко вздохнул и открыл глаза.
     - Фед-я-я, где я, Федя? – простонал Васька, схватившись обеими руками за голову.
     - Дома ты. Всё нормалец. Скоро придешь в себя и порядок, -  успокаивал его Федя. – Вставай, выйдем на воздух, полегчает.
      Василий с трудом встал с постели, шатаясь, добрался до двери, потянул дверную ручку на себя, но дверь не поддавалась, дернул сильнее, чуть не вырвал ручку. Фёдор резко отодвинул шатающегося Василия, открыл дверь наружу и они вдвоем, преодолевая три ступеньки вверх, вышли во двор.
     Подхватив Василия под руку, Фёдор вывел его на улицу. Постояли. Василий понемногу приходил в себя.
     - Чего это тебя так развезло, Филька-дура, - спросил Фёдор.
     - Шо было, шо было…враз не помер я в той катакомбе, в жизни не видал такого ужаса, -начал рассказывать Василий, ухватив Фёдора за рукав. Руки его задрожали, глаза налились кровью, всё тело вздрагивало, как в лихорадке.
     - Стой, не надо…пока, потом, - испугался Фёдор, - пойдем, посидим, выпьем, закусим, сразу оклемаешься.
     Пошли они по Ланжероновской до угла с Екатерининской, зашли  к  «Робина», но  не  с парадного углового входа, а со стороны веранды. Федя не хотел, чтобы его видели, сидящие в зале, посетители. Заняли крайний столик, ближе к аптеке Зальцмана, что в соседнем доме. На веранде почти никого не было. До вечера ещё далеко, когда веранду, да и всё кафе, заполняли гуляющие, но и не так рано, чтобы встретить тут маклерскую братию.
     Думал Федя зайти с Васькой в «Пале-Рояль», но передумал. Там много людей ошивается. Модное место уже с полсотни лет. На площади рядом с Городским (оперным) театром построили «новый гостиный двор», больше известный как «Пале-Рояль». Двухэтажный прямоугольник на три улицы. Дом с арками архитектора Торричелли, внутри закрытого пространства небольшой сад с выходом в него террас кафе и ресторанов. Он был раз в десять меньше парижского «Пале-Рояля», но акации и каштаны роднили его с парижским. И одесситы считали его не хуже парижского. Все 44 торговые секции, задуманные архитектором, были одинаковыми, чтобы подчеркнуть величие «Южной Пальмиры». В подвалах здания располагались кухни, склады для провизии, дров и угля. Первый этаж занимали модные магазины, кафе и рестораны, а на втором – жили сами хозяева.
     В девятую секцию, а счёт вели от театра, поселился, перебравшись с Дерибасовской, кондитер Замбрини. На круглые железные столики, аля Пари, под каштанами в саду подавали пунш-гляссе. Он славился не только на всю Одессу, но и далеко за её пределами – по всему  Новороссийскому краю. Прогулка по бульвару обязательно заканчивалась посещением «Пале-Рояля» с мороженым от Замбрини.               
     Но это не входило сегодня в планы Федьки. Он часто сюда наведывался с барышнями не совсем достойного поведения. С годами тут появились  «дамские кабинеты», где подавали  клубнику со взбитыми сливками от Печесского, шоколад из Швейцарии, торты по специальному индиви-дуальному заказу из красочного альбома-каталога. Всё, как   в Париже. Может даже лучше, так думали одесситы.
     Но у Федьки были другие планы. Отпоить Ваську и выведать, нет ли за ним хвоста и чем всё это может кончиться.
     - Жора, быстро сюда, - окликнул Фёдор официанта. К ним подскочил шустрый высокий молодой человек в белом пиджаке с чёрной бабочкой на рипсовой манишке. Густо набриолиненные волосы на пробор посредине и тонкие усики дополняли вышколенность полового.                - По какому поводу гуляем? Грабанули Фабэржэ или что? – смахивая невидимые крошки со стола белоснежной салфеткой, спросил, наклонившись вперед, полный внимания, официант, стоя за спиной у Фёдора.
     - Я тебе «грабану», бабушку увидишь с того света, - зло бросил Фёдор. – Не заходи за меня сзади. Стой тут и слушай сюда. Графин и закуски - там, селёдочки, мяса, сардинки «Филипп и Кано», малагу, обязательно лиссабонскую, маслица марсельского и маслинок греческих. Остальное  сам сообрази. Васька заболел, лечить будем, Филька-дура. Лучшего. Без туфты, слышал, тип.
     - Может мацы изволите, свеженькую привезли, - предложил шутливо официант. Федька так на него посмотрел, что тот всё понял и быстро удалился. Да, с этими ребятами не пошутишь.
     - Я  хочу тебе рассказать…,- начал было Васька.
     - Потом… как-нибудь. Всё хорошо. Пацан на месте. Дело сделано, - успокаивал Федька. – Да. Тебя никто не видел с пацаном когда в баню шли?
     - Вроде не. Куля, правда, с Вафой виделась, но меня – нет, - ответил неопределенно Васька-Прыщ.                -     - Что за Куля? – поинтересовался Федя.
     - Та есть такая, Акулина.
     - Где?
     - Там.
     - Где там, можешь базлать по-людски?
     - Маковского – богача, галмана проклятого (еврей - воровской жаргон), прислуга, с нашего двора, Акулина, - с ненавистью ответил Васька. Он злился на молодую девку, давно хотел её заарканить, но она никак не поддавалась.
     - Для начала мы придумали. Пойдёт дело с чемоданом, - задумчиво в слух произнес Фёдор, - устроим ему одесского Бейлиса.
     Принесли заказ. Разлили по рюмке, выпили, закусили. Васька повеселел, стал спокойнее. Фёдор вынул из кармана пачку денег и под столом пересчитал договоренную сумму. Васька норовил заглянуть под стол, но благодетель пнул его  ногой. Не  вынимая  рук  из-под  стола, Федька передал свёрнутую пачку в руки  Васьки. Тот быстро сунул деньги в карман и блаженно улыбнулся. Фёдор посмотрел на подельника и подумал, что если бы этот Прыщ узнал, сколько получил за пацана сам Федька, он его разорвал бы на части. 
     Федька мечтал как-нибудь заработать миллион, уехать в Париж и зажить там прекрасной жизнью, какую он с великим удовольствием и вожделенной надеждой наблюдал в синематографе. Он не очень чётко представлял себе, как же можно заработать этот миллион, но всё же…
     Великий современник правильно сказал: «Трофеи на поле боя после победы достаются мародёрам».
     - А кто такой этот Бейлис? – переспросил Васька.
     - Темнота, Филька-дура, газеты надо читать.


                Лирическое отступление

     Говорят, что деньги не пахнут. Е-рун-да ! Пахнут, и ещё как пахнут. Не те денежные знаки, снующие между сальными  пальцами  и  замусоленными ладонями, мятые, затрёпанные бумажки, различимые не столько по цифрам, написанных на них, сколько по трудно узнаваемому цвету и размеру. Настоящие деньги – это мистическая вещь, их передвижение, оседание в тихих кладовых банков, в кубышках скупердяев, в карточных клубах и казино, как удивительный ритмический танец выделывают замысловатые па. Такие деньги часто пахнут дорогой кожей женских сумочек, хорошими изысканными духами. У дорогих духов устойчивый запах, он облагораживает деньги, возбуждает воображение, призывает к их умножению, пьянит душу, заставляет думать, крутиться, двигает науку и общественное сознание интеллектуальных слоев, а пользуются властью денег самые ничтожные из людей, если можно так назвать бандюг…

                *
                *        *
     -Вот, курва, не даёт! – Васька был в ярости, когда речь заходила о Куле.
     - А другим? – с подначкой спросил Фёдор.
     - Никому, зараза! – зло бросил Васька.
     - Так она святая, просто - дева Мария, - парировал Фёдор, издеваясь над Васькой. – Сведи её к «Робина» или в танцзал, что рядом с твоим домом.
     -Танцы-шманцы-обжиманцы, - фыркнул Васька, - да она из дому не выходит, не то, что к «Робина».
     Когда Василий впервые увидел Акулину, её крутые бёдра, колыхающуюся при ходьбе пышную грудь, у него всё замирало внутри. Ноги становились ватными, пот прошибал насквозь. Акулина тоже посматривала на рослого крепкого парня. Она даже не замечала шрамы на его лице от выдавленных в юности прыщей. Однажды он столкнулся с Кулей на парадном ходу и набросился на неё, как зверь. Прижал к стене и стал лихорадочно  облапывать  упругое  тело. От   неожиданности   и   нахлынувшей  на  неё  злости, Куля так толканули Ваську, что он отлетел к противоположной стене, довольно сильно стукнувшись головой о перила лестницы, ведущей на второй этаж. С тех пор Акулина старалась избегать встречи с Василием, обходила его стороной и с опаской, напрягаясь, была готова к отпору, если он приближался к ней. Симпатия кончилась.

                *
                *      *

     - Виктория, собери завтра вечером всех этих святых - бандитов,  -  Антонина Стрижак обычно называла своих детей полными именами святых: Пантелеймон, Виктория, Николай, Константин, Варфоломей, Павел, - будем мыться. На неделе начинается еврейская Пасха, потом наша. В эти дни пойдет рыба, некогда будет нам всем мыться-убираться.
     - Мамуля, а мы фаршированную рыбу будем делать? – спросила дочка.
     - А как же. Гефилтэ фиш (фаршированная рыба - еврейский язык) будет и голденер юх (куриный бульон - еврейский язык)и фертл оф (четверть курицы - евр. язык). Мы что, хуже других. Всё будет и Паску нашу осветим, помолимся и погуляем.
     - Мамочка, пусть Коля всех соберёт, - попросила Вика, - я целый день с тобой, работы по горло, когда же я смогу это сделать.
     - Николай, миленький, сделай, ради Б-га, доброе дело, - умоляюще произнесла Антонина, - собери братьев завтра вечером, выкупаться перед Божьим днем.
     Николай сидел в углу комнаты ближе к окну и читал книгу. Он всё время проводил за книгами, тихий задумчивый мальчик тринадцати лет с огромной копной рыжих волос.
     - Ты мой учёный - профессор, что из тебя выйдет, дадут ли кусок хлеба твои книги в будущем, а керосин переводишь теперь, - трепала мама часто сына за жёсткую шевелюру. – В кого такой уродился? Ума не приложу.               
     Вообще, у Тони Стрижак были проблемы с мастью детей. Старший – Пантелеймон, светлый – блондин семнадцати лет, крепкий парень, целыми днями пропадал у рыбаков Григорьевки. Когда-то Стрижачка брала там рыбу, так и застрял Пантюша в рыбацкой артели, показался рыбакам спокойный, с характером, работящий, окрепший в кости, парень.
     Давно Антонина перешла на рыбу с Малого Фонтана, ближе к Привозу и ребята гарные, а сын привязался к той прежней артели. Дома его редко видели, может зимой - чаще.
     Виктория – жгучая брюнетка, девка в соку. Пятнадцать лет, но хоть сегодня выдавай замуж. Вся в мамочку, высокая, стройная, красавица. Чёрные, как смоль, длинные блестящие волосы, она аккуратно укладывала в жгут на затылке, забранный в белый кружевной кокошник, как мамка в молодости, как многие казачки.
     Антонина Стрижак сама из казаков, хвалилась своими предками. Бывало, рассказывала старые семейные предания, что её прапрадед ходил с самими казацкими атаманами Антоном Головатым и Захарием Чепегой на Измаил, как брали Хаджибей с корпусом Гудовича и от самого Суворова Александра Васильевича была в доме подаренная сабля. С тех давних пор поселились казаки под Одессой на Пересыпи, в Чабанке, Григорьевке.
     А вот, Николай получился рыжий-рыжий. Во дворе его дразнили:               
                Рыжий, рыжий, конопатый,               
                на огне пожгли когда-то.
                Не сможешь утопиться,
                Море сразу загорится.

     Он плакал, переживал, не хотел играть с дворовыми детьми. Сидел целыми днями дома, от нечего делать увлекся чтением, да и стал, как говорила мать, учёным.
     Константин – полная противоположность Николаю. Темноволосый пострелёнок десяти лет, ни минуты не сидел на одном месте, всюду залезал в самую середину, по каждому вопросу имел собственное мнение и высказывал его, не считаясь ни с возрастом ни с положением говорящих.
     Ему не мешала хромота на левую ногу носиться по улицам Одессы с колесом и погонялкой, со змеем собственной конструкции, с такими же пацанами по пляжам. Только-только он купался в Отраде, а через пару часов его видели в Аркадии, а то и на далёкой даче Ковалевского.
     Ну, Варфоломей или Вафа – просто ангелочек, голопузый блондинчик с голубыми глазами, смущенно опускавший голову, когда с ним заговаривали посторонние. Его не нужно было кормить и одевать в семье, он добывал всё себе сам. Когда ещё мамаша брала его с собой на Привоз в годика три от роду, он ловко мог стянуть с прилавка яблоко, мандарин, кусок творога или круг колбасы. Его знал весь Привоз и торговки сами давали ему всё, чем торговали, а на Привозе было чего покушать. Он приносил и матери всякие вкусные вещи. «Такой нигде не пропадет» – думала часто про сына Тоня Стрижак.
     Самым  младшим  был  Павел, чёрный как цыган, трехлетний пацанёнок, он не отходил от матери, держась за широченную цветастую мамину юбку. «Маменькин сыночек» - всегда  при  ней. Без  мамы  он начинал так громко кричать и плакать, что успокоить его могла только Стрижачка. «Миленький, ты мой. Успокойся, я  с  тобой,  твоя любимая мамочка»,  - он сразу успокаивался, крепко уцепившись за мамин подол.
     Соседи по дому, подружки с Привоза, язвительно спрашивали, что это, мол, у тебя дети разные – всех мастей, белые, черные, рыжие.               
     - Бог их знает, - улыбаясь отвечала Антонина, - как погода разная. Зимой – белым-бело, ночью – темным-темно, а летом – всё горит от жары. Так и дети разные, но мать кормила одна, - отшучивалась она.
     Все сочувственно поддакивали, особенно те, кто знал её «любимого» мужа – тщедушного, тихого, вечно больного Андрея, работавшего в порту. Его жалели грузчики, давали ему самую легкую работу, он следил за грузом, чтобы не растащили при погрузке и выгрузке.
     - Николай, ты меня слышишь? Оторвись от этой книги, - громче повторила Нина.
     - Где их соберешь? Пантюшу не видел давно, он в Григорьевке, Костя во дворе играет об стеночку на деньги, а Вафик не ночует дома уже две ночи, - спокойно ответил Коля, нагнувшись над книгой.
     - Как не ночует, а где он? – беспокойно спросила мама.
     Не отрываясь от книги, Николай перевернул несколько страниц и ровным голосом начал читать, ведя пальцем по строчкам: «И сказал Господь Каину: - где Авель, брат твой? Авель ответил: - не знаю; разве я сторож брату моему? И сказал Господь: что ты сделал? Голос крови брата твоего вопиет ко мне от Земли».
     - Типун тебе на язык. Что ты мелешь, какая кровь, какая Земля? Накаркаешь. Где мой Варфоломей? – Стрижачка  давала своим детям имена святых и считала греховным называть их уменьшительными именами. Что тут поднялось в доме. Бросились искать Вафу. Кого  не спрашивали, никто   не видел его два – три дня.       
     Спрашивали соседей, искали на улице. Не могли понять, где его искать. Может заявить в полицию, предлагали Антонине.
     - Нет, - ужаснулась Стрижачка, - может появится.
     Она опасалась полиции, избегала встречи с ней. При крайней необходимости, стараясь как можно скорее отделаться от урядника, городового, инспектора – много их околачивалось на Привозе возле торговли – совала взятки, отдавала натурой, т. е. - рыбой (не подумайте худшего, в этом отношении она была строгих правил, ну, если там, по любви, то другое дело).
     Ребёнка не было.

                *
                *        *
               
     Марк Соломонович Маковский не изменял своей жене никогда. За всю их долгую совместную жизнь у него не было любовницы или романа на стороне. Не то, что романа, даже маленькой интрижки с дамами, а тем более, с молоденькими девушками, себе не позволял, считал это лишней тратой нервных и физических сил. В семье царил мир и покой, уважительное отношение друг к другу, к детям и родственникам. Сара, его жена, была хорошо упитанной, если не сказать, несколько полноватой женщиной, на десять лет моложе его. В молодости она была очень привлекательной стройной, но достаточно замкнутой, девушкой. Она не была глубоко религиозной, но свято соблюдала обычаи, по праздникам посещала синагогу. С годами её привлекательность несколько поблекла, но всё же выглядела вполне прилично. Свои светло-каштановые волосы зачёсывала в аккуратный кублык на макушке, с  маленькими  серьгами  в  ушах  и небольшим чубчиком, спадающим на лоб.
     Она редко выходила из дома, много читала, увлекаясь французскими любовными романами в оригинале и переводе, часто обливаясь слезами над книгой с душераздирающими историями из жизни простых наивных красивых бедных девушек – белошвеек, горничных, продавщиц галантерейных магазинов и жестоких, бесчеловечных, похабных, но очень красивых молодых богатых ловеласов.
     Эти вечные истории обманутой любви, горячих обещаний, незаконнорожденных детей, трагических концов, а бывало и с благополучным разрешением, свадьбой и богатым благополучием бедных золушек, вызывали у мадам Маковской невероятную жалость к покинутым, оскорблённым и несчастным. При всяком удобном случае она щедро одаривала молодых бедных девушек и видела в этом служение Всевышнему за то спокойствие в её семье, которое ниспослано, как он считала, свыше.
     Она родила троих детей, хотя средний ребенок не дожил и до двух лет, умерев от скарлатины, но двое её родных детей росли в тепле и покое, получив хорошее воспитание. Маковский же не видел в любовных увлечениях сколько-нибудь  созидающего  начала. Жизнь подбрасывала ему всё больше и больше примеров огромной разрушительной силы страсти и всепожирающей любви, разорение, потери каптала,  служебного и общественного положения.

                *
                *      *

     Федька или Фёдор Иванович Частохвал, любил погулять. Миллиона у него пока не было, но заглянуть в один из многих определённых домов, например, к мадам Двэжо, любил. К мадам можно было попасть не очень маскируясь, но всё же, практически незамеченным. Богатых посетителей заведения  мадам, которые  вовсе  не  хотели  афишировать   эту свою  небольшую слабость, встречали там как самых дорогих гостей. И в самом деле они был дорогими гостями, оставляя за короткий визит отдохновения в компании «приятных девушек», значительные суммы.
     Мадам Двэжо была многоопытной содержательницей дома, оказывающего услуги одиноким, и не только одиноким, мужчинам. Для полиции – она в услуги включала стрику белья, утюжку брюк, пришивание пуговиц, угощение… Ну, а что делали мужчины, пока они ожидают свое белье или разгуливают по комнатам без штанов, это уже не дело полиции. Сама мадам молодость свою провела в таком же доме в Киеве. Тот дом считался одним из лучших, на высоте. И такой же, если не лучше, она сделала в своей родной Одессе.   
     Постарев, мадам стала грузной женщиной с громовым голосом, крупными чертами лица и славилась по Одессе своим необъятным задом. Вот это зад, всем задам зад. За глаза её звали «мадам – две жопы».
     Она очень обижалась за эту кличку. Тогда её стали называть «мадам двежо», звучало не так обидно. Но когда один молодой студент объяснил ей, что слово «двэжо» по-французски означает «благочестивая», она стала с уважением относиться к такому прозвищу и даже заказала красивую вывеску. Вывеска красовалась перед самим входом в заведение над лестницей. На вывеске крупно выведено:
                САЛОН МАДАМ ДВЭЖО
                услуги одиноким мужчинам.
                стирка, глажка, дневной пансион.
                одесса, дерибасовская, 31.

     Слева на вывеске красовалась женская головка. По словам художника, он изобразил на ней саму мадам, но почему-то с розово-малиновыми волосами и большими голубыми, несколько навыкате, глазами.

                *
                *        *

     Под взглядами и высказываниями прохожих с возмущением, сожалением, злобой, сочувствием, вели Маковского двое полицейских по Гаванной, Дерибасовской, Преображенской аж до Тираспольской площади, в дом следственного отдела полицейского Управления.
     - От,  правильно заграбастали кровопийцу, - зло бросила толстая баба с растрёпанными волосами, - так им и надо, этим паразитам, сидят на шее народной, жиреют, жиды.
     - Шо ты к нему имеешь? – пожав плечами, сказала её товарка.
     - Та он моего мужа выбросил с работы. Теперь он пьёт с горя.
     - А то раньше не пил? За то и выперли, что дважды падал со сходней в море с мешком сахара, - вставила подруга. – Правда, артель потом достала те мешки. Подсушили немного и разделили сахар про между собой. Чуть отдавал морем, но ничего, съели за милую душу дармовой сахаришко. А этот Маковский вовсе не сахаром торгует, а пшеницей, - добавила она.
     - Все они одним миром мазаны, что Маковский, что Высоцкий, что Бродский.
     - А шо ж твой не разбогатеет и тоже будет на пролётках-шарабанах прогуливать, - парировала не унимаясь подруга.
     - Так те иниверситету пооканчивали и в пенсне ходют, - зло ответила товарка.
     - Меньше б пили – больше б жили, - авторитетно вставила в разговор третья знакомая.
     - Многого наживёшь с такими обормотами, - заключила одна из присутствующих при перепалке баб и удалилась.

                *
                *      *

     Анжей и Коваль числились «топтунами», они состояли в штате полицейского управления Одессы. В сыскном отделе не было сыщиков лучше них, да и обходились они Государственной казне дешевле добываемого ценнейшего материала про воровской мир Одессы, аферистов, беглых из тюрьмы заключенных. За это они имели право жить в Одессе, не боясь преследований полиции.               
     Давно прошло то время, когда в Одессу стекался различный люд. Многое делалось для привлечения людей в строящийся город. Учрежденная графом де-Рибасом в 1795 году «Экспедиция строения города», директором стал де-Волан, отводились бесплатно участки земли желающим, поселенцы освобождались на десять лет от податей и воинского постоя. Они ещё получали ссуду от российской казны на обустройство. Шли в Одессу хлебопашцы, мелкие торговцы, мастеровые, в надежде на хорошие заработки при устройстве порта и большого городского строительства. В Одессу стекались русские, греки, итальянцы, французы, арнауты, болгары, евреи, поляки, беглые крепостные крестьяне, запорожские казаки. И все находили убежище и работу в Одессе. Но это было давно. Одесса разрослась и к концу 19-го века попасть в Одессу было уже не так легко, а закрепиться для постоянного жительства стало совсем тяжело. Бездомных и беспаспортных преследовали полицейские, их гоняли из парков, подъездов и вокзалов. Анжей и Коваль спокойно  жили  себе  в  центре  города, снимая за гроши на чердаке комнату по Греческой, третий дом от Екатерининской.               
     Это были колоритные личности, оба  ходили  круглый  год в непонятного цвета и материала пальто. Только летом, в  жаркое сухое пыльное одесское лето, они носили пальто на плече, используя его как подстилку. Вся их жизнь, все дни, а временами и ночи, проходила на улице. Они топтались у пивных ларьков, на Привозе, в порту, возле церквей и синагог, всюду, где собирался разночинный люд по делу и без дела. У них были и излюбленные места. Их всегда видели вдвоем. С раннего утра они приходили к пивному ларьку на Преображенской угол Новорыбной или возле Староконного базара, а то и у самого входа в порт, где, круто спускаясь из города по Военному спуску, улица переходит на Приморскую, упираясь в огромные ворота одесского порта.
     В пивном ларьке они покупали кварту позавчерашнего пива, платили за него полцены, а то и без денег получали эти же несколько литров пива, слитого из опорожняющихся бочек для отправки на пивзавод, что на Дальницкой. Садились в тени акации на  камни, подстелив под себя пальто. На другой камень ставили бутыль с пивом и три мутных, захваченных руками, стакана. Сидели и разговаривали, казалось, что они никогда не наговорятся. Но сидели они за пивом не ради пустых разговоров. Это была их работа.               
     На дармовое пиво слетались бродяги, грузчики, просто шатающиеся без дела люди. Потягивая пиво, узнавали самые последние и ценные новости. В рассказах не всё оказывалось правдой, но в них таились нити и ниточки, из которых можно соткать полотно происшествий. Найти «топтунов», при  необходимости, не составляло большого труда. Достаточно послать по известным местам посыльного из полицейского управления  и через час-другой они уже стояли перед очами начальства.
     В кабинете полицейского начальства дальше дверей не ходили, боясь замарать ковровую дорожку.
     - Так, господа, - громко, но не очень строго сказал начальник, - Одесса взорвется вдребезги пополам, если не найдем пропавшего мальчика. Читали в «Одесском листке»?
     Топтуны были в курсе происшествия по слухам и по газетным сообщениям.   
     - Живого или мертвого, лучше живого, - более спокойно сказал начальник, - начальство ещё не в курсе, но если узнает и мы ничего не сможем выложить на стол, то всем нам не сдобровать, и в первую очередь вам всем. Идите и ищите.
     Анжей и Коваль сидели в тени акации и потягивали не совсем свежее пиво в ожидании очередного «языка». Они не суетились, не бегали по городу разыскивая злоумышленников или пропавшего мальчика. Много интересного можно было узнать всего за один-два стакана позавчерашнего пива, кто кого и за что подрезал в пьяной драке, почему повесился племянник миллионщика Бродского, кто истинный отец незаконнорожденного ребенка у белошвейки Рахили и как это жена почмейстера Криворучко спустила с лестницы одесского пижона Фиму Кукса, который потом два месяца
залечивал поломанную ногу и три ребра в еврейской больнице.
     - Ша, сы гейт цинг (тихо, идёт язык  евре. язык), - почти беззвучно процедил сквозь зубы Анжей, когда к ним приближался в развалочку Степка-болт. Это был гигант, широкая грудь выпирала из ободранной тельняшки. «Рябчик» он не снимал никогда. Такое впечатление, что он носил его со дня рождения. Иногда тельняшка  имела  вид слегка постиранной, но это только после его купания в море, купаясь и стирая одновременно. Соленая морская вода уносила  с  собой  пот  и  грязь  с его одежды и Степка-болт какое-то   время ходил  как начищенный самовар к Пасхе, но это продолжалось недолго. Каким-то чудом вся грязь пыльных одесских улиц, сухого навоза Староконного базара и будяки Сенной площади цеплялись к нему. Это его нисколько не волновало. Главная цель - заработать и купить домой хлеба, селедки и цветы своей дорогой и любимой жене-хромоножке. Удивительное дело. Бедный, малограмотный, грубый и взрывной, Степан Буряк, прозванный одесситами «Степка-болт», неземной любовью боготворил свою жену.   
     Что  он  в  ней   нашел, тихой, забитой  тяжелой   жизнью, больной девушке, да ещё хромающей на укороченную и сухую левую ножку? Она целыми днями сидела  у  дверей  их  лачуги, грела на солнце свою больную ногу и спокойно, почти безразлично смотрела на бегущую мимо их дома шумную одесскую жизнь с пьяными свадьбами на пролетках, драками на мостовой до первой крови и другими бурными проявлениями улицы. Степка всегда был готов к работе. И днём и ночью. Стоило только крикнуть: «Степка, принеси», «Степка, помоги», «Степка, подскочи на Привоз и купи полдюжины арбузов» и он громко и радостно кричал: «Болт»!!! (сейчас - идиш)
     - Шолом Алейхем, - приветствовал «топтунов» Степка-болт,- вус цицех ын дер велт (что слышно в мире?- идиш). Он говорил по-еврейски почти без акцента. Да и кто не говорил на идиш в Одессе? Будь ты грек, итальянец или молдаванин, но если ты не говорил по-еврейски, то ты не одессит. Идиш был языком общений, ругани и деловых сделок в Одессе. Это не мешало в пьяной драке или скандале по бытовым вопросам, кричать:  «Жидовская  морда, пархатый  жид, всех  вас перережу, что загубили нашего Христа». В пьяном угаре, в бешенной злобе на тяжелую жизнь, на нищету и бесправие, а не на таких же бедных и обездоленных евреев, мыкающих горе наравне с пёстрым одесским людом.
     - Сы цит а хойшех (балаган - идиш), прямо дым идет, - в тон отвечали ему Анжей и Коваль. – Ну, что скажешь, Степан, как житуха?
     - Какая житуха? Уже шарик шпарит в макушку, а я не заработал ни гроша. Податься на вокзал, што ли, скоро московский пришпилит, может чего перехвачу.
     - Ну, до московского ещё целый цугундер (много), сядь и потяни пивка холодного. Анжей пододвинул к краю камня мутный стакан, налил в него до верха пива, призывно, широким жестом приглашая Степку в компанию.
     - Да. Жутко стало жить в нашей тихой Одессе, - издалека начал Коваль, вызывая собеседника на разговор.
     - Шо говорить. Вот, днясь, заграбастали Петьку с братвой в академию (тюрьму), избили его до бездыханности,- с сожалением сказал Степан. - Та шо за жизнь, вон ужэ солнце башку шмалит, копейки не заработал. Да, я это уже говорил.
     - Это ничего, отоспится, похлебает кваску и будет как стеклышко, - в ответ бросил Анжей. – Хуже того, пацаны стали пропадать. Куда их девают? Зарезали и на Привоз заместо говядины продают по дешёвке?
     - Да, Б-г с тобой, что мелешь. До этого, не дай Б-г, ещё не дохромали. Народ говорит – евреям кровь требуется для мацы, но я не верю, не берут евреи кровь, сам видел на бойне, как они ту кровь выбирают, чтоб и следа не было в мясе, - убедительно высказал Степан.
     - Степан, скоро московский прибудет, дуй на вокзал, может чего перехватишь, - похлопав дружески по плечу Степана, сказал Анжей. Он понял, что от Степки больше ничего не узнаешь.

                *
                *      *

     Фёдор задумал одну комбинацию, чтобы окончательно привязать Маковского к этому делу. Ему необходимо было письмо, которое «незнакомец» передал Маковскому вместе с чемоданом, если, конечно, оно ещё цело и не порвано или выброшено самим Маковским. Федор крутился в толпе, собирающейся возле парадного подъезда на Ланжероновской, 26. Слухи расползлись по всему городу – известного миллионщика Маковского арестовали за убийство мальчика и кровь младенца пустили на мацу. Народу было интересно узнать подробности. Кто, как, зачем, кого и многое другое. Толпа временами увеличивалась, а то таяла, редела на время, наверное, чтобы сходить в Городской сад, а то и домой сбегать – пообедать или наспех перекусить и вернуться, чтобы, не дай Б-г, не пропустить чего-нибудь интересного.
     Интересного, в принципе, было мало. Практически, ничего нового не происходило, так толпа сама себя подогревала разными сплетнями, выдумками, рассказами о разных страшных случаях ничего общего не имеющие с похищением ребёнка. Но толпа была восприимчива к любым вымыслам.
     - А вот, вы слыхали, - подбрасывал в толпу кто-нибудь из народа, - нашли труп мальчика на Ближних Мельницах. Весь исколотый ножами. Ни кровинки в нём не осталось. И пошли пересуды. Люди перекрикивали друг друга, приводя все за и против ритуальных убийств евреями христианских младенцев для замеса мацы. Скоро ведь Пасха еврейская.
- И почему это именно к еврейской Пасхе находят убитых младенцев? – бросил в толпу Фёдор, оказавшийся якобы  случайно на месте пересуд, сумасбродную идею. И про Пасху и про чемодан и извозчика, и двух бородатых цыган, помогавших Маковскому схоронить труп невинного младенца. Толпа быстро подхватывала новые «данные» с новыми «подробностями».
     - А вы читали…
     - А вы слышали…
     - А вы видели…
     Толпа гудела на Ланжероновской, занимая не только тротуар, но и мостовую, мешая нервно звенящим одесским трамваям двигаться по довольно узкой Ланжероновской.

                *
                *      *

     Кстати, за одесский трамвай. Одесский трамвай! Это отдельная и увлекательная поэма, это поэзия шуток и анекдотов, это предмет описаний серьезных писателей и куплетистов. Проект электрического трамвая был задуман Одесской городской думой ещё в 1908 г., в том же году началось строительство и в 1910 году, к дате открытия в Одессе Российской торгово-промышленной выставки, были пущены Русско-Бельгийским обществом первые трамвайные линии. Одесса таки да имела что показать, предложить, продемонстрировать. Ну, а то, что она умела удивить, ошеломить, и изумить, то об этом и говорить нечего. Планировали выставку 15 лет. Отвели для этого 18 гектар - значительную часть Александровского парка. 15 марта 1910 года выставка торжественно открылась. Павильоны проектировали выдающиеся архитекторы, такие как  А. Щусев. 73 иностранные фирмы демонстрировали все свои самые лучшие изделия – из Германии, Австрии, Франции, Англии в дополнение ко многим российским фирмам. Павильоны изощрялись в остроумии (все же Одесса), находчивости и просто в шутке, как могли. Одесские мукомолы – сидели в настоящей мельнице, в бутылке – стекольщики, в сапоге - сапожники, в почтовом штемпеле – почтовики и только нарождающаяся отрасль электросвязи (телеграфа и телефона). Павильон в стиле Людовика ХУ1 - производителей французских шампанских вин, пивовары – рекламировали себя в высотном здании из пивных бочек, на каждом этаже которого посетители угощались разными сортами пива. Не многие доползали до верхних этажей, не говоря уже о том, как трудно им было спуститься к матушке-земле, тогда как туалеты организаторы выставки не предусмотрели, а посетителей было много десятков тысяч. Производители чая выставили огромный самовар с чайником для заварки. А что говорить про кирпичный завод. Они выстроили сложный лабиринт из кирпича, выйти из которого могли только тогда, когда подписывали контракт на приобретение некоторой партии кирпича. Интересно представились портные Одессы. Ещё во времена порто-франко вывозить ткани за пределы города без пошлины не имели права. Тогда одесситы начали в массовом порядке шить и вывозить готовую одежду за пределы порто-франко без пошлины. Одесская находчивость и изворотливость. Сама история сделала Одессу – городом прекрасных портных.               
     Одним из самых посещаемых был павильон воздухоплавания. Одесситы помешались на полётах аэропланов. Кумиром одесситов был Сергей Уточкин. Он совершил полёт над выставкой. Это был триумф мысли и смелости.               
     Так. И снова про одесский трамвай. Основная масса линий проходила по существующим рельсам конки, принадлежащим тому же Русско-Бельгийскому Обществу, поэтому новое строительство было сконцентрировано на контактной сети и тяговых подстанциях для электрической тяги трамваев. По бельгийскому проекту трамвайные линии не имели номеров, как и линии конки. Конки назывались – Трамкаретами и запрягалась парой, а то и четвёркой добрых лошадей. Каждая линия называлась по начальной  или  конечной станции. «Вагон идёт до Большого Фонтана», объявлял кондуктор. Чувствуете, даже названия взяли от молодой железной дороги. Кондуктор! Эти должности были весьма престижными и их исполняли с высокой гордостью только мужчины. Кондуктор обилечивал пассажиров, объявлял остановки, давал сигнал для отправки вагона, дёргая за подвешенный к потолку канат и в кабине вагоновожатого раздавался мелодичный звонов. Позже, трамвайным линиям придали номера, которые были присвоены по порядку номеров введения их в строй.  К 1911 году в Одессе действовали 31 трамвайная линия. Самое большое количество трамвайных номеров в России в то время. Город опоясывали трамвайные линии во всех направлениях. Через каждые два квартала красовалась трамвайная остановка под красивыми грибками, построенными тем же Русско-Бельгийским обществом, укрывающие от дождя, снега и ветра  пассажиров, ожидающих прихода следующего трамвая. Часто ожидали 20-30 минут трамвая, чтобы проехать пару остановок, всего 200-300 метров.
     Попробуйте заговорите со старым одесситом о трамвае его детства, и вы увидите потеплевший взгляд, грустную улыбку и услышите начало восторженного монолога:                - Вы себе даже не можете представить, себе... наш одесский трамвай, что внутри, что снаружи – это «эпыс» (что-то прекрасное - идиш). Прокатиться на буфере-«колбасе» - это  же  одно удовольствие. Платить за проезд не надо, ветерок обдувает тебя во все стороны. Прелесть. А эти «грибки» - на остановках, а эти самобытные металлические столбы, а надписи на окнах вагонов - «Не высовываться». Как шутили одесситы «Высунься – высунься, я посмотрю, что от тебя останется».               
     Трамвайный юмор – отдельная страница народного одесского неунывающего южного, полного солнца:                -                - Гражданка, сходите, наконец?!               
                - А мне не скоро.
                - Сходите с моей ноги!
                Или:
                - Кондуктор, куда мы едем?
                - Вперёд.
                Или вот ещё:
                - Девушка, а какой это номер?
                - 28-й. Но Ваш номер не пройдёт.
                Много интересного:
                - Мужчина, что это Вы пихаете мне твёрдое в зад?
                - Мадамочка дорогая, это всего-навсего мой зонтик.
                * * *
                - Вы слезаете на следующей или будете тут вечно потеть?
                * * *
                - Передайте ватману, что он везёт людей, а не дров.
                * * *
                - Вагон идёт в депо. Кому на вокзал – сходите тут, кому на
                Привоз – сходите там, а кому в Парк – можете совсем не сходить.
                * * *
                - Кондуктор! Тут ногам жарко и дымом пахнет.
                - Поднимите ноги. Это букса горит. И так доедем. Это не впервой.
                * * *
                - Граждане пассажиры. Не заполняйте задний проход.
                * * *
                - Скажите, беременным женщинам вход через переднюю площадку разрешается?
                - Что-то я  не вижу из Вас сильно очень беременную?
                - А что Вы хотите, чтоб через два часа уже было видно?!

                *
                *      *

     Фёдор увидел выходящую из подъезда Акулину. Он знал её в лицо.
     - Ну, как, милая Акулина, - нежно и осторожно обратился к ней Фёдор, - что слышно от хозяина, выпустили его из кутузки?
     - Да, нет ешо, сидит, бедный и невиновный.
     - Говорят, что письмо какое ему передали с человеком, - как бы невзначай бросил Фёдор.
     - Да, было письмо. Я его хозяину дала.
     - А его не забрали в полицию?
     - Нет, оно там на столе. Как положил хозяин, так оно и лежит.
     - О! Это очень важное письмо. Оно может освободить твоего хозяина. У меня есть знакомые в полиции. Принеси его. Я им покажу и сразу отпустят. Я здесь подожду. Сделай, Акулина, добро хозяину. Он отблагодарит тебя за усердие.
     - Сичас. Ждите, - и быстро скрылась в глубине подъезда.
     Через минуту Акулина стояла перед Фёдором, держа в руке свёрнутую пополам бумажку. Фёдор взял письмо, развернул его, как бы внимательно читая его, покрутил в руках, сворачивал и разворачивал, посмотрел с обратной стороны, мыча себе что-то под нос. Протянул Акулине свёрнутый пополам листок и унылым голосом произнёс:
     - Нет, оно не годится для дела. В нём ничего такого нет, чтобы помогло твоему хозяину, – возвратил письмо Фёдор, - отнеси его и положи там, где взяла, чтобы хозяин не подумал, что ты украла.
     - Да вы што. Ни в жисть. Я ничего такого у хозяёв не брала, Б-же упаси.
     И ушла домой. Она и не подозревала, что Фёдор ловко подменил письмо и вручил ей совсем другое.
     «Дорогой наш уважаемый господин Маковский. Равинатский Совет Городской синагоги поручает Вам, нашему самому уважаемому господину, важное и очень серьезное поручение. На нашу общину обрушились большие несчастья. Люди болеют и умирают, казна наша оскудела. Гнев Божий неотвратим и грозен. Мы должны искупить свою вину за богохульство, разврат и недостойное наше поведение перед единым нашим богом вселенной. В наступающую Пасху по старинному  обычаю  мы  должны  замешать  святую   часть мацы кровью агнца – христианского младенца. Вам поручается эта мисия. Вам в этом помогут двое верных друзей. Они хоть и не иудеи, но верные нам. И никому не разгласят это великое деение во имя бога нашего – царя вселенной. Аминь!»
     Фёдора не смущало, что письмо подмётное написано по-русски с грамматическими ошибками, что оно так открыто и откровенно указывало на ритуальное убийство. Оно сработает. В этом он был уверен.
     Толпа на Ланжероновской, возле дома, где пропал мальчик, расходилась, оставляя после себя заплёванный подсолнуховой шелухой и окурками, тротуар. Дворники ругались самым замысловатым многоэтажным матом, как могли ругаться только одесские дворники, биндюжники и прочий шатающийся люд. Но переругать портовых грузчиков никто из них не мог и не собирался. Портовые знали кроме всем знакомых многоэтажных слов, ещё массу иностранных, которые умело вплетались ими в матерные выражения. Со  временем  эти  словечки осваивали и прочие городские, но у портовых грузчиков таких слов было в избытке, беспрерывно добавляя в закрученную ругань одесского говора.

                Отступление – не лирическое
 
     Человек живёт на Земле всего один раз. И вот, эта одна жизнь – единственная жизнь, ни с чем не сравнима. Ни с ранее прожитыми жизнями, как считают некоторые, верящие в инкарнацию, ни с будущими жизнями,  в которых можно что-нибудь подправить. Будут ли они, эти будущие жизни? Вот в чём вопрос. Эта единственная жизнь даётся нам без нашего участия, без нашего желания. Иногда, а может быть и часто, без особого желания родителей. Обоих или каждого в отдельности. Но жизнь дана и прожить её – ответственность, наша забота, скорее, моя, чем наша. Никто за тебя её не проживёт, ни подскажет, ни научит. Нет учителей жизни. На нашем пути будут родители, без ума или с умом, любящие своих детей, учителя, с любовью или ненавистью взирающих на подрастающее дитя, братья и сёстры, если они у тебя есть или будут, часто ревнивые и не всегда близкие. Родных не выбирают, а соседей можно принять, а можно и отвергнуть. Когда ты на воле.               
     А когда в неволе?
     Тюремное начальство, вся система изоляции человека, виноватого перед обществом, как думало это самое общество, в те времена царского абсолютизма, ещё не дошла до высшей точки психологии унижения личности, до науки массового унижения себе подобных. Тюремное заключение ещё не приобрело той ужасной массовой бойни под видом очищения человечества от недочеловеков по расовым, религиозным или иным, часто выдуманным, бредовым идеям сверхчеловека. Сюда привлекали надуманные антропологические особенности строения черепа, формы носа, величины ушей и всякой другой чепухи. Не говоря уже о цвете кожи или волос. Убить одного человека, сотню, тысячу – одно дело.
    Уничтожить миллионы живых существ, тем более думающих людей? Тут нужна была уже целая наука. Психология. Психиатрия. Германский фашизм - нацизм создал эту науку. С теорией избранной расы, делением людей на людей первого сорта, второго, недочеловеков и просто мусора, которых нужно уничтожить – евреи, цыгане, гомосексуалисты, славяне. Там на горизонте маячили миллиарды,  пока ещё недосягаемых, и прочих азиатов. Эта процедура откладывалась «учёными» на будущее, когда Европа и ещё что-нибудь, будут под владычеством чистых арийцев.
     И первым пунктом науки уничтожения, был вопрос уничтожения личности, когда человек переставал ощущать себя человеком. Голод и жажда – первая ступенька обезлички.
     Голодающий человек лишается воли, рассудка, самосознания, силы и желания сопротивляться.               
     Нагота – вторая, а иногда и последняя ступенька. Не просто нагота, а коллективная нагота. Нагота не бесформенной толпы, а строй, ровный строй голых людей – последняя стадия человечества. И если строй голых мужчин – как-то не так ужасно смотрится, то строй голых женщин разных возрастов – это полное уничтожение всего возможного живого.   
     Самое страшное зрелище в нацистских лагерях уничтожения – вид бесконечной шеренги голых женщин с их сгорбленными спинами, обвисшими грудями, когда единственное желание этих тысяч, стоящих в строю одна за другой женщин – скорее бы это кончилось. Вот в чём научная психология нацистов. Заставить эти тысячи – сотни тысяч обречённых на смерть людей, добровольно и как можно быстрее оказаться в душегубке, где был бы конец унижению, конец страданиям, конец мучениям, конец жизни.
     Тюремная система любого государства стремится, в первую очередь, изолировать ненужные элементы общества от самого общества. Царские  сатрапы не садили политических и уголовников в одни камеры. То ли власти не хотели допустить, чтобы уголовники навредили политическим, то ли, что ещё хуже, политические не повлияли на уголовников. Если страшная царская охранка после  дотошного следствия и суда «казнила» одного двух политических за тяжкие преступления, то гражданское общество обсуждало и осуждало карающие органы Государства за варварское отношение к человеку, к жизни, как к самому дорогому, бесценному благу - благу жизни.
     Идеологические противники всегда были более опасны для властей, чем воры и бандиты. Это  повелось  ещё с древних времён. Когда Прокуратор Иудее, Понтий Пилат, из трёх приговоренных к распятию на кресте одного из них должен был помиловать (таков был обычай), а народ, окруживший место казни, ждал этого спектакля с нетерпением (телевидения, как Вы сами понимаете, тогда ещё не было). Прокуратор Понтий Пилат выбрал для помилования от распятия на кресте вора-еврея Вараву, а не Иисуса-еврея из Назарета. Наместника Рима в Иудее больше волновала устойчивая власть и спокойствие, чем какой-то мелкий воришка.
      Арийский нацизм, доведенный «наукой» изоляции, унижения и уничтожения до «вершин» совершенства, имел хороших учителей. Ещё до появления германского фашизма, победившая революция в России, начала с планомерного уничтожение буржуазии, кадетов, эсэров, потом меньшевиков, кулаков, середняков, подкулачников.  Потом дело дошло и до матросов, рабочих, интеллигенции, до всех, кто хоть чем-то был недоволен или кто «казался» власти недовольным «светлым будущим» человечества. Как заметил классик: «Одна половина страны сидела, а другая – её охраняла. Потом они частично менялись местами».
     Вот та половина, которая в определённый период сидела, строила «светлое будущее». Все Великие стройки за все годы Советской власти построены, в основном, заключенными – Зеками (Беломоро-Балтийский канал, Волховстрой, Байкало-Амурскую магистраль (знаменитый БАМ), Челябинский и Магнитогорский металлургические комбинаты, Днепрогес, в конце-концов, знаменитый Космодром - Байконур. Что уж говорить про десятки крупных «шарашек» по созданию авиации, ракет, химического и биологического оружия массового уничтожения, урановые, угольные, медные и многие другие рудники. Перечисления можно продолжать до бесконечности.
     Гитлеровский фашизм творчески воспринял и доработал советскую  идею  лагерей  принудительного   «перевоспитания» чуждых элементов. Советская психология строилась на изоляции, унижения и сведения масс людей до уровня рабов, безмолвной массы людей труда, работавших, практически, бесплатно. Неспособные к труду чуждые элементы не принимались во внимание и просто погибали в тяжёлых условиях лагерей без медицинской и какой-либо другой помощи.
     Человек не может нормально жить в одиночестве, изолированным от общества. Человеку даны глаза, чтобы видеть других людей, уши, чтобы слышать, рот, чтобы говорить.  По природе своей человек – стадное животное. Бывают минуты, когда ему хотелось бы побыть одному в тиши, без окружающей суеты, без шума и гама, без постоянных вопросов, претензий, замечаний, предложений окружающих. Но только минуты, ну, может быть, часы, в крайнем случае – дни. Но долго – не каждый выдержит тишины, безмолвия. Не даром горят: «Звенящая тишина» - мёртвая тишина, когда нет ни одного, даже мало-мальски, тихого звука, шороха, скрипа – в ушах человека появляется звон, шум, стук собственного сердца – звуковая галлюцинация. Это не легко пережить. Не даром одним из тяжелейших наказаний в тюрьме, где человек и так изолирован от общества, от семьи, от привычной деятельности, от суеты – суеты обыденной жизни – это карцер. Каменный мешок, ограничивающий движение, в полной мёртвой тишине, приводил многих к сумасшествию, вынуждал давать любые показания, оговоры, брать на себя не совершённые преступления, лишь бы вырваться из карцера.
     Тюремщики хорошо знали это и пользовались довольно часто этим приёмом. Но не каждый человек выносит публичность, необходимость выступать перед аудиторией, толпой, зрителями. Можно было бы разделить по этому признаку человечество по категориям. Мужчины-женщины, молодые или старые, образованные или безграмотные, красивые - некрасивые, толстые - худые, красиво говорящие или картавящие, заики, люди с ужасной дикцией – всё это не имеет особого значения. Главное – психофизический тип личности. Одни с детства мечтают выступить перед любой аудиторией, толпой, публикой. В конце концов, даже не важно – по какому вопросу – была бы аудитория – внимательная или нет, спокойные или возбужденные – лишь бы были зрители. Эти люди - прирожденные ораторы, артисты, политики.
     Самое страшное для них – лишить их аудитории. Они впадают в депрессию, идут на любые хитрости и авантюры – только вернуть аудиторию. Но есть люди, органически не способные выступить перед незнакомой или мало знакомой аудиторией. Им нужны взгляды знакомых глаз. Видеть их знакомые лица, ощущать знакомую реакцию на своё выступление. В нужных местах смеяться, когда это необходимо – плакать, аплодировать там, где выступающий ждёт положенных аплодисментов. Такие люди всегда найдут для себя нужную знакомую аудиторию – часто это компания по выпивке, играм, футболу.
     Но есть люди, которым нужен только один человек, которого они могли бы любить  до безумия. Чувствуете слово – до безумия. Какой уж тут ум, трезвый взгляд на жизнь, на любимого, всё отступает не то чтобы на второй план, а в неизвестную даль. И если этот любимый, не всегда любящий тебя так же, уходит от тебя – к другому, вообще от тебя, в мир иной, по старости, в катастрофе, на войне, да где угодно, то это трагедия.
Это конец жизни, это финал. И жить не хочется.
     Но есть ещё и такая группа, правда, малочисленная, к счастью, - мечтатели, фантазёры, романтики (законченные романтики). Из них часто получаются хорошие писатели, особенно, фантасты, путешественники-одиночки, учёные «черви», зарывающиеся в пыль веков, в аналы истории, выкапывая из архивной пыли чудесные истории далёких прошедших веков, алхимики.
    У каждого человека есть своё личное, свободное время. И это самая неприятная то ли для тоталитаризма, то ли фашизма, то ли социализма. Тюрьма, концлагерь, казарма, коммуна, пионерский лагерь, общежитие, коммунальная квартира – элементы сокращения до предела личного времени. Все за всеми наблюдают. Доносительство – основа существования такого режима. Даже в бане, в общем туалете, на общей кухне. В моменты личной жизни возникает личная свобода, которую не допускают  властители-тираны. В эти бесконтрольные краткие мгновения в голову могут прийти крамольные мысли, могущие возвысить личность над властителем. Самое страшное для тирана, если раб начинает ощущать себя рабом. С этого начинается конец тирании.

                *
                *      *

     Фёдор, по кличке Федька-Валет, но чаще его звали - Филька-дура, мучительно думал, как отрубить все концы, чтобы не засветиться по делу украденного мальчонки, по делу привлечения   Маковского к задуманной операции.
     Его беспокоил пацан, которому он поручал сбегать в типографию и передать записку бородатому еврею. Что делать с пацаном, а вдруг на него выйдет следствие. Федька-дура – не дурак. Понимал, что свидетели его задумки ему ни к чему.
     Видел Фёдор «топтунов» часто в толпе на Ланжероновской. У него свои источники информации, он знал, что «топтуны» - Анжей и Коваль, работают на полицию. Что они вынюхивают в той толпе? И это ему не нравилось. С самими «топтунами» ему не справиться, а вот с другими, в первую очередь с тем пацаном-байстрюком, нужно постараться.
     Байстрюк сидел, как всегда, на бордюре тротуара на углу Екатириненской и Ланжероновской возле чистильщика сапог и лускал семечки.
     - Ходь сюда, - кивнул знакомому пареньку Фёдор.
     - Враз готов, - шустро поднимаясь, сказал тот и в развалочку подошел к Фёдору.
     - Есть дело. Завтра утром на втором еврейском будешь у ворот. Держи рубь, Филька-дура.
     Пацан ошалело посмотрел на деньгу, хмыкнул, засунул её в карман и поблагодарил благодетеля.
     - Смотри, Мотя, честно заработал такие деньги. Завтра иду на дело. Почему-то на еврейское кладбище, сказал мне Филька-дура, - обращаясь к меняле, похвастался пацан. Менялу, лет под шестьдесят от роду, все звали Мотя, а за глаза называли Мотя-Дуплет за страстную любовь к бильярду. Бильярдист он был отменный, обыгрывал многих, а играли на деньги и на большие. Не многие знали его по фамилии.
     - Такие деньги зазря не дают. Отработать придется на полную катушку. Дай посмотрю, не фальшивка ли? – взял в руки, повертел, потрогал на ощупь, посмотрел на свет.         
     - Нормально. Правильные деньги. - Честно заработанные? Ну, ну, - хмыкнул Мотя.
     Утром пацан, как штык, стоял у ворот Второго еврейского кладбища рядом с Городской тюрьмой. Стоял и рассматривал красивые ворота на кладбище из розового камня.
     С подножки, проходящего напротив ворот Второго еврейского кладбища, Люсдорфского трамвая соскочил Фёдор  и, быстро, пересёкая дорогу, неожиданно оказался рядом с пацаном.
     - Пошли. Дело делать.
     - Всегда - за дело, - ответил пацан.
     Прошли они главной аллеей до первого поворота, свернули влево, прошли немного и остановились. Пацан вопросительно посмотрел на Фёдора.
     - Пояс у тебя есть? – спросил Фёдор, обращаясь к пацану.
     - Имеется, - гордо ответил тот.
     - Сними, нужно его употребить.
     Пацан послушно снял пояс, придерживая падающие штаны обеими руками. Оглянувшись вокруг и удостоверившись, что посторонних свидетелей нет, Фёдор ловко накинул пояс на тонкую шею пацана, крепко стянул. Худенькое тельце жертвы дёрнулось, руки упали. Штаны сползли на землю. Всё. Дело сделано. Федор подержал минуту-другую ремень на шее умирающего и отпустил. Худенькое тело сползло на землю, упёршись об ограду. Федор стряхнул руками невидимые следы покушения и двинулся к выходу. Но вдруг его осенило. Место и время подходящее. Еврейское кладбище, скоро еврейская Пасха. Блеск. Он вернулся к месту, где лежал задушенный, поднял лёгкое тело, обмотал ноги ненужным более ремнём, поднял его головой вниз и зацепил за высокую ограду семейного склепа раввина Вайнштейна. Посмотрел на работу рук своих, вынул из кармана ножичек, который был всегда при нём, полоснул по шейной артерии. Кровь хлынула из распоротого сосуда, чуть не забрызгав Фёдора. Алая кровь стекала струйкой  на  землю. Прошло  всего  минуты  три и всё прекратилось. Фёдор присыпал лужицу крови землёй и, удовлетворенный хорошо сделанной работой, вышел из кладбища через боковые узкие ворота, ближе к тюрьме.               
     Только на третий день кладбищенский смотритель случайно, обходя кладбище по дорожкам, обнаружил мёртвое тело. Срочно вызвал полицию. Начальство было вне себя от происшествия. Хватало одного «ритуального убийства». Два случая - перебор. Собрали  в  полиции  немногочисленных свидетелей происшедшего и предупредили, что если оно станет известно в Одессе, особенно, газетчикам, то сорвут голову любому, кто будет тому виной в разглашении государственного секрета. Начальнику  тут  же  доложили  о ещё одном трупе, найденном на поляне за Первым христианским кладбищем.
     - Следы «ритуального убийства» есть? – с ужасом на лице спросил начальник городской полиции.
     - Нет.
     - Слава Богу, хоть этот без следов насилия от этих евреев.
    
                *
                *      *

     - Имя? – начал допрос свидетеля следователь Городского управления, Никита Савельевич Заруба. Он только недавно отметил своё пятилетие следователем Одесской Управы. Срок – не ахти какой, но он чувствовал уважительное отношение к себе высокого начальства. А чего бы его не уважать? Дела рассматривал внимательно, довольно быстро, не засовывал их в долгий ящик, стараясь докопаться до сути. Напрасно не шил «висячие» дела подследственным, но и поблажек не давал. По тюрьмам, да и на воле блатные распевали:
                «Сколько я зарезал,
                Сколько покалечил,
                Сколько я невинных Зарубил»

     Только «просвещенные» понимали, о каких «невинных» и кто «зарубил», пели с надрывом на базарах и по нарам.
     - Имя? – повторил следователь Заруба.
     - Куля. Акулина, - поправилась, сидящая на стуле напротив следователя, домработница Марка Соломоновича Маковского, подозреваемого в похищении мальчика Вафы – Варфоломея.
     Газетная шумиха уже целую неделю будоражила Одессу. Черносотенная печать после первого же сообщения о пропавшем мальчике, мусолила «ритуальность» убийства. Как всегда, в таком  случае, появился   таинственный   «еврей с чёрной бородой». Скоро еврейская Пасха и кровавый навет тут как тут.
     Молодой следователь, Никита Заруба, должен был разобраться в этом, пока ещё, совершенно неясном деле. Где мальчик, кто его похитил, если его убили, с  какой целью, то где же труп? Вопросов больше, чем ответов.
     - Так, Акулина, а отчество? – старательно записывая в протокол допроса, спросил следователь.
    - А цэ шо? – вопросом на вопрос ответила свидетельница.
     - Ну, отчество. Как звали отца?
     - Моего?
     - Ну да, - сдерживая разгорающиеся эмоции, спросил Заруба.
     - Иваном, - удивленно ответила Акулина. Она никак не могла понять, при чём тут её отец, живущий далеко от Одессы.
     - Акулина Ивановна, а фамилия как?
     - Звали нас Стрижи. Та наше село называется «Стрижи» и у всех хатах жили Стрижи.
     - Акулина Ивановна Стриж, расскажите всё подробно, как было дело?
     - А якэ дело? – переспросила свидетельница.
     - Знакома ли Вам Антонина Анисимовна Стрижак? Даже фамилии похожи, - продолжал записывать в протокол показания следователь.
     - Не, не знакома, - твердо ответила Акулина.
     - Ну, как же, живёт рядом с вами в соседнем доме, торгует рыбой на Привозе, Антонина Анисимовна Стрижак.
     - А-а-а! Так то титка Тоня, знаю. Я у ней рыбу беру. Хороша рыба, свижа, - бойко ответила Акулина.
     - И детей её знаете? – не сводя с неё глаз, в упор, спросил следователь.
     - Знаю, но може не усих, - не совсем уверенно ответила Акулина. Она слышала, что, вроде, пропал мальчик у соседки, что это у тетки Тони пропал сын, Вафа.
     - Когда видели последний раз её сына Варфоломея? – спросил Заруба, но понял, что такого имени домработница Маковских не знает. – Вафа, его зовут.
     - Последний раз его не видела давно, не можу просто цэ знать.
     - Давно или недавно? – переспросил Заруба.
     - Може пару дней. Он прятался от цыган.
     - Тех цыган видела сама.
     - Не. Не было тих цыган. И Вафы не было. Утик.               
     Речь Акулины состояла из причудливой смеси русского, украинского и одесского языков, если одесский говор можно назвать языком.
     - Что можете рассказать про чемодан? – продолжал вопросы следователь.
     - Ничего не можу про якийсь чемойдан, - не понимая вопросов отвечала Акулина.
     - Тот чемодан, который увозили двое людей от вас на извозчике?
     Акулина подробно рассказала следователю всю историю с молодым парнем, принесшим чемодан, запиской, извозчиком, двумя людьми, забравшими чемодан и уехавших на заказанном Кулей извозчике.
     - Опишите тех людей? – настаивал Заруба. – Они были евреи?
     - Описать не можу. Я малограмотная. Писать не можу.
     - Расскажите о них.
     - Не знаю. Може то были цыгане, - неуверенно отвечала Акулина, - с чёрными бородами и в чёрных таких  капелюхах.               
     - Записку, которую передал незнакомый парень, читала?
     - Не. Хозяин говорил, что завезти надобно чемойдан по адресу в записке.
     - Тебе твой хозяин наказал говорить, что ты отвечаешь мне? – настаивал следователь.
     - Да. Мой хозяин всегда говорил, шоб я говорила тильки правду. Обманывать не хорошо. То грех великий.
   Следователь понял, что больше ничего он от той Акулины не узнает.

                *
                *      * 
             
     Как попал Василий в храм, он не мог вспомнить. На душе было тоскливо, в груди давило, подташнивало. С ним такого никогда раньше не было. Жуткая ночь в катакомбах, страхи темного подземелья, потеря сознания, вновь и вновь возвращались к нему. К этому примешивался ужас содеянного. Загубил малую душу, невинного мальчика, отдал ребёнка на поругание и смерть, ему это не простится.               
     Василий не ходил в церковь, не верил в божью милость и наказание за грех, но на душе было тревожно. Шел он, шел по Пушкинской и машинально завернул в церковь Афонского Ильинского подворья, поднялся на три ступеньки широкого сводчатого входа, прошел в открытые  настежь высокие двери с цветными  витражами и оказался в большом зале. Прихожане плотно стояли друг к другу и внимали слову пастыря. На возвышении стоял старец с большой седой бородой, простирая руки над головами верующих и низким тихим голосом читал проповедь: «…и ещё прекрасней, когда ты сам научился и умеешь любить. И мы знаем, что любовь от Бога. И это прекрасное чувство любить, даровал нам Господь, сотворив человека по Своему
образу и подобию, чтобы нам любить так, как Он любит нас, чтобы любить мир, в котором ты живёшь и любить Бога, сотворившего всё прекрасное в нём…»
     Прихожане смиренно смотрели вверх на проповедника и выше - на купол церкви. На них с высоты взирали добрые глаза сына божьего и голос лился, как с небес.
«…любить свой дом, семью, любить людей. Но многие возразят, где же эта любовь, о которой так много и красиво сказано, и где взять силы, чтобы жить и любить и почему вместо того, чтобы любить, мы ненавидим друг друга? Кто испортил и извратил в нас понятие о любви, человечности, милости, что они давно устарели и стали не модными в начале нашего ХХ века? Кто принёс в этот мир столько зла, несчастья, болезни, страдания, смерть? Потому, что все согрешили и лишены славы Божьей. Быть отделенным от Бога и лишиться Его милости, это значит принять на себя гнев Божий, Его осуждение за грех, который приведет нас в ад. Дьявол уловил нас в свои сети и через грех умертвил нас духовно и ведет в погибель. Он есть отец лжи, который обманул человека, увёл его от Бога и через непослушание Господу, действует в каждом из нас и ведёт на всякое зло и преступление».
     По лицу Василия текли слёзы, на душе становилось спокойнее, соленые струйки попадали в рот и стекали с подбородка на рубаху. Он не утирал слёзы, ему было жалко свою истерзанную душу и всех грешников на Земле. Многие  прихожане плакали, не утирая слёзы.
     «…Это ли то, чего бы ты хотел достигнуть в своей жизни? – продолжал завораживать голос.. – Я думаю ты не желаешь этого. И Бог этого не хочет. Господь любит тебя, но Он не любит грех, который в тебе. И чтобы нам не погибнуть во грехах наших, Господь явил нам Свою милость и любовь…»
     Василий повернулся к выходу и медленно вышел их храма, а сзади ещё доносился голос, проповедующий всеобщую любовь во искупление грехов. 
    
                *
                *      *

     «Вспомни! – сказал себе Маковский. – Вспомни, как было на самом деле во всех мелочах. Все подробности очень важны. Не может быть, чтобы он не вспомнил. Но мысль ускользала от него. Он никак не мог сосредоточиться. Из головы не выходило, что он не виноват, что он не знает, как могло случиться, что его обвиняют в похищении ребёнка, тем более в его умерщвлении. Какой абсурд – убить ребёнка, чтобы забрать у него кровь на мацу? Чей воспалённый ум мог придумать такое. Он и раньше слышал о «ритуальных убийствах», в которых обвиняли евреев. Но этот навет разоблачён многие столетия тому назад. И как можно к ним возвращаться в наш просвещенный век?
     И вообще. Человек появляется на свет из утробы матери, по воле Божьей или по сути жизни, один и один идёт по жизни. Отец. А что отец? Он только зачинщик, исполнитель воли Всевышнего или течения жизни, а мать – проводник этой воли. Ребёнок растет, умнеет, переживает, любит, ненавидит, и всё – один. И умирает человек в одиночестве. Никто не может за него пережить его страдания, потуги, стремления, мысли.
     Идея воспоминания была известна ему издавна. Вместо того, чтобы искать в уме пути решения сложной проблемы, особенно, если такая проблема могла встречаться на его пути и раньше, должен заставить свой мозг просто вспомнить его. Допущение того, что это решение уже было когда-то принято, заставляет мозг настроиться на то, что оно действительно должно существовать и подрывающее чувство безнадёжности исчезает. Он инстинктивно опустил плечи, закрыл глаза, сделал спокойный вдох, выдох и замер. Так его учил старый факир. С этим факиром Маковский познакомился случайно. Директором Одесского цирка работал много лет его близкий знакомый, мсье Циммерман, Рудольф Нисимович Циммерман. Гуляя как-то по Приморскому бульвару, Маковский встретил Циммермана и тот пригласил своего друга в цирк на интересную программу знаменитого во всём мире факира Али Аграна. Этот факир, на удивление одесской публики, глотал живых лягушек и потом их выплёвывал живыми в тазик с водой, изрыгал огонь изо рта и выделывал много других диковинных трюков. Публика была в восторге. Так тот Али Агран в разговоре о сути жизни, о превратностях судьбы, помог Маковскому научиться управлять своим телом и мыслью.
     Он вспомнил советы мудрого Али. Нужно сесть, расслабиться, вспомнить что-нибудь хорошее в жизни, спокойно вдохнуть, выдохнуть, задержать дыхание и потом дышать спокойно и не глубоко только носом. Сердце сразу стало биться медленнее, мышцы расслабились, паника прошла, круговорот мыслей стих. Ум заработал яснее. Он вспомнил…
     Но Б-г же есть. Никакая наука, ни жизнь не могли и никогда не докажут, что наука победила религию, что наука может дать ответ на все вопросы. Религия так же не может дать ответ на животрепещущие вопросы. Как же современная наука не может убедить людей, что «ритуальные убийства» евреями младенцев не может  быть  изначально, не может быть из-за уклада еврейской истории, еврейской жизни…

                *
                *      *

     Первое время в КПЗ он метался по камере как подбитый зверь, требовал адвоката, суда, справедливости. Потом затих. Силы покидали его. Ему уже ничего не нужно было, только оставили бы его в покое. Ему уже было всё равно, засудят, отправят на каторгу, повесят, только бы всё уже кончилось. Убивала неопределённость.
     В камере предварительного заключения было тесно, душно. Вонь от параши вызывала тошноту у него. В первые же дни у него сняли ботинки и не просто сняли, а содрали, как с болванки, не обращая никакого внимания на то, что ноги-то живые. Он пытался сопротивляться. Ему двинули пару раз в лицо грязными кулачищами сокамерники и он понял, что тут он справедливости не дождётся. Это точно. Вместо почти новых штиблет, ему бросили как подачку пару заскорузлых рваных туфель. Он даже не пытался их надеть. Почти одновременно с него сдёрнули пиджак, хотели и брюки стянуть, но передумали, они были изодраны в нескольких местах. Попробовал присесть на нары ближе к тусклому зарешётчатому под потолком окну, но его двинули так, что он полетел к двери, ударился головой об косяк, сполз на липкий грязный цементный пол возле параши. Да так и сидел помятый, обессиленный, босой, с вылезшей из брюк рубашкой, не имея сил двинуться.
     В сотрясенном мозгу вяло шевелились мысли. Как же так. Маковскому и раньше приходилось сталкиваться с простым людом, с грузчиками. А там были ещё те специалисты выпить, подраться, побуянить. Но такого не было, чтобы его ни за что, ни про что ограбили, избили. Портовые грузчики относились к нему с уважением, называли по имени отчеству или - господин Маковский. Он – их работодатель. В отличие от других купцов, он платил на несколько копеек больше за каждый мешок. Грузчики охотно шли к нему работать. Артели  на перебой старались попасть к Маковскому  на погрузку. Одесский порт механизировался. Появились нории (конвейеры, загружающие трюмы кораблей по движущейся ленте), но Маковский не спешил их применять. Ему было жалко тех пятидесяти грузчиков, которых пришлось бы уволить и заменить их 5-6 рабочими, работающими  с локомотивом, приводящим норию в действие.   
     Еда, которую приносили два раза в день подследственным, была такого же цвета и запаха, как параша. От неё мутило, хотелось рвать. За эти три месяца он похудел, брюки висели на нём, как на  огородном чучеле. Сидел скорчившись, подтянув коленки к самому подбородку возле этой параши, ни на что не реагируя. Его, когда-то чистые, ноги с аккуратно подстриженными ногтями, раздражали соседей по камере, но прошло несколько дней и ноги покрылись грязью. На ноги, да и на него самого постоянно летели брызги оправляющихся на параше. Он не реагировал. Только однажды, не выдержав издевательств, он в сердцах громко выкрикнул: «Доннер ветер».
     - Ты из немчуры? – удивлённо спросил один из постоянных клиентов следственных изоляторов.
     - Нет, я знаю немецкий, - вяло ответил Мэир.
     - И пишешь и читаешь по ихнему?
     - Да.
     -А по-англицки умеешь?
     - Да.
     - А по-жидовски?
     -Да. По-еврейски.
     - А по этому, ну – макаронников?
     - Да.
     - Ну, а как эти – лягушатники?
     - По-французски. Да, - ответил Маковский.
     - Зачем тебе это всё, - удивлённо спросили сразу несколько из сидевших с ним в камере.
     - Не знаю.
     - Не знаю, а учишь. Кому это надо? - недоумевали соседи по камере.
     Шли дни, ночи, недели… Маковский потерял счёт времени. Сколько прошло – он не знал и не хотел знать. Смысл жизни потерял для него всякое значение. Что жить, что умереть – всё равно.
     Камера жила своей жизнью. Одни уходили, другие приходили. То становилось несколько свободнее в камере, то набивалось столько людей, если можно было назвать этот сброд людьми,  что  в  полутёмной камере и сидеть-то, не то чтобы лечь, не всем было место.
К Маковскому временами возвращалось сознание  и он молился, слегка покачиваясь:
     «Властелин мира! Вот я прощаю всех, кто гневил и досаждал мне или согрешил предо мной, нанеся ущерб телу моему, либо достоянию моему, либо чести моей, либо всему, что есть у меня, - по принуждению или по своей воле, неумышленно или злонамеренно, словом или делом, будь-то в этом или в другом воплощении души моей – прощаю всех людей, и да не будет наказан из-за меня никто. Да будет воля Твоя, Бог мой и Бог отцов моих, чтобы не грешил я в глазах Твоих. Да будут угодны слова уст моих и помышления сердца моего перед Тобою, Бог, Твердыня моя и Избавитель мой!» После молитвы ему становилось как-то легче на душе.
     Но, вот однажды открылась дверь с привычным лязгом и грохотом задвижек и замков и в дверном проёме появился человек с высоко поднятой головой. На нём была шляпа-канотье из дорогой итальянской соломки с чёрной широкой муаровой лентой. Тонкие артистические усики на гладко выбритом симпатичном лице. Чёрные, набриолиненные, волосы зачёсаны на пробор. Просто - денди. Камерники как по команде вскочили.               
     – Флёр!? - единым вздохом выпалила камера.  Заискивающие улыбки не сходили с их лиц.
     Его звали Флёр. В детстве он услышал это слово. Оно произвело на него такое сильное впечатление, что он к месту и не к месту повторял: «Для флёру!».
     Так и осталась за ним эта кличка. Многие думали, что это его фамилия. Одно время ходила легенда, что он родом из Франции, из когда-то богатой, но разорившейся семьи.  Что, мол, они, его родители, приехали в Одессу давным-давно.
Отец, якобы, мечтал служить в русской армии. Отец погиб в бою, а мать уехала обратно во Францию, бросив малое дитя на произвол судьбы. Флёр знал про эти легенды и не стремился их развенчать. Сам же он не знал своих родителей. В раннем детстве отец покинул семью, а мать вскоре умерла. Он воспитывался у знакомых его матери, в еврейской религиозной семье. Рано бросил дом, приютивший его, и пошёл «в народ». Насколько он помнил из  детства, отец был татарин, а мать донская казачка.
     - Господин Флёр, просим к нам в кампанию.
     - К вам в кампанию идут абротники (конокрады - блатной язык), алкаши и шмары (проститутки - воровской жаргон). А я так - на время, пересидеть одну неприятность, - одним духом выпалил «денди», оглядывая камеру, сказал вошедший, прошёл через всю камеру и сел на нары возле окна. Вынул из заднего кармана папиросу, чиркнул спичкой по стенке, закурил и осмотрел эту вонючую конуру с брезгливым взглядом.
     - Ша! Сделать ша! Чтоб муха ни-ни!– не очень громко, но понятным  тоном, скомандовал Флёр.
     Камера мгновенно смолкла. Слышно было только бульканье канализации в параше и противное жужжание огромной жирной мухи, за которой безуспешно гонялись все сидельцы до появления Флёра. Муха билась о небольшое мутное грязное оконное  стекло в тюремной решетке.               
     Флёр схватил стоящую рядом табуретку и ловко запустил её в окно. Табуретка шлёпнулась сидением в решётку, раздался грохот разлетающегося стекла и высокий тон звенящего металла. Стало сразу светлее и в духоту камеры ворвался свежий воздух улицы.
     - Быстро заткнуть хайло параше! – скомандовал Флёр. В одно мгновение парашу прикрыли рядном. Флёр повернулся к двери и громко выкрикнул:               
     - Папаша, двигайте сюда. Папаша?!
     Это он обращался к сидящему возле параши на полу Маковскому. Мэир сидел, поджав ноги, не обращая внимания на окрики в его адрес, то ли спал, то ли в забытьи, не слушая и не слыша, что творится вокруг.
     - Эй, папаша, я кому базлаю (громко говорить - воровской жаргон). Оглох или спишь? -
Маковский не шелохнулся.
     - Ану, шмакодявки, быстро его сюда, осторожно, как четверть горилки, - указал Флёр на двоих стоящих рядом, выкинув вперёд правую руку с оттопыренным мизинцем. На пальце сверкнул, как лезвие отточенного ножа, острый ноготь. Вся Одесса знала ноготь Флёра. О нём по городу шли легенды, как Флёр ловко обходился этим оружием. Его никто не мог отнять, украсть, использовать против хозяина. Этим ногтем он запросто вскрывал любую дамскую сумочку, лёгким незаметным взмахом руки, ловко чиркнув ногтем по шее обидчика, как опытный хирург, мог распороть сонную артерию. Ничто не могло спасти противника.
     Двое сокамерников в один прыжок оказались возле Маковского, подхватили его под ручки и в таком виде, бережно, как хрустальную вазу поднесли и опустили к ногам Флёра. Маковский поднял голову и с удивлением посмотрел на элегантно одетого человека совсем не подходящего к обстановке камеры, но разогнуть ноги и подняться не было сил.
     - А что это ты, господин хороший, босиком, где твои шкрабы, – обратился к Маковскому Флёр, - кто снял?
     В ответ – молчание.
     - Он, что, немой? – спросил Флёр.
     - Не. Он просто того. Ему не нравится обстановочка наша. Кампания ему не подходит, - ответили.
     - Где его шкрабы, я спрашиваю? – грозно бросил Флёр. Один из шпаны кивнул головой в сторону, сидящего на противоположных нарах, сидельца.
     - Эй ты, жертва аборта. Скидывай шкрабы. К тебе кто говорит, лучше бы мама тебя не рожала, - не поворачивая головы, бросил Флёр. – Нет, ты не просто сними их, вылижи языком всю грязь с тех шкраб, которую твои грязные лапы засунули в чужое добро.         
     Флёр выбросил вперёд руку и мизинец сверкнул отточенным ногтем. Всем всё стало ясно без слов. Вычищенные языком ботинки быстро натянули на вытертые от налипшей грязи ноги Маковского. Сами, уже без указаний Флёра, одели на Маковского снятый вместе с ботинками пиджак.
     - Так. Одно дело сделали. Справедливость – мать порядка. Окинул взглядом камеру Флёр, повернулся к Маковскому. – Как тебя, бедного, заделала шпана. Шмаровозы.
     Флёр слегка подтолкнул Маковского. Тот открыл глаза, не понимая, что происходит. Смотрел на спасителя, разговаривающего почти человеческим языком.
     Прошло пару дней и Маковский понемногу отходил от угнетённого состояния. Лучшее место для спанья, приличная еда в силу возможного в условиях предвариловки, возвращали его к жизни. Времени  в камере было предостаточно, если не считать некоторые перерывы на допросы и краткие прогулки.  Флёр рассказывал Маковскому о своей жизни, упуская ненужные в таком деле подробности жизни обыкновенного урки (вор, бандит - воровской жаргон).

                Где шмонали* урки,
                Все боялись Мурки,
                Воровскую жизнь она вела.
                (модная одесская блатная песня)
             *шмонать – рыскать, разузнавать, воровать (одесский воровской жаргон)





                ВОТ, ЧТО ТАКОЕ БЛАТНОЙ ЯЗЫК

                М. Ю. Лермонтов
                Выхожу один я на дорогу,
                Предо мной тернистый путь лежит.
                Ночь тиха и небо внемлет Богу
                И звезда с звездою говорит. 
               
                Под Лермонтова
               
                Без конвоя выломлюсь* на трассе,
                В непонятке маякнет бульвар;
                Ночь нишкнет, как жулик на атасе,
                И звезда с звездою трёт базар.               
               
                В небесах - сплошной отпад и глюки!
                В сисю закемарила земля...
                Что ж мне в таску эти джуки-пуки?
                Жду ль чего, как сучка кобеля?               

                Хули мне ловить - звиздюлю, что ли?
                Хули мне жалеть, набычив рог?
                Я хотел бы втихаря на воле
                Отрубиться, блин, без задних ног!               

                Но не в деревянном макинтоше...
                Просто массой придавить кровать,
                Чтоб не дул сквозняк, не грызли воши,
                И не в хипиш жабры раздувать;

                Чтобы всю дорогу в бессознанке
                Мне про Мурку пели бы менты,
                Чтобы дуб шумел, а не поганки...
                Просто дайте дуба - и кранты.

*выломиться – выскочить; непонятка - туманные обстоятельства; маякнуть – блеснуть; нишкнуть – молчать; на атасе - охранять во время преступления; базар тереть – беседовать; глюки – видения; в сисю – до бессознательного состояния; в таску – противно; джуки-пуки – чуждые наслаждения; хули – зачем; звиздюля – трёпка; деревянный макинтош – гроб; хипиш – тихо; кранты – конец.

                *
                *      *
   Маковский во всех подробностях рассказал о своей беде, за что его арестовали и в чём его обвиняли. Флёр возмущался, кричал, что всех выведет на чистую воду, разберётся с виновными, как только выйдет на свободу. Он, правда, не очень был уверен, что это произойдет скоро, но все же, не думал, что задержится тут очень долго. Флёр умел держать слово.

                *
                *      *

     - Ты почему до сих пор не расколол этого – того? Ну, жида старого? Как это: нет улик и свидетелей? Мне твои объяснения не нужны, мне нужен результат. Нет свидетелей? Вон сколько народу шляется по улицам. Каждый может быть свидетелем. Ты что, первый день в полиции? Собрать улики и всё! Понял? Не то я на тебя соберу. Далеко не надо ходить, они у меня в шкафу, под замком давно просятся в дело.               
     Начальник свирепел всё больше и больше с каждой минутой, с каждой фразой.
     - Позор! Безмозглые слюнтяи. Писаки! Я их с говном смешаю. Они что, хотят выставить меня со смехом на всю Европу, - он не говорил, а причитал, зажигательно, громко и витиевато, но неграмотно, - хотите ударить меня лицом об грязь. Кто писал, я к вам говорю, кто писал эту галематью? Это же слово в слово переписано с «Русского знамени» за прошлый год. Я их загоню к е…й матери в Сибирь, - продолжал неистовствовать полицейский начальник. – Вы все забыли, чем закончились дела Бейлиса в Киеве, в Дубоссарах, в Вильно. Кого сняли, кого повысили, но все были в г…е.
     - Но, что делать с газетами? Они орут во все глотки: «евреи», «живодёры», «кровопийцы», «долой»… и чего ещё многого, - робко вставил полицмейстер Рябоконь.
     - Какие газеты? Назови.               
     - «Одесское обозрение», «Новороссийский телеграф», «Буревестник» и ещё…
     - Заткнуть им глотки, немедленно,  пока я сам не вырвал их с языком, - в сердцах ответил начальник, - они  же «прогрессивные», мы их привлекали за печать – «Долой царя», прости Господи.
     - Так за деньги могут всё. Из газет приходили с угрозами, - не унимался Рябоконь.
     Ему разговоры про гонения на евреев были по душе и он думал, что удастся успокоить начальство.
     - Пусть эти угрожающие ублюдки придут ко мне и принесут 10 000 на ремонт православного храма, а то он скоро обвалится на головы молящихся, прости Господи, - бросил в ответ начальник. - А эти жиды от Бродского и Высоцкого, да и ещё кое-кто, уже принесли такие деньги не на ихнюю синагогу, а на храм Божий.  Кричать легче, дело делать надо. Где тело мальчика, где труп, где доказательства? Идите  и ищите, а то я вас отправлю подальше, бездельники.
     - Но Маковский сознался, что он украл мальчика, - не унимался Рябоконь.
     - Кто ведёт следствие?
     - Заруба.
     - Поговори с ним, выясни кто и как.
     - Вы же знаете Зарубу.
     - Знаю. Он тоже человек. Понимает обстановку.
     - Найти немедленно свидетелей и улики.
     - И что Вы мне морочите голову с признанием - с ударением «у» ответил начальник. – Если я вас трухану за шкирку, то и Вы сознаетесь, что обокрали церковь. Пошли вон отсудова и закройте дверь с той стороны, - поставил точку начальник.
     Полицейские вышли из кабинета, а он сел в кресло, сильно потерев руками затылок. Голова гудела ещё со вчерашнего бодуна, а тут думай, действуй, решай. Вот и  из Киева  уже  телеграф пришёл: «Срочно сообщите дело ритуального убийства мальчика, Варфоломея Стрижака». Что сообщить, когда в деле одни дыры. Кто убил, когда убил, где труп? Убили ли вообще или украли? Одни вопросы. Эта мать - ещё. Это - зверь. И то, звери больше смотрят за детёнышами. Она толком не знает сколько у неё точно детей, как их зовут, где они шлёндрают целыми днями, что жрут, где ночуют? Что за народ.
     Полицейскому начальнику невдомёк, что Антонина Стрижак так разволновалась в присутственном месте, что отвечала не впопад на вопросы следователя.
     «Главный подозреваемый – Маковский – может быть вором, убийцей? Такой приличный, с виду, человек, богатый, холёный, пользуется уважением среди купцов. Кто разберёт этих жидов, что у них в голове, внутрь не заглянешь. Чернов, вот, тоже вроде, приличный человек с золотой печаткой на пальце, не бедный, жил бы себе и другим не мешал. А он разорвал бы на части всех евреев, сожрал бы их и не поморщился. Он и заваривает всю эту кашу в газетах, можно подумать – цаца большая. А принимать меры нужно. Предводитель одесских монархистов. Ехал бы в свой  Петербург, откуда приехал, и бузил бы там. Правда, и он бывает нужным, когда пришлось поприжать студентиков и гимназистов. Шибко они распоясались в смутные годы бунта. Но, слава Богу, девятьсот пятый прошёл. Пожить спокойно не дадут. Печень пошаливает, голова болит, горечь мучает. Завязать придется на время. Как это сделать, когда начальство пьет и тебя заставляет.
     - А-а! Ты нас не уважаешь, брезгуешь, зазнался. Большим начальником стал. Так мы тебя быстро понизим и будешь пить с горя с низшими чинами.               
     Приходится пить наравне, а то и сверх того.               
     «Почему жизнь так устроена? Окружающие тебя люди так и норовят изменить  твою жизнь, научить тебя жить, как им кажется, ты должен жить, но изменить сами себя они не могут и не хотят. Они совершенно точно знают как именно надо жить на свете, только не им самим».
     Свиблов сильно отрыгнул, перекрестился и, затянувшись потуже ремнём, оправил мундир и чётким шагом вышел из кабинета.

                *
                *      *

     Дома Анжей и Коваль на своём чердаке никогда раньше не говорили о прошлой жизни, они вообще дома ни о чём  не говорили. Вечером, возвращаясь с улицы, где они проводили весь день и в дождь, и в стужу, и в жаркое пыльное одесского лето, уже не было сил о чём-то говорить. Молча грели ужин, молча ели и пили вчерашний кофе и молча ложились спать, каждый на свою кровать. Утром просыпались, грели остатки ужина или варили завтрак с тем, чтобы осталось и на вечер, ели, пили утренний кофе, шли на работу, за которую им ничего никто не платил. Но, когда у них была для полицейского Управления, а ещё лучше, для следственного отдела ценный материал, то им платили 2-3 рубля, которых вполне хватало на завтраки и ужины. Обедали, как обычно, пивом и тем, что приносили с собой «языки». Бывало и буханку свежего хлеба перехватят и чёрствые одесские бублики, оставшиеся не проданными разносчиками бубликов по дворам. Чаще всего перепадало пару вобл, кусок жирной селёдки или целая гора варёных раков, плюс пару литров пива – и день прожили. Но, зато, не улице топтались часами, наблюдая за нужным человеком у ворот дома, у выхода из оперного театра, на Привозе, а то и в общей бане. Они  днями  подолгу разговаривали между собой о жизни прошлой своей и о многом другом.
     - Ну, какой ты Коваль? – с укоризной говорил Анжей, - был ты евреем и евреем помрёшь.
     Трудно было Ковалю скрыть, да и не хотелось, от напарника свою национальную принадлежность, особенно в бане. Вместе они прожили уже несколько лет без семьи, без друзей и знакомых. Не было смысла и настроения скрывать. И рассказывал он Анжею длинную и тяжёлую историю своей жизни. Когда Ковалю становилась очень муторно на душе от своих же воспоминаний, Анжей начинал, или вернее, продолжал свой рассказ о своих скитаниях, о красивой богатой жизни детства и юношеских лет. Но когда Коваль отходил немного, Анжей замолкал и Коваль продолжал рассказ о своей Одессе. Коваль – совсем не Коваль, а Айзенштадт, живший и в Одессе, и в Ольгополе, и в Палестине. Слёзы на глазах наворачивались, когда он произносил имена своих сестёр, матери, её семьи. Они все погибли у него на глазах в еврейских погромах. Пошёл он в погреб за квашеной капустой и остался жив. Все годы он проклинал себя за трусость, что просидел в погребе, когда погромщики жгли их дом, насиловали сестёр и убили всех, всю семью.
     Итак, я родился в Одессе, - начинал длинный рассказ о своей жизни Коваль. - Это уже что-то. Я был третьим в семье. Две сестры и я. Семьи моих родителей были сугубо еврейские. У отца была большая и достаточно бедная семья, если можно определить бедность достаточностью. Мальчик и две девочки были на руках маленькой тихой, работящей матери. Её мать, моя бабка, в своё время, будучи совсем молодой, влюбилась в красивого здорового парня - моего деда по отцовской линии. Они решили пожениться, но семья отца не давала разрешения на свадьбу, потому что невеста была из православных. Какие были скандалы. Доходило до того, что дед готов был принять христианскую веру, лишь бы остаться со своей любимой. Но бабушка была умнее, она перешла в иудаизм, стала истинной иудейкой, соблюдающей все каноны и предписания иудейской веры. Исправно соблюдала все обычаи, научилась читать на идиш, ходила в синагогу. Отец, наоборот, был большой шумный еврейский мужик с пудовыми кулачищами, бычьей шеей и короткой стрижкой под бобрик. На нем круглый год были парусиновые широкие брюки и тельняшка «рябчик», только в холодные дни он тельняшку прикрывал ватником, а в сильный дождь накрывался кульком-рогожей. Родом семья была из херсонщины. С раннего детства отец ошивался в одесском порту, где можно было подработать. Там он возмужал,  окреп, научился немного читать, много пить и не пьянеть. Много лет работал грузчиком в порту. Во время еврейских погромов за компанию с другими евреями бежал в Палестину, прихватив с собой всю семью. Когда стало потише, вернулся в Одессу под фамилией Коваль, потеряв в далёкой и жаркой Палестине свою принадлежность к Айзенштадтам, работая также в порту грузчиком.
     Семья матери из провинциального местечка Волынской губернии жила мирно, тихо. Её отец, глубоко верующий еврей, мотался по югу Малороссии, работая коммивояжёром (сейчас бы его назвали менеджером), зарабатывал прилично, жили не плохо. Он смог дать детям приличное образование. Со временем отец матери переехал с семьёй в Одессу, работая на фабрике металлических и скобяных изделий на Прохоровской.
     Когда мой отец умер, не дожив до старости, все гурьбой, переехали на родину матери, в еврейское местечко Ольгополь на Волыни. Кто учился, кто  работал. Жили мирно и спокойно. Но вот случились еврейские погромы, вся семья погибла, остался я один. Переживал ужасно, болел, еле выжил. И подался в Одессу. Один на белом свете. Ни дома, ни семьи, ни денег. Ничего.
     Коваль замолкал, тяжело переживая свой же рассказ.   
     Тогда вступал Анжей.
     - Да что говорить. Тяжела житуха. Вот я, родился в богатой польской семье в далёкой Варшаве, вернее, под Варшавой, вёрст двадцать от города в богатом пригороде Варшавы. Семья большая, отец, мать, две сестры, три брата. Там, тётки, дядья и много ещё кого было в нашем доме. Отец занимался лесоторговлей. Жили зажиточно, даже богато. Дела у отца шли хорошо. Лес шёл по хорошей цене. Держали хорошую конюшню, тарантасы, коляски, верховых лошадей. В доме были гувернёры и гувернантки, изучали языки, музицировали, учились танцам, живописи. Вполне аристократическая семья. И окружение было соответствующее.
     Со временем, когда я подрос, стал взрослым парнем, отец отправил меня с младшим братом под надзором гувернёра в Италию на отдых, учёбу и совершенствование в живописи, поднабраться жизненного опыта. Снарядили нас в дальнюю дорогу, гувернёру дали денег на дорогу и обещали посылать нам деньги на жизнь и учёбу. Волшебная Италия покорила меня. Почти два года мы наслаждались вольготной жизнью. Но как-то подошло время получать очередные деньги на проживание, а нам не выдали в банке положенные нам переводы, как мы предполагали и на что надеялись. Но перевода не было. Пытались связаться с Варшавой, но никак не смогли. Добрались до  Посла Польши в Риме. Он долго выяснял наше положение и в конце концов сообщил нам, что в Варшаве случилось несчастье, во многих метах Польши прошли бунты, поджигали имения, убивали богатых людей, грабили усадьбы. Как видно, сообщил нам Посол, и наша усадьба попала в этот водоворот. Посол предложил нам вернуться в Польшу и выяснить всё на месте. К тому времени у нас практически не осталось денег на обратную дорогу. А те, которые оставались для  оплаты  гостиницы  и  учителям, украл гувернёр и скрылся. Найти его мы не смогли да, собственно, и не пытались.
   Прошло несколько дней нашего пребывания в Италии без денег, без крыши над головой. А тут ещё братишка мой младший заболел тифом. Поместил я его в больницу для нищих. Там он и помер через две недели. Мне ничего не оставалось делать, как попытаться добраться до Польши. Двинул я в путь. Пешком, на перекладных, где обманом, где по милости добрых людей. Временами приходилось задерживаться в разных местах, чтобы хоть немного подзаработать и двигаться дальше в Польшу. Прошёл я всю Италию с юга на север, Францию, через Германию в Чехию. Два года проработал в Румынии грузчиком в порту, уборщиком улиц, золотарём (работник по чистке и вывозу выгребных ям  с фекалиями), и кружным путём добрался через четыре года моих странствий до Польши.
     Варшава встретила меня враждебно. Никакого наследства у меня не осталось. Вся  семья погибла при бунте, сожгли усадьбу и вместе с ней всю мою семью. Как-то получилось, что оставшееся наследство «усилиями» адвокатов ушло на покрытие «долгов» отца кредиторам. Я остался голым и босым. Ни семьи, ни крыши над головой, ни денег, ни наследства. Ничего.
     Что оставалось делать. Искать приют, искать место в жизни. Оставаться в Польше не хотелось. Тяжело было жить там, где погибло всё, чем я жил, чем дорожил, на что мог надеяться. Долго думал, куда податься. Вот и очутился я в Одессе. Всё же тепло, юг, фрукты. Напоминала Одесса мне Италию, где я провёл несколько прекрасных лет.
     - Что ж получается? – обратился Коваль к Анжею.
     - А что получается? – переспросил тот.
     - А получается, что ни богатство, тем более бедность, ни религия и даже не место жительства не спасают людей от гибели и несчастий, - констатировал Коваль.
     - В такое страшное время приходится жить, - ответил собеседник.
   (Они и не подозревали, что надвигается действительно страшное время. Не долго им оставалось жить до начала Мировой войны. Вот, когда наступят тяжёлые времена. В огне той Мировой войны погибнет до 20 миллионов человек, многие сотни тысяч останутся калеками, миллионы будут страдать от нищеты и лишений. А что уж говорить о Второй Мировой войне, в огне которой погибло свыше 50 миллионов людей и миллионы многие годы после окончания самой кровопролитной войны в истории человечества терпели нужду – примечание автора).

                *
                *      *

     Как же  отвратительно устроена жизнь, если какой-то ничтожный человечек, пьяница и хулиган, лентяй и бездельник, может свидетельствовать против другого человека, обвинять его во всех смертных грехах, наводить напраслину на честного гражданина. Еще более ужасно то, что другие люди, обличённые властью, имеющие право судить и наказывать, слушают всякую ерунду, наговор на честного человека и принимают по этому своё, казалось бы, справедливое решение.
     Эта несправедливость обезоруживала Мэира Маковского, лишала его воли к борьбе за свою жизнь, за справедливость. На суде он сидел безучастным, даже не слушал сам процесс, считая его недоразумением, которое каким-то образом разрешится само собой, не прилагая к этому сколько-нибудь активного действия.
     -  Фамилия? – бросал слова сухим скрипучим голосом судья.
     - Маковский, - вежливо  отвечал  статный, даже   красивый, уже не молодой человек с благородной сединой на висках и ухоженными бакенбардами, вернее, со следами былой ухоженности. Три месяца в камере предварительного заключения, оставили свои отпечатки. Правда, перед судом тюремный парикмахер прошёлся ножницами, придав им хоть видимость приличия.
     - Имя? – судья чеканил каждое слово.
     - Отец? – монотонно повторял судья.
     - Сословие?
     - Мещанин.
     - Вероисповедание?
     - Иудейское, - в зале прошёл шумок то ли одобрения, то ли возмущения.
     Мысли в голове у Маковского путались, ни одна не задерживалась надолго, они сменяли друг друга с бешенной скоростью. Боже мой, где же справедливость. В какое жестокое время мы живьём, если можно вот так, без всяких причин засадить человека в тюрьму. Его мама, как всегда, была права: «От сумы и от тюрьмы не зарекайся». Это не она придумала, но часто повторяла. Как он, законопослушный гражданин России, стараясь жить по совести и чести, мог обвиняться в самом страшном из преступлений. Убить мальчика, взять из него кровь для мацы. Этот ужас длится уже сотни лет и никак не утихнет жажда преследовать, убивать, травить людей за несуществующие поступки. Три месяца он сидел в следственном изоляторе.
     В чём он мог сознаться, если этого не было. Да, он религиозный еврей, да, он соблюдает субботу, ходит в синагогу поговорить по душам с Всевышним. Он ничего не просил у Б-га, только сидел на своём постоянном месте во втором ряду, читал молитву и сердце успокаивалось, мысли приходили в порядок, сбрасывалось напряжение и тревоги.               
      Маковский оглядел зал суда. Не забыть напомнить приказчику внимательно проверить всё зерно. Завелись какие-то мушки, испортят зерно и цены не дадут. Да, ещё не забыть сказать Шлёме про мацу. Скоро Пэсах. О Господи, опять эта маца. Ну, кто придумал, что маце нужна кровь христианского ребёнка? Темнота и дурь движет людьми. А может быть в этом кто-то ищет выгоду?

                *
                *      *

     - Господин Навроцкий. Есть новый материал про мальчика.
     - Давай в номер.
     - Понимаете, Василий Васильевич, материал-то спорный.
     - Какой. Выкладывай.
     - Народ судачит, что мальчика убили евреи. Что это ритуальное убийство.
     - Ты что, малохольный? Ты же сам еврей. Веришь в эту черносотенную ерунду. Не буду я писать и намёком на такую чушь. Ты забыл наши публикации по делу Бейлиса. Найди в архиве тот материал. Напечатаем его снова  и напиши к нему пару слов про сегодня.
      В очередном номере «Одесского листка» появилась большая статья:
                Народ. Одесситы. Образумьтесь!
     Вспомните недавнее обращение в нашей газете к Вам, наши дорогие одесситы, по нашумевшему киевскому делу Бейлиса. Вы не забыли, что кровавый навет на Менделя Бейлиса снят, он оправдан, а убийцы-бандиты, единоверцы с Андрюшей Ющинским, осуждены и сидят в тюрьме. И вот теперь снова, но уже в нашей любимой Одессе, мы вынуждены писать про то же самое, про кровавый навет на евреев, на уважаемого господина Маковского, по делу пропавшего, а не убитого с целью извлечения из него крови, якобы для мацы в ритуальных целях, Варфоломея Стрижака.
     По почину В. Г. Короленко, выдающегося писателя, учёные и общественные деятели России обратились «во имя справедливости, во имя разума и человеколюбия» к русскому обществу с призывом по поводу кровавого навета на евреев. Многотысячное еврейское население города Одессы вправе ждать от своих русских христианских сограждан присоединения к этому почину, исходящему от благородных сердец и умов России. В ответ на лживую сказку про обрядовое употребление евреями христианской крови, мы, во имя истины и справедливости, в силу чисто христианской культуры, воспринятой европейскими народами, ради общественного мира и дружбы среди сограждан и человечества, считаем нашим нравственным долгом вместе с цветом русской литературы, науки и общественности присоединить свои голоса к призыву, обнародованному за первыми подписями К. К. Арсеньева, В. Г. Короленко, М. Горького, Л. Андреева, М. М, Ковалевского и другими. Мы предлагаем нашим русским, христианским согражданам г. Одессы, следуя голосу совести, печатным присоединением своих имён поддержать этот призыв к любви и разуму: «Бойтесь сеющих  ложь! Не  верьте  мрачной  неправде! Стыдитесь приписывать такое преступление людям, которые к тому непричастны. Перестаньте, образумьтесь!»
     Письмо подписали профессора Новороссийского университета: Н. К. Лысенков, Кирилл Сапежко, Б. Ф. Вериго, В. В, Завьялов, Евгений Щепкин. Сотрудники «Одесского листка»: С. М. Навроцкая, И. Александровский, В. Бучинский, Н. Круг-Лучинский, Вл. Ткачёв, Вл. Клопотовский (Лерн), Н. Пересветов, В. Овчаренко, С. Проскурин. П. Дадвадзе.
      Мы опросили всех, подписавших это воззвание и они безоговорочно подтвердили своё искреннее желания вновь подписаться под этим письмом трёхлетней давности. Кроме них, многие видные учёные, художники, писатели, общественные деятели, изъявили  желание  подписаться  под  этим письмом. Благодарность им от Редакции «Одесского листка» и лично от господина В. В. Навроцкого. 
     - Фройка собирайся, и быстро. Тебя вызывает Градоначальник, - редактор угрожающе и вопросительно посмотрел на молодого журналиста отдела происшествий. Вид у начинающего литератора был печальный. Потёртый пиджак висел на тощей фигуре, как на кривой вешалке, полосатая рубашка не первой свежести и щеголеватый галстук-бабочка с желтовато-белой жемчужиной в центре, выглядела несуразно и совсем не гармонировала с его остальным гардеробом.
     - И в таком виде ты пойдешь к генерал-губернатору?
     - Так я и не понял. Мне идти к градоначальнику или генерал-губернатору?
     - Там разберёшься. Депеша от градоначальника, а в ней сказано, чтобы ты, Эфраим Брук, - растягивая его имя и фамилию, сказал редактор, - явился самолично по поводу публикации за исчезнувшего ребёнка. Город будоражит, начальство сердится, газету закроют из-за скандала. Что сотворила твоя публикация.
     - А сколько вы заработали на этом скандале!? - Фройка-Эфраим был прав и редактор это хорошо понимал, - газета раскупалась, как горячие пирожки и Вы допечатывали тираж.
     - Да, это хорошо. У нас ещё такого трам-тара-рама не было отродясь. Но если закроют газету?
     - Не закроют. Может ещё и наградят Вас медалью за службу Отечеству?
     - Было бы неплохо получить медаль, утереть морду этим… Ладно, иди. Там видно будет. Фройка, найди мне в архиве статью «К русскому обществу», где первыми стоят подписи Арсеньева, Короленко, Горького, почитать мне её и освежить в памяти. Вдруг понадобится в работе.
     Редактора успокаивала публикация в его газете против черносотенного гвалта, статьи в поддержку справедливости и правопорядка. Он внимательно вчитывался в текст, принесенной Фройкой статьи. Крупными буквами написано:

                К РУССКОМУ ОБЩЕСТВУ
                По поводу кровавого навета на евреев
     Во имя справедливости, во имя разума и человеколюбия (Навроцкий с удовольствием отметил, что эту фразу он указал и в своём – одесском воззвании), мы поднимаем голос против новой вспышки фанатизма и темной неправды.
     Исстари идет вековечная борьба человечности, зовущей к свободе, равноправию и братству людей, с проповедью рабства, вражды и разделения. И в наше время, - как это бывало всегда, - те самые люди, которые стоят за бесправие собственного народа, всего настойчивее будят в нем дух вероисповедной вражды и пламенной ненависти. Не уважая ни народного мнения, ни народных прав, готовые подавить их самыми суровыми мерами, - они льстят народным предрассудкам, раздувают суеверие и упорно зовут к насилиям над иноплеменными соотечественниками.
     По поводу ещё не расследованного убийства в Киеве мальчика Ющинского в народ опять кинута лживая сказка об употреблении евреями христианской крови. Это – давно известный прием старого изуверства. (В первые века после Рождества Христова языческие жрецы обвиняли христиан в том, будто они причащаются кровью и телом народно убиенного языческого младенца. Так объясняли они таинство евхаристии). Вот когда родилась эта темная и злая легенда. Первая кровь, которая пролилась из-за нее по пристрастным приговорам римских судей  и под ударами темной языческой толпы, - была кровь христиан. И первые же опровергли её отцы и учителя христианской церкви. «Стыдитесь, - писал святой мученик Иустин в обращении своем к римскому сенату, - стыдитесь приписывать такие преступления людям, которые к ним не причастны. Перестаньте! Образумьтесь!»
     «Где же у вас доказательства?...- спрашивал с негодованием другой учитель церкви Тертуллиан, – одна молва. Но свойства молвы известны всем… Она почти всегда ложна… Она и жива только ложью… Кто же верит молве?»
     Теперь лживость молвы, обвинявшей первых христиан, ясна как день. Но изобретенная ненавистью, подхваченная тёмным невежеством, нелепая выдумка не умерла. Она стала орудием вражды и раздора даже в среде самих христиан. Доходило до того, что в некоторых местах католическое большинство кидало такое же обвинение в лютеран, большинство лютеран клеймило им католиков.
     Но всего более страдало от этой выдумки еврейское племя, рассеянное среди других народов. Вызванные ею погромы проложили кровавый след в темной истории средних веков. Во все времена случались порой убийства, перед целями которых власти останавливались в недоумении. В местах с еврейским населением все такие преступления тотчас же объяснялись обрядовым употреблением крови. Пробуждалось темное суеверие, влияло на показания свидетелей, лишало судей спокойствия и беспристрастия, вызывало судебные ошибки и погромы…
     Часто истина все-таки раскрывалась, хотя и слишком поздно. Тогда наиболее разумных и справедливых людей охватывали негодование и стыд. Многие папы, духовные и светские правители клеймили злое суеверие и раз навсегда запрещали властям придавать расследованию убийств вероисповедное значение. У нас такой указ был издан 6-го марта 1817 г. императором Александром 1. В 1870 г. греческий патриарх Григорий тоже осудил легенду об употреблении евреями христианской крови, назвав её «внушающим отвращение предрассудком нетвердых в вере людей». Но указы тлеют в архивах, а суеверия живучи. И вот снова, даже с трибуны Государственной Думы, распускают старую ложь, угрожающую насилием и погромами.
      В этой лжи звучит та самая злоба, которая некогда кидала темную языческую толпу на первых последователей христианского учения. Ещё недавно в Китае та же сказка об
употреблении детской крови, пущенная китайскими жрецами против миссионеров, стоила жизни сотням местных христиан и европейцев. Всегда за нею следовали темные и преступные страсти, всегда она стремилась ослепить и затуманить толпу и извратить правосудие…
     И всегда с нею боролось чувство любви и правды. Не к одному римскому сенату были обращены слова христианского писателя, мученика Иустина, который в свое время боролся с тем же суеверием.
    «Стыдитесь, стыдитесь приписывать такое преступление людям, которые к тому непричастны. перестаньте, образумьтесь!»
    Мы присоединяем свои голоса к голосу христианского писателя, звучавшему из глубины веков призывом к любви и разуму.
    Бойтесь сеющих ложь. Не верьте мрачной неправде, которая много раз уже обагрилась кровью, убивала одних, других покрывала грехом и позором!..»
    Обращение «К русскому обществу» подписали:
выдающиеся писатели – К. К. Арсеньев, В. Г. Короленко, М. Горький, А. И. Куприн, Ф. Батюшков, Скиталец (Петров), Д. В. Стасов, В. Д. Набоков, Н. В. Некрасов, В. Тихонов, А. К. Серафимович, Ф. Сологуб, Алексей Толстой, Сергеев-Ценский, Ал. Блок, Ал. Бенуа; члены Государственного Совета – Загоскин, Озеров, Гримм, Стахович; знаменитые граждане России – Градовский, Мережковский, Гиппиус, Вяч. Иванов, академики – Вернадский, Фаминцин, профессора, ученые, общественные и церковные деятели – ещё 193 подписи».
   Навроцкий прочёл до конца статью, ему особенно было приятно, среди подписей был и одессит - Николай Левитский.
   «Следовало бы напечатать это воззвание в нашей газете, - подумал Василий Васильевич, - для газеты слишком большой материал. Выпущу-ка я листовку – приложение». Так оно и было – к сроку и к месту в пику антисемитам и всем бандитам.

                *
                *      *

     Правые монархические газеты в один голос орали, что «когда стало известно про пропажу мальчика, да ещё перед еврейской  Пасхой, сразу же установили факт ритуального убийства». Не взирая на то, что киевское дело Бейлиса провалилось, не уставали шуметь, что не стоит уравнивать евреев в правах с остальными гражданами страны. Вновь переписывали из киевской антисемитской газеты «Русское знамя» строки: «Пусть Россия бережётся еврейского равноправия пуще огня, меча и открытого вражеского нашествия. Наши слюнявые либералы, по-видимому, не понимают, с какой ничтожной человеческой породой в лице евреев они имеют дело. Правительство обязано признать евреев народом столь же опасным для жизни человечества, сколько опасны волки, скорпионы, гадюки, пауки ядовитые и прочая тварь, подлежащая истреблению за своё хищничество по отношению к людям, и уничтожение которых поощряется законом… Жидов надо поставить искусственно в такие условия, чтобы они постепенно вымерли. Вот в чём состоит нынешняя обязанность российского правительства…». Этих черносотенцев совсем не смущало переписывать осужденные всем миром гонения на евреев по делу Менделя Бейлиса.

                *
                *      *



     - Подсудимый, встаньте, - резко сказал в адрес Маковского судья. Назовите своё имя, отчество и фамилию?
     - Марк Соломонович Маковский, - ответил подсудимый.
     - Так. Марк Соломонович Маковский, он же Мэир Шлёмович Таковский, он же – Меир бен-Шломо Тартаковский, он же – Сруль-Мэир бен-Шломо Тартаковер - Тар-Таковский. Так кто же вы, подсудимый,  на самом деле? Спросил судья. – Где Ваша личность в действительности? – обращаясь к залу, патетически произнёс судья.
     Крики из зала:
     - Смерть евреям. Немецкий шпион. Польский лазутчик.
     - Долой кровопивцев. Долой предателей.
     - Всех на помойку.
     - Они распяли нашего Христа. Бей жидов, спасай Россию.
     - Душегубы.
     В зале поднялся шум. Присутствующие повскакивали с мест, вылезали на скамьи, кричали и плевались в сторону подсудимого. Обстановка в зале суда накалялась.
- Прекратить балаган. Выгоню всех из зала. Очистим зал, если не прекратите безобразие, - звоня в колокольчик и стуча молотком, кричал в бешенстве судья. Его не шокировали выкрики из зала, он не мог допустить неконтролируемую обстановку. В зале люди немного успокоились, судебный процесс двинулся дальше.
     Маковский стоял, оглядывая зал. Ему стало беспричинно весело. Все эти месяцы, что он сидел в тюрьме, ожидая суда, настроение у него было ужасное. Беззаконие, кровавый навет, тяжёлая обстановка камеры предварительного заключения, наводили на него уныние и апатию. Маковский ни на что не реагировал, был безразличен к происходящему. Но то, что творилось в зале суда, вызывало у него обратное действие. Он понял это абсурдное положение. Он - немецкий шпион, он –  польский лазутчик. Он, который исповедовал мирную и спокойную жизнь в семье, любовь родных и близких, уважение окружающих, доверие партнёров и он – шпион, лазутчик. Ничего, кроме улыбки у него это не вызывало. К нему вернулось на мгновение хорошее настроение. Он улыбнулся и, повернувшись  в  сторону   судьи, сказал: - Если я расскажу всю историю с метаморфозой моей фамилии, вы будете смеяться.
     - Здесь не цирк, а суд. Я за свою жизнь столько насмотрелся и ничего смешного в ваших показаниях не усматриваю, - серьезно и многозначительно произнёс судья, поправляя рукава судейской мантии.
     - Прежде, чем я расскажу высокому суду о моей фамилии, я расскажу старый еврейский анекдот.
     Судья попытался остановить Маковского, но тот начал быстро и чётко рассказывать анекдот:               
     «Один старый еврей пришёл к врачу. Его давно беспокоило распухшее яйцо.
     - Что Вас беспокоит, дорогуша. - Всех больных обоего пола доктор называл «дорогуша».
     - Уважаемый доктор, меня беспокоит распухшее яйцо.
     - Покажите, дорогуша, Ваше яйцо.
     - А вы не будете смеяться?
     - Что Вы, дорогуша, я за свою жизнь столького насмотрелся и ничего смешного в этом не вижу.
     Больной опустил штаны, расстегнул кальсоны и показал доктору одно яйцо. Доктор ничего подобного до сего дня не видел. У больного было огромное яйцо с синими прожилками, заросшее густыми рыжими волосами с завитушками. Доктор непроизвольно громко раскатисто рассмеялся.
     - Я так и знал, что Вы будете смеяться. Поэтому больное яйцо я Вам не покажу».
     Зал взорвался громким хохотом. Даже судья не удержался от улыбки. Обстановка в зале разрядилась. На подсудимого уже не смотрели, как на шпиона или лазутчика, хотя многие из публики даже не знали значения слова «лазутчик», но понимали, что это что-то нехорошее.
Судья сильно потрусил колокольчиком.
     - Тихо. Тишина. Не нарушайте порядок. Так я вас слушаю про фамилию, подсудимый.
     - Я подробно эту историю изложил следователю, но если высокий суд требует, то я повторю.

                *
                *      *

     «Топтуны» отделились от толпы и двинули в сторону Екатерининской. На углу, как всегда, сидел Мотя-меняла, Мотя-дуплет.
     - Привет труженикам финансового Управления, - посмеялись Анжей и Коваль хором, даже не сговариваясь о сказанном. Сказанном в точку.
     - Привет труженикам уважаемого Управления, - Мотя тоже за словом в карман не лез.
     - Идут дела, контора пишет?
     - Идут. Куда им деться. Хотят люди жить и другим иногда дают.   
     - И что хотят люди иногда?
     - Да вот, сидел-сидел тут пацан и исчез, - констатировал Мотя.
     - И куда исчез?
     - А никуда. Поехал на Второе еврейское подзаработать и сгинул.
     - Поднарядил кто или сам? – заинтересовались «топтуны».
     - Думаю, Филька-дура. Давал ему не малые деньги. Не воспользовался пацан теми деньгами.
     На всякий случай Анжей и Коваль, не откладывая выяснение вопроса, а нюх у них на возможное раскручивание хода событий – огромный, отправились на Второе еврейское кладбище. Смотритель кладбища молчал. Ничего не знает, ничего не видел, ничего не может сказать. Бывалых сыщиков не обманешь.
     - Так, дорогой. Едешь с нами в Управление. Это же самое расскажешь начальству. Оно тебя выслушает и направит в тюрьму для восстановления памяти. Собирайся.
     - Я ничего… Я не могу… Ваше начальство запретило говорить об убийстве, - в страхе отвечал смотритель.
     - Кого убили, когда. Что ты видел?
     - Ничего не видел…, - помолчал и добавил, - ходил по дорожкам с уборкой… Вижу, висит на заборе вверх ногами зарезанный пацан лет 14, не более. Горло перерезано и кровь вся в земле.   
     - И что? – не отставали сыщики. Вели перекрёстный допрос. Смотритель дрожал всем телом.
     - Вызывали в Управление… Начальство сказало, если проговоримся, сгноят в тюрьме.
     «Топтуны» поняли, что больше ничего не вытянут из смотрителя кладбища. Оставили его в смятении и страхе и ушли.
   
                *
                *      *

     Страх и бессилие, когда человек умирает от жажды в 100 метрах от оазиса.
     Акулина приехала из глубинки. Вернее, её привезли. Она бы не смогла сама проделать такой длинный путь. Да и за всю не очень долгую жизнь, каких-то 18 лет отроду, никуда не выезжала из своей деревни Стрижи, что около Жмеринки. Тот район Малороссии был зоной оседлости евреев. Жмеринка, Вапнярка, Любашовка, Рыбница. А вокруг этих, практически, полностью еврейских местечек селились в хуторах русские, украинцы, бедные поляки, всякий сброд, стекающийся с России в более тёплые края. По законам оседлости евреям запрещалось заниматься земледелием, только мелким ремесленничеством: портные, жестянщики, ткачи, сапожники, красильщики тканей. И  были  они   великолепными  мастерами  своего  дела, хотя  и приносило их ремесло небольшие доходы. Все евреи, как правило, были грамотные. С 3-4-х лет они учили Тору и Талмуд. В каждой, даже маленькой деревеньке или где-то на выселках, не говоря уже о крупных местечках, были раввины, учившие малых деток грамоте в Хедерах. Начальная грамота была несколько однобокой, учили наизусть и пели молитвы, слушали долгие рассказы раввинов об истории еврейского народа, легенды и сказки из жизни простых людей и знатных вождей. Но уже с 4-5 лет их учили писать, читать на идиш, арифметике. Многие учителя вовлекали детей в изучение географии, истории, языков. Учились и девочки и мальчики. К взрослению, к бат- (в 12 лет для девочек) и бармицве (в 13 лет для мальчиков) дети приобретали  достаточную грамотность, что давало им возможность на этом немного подзаработать. Писали и читали письма, приходящие к русским и украинским односельчанам, подрабатывали в лавках, бывало и вели бухгалтерию.
     Православные тоже имели церковноприходские школы, но многие родители не пускали туда своих детей. Дети нужны были родителям в хозяйстве, работали на огородах, пастухами, в поле, на подёнщине, занимались младшими детьми в семье. Да и у самих детей не было тяги к учёбе. С огромным удовольствием они гоняли по полям, купались в речке, выпасали скот, гусей, чем постигать «никому не нужную» грамоту. Жили же их родители неграмотными – и ладно.
     Вот так и Акулина, грамоте не была обучена, хотя она смекалкой, ростом, статью, далеко обгоняла своих товарок. Уже в 13 лет её родители пристроили в одну еврейскую семью смотреть за малыми детьми. Глава семьи, Лазарь Мовшович, занимался зерном. Скупая малыми порциями пшеницу, ячмень, гречку у крестьян, у которых не было ни времени и возможностей, ни сил продавать незначительные излишки зерна, а иногда и отрывали ото рта домочадцев, припасённые  на  зиму  и на следующую весну посевные семена, в надежде потом как-то выкрутиться. Не всегда удавалось дожить до следующего урожая, уходили на заработки в города. Многие и не возвращались более домой, оставляя на голодное прозябание свои, часто, большие семьи.
     Акулина добросовестно работала в доме Мовшовича, была аккуратной, исполнительной и послушной девушкой. В доме Мовшовича она научилась понимать идиш, немного говорила сама, но очень стеснялась вступать в разговоры на идиш с домочадцами и соседями. Она не плохо умела обращаться с деньгами, которые ей давала хозяйка и всегда полностью, до копейки, рассчитывалась после покупок на базаре, в лавках. Акулина часто ходила за покупками вместе с хозяйкой, неся корзины с покупками с базара домой.
     Как-то в разговоре с Маковским в Одессе тот спросил, нет ли у его честного и порядочного компаньона по зерну – Мовшовича, на примете в их краях приличной домработницы. Чтобы угодить своему благодетелю, который всегда по божеской цене, лучше, чем многие на одесском рынке зерна, забирал у него зерно и всегда точно рассчитывался сполна. Не было ни одного случая, чтобы Маковский его подводил. Мовшович с радостью рекомендовал ему Акулину, не сказав, что она служит в его собственном доме. Маковский, как очень приличный человек, никогда не согласился бы взять у своего знакомого его же домработницу. Поговорили о цене и других условиях найма домработницы и через неделю Мовшович привёз Акулину в Одессу прямо в дом Маковских.
     Первые дни Акулина была в шоке, она не могла привыкнуть к большому шумному городу, её пугали трамваи, шум и выкрики лихачей с их возгласами: «Постор-р-р-онись! Ану, посторонись! Не видите, кто несётся по булыжной мостовой. Это же лихачи Мотьки Гречаного», хотя часто это были не лошади, а клячи, еле тянувшие кабриолет.
     Но прошло не больше недели, ну, две-три, и Акулина обвыклась, хорошо запоминала дорогу в магазин, молочную Малаховского на Дерибасовской, мясной на Греческой, бакалею Дубинина на Дерибасовской, дорогу на «Новый базар».
     Теперь многим хозяйкам, живущим в центре города, ближе к Оперному театру, не нужно было тратиться на извозчика, чтобы добраться до Привоза. Новый базар был тут, рядом, под боком. Идешь себе через Городской сад, по Садовой и тут тебе сразу базарное изобилие. Всё понятно, всё рационально. Конечно, тягаться с Привозом Новый не мог. На Привозе – шум, гам, масса народу и все кричат, торгуются. Куля на Привоз ездила только с хозяйкой.
     Был, правда, один неприятный случай. Поехала Акулина как-то трамваем номер один на Привоз, хозяйка приболела и не могла поехать за покупками. И надо было такому случиться. У неё вытащили из сумки маленький кошелёчек с деньгами. Подрезали сумку и стащили деньги вместе с кошельком. Узнала она об этом только на базаре, когда собиралась расплачиваться за покупку. Акулина впала в панику. У неё даже не было денег на трамвай, чтобы доехать домой и она пешком шла почти через весь город. Пришла она домой ни жива ни мертва. С большим трудом хозяйка вытащила из неё о том, что случилось. Акулина взмолилась: - Не выгоняйте меня. Я расплачусь. Не платите мне два месяца денег. Я отработаю.
     Она берегла каждую копейку, ничего себе не покупала, передавала с односельчанами, а то и с самим Мовшовичем, деньги домой, в семью. Это был единственный источник  их существования. Деньги были небольшие, но всё же давали возможность как-то прожить больной матери с четырьмя мал-мал меньше.
     Хозяйка простила ей эту потерю, но наказала внимательно относиться к деньгам и вещам. В Одессе  много  жулья, скорого на руку, чтобы поживиться там, где плохо лежит.
    Так проходили годы. Акулина верой и правдой служила Маковским. В семье была благодатная обстановка, росли дети, старший - Илья, гимназист старших классов, и младшая – Софья, тоже училась на каких-то курсах. Сара, как хозяйка дома, научила Акулину читать и подсовывала ей разные простые книжки про жизнь, любовь и страдания. Акулина внимательно их читала, вначале по складам, потом сноровистее, близко принимала к сердцу события, о которых писалось в книжках. Часто обливалась слезами над прочитанным.
     При каждой встрече с Мовшовичем, Маковский благодарил его за чудесную девушку – Акулину. Она стала как членом семьи. Хотя никогда не позволяла себе садиться за хозяйский стол, а её часто приглашали присоединиться к ним за трапезой.

                *
                *      *

     Сара не могла найти себе места. Как это её верный муж сидит в кутузке по сумасбродному обвинению. Она не могла представить, что её муж, никогда не причинивший никакого вреда не то что человеку, а и любой козявке, червячку – и похитить маленького мальчика, чтобы его кровь пустить в мацу. Какой-то дикий абсурд. Евреи вообще никакой крови не употребляют в пищу. Это запрещено религией. Она сама всегда кошеровала  мясо, удаляя из него малейшие признаки оставшейся крови, выжаривала мясо в жарком до черноты, чтобы, не дай Б-г, не осталось и намёка на кровь. А тут – ребёнок.
     В каком-то оцепенении Сара проводила дни. Сидела неподвижно в кресле и тупо смотрела в одну точку. И мыслей никаких не было. Ела, пила, ложилась спать только при настойчивом требовании Акулины. Домработница тоже ходила сама не своя. Она прислушивалась к разговорам на улице, на базаре, в магазинах, куда она регулярно ходила за покупками. Дети ни в чём не виноваты, их надо было кормить, постирать, приготовить в гимназию.
     Дети жили как бы своей бурной жизнью. Куля не могла понять, зачем к Илье начали заходить гимназисты, запираться в его комнате и громко кричать. Разобрать суть их разговоров, бесед, часто доходящих до скандалов, когда кто-то из них выбегал из комнаты в разгорячённом виде, убегал из дома, громко хлопнув дверью, аж стёкла дребезжали на веранде.
     Илья всегда безупречно одетый, наделён врожденным изяществом. Красивые правильные черты лица, делали его очень похожим на красивую девушку, делая моложе его 16 лет. В гимназии его прозвали «Королева Марго». Он не обижался на кличку.
     Софочка никого домой не приводила, но в последнее время уходила из дома и часами не появлялась.
     И всё же Акулина в суматохе юношеских криков поняла, что тело пропавшего мальчика до сих пор не нашли. Подавая как-то утром завтрак в комнату хозяйки, Куля невзначай сказала:
     - Может сходить к ворожбихе. Погадает, где Вафа?
     - О чём ты? – переспросила Сара.
     - Я говорю, може пойтить к гадалке. Она найдет пропавшего мальчонку? Что-то делать надобно.
     - Сходим, Акулина. Разузнай, где её найти.
     Сара не представляла себе, где найти хорошую гадалку. Она никогда не прибегала к гаданию, считала это простым надувательством. И всё же ухватилась за эту соломинку.
     Мадам Поручик жила в Малом переулке, совсем не далеко от их дома. В парадном подъезде, несколько ступенек вверх, в бель этаже на двери красовалась внушительных размеров медная табличка, на которой чётко обозначено:


                ПРЕДСКАЗАНИЯ, ПРИВОРОТЫ,
                СНЯТИЕ СГЛАЗА. ОККУЛЬТИЗМ.
                МАДАМ ПОРУЧИК.
                ПАРИЖСКАЯ ШКОЛА

     Большая тяга у одесситов была к заграничному, особенно,  к французскому.
     Рядом с табличкой висела фарфоровая ручка звонка. Акулина подёргала за ручку. В глубине квартиры раздался мелодичный звонок колокольчика. Дверь мгновенно приоткрылась, как будто под дверью стояли и ждали их звонка. На пороге появилась миловидная молодая девушка в строгом тёмном платье. Провела их в просторную комнату, залу, заставленную старинной громоздкой мебелью. По стенам развешены портреты знатных людей в золочёных рамах. То ли родственников, то ли каких-то других. Сара, а тем более, Акулина не имела понятия, кто был на тех картинах. Над большим круглым столом низко нависал  большой шелковый розовый абажур, кисти которого спускались близко к столу. Керосиновая лампа давала малый свет и в комнате была полутьма. В залу вошла невысокого роста полная женщина в чёрном платье до пола, рукава закрывали руки, свисая широкими обшлагами ниже кистей, волосы убраны в кублык с чёрным кокошником.
     - Я вас слушаю, милые дамы? – тихим голосом произнесла ворожиха.
     - Мы к вам за помощью, - нерешительно произнесла Акулина. Сара сидела в глубоком кресле и безучастно взирала на происходящее.
     - В чём моя помощь?
     - Вот, забрали в тюрьму нашего хозяина, господина Маковского. Что с ним будет и что делать? Подскажите, посоветуйте.
     - Господина Маковского забрали по ложному доносу, - гадалка разложила карты на столе, переложила их в разных прядках. – Он не виноват в обвинениях. Суда не было. Всё будет хорошо. Он ещё какое-то время будет вне дома, но дальняя дорога ему не грозит. Карты не врут. Им нечего врать. Они говорят только правду, скоро  он будет дома. Всё будет хорошо. Мальчик жив, но далёкая дорога и казённый дом ожидает его. Всё, что могу сказать, - сложила карты, закрыв их в перламутровую шкатулку. Гадалка внимательно читала одесские газеты и была в курсе дела Маковского.
     - Спасибо, - Сара поклонилась в сторону гадалки, - сколько мы вам должны.
     - У меня нет таксы. Кто как.
     - Сара вынула их ридикюля три рубля и протянула их гадалке.
     Гадалка сложила купюру пополам, приложила её к  сердцу и спрятала в карман платья.

                *
                *      *

     По старинной скрипучей деревянной лестнице на второй этаж в заведение мадам Двежо поднималась шумная компания во главе с Фёдором. Слегка подвыпившая компашка, может быть и не очень слегка, шумно переговариваясь и пританцовывая на скрипучих ступеньках, не столько стройно, сколько громко пела модную, появившуюся в Одессе, песенку:
                Сижу на нарах, как король на именинах
                И пайку чёрного без аппетита жру,
                А твой весёлый смех
                Имел большой успех
                И моя жизнь раскололась как орех.
     Особенно оригинальным был припев:
                Опа мама первацуца
                Опа мама перваца.
                Опа мама первацуца
                Ломца дрица оца-ца!

     На площадке второго этажа в полумягком кресле восседал швейцар. Длинный форменный френч-пальто с широкими галунами на рукавах и на воротнике обтягивал мощную фигуру отставного солдата - героя Турецкой войны. На груди красовался «Георгий». Седую окладистую бороду, огромные белые усы и буйную шевелюру венчала форменная фуражка с надписью под золото: «МАДАМ ДВЕЖО».
     Мадам держала швейцара не столько для охраны заведения, сколько для «антуражу», как она говорила и в порядке сострадания к одинокому израненному солдату. Она давала ему приют и еду. Денег на всё остальное ему хватало из того военного довольствия, которое он получал от военного коменданта города за верную службу Царю и Отечеству и за ранения в войне с Турцией.
     Швейцар выполнял ещё одну щекотливую функцию. Когда на лестнице появлялись полицейские в форме, наведывающиеся довольно часто в заведение мадам для проверки «деятельности» в интересах соблюдения закона Российской империи в отношении «работы» сомнительных заведений, швейцар вставал со своего кресла, сдвигал его в сторону. При этом в будуаре мадам мелодично звонил звоночек и в одно мгновение хозяйка разгоняли всех «девушек» по своим комнатам, а посетителей собирала в зале. Проверяющие с «удовольствием» наблюдали идиллию – частично одетые и почти полностью раздетые, кто как успевал, мужчины разных возрастов, сидели за столами и играли в домино, попивали пиво из больших кружек в ожидании своей одежды после «утюжки и пришивания пуговиц».
     Полицейские  чины с превеликим удовольствием выпивали преподнесенный мадам бокал изысканного ликёра, закусывали ломтиком лимона и благополучно удалялись преисполненные чувством гордости за  выполненную государственную работу до следующего «запланированной или случайной проверки добросовестности выполнения требований закона о нравственности».
     Окружённый тремя дружками, Фёдор поднимался на второй этаж к мадам.
     - Когда же эта «две жопы» сделает новую лестницу? – скрип ступенек его раздражал.
     - А что? – парировал один из дружков. – А меня возбуждает этот скрип.
     Швейцар встал со своего кресла, загораживая шумной ватаге дорогу в коридор.
     - Есть новый товар? Герой! – спросил Фёдор.
     - Господа…, - пытался что-то возразить в ответ солдат.
     Фёдор ловко подсунул под «Георгия» денежную бумажку.
     - Прибыли две новеньких. Как персики, - причмокнув ответил швейцар. Компания продефилировала знакомой дорогой в комнаты к мадам.
     - Мадам, принимай гостей. Гуляем на все! Новый товар нам, - многозначительно выдал Фёдор, бросив на стол несколько крупных купюр. Мадам вопросительно посмотрела на гонорар. С удивлением её брови поползли вверх.
     - Прошу в будуары, - жестом приглашая в номера.
     - Нам в один. Мы – на спор, кто дольше потянет девочку. Я им не доверяю, будут валять небылицы. Хочу сам считать.
     - Прошу, - со значением повторила мадам.
     - Давай, братва, в бордель. Что будуар, что бордель - один чёрт.

                *
                *      *
     - Стёпа, смотайся на Большую Арнаутскую к Кагану и привези два баллона и четыре сифона сельтерской. За товар и извозчика заплачено.
     Мадам Двежо часто давала Стёпке мелкие поручения. Привести, отнести, купить.
     - Болт, мадам. Будя сделано в миг.
     - Захвати три пустых сифона и передай мсье Кагану привет.
     Через два часа заказ был выполнен. Степан сделал всё аккуратно. Тяжёлые баллоны с газированной водой затащил на второй этаж, поставил сифоны в буфетной, получил заработанные деньги. Поблагодарил мадам и собирался уходить, но мадам пригласила его к столу пообедать. Предложила рюмку, но Степан отказался. Водку он пил очень редко, больше  - пиво.
     - Не пью горькую. Нет у меня от неё удовольствия.
     От еды не отказался и с большим аппетитом уминал всё, что мадам ему подставляла, любуясь, как уминал за обе щеки здоровый молодой мужик.
     - А вот, намедни, Фёдька-дура прогулял у меня с дружками ба-а-альшие деньги. Не уж-то грабанули банк? – с улыбкой ехидно вымолвила мадам, любуясь здоровым апатитом Степана. Тот никак не отреагировал на слова мадам, продолжая трапезу.

                *
                *      *

     - Степан, пригуби пивка, - обратились Анжей и Коваль к, проходившему возле них на углу Новорыбной и Преображенской, Степану. Они с утра сидели в людном месте на ящиках из под овощей, попивая пивко и ожидая нужных людей. Одним из них мог быть и Степан.
     - Как житуха, что нового в нашем благословенном мире? – с вопросом обратились они к Степану.
     - Какой он благословенный, если заработать так трудно. Кому как. Вот Федька-валет, сказывала мадам Двежо, вчерась гулял с  братвой на большие деньги. А где заработал, где их достают такие морды? Подскажите. Я никак не заработаю. А деньги нужны позарез. Хлеба купить и цветы.
     Да, задача. Задумались сыщики. Выяснить бы про Федьку.
     - С чего начнём? – спросил Анжей у Коваля.
     - Думаю, начнём с Ланжероновской. Там многое поговаривают. Как думаешь?
     - Попробуем.

                *
                *      *

     - Паяем, починяем. Кастрюли, чайники, тазы. Паяем, починяем! – Призывали вновь обращенные паяльщики, Анжей и Коваль. Расположились со своими ящиками среди двора на Ланжероновской, 26. Вынули инструменты, паяльную лампу, пару старых кастрюль и призывно приглашали хозяек, предлагая не хитрый сервис.
     - Мадамочка, чиним, паяем, починяем кастрюли, чайники. Приносите, не дорого берём.
     - Я не мадамочка, я прислуга у господина Маковского и старых кастрюлев у моих хозяев не водится.
     - Так это ты того самого хозяина, который арестован за страшное дело?
     - А то одни наговоры, не виноватый он совсем.
     - Скажи, любезная, у вас и обыск был?
     - Был. Перерыли много чего. Два дня потим убырала.
     - Нашли чего?
     - Ничого не найшлы. Забралы только письмо.
     - Какое письмо, от кого?
     - Та то и не пысьмо, а так, одна бамажка, шо принэслы с чемойданом, - с огромным сожалением говорила Куля.
     - Кому  ещё показывали ту бумажку?
     - Никому… Смотрел её один, хотел помочь, да отказався. Говорыв, шо она не годыться.
     - Ты его знаешь того, что брался помочь твоему хозяину?
     - Дружок Василия, Пелагеи Ивановны сынок с нашего дому, там его хата, - кивнув в сторону Василия квартиры, Акулина пошла по мраморной лестнице к себе домой.
     Сыщики сразу смекнули, что проверить того Василия следует немедленно. Спешно собрали свои ящики.
     - Делать нам в этом дворе нечего. Работа не идёт. Пошли отсюда.
     - Любезные. Помогите мне. Слышите меня? – в верхнем этаже со  скрипом открылось окно веранды и пожилая женщина кричала, обращаясь к лудильщикам.
     - Чем можем помочь? - отозвались мастера.
     - Миска течёт, починить срочно нужно, а я не могу спуститься, дома нет никого, одна я.
     - За минуту сделаем. Какая квартира?
     - Седьмая. Третий этаж. Дверь справа. Она открыта. Прошу.
     Наверх поднялись оба, как всегда, не расставаясь.
     - Мадам, так и сидите тут целый день? – спросили у пожилой женщины, сидящей в глубоком кресле возле стеклянной стены веранды.
     - Да, милые. Сижу уже три года. Смотрю на жизнь через стекло.
     - Скучно так сидеть. Смотреть во двор целыми дням.
     - Что вы. Целая жизнь проходит перед глазами. Кто куда ходит, кто с кем общается, кто что принёс или унёс.   
     - Что в этом интересного? - понять Анжей и Коваль не могли.
     - Интересного и загадочного много. Смотреть люди разучились. Днями Василий с пацанчиком пошли в катакомбы, а обратно не вернулись. Что им надо было в тех катакомбах и
кто открыл им замок в те катакомбы, что были закрыты многие годы на большой замок? Загадка?!
     - Загадка! Давайте миску, починим, дорогая без денег, вы заслужили даже новую миску.
     Вот, где нужно искать. Кто бы мог подумать искать в катакомбах.

                *
                *      *

     - Привет, Вася, как жизнь твоя? – спросил Фёдор, заходя к Василию в гости разузнать, как дела.
     - Приходили к нам из Городской Управы, искали ключи от катакомбы, говорили, нужно проверить, где течёт из домов вода, - начал разговор Василий.
     - Что ты им травил?
     - Никаких ключей у меня нет и не знаю где? – ответил Васька.
     - Хорошо. Молодец.
     Федя всё понял и нужно срочно принимать меры.
     - Наметилась работёнка. Уехать нужно на пару дней. Недалеко. Сядь и нацарапай мутарше записку.
     Фёдор диктовал, а Василий, потея и пыхтя, писал огрызком карандаша на листке, вырванном из старой тетради:
    «Маманя. Срочно еду в Николаев. Буду через три дня. Привезу денег. Твой Василий»
     - Приходи через час на вокзал. Жди возле касс. Брать с собой ничего не надо. Понял? Давай. Покедова.
     Через два часа они ехали в разных вагонах. Вышли в Раздельной.

                *
                *      *
     Сара смотрела на фотографию мужа, стоящую на комоде в красивой рамочке, потом взяла её в руки, села в глубокое кресло, в котором любил сидеть её муж и тупо уставилась на фотографию. Она мерно покачивалась в кресле, как во время молитвы, прижимая к груди фотокарточку, как будто могла вдохнуть в мужа силы или высвободить его из мрака безумия.
     «От сумы и от тюрьмы не зарекайся» - любил повторять Маковский. От сумы его берегло воспитание, честность и удача, а от тюрьмы эти человеческие качества, оказывается, не могли уберечь. Да ещё по такому ужасному навету, как достать кровь христианского младенца для пасхальной мацы.
     Акулина старалась хоть чем-нибудь помочь хозяйке, утешить, успокоить, что всё образуется, справедливость, в которую она верила, восторжествует. Она без конца молилась за своего хозяина. «Господи милосердный, облегчи душу хозяйке, прояви волю свою, владычество твоё над миром и людьми, вразуми заблудших и освободи ни в чём не виновного хозяина моего. Господи, снизойди и помилуй».
     Сара временами приходила в себя, немного успокаивалась, начинала плакать. Горькие слёзы омывали её душу, вознося молитву Всевышнему:
«Царь вселенной, царь единственный…»
     Уже взрослые дети не могли понять мать, неужели слезами и молитвами можно помочь отцу.
     - Илья, что ты всё бегаешь, суетишься, кричишь? Делу этим не поможешь, - Илья как-то даже не поверил, что это говорит его младшая сестра, несмышлёныш, только вылупившаяся из маминого кокона.
     - Нужно срочно разыскать хорошего адвоката, - бросила она прямо в лицо брату, ухватив его за рукав гимназической формы, - может обратиться к Менахему, забыла его фамилию. Папин знакомый.
     - Действительно, ты права. Это хорошая идея. Как же его фамилия? – задумался Илья.
     - Посмотри в телефонную книгу, там, наверное, есть его фамилия. Я как-то видела его объявление о юридической практике.
     - Ты молодец, сестрёнка. Кто бы мог подумать, что у меня такая толковая сестра.
     - Вся в тебя, - язвительно ответила сестра.
     Под большим деревянным телефонным аппаратом, висевшим в кабинете отца на стене, на красиво инкрустированном столике, лежала добротно оформленная телефонная книга.
     Илья раскрыл телефонную книгу и начал листать её страницы.
     - Что ты там ищешь? – иронически спросила сестра.
     - Адвокаты – на букву «А», самые первые. Сестрёнка, не нахожу ни одного Менахема – адвоката, - обратился Илья к сестре.
     - Может он в книге и вовсе не Менахем, - задумчиво произнесла она.
     - А кто же он?
     - По-моему он живет где-то на Греческой. Я как-то слышала, он об этом говорил с отцом. Посмотри, есть ли адвокаты на Греческой.
     - Представь себе, что один проживает на Греческой, - полистав пару страниц, сказал Илья, - и зовут его Марк Осипович Гольдштейн.
     - Точно, Гольдштейн, - всплеснула руками сестра, - я помню эту фамилию. Ещё я представила его голову в виде золотого самородка, когда отец называл его фамилию. Звони ему – это точно он.
     - Алло! Барышня, соедините меня, пожалуйста, с господином Марком Гольдштейном, - вежливо обратился к телефонистке Илья.
     В трубке послышался лёгкий щелчок и через несколько секунд раздался спокойный красивый голос:
     - Я Вас внимательно слушая.
     - Это господин Гольдштейн?
     - Да. А кто со мной говорит? – послышалось в ответ.
     - Вы адвокат?
     - Да. С Вашего позволения.
     - Это звонит к Вам сын Маковского, Илья.
     - Очень приятно, молодой человек. Я внимательно слушаю.
     - Я хотел поговорить с Вами о моём отце, - несколько неуверенно начал Илья.
     - О чём именно, я спрашиваю?
     - Моего отца арестовали по невероятному делу…
     - Что же Вас конкретно интересует, - перебил его адвокат.
     - Мы здесь подумали, не смогли бы Вы выступить адвокатом в защиту моего отца?
     - Молодой человек, уважаемый Илья, неужели Вы допускаете, что я сидел и ждал, когда же Вы наконец позвоните мне и попросите помочь уважаемому господину Маковскому, когда он уже вторую неделю сидит в кутузке. Дорогой мой молодой друг. В это дело включились лучшие адвокаты города, и я в том числе, на второй же день ареста Вашего отца. Как только мы узнали об этом вопиющем кровавом навете, то сразу включились на всех возможных уровнях по освобождению господина Маковского. Дело приобретает государственное значение. Подключены Киев и Петербург. Москва уже кипит. Не беспокойтесь, вернее, я не то слово сказал. Я понимаю, беспокоиться есть чему, но всё будет нормально. Рано или поздно – всё разрешится и Ваш отец будет дома. Хотелось бы – чтобы раньше, чем позже. До встречи в более благоприятное время.
     Илья ещё несколько секунд держал в руках возле уха телефонную трубку, хотя их давно разъединили. Он посмотрел на молчащий телефонный аппарат, привычно   покрутил ручку, давая отбой разговору.

                Лирическое отступление

     В Одессе в начале ХХ века телефонная связь была роскошью. Установку телефонного аппарата могли позволить себе не многие жители Южной Пальмиры. И всё же, Одесса занимала третье место в России по числу установленных  телефонных аппаратов после Петербурга и Москвы. Да и по численности населения Одесса прочно занимала это же третье место. Телефонные линии от станции до абонентов тянулись по крышам домов. Довольно часто провода обрывались от ветра, снега, наледи на проводах. Эти повреждения мгновенно устранялись и связь была достаточно надёжной.
     Телефонная станция Маргулиса, занимавшая красивое здание в самом центре города на Греческой площади, выходила своим главным входом на Полицейскую. Ко времени описываемых событий в Одессе работало 10000 номеров. Четыре цифры полностью были забиты во всех десятках – 9999. Господин Маргулис подумывал над расширением объема станции, но вскоре началась Мировая война, которую в наши дни мы называем Первой Мировой войной. Тогда люди и думать не думали, что через каких-нибудь двадцать с небольшим лет, за жизнь одного поколения, разразится ещё одна, значительно более кровопролитная, Вторая Мировая война с неисчислимыми человеческими жертвами и неслыханными разрушениями.
     На телефонной станции были установлены самые современные в то время ручные коммутаторы шведской фирмы «Эриксон». Управляли соединением абонентов «девушки», некоторым было уже далеко за двадцать. По правилам приёма на работу, «девушки» не имели права выходить замуж, тем более, рожать детей. Беременных, если  это  становилось известно хозяину, немедленно увольняли с работы. Специальность телефонистки считалась очень сложной и престижной, хорошо оплачивалась. «Телефонная барышня» должна была быть выдержанной, высококультурной, с хорошей дикцией, с приличным образованием, со знанием иностранных языков. Вежливое обращение с клиентами, многие из которых позволяли себе хамство, невоздержанность, нервозность, было главным условием работы «телефонных барышень». И работали лучшие из них помногу лет и после Мировой войны, и в годы революции, гражданской войны и Советской власти, до сооружения автоматической телефонной станции в Одессе после 1945 года.

                *
                *      *

     - Ну что? – нервно спросила сестра, когда он дал отбой.
     - Оказывается, они уже давно ведут его дело. А мы и не знали. Спасибо сестрёнка. Надоумила. Он сказал, что всё будет хорошо, но когда это будет – не знает. Дай Б-г, чтобы поскорее.
     Илья передал разговор с адвокатом матери. Она, оказывается об этом знала, но как-то не удосужилась посвятить в это своих детей.
     - Дорогие мои. Вы уже взрослые, дети мои, - прижала Сара их к себе и зарыдала горькими слезами. Как будто слёзы, даже слезы радости, имеют другой вкус, а не горький.

                *
                *      *

     Сара. Когда ей было лет 16, она придумывала себе жизнь в будущем, когда она станет взрослой. Вот она только-только распускающийся бутон прекрасного цветка с неотразимым запахом. Цветок  экзотических  стран, о которых она читала в любовных и приключенческих романах. Она слабо себе представляла, где могут находиться эти страны, где люди живут весело и свободно. Где целый год лето, плещется океан у песчаных берегов, на пальмах сидят попугаи причудливых расцветок, а внизу благоухают прелестные диковинные цветы. Вот таким цветком она представляла себя саму, её романтические приключения. Но воспитание, целеустремлённость, богобоязненность – она не была создана для любовных приключений. Даже читая романы про беспутную любовь, беззаботные путешествия, про смену любовников, эта смутная романтическая мечта не относилась к ней. И только она закрывала последнюю страницу романа, пылкость, страсть, смутная мечта – быстро уходили от неё. Она понимала, что реальность несколько отличается от романов, особенно после её замужества, которое гарантировало ей спокойную семейную жизнь.
     Через много лет, когда впервые ей удалось поехать с мужем в Ялту, они в один из первых дней побывали в ресторане-ракушке над самой водой Чёрного моря, где набегающая ленивая морская волна облизывала дощатый подпол, в её воспоминаниях всплыли яркие картины из прочитанных книг. Картину экзотики дополняли гуляющие по набережной беззаботные отдыхающие. Женщины в красивых светлых платьях под ажурными кружевными зонтиками. Мужчины в лёгких костюмах из чесучи. Вокруг множество маленьких уютных кафе, столиков, стулья с высокими металлическими витыми спинками, белоснежные скатерти со стаканами янтарного крымского вина. Весёлая лёгкая жизнь под звуки струнных оркестров и плеск моря. Ближе к вечеру зажигались фонари на столбах вдоль прогулочной набережной, отражаясь в спокойной воде и темнеющее летнее небо с неестественной, как будто искусственной, луной на ещё не совсем тёмном небе. В её сознании мелькнула мысль, что вот они женаты столько лет, пережили смерть родившегося первенца, а выехали на отдых только теперь. Она понимала, что мужу трудно оторваться от дела именно летом –  самое жаркое время года, в полном смысле этого слова. Скупка зерна, перевалка, продажа, погрузка и многое другое – связывало его по рукам и ногам. Он не мог перепоручить это кому-нибудь, даже близкому человеку, тем более его приказчикам, которые работали «честно» при его постоянном надзоре и контроле. Он вникал во все мелочи, ничего не пускал на самотёк, «на авось». Поэтому и дело его шло успешно, даже в тяжёлые годы, которые случались довольно часто на юге Украины от суховеев, засухи, болезненного мора животных и зерновых. Много чего случалось на земле.
     Сара задумчиво смотрела на воду, на гуляющих, на своего мужа – всё ещё красивого, статного, крепкого мужчину. На неё надвигалась тоска по любимому мужу, по каким-то смутным мыслям. Сможет ли она жить без него, если его не будет, если смерть отнимет его у неё. Нет! Эту мысль она гнала от себя. Чур меня! В минуты совершенно непонятной тоски, среди всеобщего веселья, свободы и лёгкости, она вспоминала о своём только родившемся ребёнке. Горечь, нахлынувшая  на  неё, волнами набегала на её сознание, уходила от неё, она чувствовала себя всё же счастливой женщиной, женой и матерью.
     У неё было гладкое, чистое лицо и ясные голубые глаза. Седые волосы и немного морщинистая шея выдавали в ней уже не молодую женщину.
     Росли здоровыми сынишка и совсем маленькая дочь. Только недавно она перестала её кормить грудью. Светлая улыбка проскользнула на её лице. Маковский держал её руку в своих крепких руках. Сара была счастлива своей спокойной размеренной жизнью без особых приключений. В своей реальной жизни, она не хотела перемен, путешествий в незнакомые страны, изведывать неизвестные ей переживания. Жизнь без страстей и переживаний, без желания пережить неудобства. Жизнь  её  текла  размеренно и это её пережили смерть родившегося первенца, а выехали на отдых только теперь. Она понимала, полностью устраивало. Сколько было волнений при переезде из Херсона в Одессу. Но всё прошло, время сгладило заботы и волнения. Жизнь потекла так же плавно и спокойно. По субботам и в праздники она зажигала свечи, молила Всевышнего о благополучии, о здоровье родных и близких.
     С чувством полного удовлетворения жизнью, она ходила на Привоз, реже на Новый базар, вернее ехала на извозчике, которого нанимала Акулина, если они ехали вместе. А так, Акулина ходила на базар пешком ежедневно, принося свежие продукты и варила каждый день свежие блюда на всю семью. Часто у них обедали близкие люди и деловые партнёры. Засиживались помногу часов за столом, когда обед плавно переходил в ужин, когда свершались сделки или просто разговаривали за жизнь. В таких случаях Сара просила прощения, покидая застолье и переходила в свою комнату и садилась за чтение романа или за пяльцы, вышивая гладью очередную вещичку.
     Шестьдесят семь лет жизни изменили лицо Сары, но не на столько, чтобы полностью исчезла  нежность кожи, белый, можно даже сказать, бело-шёлковый цвет лица и живой интерес к жизни в глазах. В них не было грусти и безжизненной затуманенности. Глаза, не то, чтобы горели огнём, не искрились, как в молодые годы, но и не высказывали глубину переживаний за долгие прожитые годы, в которых были погромы в Херсоне, разбой и грабёж по дороге из Херсона в Одессу, болезни детей. Она ничего особенно не делала для поддержания своего внешнего вида, но всё же всегда ела в меру, даже меньше, чем хотелось, никогда не пользовалась сомнительными рекомендациями не то, что знахарями или знакомыми, но и уважаемыми лекарями, для сохранения фигуры. Старалась избегать острых и незнакомых блюд, мало потребляла соли и сахара. Вела нормальный спокойный образ жизни.
     И вот, теперь всё рухнуло. Привычная жизнь, ежедневные заботы, размеренный распорядок дня, обеды, завтраки, ужины. Куда всё подевалось и зачем всё это, если её муж, благороднейший человек, уважаемый и благополучный член общества, сидит в тюрьме. Как он там обходится без тёплой ванны, без приличного обеда, что он там вообще кушает, кто ему стирает бельё. У него даже нет с собой приличной смены. Сара вообще не представляла себе где и зачем он сидит, что там за обстановка. Слухи, доносившиеся до неё, ужасали её. Она пыталась узнать у Акулины хоть какие-то новости, но та молчала и ничего не говорила, не желая огорчать хозяйку. Акулина отговаривалась: «Ничего не слышала, ничего не знаю. Б-г его сохранит и спасёт. Не убивайтесь так хозяюшка, не мучьте своё сердце. Всё образуется»
     Каждый божий день Акулина открывала почтовый ящик, висевший на внутренней стороне входной парадной двери и вынимала почту. Почтальон просовывал в щель письма, газеты, а Акулина передавала их хозяину, когда он был ещё дома, до ареста. Теперь она относила всю почту хозяйке. Акулина заметила, что, читая некоторые письма, хозяйка рыдала, разрывая своё и её сердце. Она никак не могла взять в ум, почему хозяйка плачет. Как-то раз она не выдержала и спросила:
     - Почему Вы плачете, дорогая хозяюшка, когда читаете  письма?
     - Ты послушай, что пишут, - открыла одно из последних, полученных только сегодня, - «Смерть жидам! Изверги проклятые. На виселицу живодёров. Мало им, что повесили нашего Иисуса-Христа, душегубы, так они пьют кровь невинных христианских младенцев! Бей жидов – спасай Россию» - вот, что они пишут и так почти каждый день, Акулина.
     Сара читала эти выжженные на её сердце слова и рыдала. Слёзы  текли  ручьём. Она  вспомнила  погромы  на Херсонщине. Акулина как могла утешала хозяйку.
     - То разбойники с большой дороги. Им бы только грабить и убивать. Проклятия нет на их головы. Пусть они горят в гиене огненной. А хозяин буде дома. Всё буде, дорогая хозяюшка, правильно.
     Акулина думала, может не показывать хозяйке те письма. А что, если в каком-нибудь что-то важное. Нет, она не могла утаивать почту от хозяйки.
     Сара в отчаянии и горе перестала чувствовать своё тело, впала в состояние, где нет ни желания, ни страха, вообще ничего, кроме какого-то умиротворения. Боль – это не последний предел. Она подумала о тех, кто страдал, не желая страдать, и не прося о том, чтобы им причиняли страдания. Она вырвалась за рамки своей плоти, перешла границы тела, осталось лишь душа и «свет», иное пространство, рай. Она победила себя и тех, кто причинял ей боль.

                *
                *      *

      В минуты, когда к Маковскому приходило сознание, ясный ум возвращался к нему, он всё думал, как там его друзья-товарищи. Придут ли они ему на помощь, когда на него навалилось это несчастье? Что они делают для его освобождения? Действуют ли они в полную силу или набрали в рот воды и выжидают, что с ним сделает «правосудие». Сидят ли они по домам, боясь высунуться, как это делали некоторые херсонские евреи во время погромов – заперлись в своих домах, закрыли на задвижки ворота и двери, закрыли наглухо все ставни, не желая видеть и слышать, что творится на улице.
      Маковский и ещё некоторые из зажиточных евреев-мужчин их квартала и близлежащих домов, собрались вместе  и  рассуждали, что  им  делать. К ним постучался в окно околоточный, часто дежуривший в их районе. Его впустили в дом. Он поведал, что в ближайшем районе погромщики грабили и поджигали дома евреев и скоро будут здесь. Он им рекомендовал взять брючные ремни, скрутить их, выдвинуть центральную часть вперёд, держа за пряжку. Он быстро показал, как это сделать на одном из предложенных ремней. Если вытянуть руку вперёд с таким ремнём, то с большого расстояния создавалось полное впечатление о том, что в руке наган. Он быстро, по-военному, расставил всех мужчин по местам между домами и приказал, как только появятся погромщики, выйти из укрытия и нацелиться на толпу своими «наганами». Он подаст команду: «Огонь!» и Маковский поднимет руку с «наганом» вверх, а в это время городовой, стоящий за домом, выстрелит в воздух.
     - А дальше посмотрим, что будет! – уверенно сказал городовой. Он, хоть и был русским, но ненавидел бандитов всей душой.
     Так и сделали. Когда не вдалеке появилась толпа погромщиков с палками  и  факелами  в руках, несколько еврейских мужчин вышли из укрытия и раздался выстрел. Толпа в замешательстве замерла от неожиданности. Задние напирали. Раздался ещё один выстрел. Пуля пролетела над  головами бандитов, а евреи с выдвинутыми вперёд руками с «наганами» шагнули навстречу толпе. Толпа рассыпалась и разбежалась в разные стороны, побросав палки и зажженные факелы, унося ноги «подобру-поздорову». Через минуту никого их наступавших не оказалось по близости. И только через полчаса появилась конная полиция и с удивлением констатировала, что никакого погрома в этом районе не было.
     Евреи щедро наградили спасителя и в скором времени во многих домах обзавелись настоящими наганами и дробовиками.
     И всё же семья Маковских собиралась уехать из Херсона. И дело пошло вкривь и вкось, бандиты грабили не только евреев, но и всё, что двигалось. Нападали на обозы с зерном, на скот, лошадей. Жизнь стала неспокойной, а полиция бездействовала.
     Уже в Одессе до Маковского дошли слухи, что полицейского начальника в Херсоне заменили, ужесточились меры пресечения бандитизма, но это уже не очень интересовало Маковского. Зерновое дело шло в Одессе хорошо.
     Так делают его друзья-товарищи что-нибудь по его делу или заперлись в своих домах? Решился ли кто их них выступить в его защиту перед озлоблёнными антисемитами или боятся самим попасть в опалу, ввязаться в конфликт? Он этого не знал и мучился безвестностью. Если ты попал в такое страшное дело, если на тебя свалился кровавый навет, если тебя выбрали случайно или преднамеренно для съедения зверям, ты можешь ожидать со стороны коллег разную реакцию. Одни  могут присоединиться к этому зверью и терзать тебя в своё удовольствие, другие зароются в свою скорлупу, ожидая развития событий, третьи – если они есть - ринуться в бой за его освобождение.
     Что-то третьих не видно и не слышно, если его дело дошло до суда.
     Для Маковского время – это дело, он не представлял себе пустое время препровождения, бездельничанье. Даже когда он просто сидел в кресле после обеда, он либо читал одесские или киевские газеты, в которых ему были интересны, в основном, цены на зерно, виды на урожай, политическое положение в мире и как это может отразиться на торговле зерном. Он был уверен, что время проходить просто так не могло и не должно. Оно должно было работать, как усталому пешеходу на своих на двоих нужен небольшой привал, чтобы поднакопить силёнок и двинуть дальше по делу – делу  его  жизни. Он  не  любил  простой  ничего  не значащей болтовни, вместе  с  которой  проходит время.
     Страсть к работе, к его делу, было целью и интересом жизни. Он и считал, что интерес к делу создает специалистов, настоящих мастеров своего дела, будь-то портной или сапожник, архитектор или врач. Единственные, кто не мог быть мастером, думал Маковский, это грузчики в порту. Какое мастерство в переносе тяжестей, пудовых мешков таская их взад-вперёд по трапам и причалам. Просто беднягам-работягам нужно было заработать на кусок хлеба, кормить семью. Он их жалел. Он понимал, что другими они стать не могли, а может и не хотели.  Возможно, поэтому они и пьют горькую, заливая вином своё горе, свою никчемность.

                *
                *      *

     В толпе не сомневались, что в убийстве мальчика накануне еврейской Пасхи замешан верующий еврей.
     И не важно, что он богатый, семьянин. Религия и вера – выше нравственности. А в том, что евреи примешивают в мацу кровь христианских младенцев для святости и снятия грехов, никто не сомневался. Много шума в газетах и пересудах было с делом Бейлиса. Об этом во весь голос орали черносотенцы на всех углах юга России, да и в обеих столицах. Что Бейлиса осудили за ритуальное убийство все знали, но не многие узнали, что его, в конце концов, оправдали и действительные виновники похищения и убийства мальчика, были осуждены и отправлены в тюрьму, немногие и знали, а может и не хотели знать.
     Марк Гольдштейн был блестящим адвокатом. Одесса его хорошо знала. Ну, может быть, не вся Одесса, а заинтересованные в помощи хорошего адвоката, да и судебные органы хорошо  его  знали. Марк  Гольдштейн как всегда одет безукоризненно. Элегантно сидела на нём тёмно-синяя тройка от лучшего портного  Одессы, а  Одесса славилась портными. В воротничке идеально выглаженной белой рубашке, красовался галстук-бабочка с жемчужиной в центре. Он был выше среднего роста. Лохматая чёрная шевелюра с благородной проседью, чисто выбритое лицо и до блеска начищенные лаковые туфли дополняли его облик.
     Он был знаменит тем, что выиграл несколько громких дел, особенно, когда виновность подсудимого решали присяжные заседатели. Его аргументы, артистизм, знание психологии человека, срабатывали безотказно. Кроме того, он пользовался, и не безосновательно, репутацией порядочного и честного адвоката, что, вообще говоря, было для известного адвоката довольно редким качеством. Может быть именно этим он и брал.
     Вполне нормально, что такого известного и достаточно богатого человека, как Маковский, взялся защищать такой же известный в юридических кругах, Марк Осипович Гольдштейн. Простые смертные просто не могли воспользоваться его услугами, хотя и в его практике проходили дела совершенно не богатых людей. Такие дела, очень редко, но всё же брал Марк Гольдштейн из принципа, чтобы лишний раз доказать одесситам, что не только деньги играют главенствующую роль в справедливом решении судебных состязаний. И это тоже придавало известному адвокату славу и почести, легенды слагались о нём в обществе.
     - Скажите, господин защитник, Вам хорошо известен подсудимый?- спросил судья.
     - Ваша честь. В моей родной и прекрасной Одессе, где море, солнце и степь сливаются в одну обворожительную картину бытия…, - начал было с огромным пафосом свой ответ адвокат.
     - Прошу ближе к теме поставленного вопроса, - несколько раздражённо перебил его судья.
     - Ваша честь. Я и говорю, что в моей родной Одессе, упуская подробности её красоты и прелести, уважаемого негоцианта и просто приличного человека и семьянина, что бывает не так часто в одном лице, моего подзащитного, Марка Соломоновича Маковского, знают очень многие, и я в том числе.
     - Вы оказывали в прошлом юридические услуги подсудимому? – продолжал задавать вопросы судья.
     - Как я уже говорил, - продолжая обращаться к присяжным заседателям, а не к судье, отвечал адвокат, - уважаемый в нашем обществе господин Маковский, как весьма честный купец и благородный глава семейства, никогда не был замечен и, естественно, замешан в противозаконных действиях. Поэтому и мне, слава Б-гу, не приходилось оказывать ему юридических услуг. Если бы все люди были бы такими же кристально честными, как уважаемый господин Маковский, то нам, адвокатам, следовало бы переквалифицироваться в бухгалтеры из-за отсутствия заработков на юридической практике. С господином Маковским я знаком по более благовидным делам, как-то, по благотворительности, в благоустройстве городского хозяйства, как…
     - Достаточно, господин адвокат, - грубо перебил его судья.
     - Как Вам угодно, Ваша честь. – Гольдштейн всегда стремился последним сказать хотя бы  слово.
     - Вы, господин адвокат, получите слово в защиту подозреваемого после.
     - Да. Ваша честь.

                *
                *      *
   
     Обычно подсудимые, даже если они не чувствовали себя виновными  в  предъявленных  обвинениях, нервничали   на суде, потели, суетились, поглядывали со страхом и неуверенностью в зал, на адвоката, на присяжных заседателей, на судью. А этот, Маковский, сидел спокойно, не реагировал на возгласы из зала суда.
     - Бей жидов! Кровопийцы проклятые! – доносилось из зала временами, на что судья, стуча деревянным молотком по столу, предупреждал, что выдворит всех из зала, если не прекратятся безобразия.
     - Подсудимый Маковский, вы знакомы с семьёй Стрижак?
     - Нет, Ваша честь.
     - Вы знали в лицо детей торговки рыбой на Привозе, Анастасии Стрижак?
     - Нет, Ваша честь.
     - Что Вы делали утром, 12 марта?
     - Мне трудно вспомнить, что было тогда, но если я не ошибаюсь, Вы имеете в виду тот день, когда  мне  принесли чемодан и просили доставить по указанному адресу?
     - Именно так.
     - Ну, если это было 12 марта, как Вы, господин судья, утверждаете, то утром проснулся как обычно в половине восьмого. После туалета и завтрака я отправился в синагогу на Ришельевской для утренней молитвы и решения вопроса о ремонте здания синагоги к Пэсаху. Потом пришел домой. Позже горничная доложила, что принесли чемодан и передали записку. Я пошел к дверям переговорить с человеком, принесшим чемодан, но его уже там не было, а чемодан стоял возле открытой двери. Я послал Акулину, нашу прислугу, за извозчиком, чтобы отвезти чемодан по указанному в записке адресу на Польской. В это время пришли двое мужчин и предложили свои услуги.
     - Вы знакомы с ними? – спросил судья.
     - Впервые видел.
     - Какие они были с виду?
     - Оба в черных шляпа, один с большой бородой.
     - Это цыгане?
     - Скорее, евреи.
     - Вы уверены?
     - Мне так показалось.
     - Вы спросили их имена?
     - Нет. Они назвали меня по фамилии и имени-отчеству, сказали, что готовы мне помочь.

                *
                *      *

     Маковский любил море. Шум прибоя при ночных прогулках успокаивал его. Часто задерживаясь в порту на проверке погрузки или выгрузке зерна, он уходил вдоль берега до пляжей. За ним незаметно шли два-три грузчика, на всякий случай, от неожиданностей.
     - Уважаемые, неужели у Вас нет никакого дела, как ходить по берегу моря в ночное время? – обратился к малознакомым двум мужчинам, идущим почти рядом с ним.
     - Господин Маковский, после тяжёлого рабочего дня, нет ничего лучше, чем прогуляться возле моря.
     - Ну, что ж, в этом есть некоторая логика. - Маковский и не подозревал, что идущие за ним мужчины – его негласная охрана. Мало ли что могло случиться с барином на этих ночных прогулках.               
     Ему казалось, что кроме этого моря, шума прибоя, тёмного неба, нет ничего на свете. Лёгкий ветерок с моря придавал ему бодрости, а бархатная темнота обволакивал его всего. Тёмное море, как бездна и слабые мелькающие огоньки порта вдали и высоко в небе всполохи, создавали не реальную картину бытия со всеми его превратностями, бедами и волнениями. Суета сует. Всё отходило на второй план. Волшебные всполохи в небе были не что иное, как электрические дуги от бигелей движущихся трамваев по улицам Одессы.
               
                Лирическое отступление

     Многие годы, если не десятилетия, идёт спор между одесситами и не одесситами, как называть наш изумительный город, нашу красавицу Одессу. Просто – Одёсса, с ударением на мягкое «е» или «Адэса», как говорят многие урождённые одесситы. Бывает, что к хору не одесситов примыкают и одесситы, отстаивающие рафинированный русский язык. Такое в Одессе не проходит. Одесский говор, даже скажем, диалект, собрал в себе украинский мягкий певучий язык, с придыханием произносящий звук «хэ», вместо «гэ», специфический еврейский со своим постоянным вопросом на вопрос и отрицанием вместо просьбы («Ты не хочешь кушать?», «Боря, выйди с моря, чтоб тебе руки и ноги отсохли», «Иду я по Водопроводной, вижу жмурика (вместо - покойника) таскают. Иду через час, смотрю, обратно (вместо – опять) жмурика несут. А лабухи (вместо - музыканты) вместе с не то Жубертом (вместо – Шуберта), не то Жопена (вместо – Шопена) так терзали трубы, аж взмокли».
   Или:
     - Скажите, пожалуйста, где тут почта, я хочу послать важное письмо? - спрашивает у одессита, как видно один из  приезжих, которых в Одессе, особенно в летнее время, бывало видимо - не видимо.
     - Пошлите со мной, - ответил тот.
     - Я не могу с Вами. Мне нужна почта.
     - Пошлите со мной.
     - Я же Вам русским языком повторяю, мне нужна только почта.
     - Я и говорю тоже на русском – пошлите со мной.
     - Это важное письмо. Я не могу посылать с кем попало. Где почта?
     - Если Вы не пойдёте со мной, как же Вы узнаете, где почта?»
    (Пошлите – вместо – идите. Одесский диалект).
     В этот диалект внесли свой вклад греки, поляки, немцы и многочисленные корабли под флагами стран, приходящие в одесский порт с балластом булыжника, приспособленного одесситами для мостовых, выбрасывающих на берег моряков с говором портов, базаров и таверн своих стран и увозящих из Одессы зерно, лён, воск, пеньку, канаты, так мастерски делающиеся в Одессе.
     Легенды не покидают южную Пальмиру. Одна из них, выдающихся за правду, случилась с Марком Бернесом, когда снимался фильм «Два бойца» и Марк Бернес должен был в нём играть одессита. Шла война. Бернес до этого никогда не был в Одессе. Фильм снимался в Алма-Ата, куда вывезли основные киностудии из Москвы, Ленинграда, Украины. Бернес безуспешно искал одесситов, чтобы почувствовать одесский говорок. Его поиски длились до тех пор, пока он не попал в один из госпиталей для тяжело раненых. Переходя их одной палаты в другую, Марк Бернес искал одесситов. И вот, в одной из них, когда он спросил, есть ли в палате одесситы, он услышал голос из угла палаты:
     - А шо тебе надо, мамочка?
     Именно это и «надо» было Бернесу и он просидел несколько часов у постели моряка из Одессы, впитывая одесский жаргон, его тональность, его неповторимые словесные обороты, без утрирования, без гротеска.
   А выражение – Адэса, просто перешло из идиш. Вспомнить, хотя бы, модные в прошлом куплеты про местечковых дамочек, приезжающих в Одессу «на воды».
                Их бын гыфурн ин Адэс
                Лечен ди мазолес.
                Чай пила, закусила
                Тейглэх мыд фасолес.
(Прямой перевод на понятный русский: Я приехала в Одессу лечить мозоли. Чай пила, закусила клёцками с фасолью.)
     С большим удовольствием для слушателей пел эти куплеты эстрадный оркестр «Братьев Зайцевых» - Лёдик Вайсбейн (позже – Утёсов), Зингерталь, Гурфинкель и Фима Зайцев.
                Зингерталь, мой ципочка,
                Сыграй мине на скрипочка.
                (пел Леонид Утёсов).
     - Что это ты всё время дергаешь меня за рукав? - вопрошал старый одессит у молодого, как видно, приезжего, спрашивающего, как найти Треугольный переулок.
     Вообще, эта одесская привычка – дёргать собеседника за рукав или крутить у него на пиджаке пуговицу. Эта привычка родилась не сегодня и не умрёт, думаю, завтра. Кстати об Утёсове и пиджаке. Пришлось мне как-то подслушать разговор, вернее коротенький спич старого одессита.
     «Как я на вас посмотрю, так вы, молодой человек, приезжий. Это сразу видно даже без монокля. А? Вы даже не знаете что такое монокль? Это такая штучка, которую очень умели носить на глазу загнивающие аристократы заместо простых очков. Да, так вот, разве настоящий одессит спросит как найти улицу, на которой проживал Леонид Утёсов, он и так знает. И зачем она ему. Улица как улица, даже не очень улица, а просто переулок – Треугольный переулок. Надо сказать, что переулок таки большой. Другие улицы и того меньше.
     А что вас интересует на этой улице-переулке? Я вас спрашиваю? Вы какой-нибудь родственник Утёсова? Всё может быть. Вы говорите, что просто хотите увидеть, где живёт ваш кумир? Так он здесь не жил, а просто родился, ну ещё бегал пару десятков лет еврейский мальчик Лёдя Вайсбейн. С такой фамилией, я вам скажу, даже при царе не очень повыступаешь.
     Вот я прожил длинный кусок жизни, но Утёсова видел живьём  только  один  раз. Но  зато  двоюродный брат моего дедушки со стороны матери даже очень хорошо знал его. Он жил напротив Утёсова. Поверьте мне, гениальные люди выбирают место своего рождения тоже гениально. Одна сторона этого треугольника начинается на Молдаванке, а вторая – упирается в центр города. Утёсов взял всё, что смог от Молдаванки, а мог он многое и перенёс на свою жизнь.
     Чем он только не зарабатывал на кусок хлеба, а хотелось ещё с маслом. Пел, танцевал, играл на мандолине, гитаре, даже выступал борцом в цирке. Какие там борцы. Поддубный, Семёнов, Чёрная маска, Турок… Утёсов чуть пожиже, но деньги зарабатывал. А какие синематографы  в Одессе? «Иллюзион», «Зеркало жизни», «Бомонд».
     Перед началом сеанса выступали артисты. Утёсов собрал своих ребят и тоже выступал. И тоже не плохо!
     Ах, вас ещё интересует как найти Треугольный переулок? Скажу я вам, что Утёсов таки настоящий одессит!
     Что это вы всё время меня дёргаете за пиджак? Покажу я вам этот Треугольный переулок. Какая молодёжь нетерпеливая пошла, поговорить спокойно некогда. Всё спешите. А куда, я вас спрашиваю? Мы все туда успеем. Кто раньше – кто позже. Лучше позже.
     Ладно, идите смотрите на вашего кумира. Вот он, Треугольный переулок, за углом».

                *
                *      *

                Справка
     Процессы по поводу «ритуальных» обвинений, направленных против еврейского населения. Из истории Х1Х и ХХ веков наиболее известными являются: гродненское дело, велижское дело, саратовское дело. Это только перечень самых громких дел по такому вопросу.
     Знаменательно, что Александр 1 через министра народного просвещения князя Голицына, 6 марта 1817 г, приказал объявить, что «по неосновательному подозрению на евреев, будто они употребляют в опресноках (маце) христианскую кровь, неоднократно были деланы во время польского правления на них наветы в умерщвлении христианских детей, но производившиеся следствия доносов сих не оправдали… Его императорское величество, принимая во внимание, что таковые изветы и прежде неоднократно опровергнуты были беспристрастными следствиями и королевскими грамотами, высочайше повелеть мне соизволили объявить всем господам управляющим губерниями монаршую волю, чтобы впредь евреи не были обвинены в умерщвлении христианских детей без всяких улик по единому предрассудку, что якобы они имеют нужду в христианской крови».
      Что уж говорить, если сам русский Царь давал такие указы, а дела все же заводились и «серьезно» рассматривались, разжигая межконфессиональную вражду. 14 лет тянулось гродненское дело, но было враз прекращено Указом Николая 1, со ссылкой на то, что «евреев, не уличённых в смертоубийстве, но подозреваемых в этом по одному только предубеждению об употреблении будто бы ими христианской крови, высочайшим указом обвинять не велено». Вот так.
     Но какое имеет значение Указ царя, если вновь и вновь возникали то там, то тут по Руси всё новые и новыё обвинения евреев в использовании христианской крови для «ритуальных» нужд.
     С годами реакция и мракобесие в России нарастали и царское правительство уже не так категорически отрицало «возможность» использования евреями христианской крови в ритуальных целях. А при Николае П постаралось само специально создавать и инсценировать ритуальные процессы: владимирское  дело (1897), виленское   дело   (1901), дубоссарское  дело  (1903), смоленское  дело  (1910), дело Бейлиса (1911-1913).
     Творцы этих ритуальных дел с участием правительственных органов старались налету ловить всякие сообщения, слухи, сплетни, в которых можно было усмотреть ритуальные обвинения. А тут, сами организаторы одесского дела подбрасывали хорошо подготовленные «факты». И дело пошло.

                *
                *      *

     В Киев шли доклады один за другим, а там всё требовали точных данных по поводу «ритуального убийства».
   Один из ответов Киеву:
   «Купец 1-й гильдии, Маковский Меир Шлёмович, привлечён к суду в качестве обвиняемого в покушении на убийство Варфоломея Стрижака, 6 лет от роду, христианского вероисповедания, постановлением следователя с замечательной ссылкой на то, что обстоятельства дела не исключают предположения, высказанного свидетелями, подтверждающие, что видели двух бородатых евреев, выносивших большой чемодан из квартиры Маковского, что увезли этот чемодан на извозчике в неизвестном направлении, что приближающаяся еврейская Пасха – прямое доказательство использования христианской крови в ритуальных целях. Ну, а то, что тело мальчика не найдено, то евреи всё могут. Спрячут тело мальчика так, что его никто никогда не найдёт. Его  толком и не искали. Да где его искать, когда нет никаких намёков».
     Судебные власти великолепно знали и понимали, что никаких доказательств ритуального характера в деле не имеется и не может быть. Дело-то дутое. Все понимали и делали вид, что процесс проходит нормально.
     Загадочная обстановка преступления и сделанное заявление домработницы подозреваемого Маковского, что чемодан принесли два еврея, самого Маковского, что он лично отдал распоряжение отвезти чемодан по адресу, по которому не нашли чемодана, задумано и осуществлено ритуальное убийство, обнаруженная при обыске в доме Маковского записка от раввинатского Совета о поручении Маковскому произвести  ритуальное убийство, возможное решение суда вызвало бы напряженное отношение между еврейским и христианским населением города, что полиция не без основания ожидала еврейского погрома, последствия которого трудно представить в таком городе, как Одесса, переполненного еврейским населением.
     Из доклада в Киев: «Мы не можем поручиться за то, что решение присяжных будет чуждо всякого предубеждения. Полагаем, что какие бы ни были малые улики, присяжные заседатели, вынесут обвинительный приговор, основывая его на убеждении в существовании ритуала вообще и в наличии его в данном деле, хотя об отсутствии прямых доказательств ритуального убийства и самой абсурдности убийства по этому поводу, убедительно говорил на суде адвокат».
     Дело хоть и вызвало шумиху в одесских газетах и о нём некоторое время шумела Одесса, но до погромов не дошло. Прошло, как многие другие сенсации. Пошумели и забыли. Всё же это не дело Бейлиса. То был Киев – а это всего на всего – Одесса, хотя и значительный город на карте России. И тем более – не дубоссарское дело, послужившее прелюдией к кровавому кишинёвскому погрому 1903 года. 
     Об еврейских погромах писали выдающиеся русские писатели, общественные деятели. Владимир Набоков:
  «Над еврейским населением России снова нависла чёрная туча. С юга приходят вести о погромах. При государственном хаосе сейчас едва ли возможно  ожидать  точных и проверенных данных  и  правильных  цифр о пострадавших. От этого жертвам не легче, а они насчитываются тысячами. Погромы происходят не только там, где хозяйничают банды разбойников. К великому несчастью для евреев, дело не только в погромах. Страшны, бесчеловечны и невыносимы для нормального человеческого чувства эти проявления зверства, бесконечно жалки их несчастные и невинные жертвы. Всякому понятно, что нет и не может быть такой организованной власти, которая сознательно допускала бы расправу с частью населения и не признавала бы первой своей задачей обеспечить жизнь и безопасность всего этого населения. Идеологов лозунга «бей жидов» можно найти  только  в  тёмных низах и только среди людей, находящихся с этими низами на одном моральном уровне или извлекающих из этой психологии свой личный интерес. Опасна в распространении психология, которая и сводится не к оправданию погромов, а к «объяснению» их. И результатом такого «объяснения» является другая психология – психология пассивного отношения к вздымающейся волне антисемитизма. Ни один уважающий себя политический деятель, ни один достойный уважения публицист не станет требовать пересмотра еврейского вопроса, отмены черты оседлости и других ограничений».
     Известный публицист Моисей Гольдштейн:
  «То, что стало азбукой в уголовном праве – что за величайшее преступление человека не может отвечать никто, кроме него самого, что вызвало бы возмущение, если бы за преступника был осуждён его дядя, или племянник, или кузен, - то сделаться азбукой и в отношении целого народа. Народ не может, и не хочет, и не должен отвечать за те или другие действия тех или других евреев».
     Подали жалобу монархисты города министру юстиции с указанием на похищение и убийство мальчика евреями.
     Доклад «топтунов» Анжея  и Коваля прокурору одесской судебной палаты, сообщили, что толпой неопытных христиан руководит монархист из Питера Чернов, человек интеллигентный, старается придать этому делу «ритуальную» подкладку. Эту версию подхватили реакционные монархического толка газеты Одессы. «Объективные» данные подбрасывали заинтересованные в запутывании дела люди, старающиеся увести от действительных похитителей подозрение.
     Одесская прокуратура сообщала в вышестоящие  органы юстиции, что никакой речи о ритуальном характере убийства нет и быть не может.

                *
                *      *

     - Господа! Господа-гимназисты! Не устраивайте из благородного собрания бордель мадам Лещинской, - пытался Илья успокоить собравшихся на сходку друзей-гимназистов.
     - Лучше к мадам Двэжо, - встрял Мишка Зильберман.
     - Ты бы молчал, Мишка-бабник. Твой отец застукает тебя у мадам Двэжо, надерёт тебе задницу, - комментировал заправский хохмач – Хаим Зарудный.
     - Нет, не застанет. Он ходит к мадам Лещинской, - ответил гордо Мишка.
     - Господа! Прекратите балагурить. Мы читаем серьезную литературу, а вы тут ерундой занимаетесь, - попросил Илья.
     - Давай, продолжай. Про «девочек» поговорим другой раз, - резюмировал самый авторитетный среди друзей-гимназистов, Сенька Вахмистров.
     - Продолжаю. - Илья открыл книгу на закладке и громким голосом продолжал чтение:
  «Одесса была постоянным предметом забот правительства. Видя успех учреждения главного училища или Лицея, вскоре приобретшего большую доверенность, Монарх, для упрочения его быта, указом от 10-го января 1819 года, данную на 10 лет привилегию о взимании с отпускаемой за море пшеницы по две с половиной копейки серебром от четверти, продлил на всё время существования в Одессе порто-франко.
     - Вот повезло твоему папаше, - вставил Сенька, - нету порто-франко и не нужно твоему отцу отчислять Лицею эти копейки от торговли пшеницы.
     - Не понимаешь ты, Сенька, всей выгоды порто-франко. Пшеница шла без пошлины тогда и на ввоз и на вывоз. На этом и росла Одесса быстрее всех городов России, - авторитетно ответил Илья. – Ладно. Продолжим.
     В именном указе, данном Сенату в том же 1820 году, что в Одессе, как  главнейшем пункте Черноморской торговли, необходимо учредить Контору Коммерческого Банка для пособия купечеству, затрудняющемуся в своих оборотах от недостатка наличных денег.
     К числу полезных распоряжений сего года должно причислить упразднение Одесского Греческого батальона, который признан более ненужным по совершенной неспособности его к военной службе: часть причислена к соплеменному ему Балаклавскому войску, а остальные получили порядочные участки земли и сделались городскими хлебопашцами.
     - Интересно, чем это Одесса приглянулась грекам, - поинтересовался Мишка Зильберман.
     - Бабник-бабником, а интересуется политикой, - ответил штатный хохмач, Зарудный.
     - Это не хохма, хохма тут ни при чём, - обиделся Хаим.
     -  Думаю, отвечу серьезно, грекам не столько понравилась Одесса, сколько понравилось место, где их приняли в отместку грекам за желание вернуть им «свои» земли Причерноморья, - авторитетно заявил Илья. – Ладно. Хватит политических споров. Пошли дальше.
     В половине 1820 года граф Ланжерон, - всем Вам, господа, хорошо известный, - комментировал Илья, - видя беспрестанно умножающиеся заботы о крае и важность дел, всегда почти требующих его личного присутствия и особенного внимания, решился добровольно должности Одесского Градоначальника, столь приятного некогда для Ришелье, отделившегося от звания Военного Губернатора. По его ходатайству указ от 25-го мая 1820 года жалует Председателя Одесского Коммерческого Суда, Николая Трегубова, в Тайные Советники и назначить его Начальником города Одессы. Ему, следственно, предоставлены были все старания о лучшем устройстве дарованного городу порто-франко, которое, как всякое новое учреждение, не могло ещё упрочиться сообразно с общей пользой и с частыми удобствами. Со дня отправления проекта о порто-франко, т.е. с 1816 года, город значительно распространился к западу и северо-западу, посредством Херсонской   улицы, Нового   базара  и хуторов. Таможенная черта, чтобы обнять весь город, окружила почти всё Градоначальство. Ибо тянулась от Куяльницкого до Сухого лимана. Бдительный надзор на таком огромном протяжении был почти невозможным, тем более, что содержание рвов и рогаток стоило городу больших сумм.
     - Это совсем не тревожило контрабандистов, им пришлось просто удлинить катакомбы или приспособить имеющиеся, - вставил своё слово знаток подземной одесской географии, Штиглиц, по кличке Дятел-голова.
     - Дальше, - читал Илья.
     Необходимость требовала сокращения черты порто-франко. Ланжерон совещался с Трегубовым и почетнейшими торговцами и мнение своё представил Министру Финансов, графу  Гурьеву, получившим   проект  Комиссии  Торговых  и  Таможенных  дел  об  устройстве   в Одессе порто-франко по образцу Генуэзского порта, т.е. о заключении оного в одном квартале города, где предполагалось выстроить огромные магазины для складирования товаров. Всякий товар, выпущенный оттуда для потребления городского или для отправки внутрь империи, должен был платить пошлину на равных с прочими портами России. Это предложение было на время, как бы для опыта, утверждено указом от 1-го июня 1821 года. Но его устройство не могло состояться, в особенности по причине чрезмерных издержек, какие бы потребовались на постройку складских магазинов, а потому граф Ланжерон довёл до сведения Государя Императора мысль свою о распространении порто-франко на целый город.
   По Высочайшему повелению от 31 октября с.г. учреждён был в Одессе особый Комитет под председательством Тайного Советника Рибопьера для окончательного устройства порто-франко в обширнейших границах. Членами  сего  Комитета были:               
     Старшие Советники Бларамберг и Фурман и три депутата из Одесского торгового сословия. Он занялся немедленно осуществлением идеи, первоначально поданной Ришелье, поддержанной Ланжероном, которая была подтверждена четырёх с лишним лет опытом, чтобы порто-франко заключилось не в столь обширной черте, как это полагалось по манифесту 1817 года, но и не столь тесному округу, как в Генуе. В августе 1822 года Рибопьер оставил Одессу и почти довершенное им дело передал Одесскому Градоначальнику, который оное окончил.
     - Что это ты читаешь? - вставил своё слово только что пришедший, Гриша Циммерман, по кличке Гришка-Отрепьев.
     - Не надо опаздывать, тогда многое будешь знать. Ты же знаешь такую еврейскую поговорку «Хто пизно ходыть, той сам  соби  шкодыть». Читаю  я уже третий день нашему уважаемому собранию книгу Скальковского «Первое тридцатилетие истории города Одессы (1795-1825)», если тебе это интересно.
     - Интересно, если выдерживают уже третий день, - схохмил Гришка.
     - Ладно. Не мешай. Продолжаю.
     - Опаздывают, интересуются и дают разрешение нам продолжить, - комментировал Зарудный.
     - Господа, не отвлекайтесь. Материал серьезный. Не балагурьте, - резюмировал Илья.
     - Черта порто-франко, - продолжал Илья, - устроена близь самого города, по направлению, к так называемому, в наше время, вала или старой черты, так что, Молдаванка, Пересыпь, все деревни и часть хуторов была в оной. Указ давал средства к поддержанию порто-франко, ибо в нём повелено: 1/5 часть пошлины, взимаемых с привозимых товаров, предоставлять в пользу города на содержание его и Таможенного надзора. 15 мая торжественно открыли порто-франко, а жителям объявили о правах, которыми они, в следствие нового устройства таможенного надзора, должны были руководствоваться. Так обустраивалась Одесса и её торговля, но страшные недостатки оставались – недостаток воды и грязь на улицах. Город основан в плодородной степи, где не было достаточного количества материалов для строительства мостовых и были недели, а то и больше, когда люди не решались выходить на улицу без крайней необходимости. Инженер-полковник Потье прилагал невероятные усилия для отыскания источников воды в фонтанах в черте города и за её пределами. Он предлагал также построить 50 деревянных мостовых, но этот проект не утвердило Министерство. Российский посланник в Турции, барон Строганов, предлагал закупать камень в Константинополе, откуда шкиперы готовы были привозить камень, но ухудшение политической обстановки помешали этому проекту. Только Херсонский и Карантинный спуски были вымощены  гранитом, привезенным из-за граница, как самые важные пути сообщения. Со вступлением графа Воронцова в должность Начальника Новороссийского края, начала Одесса оковываться в шоссе и мостовые и теперь многие улицы, несмотря на их ужасную ширину и целые проспекты, представляют  весьма выгодные пути сообщения как для бедного, так и богатого классов народа в самое дурное время года. Но это началось не раньше 1824 года.
     - Может на сегодня достаточно. Продолжим в другой раз, - раздались голоса собравшихся.
     - Хорошо. Продолжим потом. Там ещё много интересного - борьба греков с турками, грязь в Одессе, - закрывая книгу, сказал Илья.
     - Грязи и сейчас по городу хватает.
     - Они имеют в виду грязь людскую? – не унимался Хаим.
     - Ты не представляешь о какой грязи идёт речь. Расходимся. До встречи, - попытался закончить встречу с друзьями Илья.
     - Я думаю, что следовало бы поговорить об отце Ильи, - вставил Михаил.
     - А что говорить, когда этим занимается известный адвокат, - ответил Сенька.
     - Ну и что, что занимается. Господин Маковский сидит и сидит в кутузке. Нужно делать, а не говорить и ждать, – возмущенно отпарировал Миша.
     - Делать-то что? – заговорили сразу несколько гимназистов.
     - Выступить с протестом про незаконный арест, устроить демонстрацию в защиту Маковского, вызволить силой, наконец, его из заключения, - в запальчивости, распаляясь, замахал руками и заорал Михаил.
     - Давай, давай. Стань бомбистом, запишись в это длинное непонятное название, РеСеДеРеПе, - мало тебе революционеров шатается по этапам и тюрьмам. И что? А ничего. Поднялся шум, галдели все. Никто никого не слушал. Кто, размахивая руками, рубил воздух, кто вскакивая на стул, начинал произносить пространные речи.
     - Тихо, - громким голосом оповестил Илья, - хватит, накричались. До встречи.
     - Предлагаю, чтобы Штиглиц рассказал нам про катакомбы одесские, их достоинства и недостатки.
     - Хорошо. Расскажу, - согласился Штиглиц, - только в следующий раз. Хватит на сегодня.
     И все тихо разошлись по домам.
    Прошло несколько дней и гимназисты вновь собрались у Ильи дома. Им нравился этот уютный хороший дом. При их сборищах всех угощали вкусным печеньем, хорошим чаем, а то и кофе со сливками.
     - Давай, Штиглиц, начинай про катакомбы, - попросили друзья, рассаживаясь по диванам и креслам.
     - Господа. Я и катакомбы – почти родственники.
     Родился я на улице, которая с внешней стороны от города идет сразу же за Старопортофранковской. Когда-то эта улица окружала город, как теперь называют, Свободной Экономической  Зоной, по  старому «Порто-франко». Улица называлась Внешней. По всей Внешней, почти в каждом доме был вход в катакомбы. Они служили беспошлинной связью между старой Одессой, окруженной рвом-балкой, освобожденной царским указом Александра 1 от пошлины на ввозимые товары и остальной Россией с её Малороссией, Новороссией и бескрайней российской землей. По катакомбам переносили в мешках, тюках и просто в связках «колониальные товары» - ваниль, корицу, лавровый лист, имбирь, ром в пузатых бутылках, кофе и масло какао. В катакомбах до сих пор хранится устойчивый запах пряностей, он прочно впитался в пористые ноздреватые стены ракушечника или, попросту, по-одесски, ракушняка. И в нашем доме был ход в катакомбы.
     - Ты так красиво рассказываешь эти сказки, а сам бывал там? – обратились к нему гимназисты.
      - Я как-то, ещё в детстве, полез в катакомбы, вернее, не столько полез, сколько просто провалился в прогнившую дверь, ведущую в катакомбы, где не на долго заблудился.
     После чего дверь в катакомбы заделали намертво. Её заложили камнями в несколько рядов на цементе, наглухо. Но интерес к неведомому у меня продолжался. Я стал изучать историю и всё, что можно было узнать про тайны одесских катакомб. Привыкли думать, что знакомы с катакомбами, с тишиной. Увы, это не та тишина... Наверху спят давно. Притих ночной город. Изредка пройдёт ночной трамвай, проедет запоздалый извозчик и снова дремлют улицы. А здесь, глубоко под землей, всегда тихо. Всегда. Днем и ночью. Но тишина эта густая, сверлящая мозг слуховыми галлюцинациями. Лишь  нечасто  нарушает  её глухой рокот рухнувшей в дальнем проходе кровля или забутовка. Да срывающиеся с потолка кое-где капли воды. К такой тишине невозможно привыкнуть. Она будто наполняет тебя всего, колокольным  звоном  бьет  в  барабанные перепонки, мешает думать.
     - Прямо поэт. Стихи льются из его медовых уст, как водопад, - пытался в очередной раз схохмить Хаим Зарудный.
     - Прекрати хохмить без устали, - завопили гимназисты.               
     - Так я продолжу. Занимайся серьезно такими вещами и ты станешь поэтом, - отпарировал Штиглиц.               
     - Несмотря на возраст, катакомбы крепко хранят свои тайны. Район этот интересен со всех точек зрения. Здесь есть затопленные выработки, есть сухие, есть сильно заваленные, где можно продвигаться только ползком, есть отлично сохранившиеся галереи высотой в три и даже пять метров. Попадаются в этом районе и двухъярусные выработки. Нижний, правда, подтоплен водой, верхний - сухой. Однако поражают размеры лабиринта. Он гигантский. Идешь, идешь и конца ему ни края нет... И все же как бы грандиозно, таинственно, маняще не выглядели одесские катакомбы, они не единственный "хозяин" под нашей землей. Своей славой им приходится делиться с намного более старшим "поселенцем" этого региона – естественными карстовыми пещерами. Почти во все из них вход открыт только со стороны подземных выработок. Сегодня таких полостей известно более семидесяти. В некоторых найдены палеонтологические останки, позволяющие ученым выдвигать интересные гипотезы по истории и животному миру далеких столетий. Самые значительные пещеры - "Новороссийская" и "Натальина" - имеют протяженность свыше километра. Знаменита своими подарками науке и "Заповедная", открытая в свое время исследователем и большим знатоком катакомб Тимофеем Грицаем. Сейчас в силу известных причин "Заповедная" законсервирована. Благодаря  её открытию обнаружены кости сорока четырех видов животных. Причем два из них определены уже в палеонтологическом музее Университета через тридцать лет после их находки. Это ископаемые - гиена-кошка, не имеющая  сегодня  аналогов, и  один из видов саблезубого тигра. Всего же в пещерах обнаружено до пятидесяти тысяч костей. Этот палеонтологический некрополь и по содержанию, и по возрастному  интервалу считается уникальным во всей Евразии.
     - Почему бы не поделиться или, что ещё лучше, поменяться таким богатством с другими музеями, например,  итальянскими или английскими. У них много всякого добра из Египта, Сирии?
     - Только твоего совета и ждали. Они давно обмениваются с ними. Сходи хоть раз в наш музей и увидишь, - подсказал Мишка.
     - Вслед за "Заповедной" приоткрыли двери своих кладовых и другие пещеры. В той же "Натальиной", пока до конца не исследованной, обнаружены кости гипариона - трехпалой лошади, а также неизвестного вида грызуна, получившего только латинское название.               
     - А сколько пальцев у современной лошади? - спросил Циммерман.
     - Если копыта считать за пальцы, то один, - ответил Илья.
     - Господа! Так мы никогда не дойдём до конца, - раздались голоса.                - Господа! Я продолжаю. Эти и другие находки позволили ученым сделать вывод о трехфазном заполнении пещеры. Гордость одесситов и уникальное образование - сталактитовая пещера. Небольшая по размерам, всего 15-метровой длины, она интересна тем, что и натеки, и сталактиты, и сталагмиты - прозрачны, будто созданы из желтоватого стекла. Вот так сошлись в одной точке две мощные подземные стихии – пещеры и катакомбы. И каждая несет в себе частицу истории нашей земли - от далекой древности до более близких нам дней. Обе, как и раньше, не остаются без внимания людей. Контрабандисты, анархисты, ученые и специалисты-палеонтологи не оставляют надежд по поводу дальнейших широкомасштабных пещерных раскопок и катакомб. Пусть не сегодня. Пусть завтра...               
     – Откуда ты это всё знаешь? – послышались голоса собравшихся.               
     - Интересуюсь. Изучаю, сам опускался недавно в катакомбы с группой студентов Университета. Ладно. Продолжаю. Всемирно известны одесские катакомбы. Наш прекрасный южный город построен на крутых морских берегах, сложенных у основания 12-16-тиметровой толщей понтических известняков, перекрытых красно-бурыми глинами и лессовидными суглинками. Когда-то в этом месте бушевало море – древний Понт Эвксинский. Верхняя часть разреза - плитчатые, перекристаллизованные известняки, нижняя - равномерно сцементированные, более рыхлые. Именно в них и выработаны катакомбы. Основная их часть относится к XIX и началу XX в.,- временем, когда шло строительство города. Камень добывали бессистемно, каждый строитель - на своем участке. В результате возник объемный лабиринт, имеющий множество входов в береговых обрывах, на склонах прорезающих плато балок, в подвалах домов. Полных планов катакомб нет, их общая протяженность оценивается в несколько тысяч вёрст. Позже их соединяли продолжали и укрепляли контрабандисты в своих интересах. Выяснилось, что отдельные выработки гораздо древнее города. Сколько-то  лет назад штаб-доктор князя Воронцова говорил: "Мины в Одессе приобрели, так сказать, право древности. Они были первоначально устроены греками, занимавшимися торговлей молдавскими винами. Есть мины, издревле устроенные бог весть кем..." Катакомбы всегда пользовались дурной славой, служа приютом для контрабандистов и уголовников, бандитов и бездомных.               
   Специальные мероприятия, проводившиеся полицией, обычно заканчивались ничем: для криминального мира катакомбы были родным домом. Обнаруживались только следы деятельности обитателей подземелий - обрывки одежды, человеческие останки да надписи на стенах, от которых веет страхом, горем и ужасом безысходности.
                Ни клада, ни счастья вы здесь не найдете,
                Хоть лбом пробивайте стену за стеной.
                Налево пойдете, направо пойдете -
                Вы встретитесь только с ночной темнотой...
     Как-то полицейский провалился в катакомбы. Полицейские на посту, как вы, господа, знаете, носили на одном боку наган в огромной кожаной кобуре, а на другом – тяжёлый палаш в ножнах. За всю историю никто из них ни разу не вынимал палаш из ножен по прямой принадлежности. Со временем ношение палашей отменили, за что полицейские благодарили начальство. А двойная портупея на оба плеча за ненадобностью стала одинарной - через плечо.
     Так вот, такой нагруженный железом представитель власти, взял и провалился сквозь землю на углу Екатерининской и Троицкой пред очами многотысячной публики. Смеху было. Многие бегал туда через весь город посмотреть на эту яму, оставшуюся после «благополучного» провала блюстителя порядка.
     - Думаю, что на сегодня хватит с Вас, господа. Как-нибудь продолжим наши беседы.
     Гимназисты расходились в задумчивости. Сколько тайн и загадок хранит наша земля, земля родной Одессы.

                *
                *      *

     - Встать, суд идёт.
     Судья и два его помощника заняли свои места.
     - Суд продолжает слушание дела подсудимого Маковского по поводу похищения и, возможно, убийства христианского мальчика, Варфоломея Стрижака.
     В зале послышались всхлипывания присутствующих женщин. Подумать только, мальчика, невинное создание, украли и убили.
     - Прошу соблюдать тишину и порядок. Господин защитник, Вам слово, - судья позвонил в колокольчик, призывая присутствующих в зале соблюдать тишину.
     - Господин судья, господа присяжные заседатели. Что мы с вами сегодня разбирает – ритуальное убийство. Употребление человеческой крови в религиозных целях. Может ли быть более страшное обвинение. (Марк Гольдштейн хорошо подготовился к этой защите. Собрал богатый материал по аналогичным делам, а их было много за последнее время, особенно он интересовался всеми документами по делу Бейлиса. Он их знал, практически, наизусть).
     Передо мной выступал общественный обвинитель, теоретик известной малоприятной организации «Русский путь», Дуб-Дубом. Простите – Дуб-Дубов. Уважаемый судья и присяжные заседатели внимательно слушали выступление уважаемого «теоретика», свидетельствующее о том, что это не социальное заявление и тем более не уголовное обвинение, а признак паранойи…
     - Господин Гольдман, - резко прервал защитника судья, - я лишу Вас слова за оскорбление участника судебной процедуры.
     - Прошу прощения, но моя фамилия Гольдштейн, ваша честь   и   я   не   позволю себе оскорблять людей, тем более, такого выдающегося теоретика. Я хотел просто заметить, что возникновение какой-либо ни на чём реальном не основанной идеи, овладевает сознанием больного воображения и не поддаётся никакому разубеждению. Содержание идеи не имеет особого значения, но на её основе больной начинает действовать: следить, преследовать, выступать, проповедовать.  Во всём остальном, что не касается его болезненной идеи, больной никаких психических расстройств не проявляет. В связи с тем, что содержание болезненной идеи часто бывает «правдоподобным», это психическое расстройство в течение длительного времени может не распознаваться.
     - Господин защитник. Вы собираетесь прочитать нам полный курс психиатрии? – зло прервал выступающего судья.
     - Нет, Ваша честь, я закругляюсь на этом экскурсе в область медицины и перехожу к сути дела. Использование действительных неопровержимых фактов и пытаться на их основе умышленно с определённой целью делать неправильные выводы, диагностируются в современной официальной медицине,  как явные признаки паранойи. Действительно, и это факт, что теме крови в еврейских источниках уделено много внимания, но с одной единственной целью, чтобы кровь никогда ни в каких случаях не использовалась в пищу. Ритуальная кошерность убоя скота евреями интерпретируется «теоретиком» Дуб… - пауза-…Дубовым, как доказательство возможности ритуального убийства евреями христиан для употребления крови в пищу. Господин Дуб…Дубов отмечал, что известны исторические случаи ритуального убийства. Это грубая наглая ложь. Ни один случай ритуального убийства евреями за всю историю человечество не был доказан. Теперь по сути нашего дела.
     Живет среди нас уважаемый человек, всем известный в Одессе, господин Маковский. И вдруг на него обрушивается страшное преступление, похищение  и  убийство мальчика, Варфоломея Стрижака, якобы для использования его крови в ритуальных целях при изготовлении мацы к празднику Пасхи. (Адвокат специально сказал – к Пасхе, а не к Песаху, как говорят евреи, чтобы присяжным было понятнее, о чём идет речь.) Про кровь и мацу, про похищение и убийство мальчика, тело которого не найдено, поговорим потом.
     Стою перед Вами я, коренной одессит, адвокат. Учился вместе с такими же как я одесситами в гимназии, кончал университет, дружил и встречался с приятными людьми, жил вашими болями, вашей скорбью, вашими страданиями, вашими радостями и победами, защищал в суде многие дела православных людей и выигрывал их, и хотя мы и разной веры, разной по названию, но не разной по сути, по общим канонам добра, счастья, благополучия. Могу ли надеяться на доверие, на справедливость, на понимание. Я хочу донести до вас всю нелепость происходящего. Могу ли я в этот страшный час кровавого навета рассчитывать на понимание или мы стоим друг перед другом как враги, полные ненависти и недоверия. Дело ваше, верить мне или не верить, но я ни минуты, ни секунды не считал бы себя евреем, если бы я не только знал, а подумал, что еврейское учение позволяет употреблять не то, чтобы человеческую, любую кровь для религиозных целей. Среди евреев этих преступлений нет и быть не может.
     Если вы думаете, что кровавый навет коснулся только евреев и направлен только против евреев, то вы глубоко ошибаетесь. В годы, когда только нарождалось христианство, примерно, 2000  лет   тому,  подумайте – 2000 лет тому назад, когда христианство было слабым и в мире господствовали язычники, языческие жрецы обвиняли христиан в том, будто они причащаются кровью  и  телом убиенного языческого младенца. Вот когда родилась эта темная и злая легенда не против евреев, а против неугодных людей господствующей вере.   Первая кровь, которая пролилась  из-за неё по пристрастным  приговорам  римских  судей   и  под   ударами  темной языческой толпы, - была кровь христиан. Это – давно известный прием старого изуверства. И первые же опровергли её отцы и учителя христианской церкви. (Марк Гольдштейн вынул заранее подготовленную запись и стал читать) «Стыдитесь, - писал святой христианский мученик Иустин в обращении своем к римскому сенату, - стыдитесь приписывать такие преступления людям, которые к ним не причастны. Перестаньте! Об  разумьтесь!»
     «Где же у вас доказательства?...- спрашивал с негодованием другой учитель христианской церкви Тертуллиан, – одна молва. Но свойства молвы известны всем… Она почти всегда ложна… Она и жива только ложью… Кто же верит молве?»
     Теперь лживость молвы, обвинявшей первых христиан, ясна как день. Но изобретенная ненавистью, подхваченная темным невежеством, нелепая выдумка не умерла. Она стала орудием вражды и раздора даже в среде самих христиан. Доходило до того, что в некоторых местах католическое большинство кидало такое же обвинение в лютеран, большинство лютеран клеймило кровавым наветом католиков.
     Что же дало нам следствие? Ничего. Тело не нашли, свидетелей опрашивали бегло, не по делу, а по возможности найти подтверждение сумасбродной идее кровавого навета. Как провели дело отдельные полицейские чины?  Халатно. Кто несёт ответственность – господин Маковский. За что господин Маковский в ответе – за то, что не раскрыто преступление, за то, что не найден похищенный ребёнок  или, не дай Бог, его тело?  Кто похитители, где преступники – в ответе Маковский.
     Мы тут слышали речи общественного обвинителя, прокурора, истца. И что мы услышали – дать утешение несчастной матери, Антонине Стрижак. Несчастная мать нуждается в утешении, но не в жертвоприношении, не в осуждении невинного. Легче ей от этого не станет. А невинный человек, пользующийся уважением и почитанием гражданского общества Одессы, понесёт наказание за несовершенное преступление.
     Вы обратили внимание, как вела себя достойная женщина - мать пропавшего, я подчёркиваю, пропавшего, а не погибшего, ребёнка, Варфоломея Стрижака. Она сказала святые слова: «Я выплакала все слёзы. Мне моего дорогого сына, любимого мальчика никто не вернёт. Я хочу только знать, где и кто его убил, если, не дай Бог, его убили». Могут ли понять её следователь, газетные писаки, собирающие сплетни и слухи, создавая свои подмётные статейки. Она ни разу не произнесла ни одного слова против господина Маковского. Святая женщина.
      Марк Соломонович Гольдштейн долго и значительно говорил о Маковском, о его деле, об отношении простых грузчиков к подзащитному.
     - Объявляется десятиминутный перерыв, - судья стукнул деревянным молотком по столу, встал и вышел из зала суда, захватив с собой папку с делом Маковского.
     Присяжные заседатели тоже дружно встали и вышли из зала суда.
     После перерыва, присяжные заседатели и судья заняли свои места, когда в зале, наконец, удалось установить тишину, судья, обращаясь к Марку Гольдштейну, сказал, что тот может продолжать своё выступление.
     - Господин судья, господа присяжные заседатели, я продолжаю своё выступление  в защиту всеми уважаемого господина Маковского. (Марк Осипович Гольдштейн, когда готовился  к  этой  защите, досконально  изучил речи защитников Бейлиса – адвоката О. О. Грузенберга  и присяжного поверенного А. С. Зарудного. Грузенберг выступал на заседаниях суда  два дня с короткими перерывами в течение пяти  с  половиной часов, Зарудный – два часа. Марк Гольдштейн понимал, что одесская аудитория – не киевская, не выдержит таких длинных речей, поэтому он старался сократить своё выступление до предела. И всё же его укороченная речь длилась почти час).
     - Я продолжаю. Мы отметили, как по святому звучали слова несчастной матери, потерявшей сына. Мы должны ей поклониться в ноги. Мы разделяем горе с несчастной женщиной – матерью. Но что мы имеем в деле обвинения господина Маковского, на основании которого его судят за не совершённое преступление. То, что он не совершал этого ужасного, по словам обвинения, ритуального убийства, мы и разберёмся с вами, уважаемые присяжные заседатели. Я спрашиваю, в чём человек провинился? Я не говорю про уважаемого судью, но само обвинение считает твёрдым это положение? Вы слышали собственными ушами, что говорил прокурор и гражданский истец. Зло – это не то, что входит в уши, а то что выходит изо рта. Они говорили, что, так как мальчик пропал – это факт, что пропал он перед самой еврейской Пасхой – это факт, что приносили и уносили большой чемодан в квартиру Маковского – это факт, что уносили чемодан два еврея – это факт, что при обыске на квартире Маковского обнаружили подмётное письмо – это факт, но то, что из этого следует, что Маковский умертвил мальчика, чтобы взять у него кровь для мацы, то - это досужий вымысел обвинителей. Я обращаюсь к господину прокурору – почему Вы не проверили все пекарни Одессы, где  выпекают  мацу, чтобы  обнаружить в ней кровь. Я не говорю про кровь невинного христианского младенца - Варфоломея, а хотя бы следы любой крови и не только человеческой. Отчего вы молчали и не действовали, как положено по принятому в Российской империи процессуальному праву. Почему вы не нашли ни чемодана, ни людей, которые, как предполагают, евреев, уносили из квартиры Маковского этот  чемодан. И  что  было  в том чемодане. От одного того, что этот чемодан был тяжёлым, не следует, что там был труп пропавшего мальчика? Почему Вы об этом не сказали ни слова. Обвинение представляет это судебное дело, как само собой понятное дело о ритуальных убийствах евреями в религиозных целях. Но мы рассматриваем не мировое дело об отношении евреев к применению крови в ритуальных целях, а дело одного обвиняемого в предполагаемом убийстве – Маковского.
   Займёмся обвинительной речью и вы увидите, до какой степени, по моему твёрдому убеждению, не пытаясь даже продумать и проверить до конца, каким образом строится обвинение против господина Маковского, прокурор сказал – «глас народа – глас Божий», что народ в городе шумит, требует наказания «этих жидов – живодёров», «они распяли нашего Христа». (Марк Гольдштейн хотел сказать, что Иисус сам  был евреем, и выступал как сектант против существующей в те времена официальной иудейской религии, но передумал, не хотел втягивать аудиторию в теологический спор). Получается, что обвинение строится на мнении толпы, а не на Законе. Что говорил обвинитель, что Антонина Стрижак, бедная женщина, и сама не твёрдо знает, где её дети находятся в данное время. Это мотив обвинения? Я Вас спрашиваю, уважаемые господа присяжные заседатели?
   Гражданский истец утверждает, что данное дело - предумышленное  убийство, значит  люди  заранее обдумали, договорились. Что в подтверждение этого – найденная в доме Маковского при обыске записка Главного раввина Центральной синагоги. Но где убили, в каком месте, почему таскали туда-сюда большой тяжёлый чемодан, где следы крови на месте убийства, когда ни крови, ни самого места убийства нет и быть не может, потому что не было самого убийства.  Защита имеет право защищать, имеет право обвинять, но не имеет права привлекать людей к суду за недобросовестное или, чего хуже, за предвзятое отношение к подозреваемому. Я не могу привлечь их на скамью подсудимых ибо это зависит от прокурора, от власти, а не от защиты. Господа. Полицейские чины под давлением не самой лучшей и не самой многочисленной части нашего общества раздули это дело, нет и не может быть веры к таким блюстителям порядка, но один из них, следователь, Никита Савельевич Заруба, ни в одном из документов следствия не написал, что доказано о виновности Маковского в похищении и убийстве Варфоломея Стрижака.   
   Господа, когда я защищаю дело, особенно такое сложное, ответственное, мне некогда думать о том, чтобы с кем-нибудь спорить, кому-нибудь сказать неприятность, колкость, ни прокурору, ни следователю, ни истцу – это ни к чему, потому что это только отвлекает ваше внимание от дела. Я буду строго корректен, приличен, если я скажу в мягкой форме, что, к сожалению, тот или другой участник дела, не закрепил тех следов, которые было необходимо легко сделать? Что же Вы видите? Где труп? Где место убийства? Где следы крови? Где свидетели убийства? Где экспертиза почерка Главного раввина? Кто, как и когда  передал Маковскому записку от раввина? Почему верят в какую-то записку, если она написана Главным раввином на русском языке с грамматическими ошибками? Обратите внимание, господа присяжные заседатели, на стиль записки, которая выдвигается обвинением, как доказательная сторона. Слово «Бог» в записке повторяется полным написанием и с маленькой буквы. Это недопустимо по еврейским религиозным  источникам. Я уже не говорю про грамматические ошибки. Как-то: «русский» с одним «с», «миссия» с одним «с», «деение» - вообще безграмотно и т.д.               
     Масса провалов в следственном деле.
     Можно ли принимать серьезно слова истца, сказавшего:
«Дело Вашей совести обвинить или нет подсудимого, но нужно признать факт ритуальных убийств, если не Маковский, то вообще евреи виноваты в убийстве мальчика в ритуальных целях».
     Я отмечаю каждую мелочь, каждую подробность. Это очень важно в таком деле.
     Обвиняющая сторона не раз останавливалась на «известных фактах ритуальных убийств», ссылаясь на  дела средневековья. В те мрачные времена мракобесия сжигали на кострах не только евреев, виноватых в «ритуальных убийствах», но и ведьм-женщин, привлекаемых по наветам заинтересованных мужчин в уничтожении неугодных им женщин. За последние 200 лет ни одно «дело по ритуальному убийству» не было доведено до логического конца, не было доказано его осуществление. И самое удивительное, что упоминалось здесь даже дело Бейлиса, как доказательство возможного использования «ритуального убийства» христианских младенцев для использования их крови при изготовлении мацы. Дело Менделя Бейлиса  закончилось полным провалом следствия и судебной системы. Дело это тянулось более двух лет. Мендель Бейлис просидел в тюрьме по кровавому навету два года, но в конце-концов все виновные в убийстве мальчика, Андрея Ющинского, были осуждены и посажены в тюрьму на большие сроки.
   Как же можно ссылаться на «ритуальное убийство» киевского мальчика Андрея Ющинского, если действительные убийцы, и совсем не евреи, а обыкновенные бандиты и убийцы, понесли заслуженное наказание судебной системой Российского правосудия.
   Здесь на суде выступали служители церкви и ни один не сказал, что в еврейском вероучении есть хоть малейшее указание на то, что позволяло бы употребление  христианской  крови. И в эти дни, когда  многие  испытывают страдания, как  и  я, пусть знают, пусть  помнят, пусть они передадут своим детям, что православная церковь относится к евреям милостиво, что она знает об их законах и ничего дурного в них не нашла, ничем не оскорбила, ничем не задела их религии. Я горд, господа присяжные заседатели тем, что могу высказать это христианам, могу сказать, что среди всего, что пережито мною, это были минуты счастья.
     Господа присяжные заседатели, что мне защищать еврейскую религию, ведь еврейская религия - это старая наковальня, о которую разбились молоты врагов, но она вышла чистой, честной, стойкой из этих испытаний…
     Судья: - Господин защитник, никто не обвиняет еврейскую религию. Если бы это было, я первый остановил бы его.
     Гольдштейн: - Да, Ваша честь, подчиняюсь. Я заканчиваю свою речь. Хочу высказать, что мною разобраны все улики. Ни одной нет против Маковского,  между тем его могут засудить на много лет тюрьмы или каторги. Господа, вы видите, что на скамье подсудимых сидит совсем другой человек. Крепкий мужчина, хороший купец, благородный семьянин, превратился за это время в кутузке, в измученного страданием несправедливости. Когда я выступаю перед Вами, мне совершенно безразлично каких Вы придерживаетесь мнений по данному вопросу. Присяжные заседатели вынесут свой вердикт и перед нами сидит судья и он вынесет, я надеюсь, справедливый судейский приговор. Я уверен в невиновности моего подзащитного, я уверен, что всё ясно, что я не допускаю мысли, чтобы были разногласия, чтобы здесь в зале мог бы найтись кто-нибудь, кто сказал бы, что мой подзащитный виновен, что осталось против него хоть одна улика, хоть бы одно доказательство. Да, я глубоко верю. Но я спрашиваю себя, ну если ты не прав, если случится, что кого ты считаешь невиновным - погибнет, то что же сделать? Господин   судья (защитник   впервые   повернулся  к судье, хотя всё время, пока произносил свою речь, обращался   непосредственно  к  присяжным  заседателям), я  сделал всё, что мог. Я старался и работал в полную силу своих возможностей. Хорошо или плохо – не знаю, но верой и правдой я служил Всевышнему, как истине в последней инстанции. Я потратил на это много сил и если не удалось, то не моя вина.
     Обращаю Ваше внимание. Вы помните, что прокурор говорил о моём подзащитном, что он не имеет к нему лично особого пристрастия, что это следует отнести ко всему еврейскому народу, что это, якобы, все они в этом виноваты. Следовательно, и он виноват. Не понимаю этих слов. Я твёрдо надеюсь, что данное конкретное дело и обвинение господина Маковского, не получившего конкретных доказательств его вины в похищении и тем более, в убийстве, закончится хорошо.
     Но что, если я ошибаюсь, что если вы, господа присяжные заседатели, пойдёте, вопреки очевидности, за кошмарным обвинением. Минуло двести лет, как наши предки по таким обвинениям гибли на кострах. С молитвой на устах шли они на неправую казнь. В дни неправедных испытаний, уважаемый господин Маковский, чаще повторяйте слова молитвы «Шма Исраэль»: «Слушай, Израиль! Я – Господь Б-г твой - единый для всех Б-г!».
     Страшно наказание, но ещё страшнее самая возможность появления таких обвинений в наше просвещенное время под сенью разума, совести  и закона.
     Я закончил, господин судья. Всё.
     - Подсудимый, Вы имеете право последнего слова, - заявил судья после выступления защитника.
     - Ваша честь, мне нечего добавить по сути сказанного моим защитником, - встав со своего места, ответил Маковский и сел, понурив голову.
     - Встать. Объявляется перерыв. Присяжные заседатели уходят для принятия своего решения, - заявил секретарь суда.
     Через два часа секретарь суда предупредил собравшихся в зале суда, что перерыв продлён на неопределённое время, в связи с продолжением заседания присяжных заседателей.
     Ещё через два часа присяжные заседатели заняли свои места в зале суда.
     - Господа присяжные заседатели, суд ожидает Вашего решения. Старшина, прошу Вас огласить Ваше решение, - обратился судья к старшине, избранного самими присяжными заседателями ещё до начала судебного процесса, когда присяжные заседатели заняли свои места в зале суда после продолжительного совещания.
     - Уважаемый высокий суд, после 4-х часового обсуждения фактов, рассмотренных в процессе судопроизводства, заседание присяжных приняло решение с перевесом в один голос –                НЕ ВИНОВЕН.
     Марк Соломонович Маковский закрыл глаза и, немного покачиваясь, шёпотом, только шевеля губами начал молитву за свое освобождение.   
 «Да возвеличится и святится великое имя Твоё в мире, который создал Ты по воле Своей, и да явишь Ты царствование Своё, и взрастил спасение Моё, и приблизишь пришествие Машиаха (Мессию) Своего при жизни нашей, и во дни наши, и при жизни всего дома Израэля, вскоре, в ближайшее время. И возгласим: амен!»
     Зал взорвался. Шум, крики, плач, восторг…
     - Прекратить безобразие, - судья стучал деревянным молотков, пока в зале не успокоились.
     - Суд удаляется на совещание, - сказал секретарь суда.
     Не прошло и десяти минут, как в зал заседания суда, вошёл судья и двое его помощников.
     - На основании решения присяжных заседателей и Закона Российской империи, объявляю господина Маковского  не виновным и он освобождается от уголовного преследования и освобождается  немедленно  в  зале  суда. Прокуратура   и сторона обвинения имеют право обжаловать решение суда в вышестоящей инстанции в установленном порядке и в сроки, установленные Законом Российской империи.


                ПОСЛЕСЛОВИЕ

                ***
     В газетах Одессы в отделе происшествий в маленькой заметке указывалось, что в районе угольных складов Одесской железной дороги возле станции Раздельная, нашли труп мужчины средних лет. Он был совершенно голый. Установить личность погибшего пока не удалось.

                ***
     В доме по улице Малая Арнаутская, 3 обнаружен труп повешенного мужчины, им оказался тридцатидвухлетний хозяин квартиры мещанин, Фёдор Иванович Частохвал. Следов насильственной смерти на теле не обнаружено, но в кармане его костюма была записка, написанная корявым почерком: «Так будет с каждым, переступившим совесть» (Только знающие люди догадывались, чьих рук дело. Флёр слов на ветер не бросал).

                ***

   Архимандрит иерусалимский Евлампий, в миру  Леонид Сенцов, сын Антония, сообщил в одесскую епархию в числе других «важных» новостей, что из достоверного источника, которому можно вполне доверять, при дворе Султана турецкого несколько дней тому назад появился мальчонка лет пяти, якобы из Одессы, по имени Варфоломей, хотя сам он себя называет Вафа.
   Донесение иерусалимского Архимандрита немедленно доставили на стол Губернатора Одессы, а тот переправил важное сообщение в Полицейское Управление. Там вздохнули с облегчением, но в газеты информацию не пустили.
                ***
   Дело о «ритуальном убийстве» евреями христианского младенца в целях использования его крови для приготовления мацы к празднику Пэсах, провалилось в очередной раз.
   Будет ли это уроком для будущих поколений – не совсем ясно.