Веселый кавалер. Глава 8

Baroness Orczy. The Laughing Cavalier

Баронесса Орци. Веселый кавалер
            
Глава 8

КВАРТИРА, ЗА КОТОРУЮ БЫЛО ЗАПЛАЧЕНО ВПЕРЕД

     Владетель Стаутенбурга квартировал недалеко от "Хромой коровы", которая, как уже было отмечено, пользовалась репутацией лучшей таверны Харлема, а ее подвалу, наполненному бочками с вином и элем, едва ли нашелся бы равный даже в самом Амстердаме. Неудивительно, что товарищи Стаутенбурга решили заглянуть туда, прежде чем распрощаться друг с другом в эту богатую событиями ночь.
     Стаутенбург и его семья были почти неизвестны в этих краях, да и суматоха, связанная с поисками сбежавшего изменника, успела за эти несколько месяцев улечься; его самого до неузнаваемости преобразила отпущенная им борода, а плащ и надвинутая на лоб широкополая шляпа скрывали его черты от окружающих. Следует также заметить, что бюргеры со всеми их домочадцами, равно как и гражданские и военные чины города в новогоднюю ночь были заняты праздничными хлопотами и, укрывшись за стенами своих домов, мало заботились о возможных заговорах и опасных преступниках.
     В таверне Стаутенбург выбрал себе место в темной нише, между стеной и огромным камином, надежно спрятавшись от любопытных взглядов. Николас Берестейн, ближайший из его друзей, сел рядом с ним, однако они почти не разговаривали между собой. Берестейн выглядел необыкновенно унылым; поглощенный своими мыслями он едва отвечал на попытки втянуть его в беседу. Стаутенбург же, казалось, отдался во власть мрачного юмора, он то и дело упоминал о плахе и виселице, как человек, смирившийся с неизбежным. Их приятели потягивали подогретое вино и за болтовней пытались отвлечься от сжигавшей их тревоги, вызванной присутствием в соборе барышни Берестейн. Им приходилось прикладывать все усилия, чтобы не казаться чересчур озабоченными и хотя бы внешне быть такими же веселыми, как все пирующие в зале. Однако мысли о пережитом совсем недавно потрясении – когда в двадцати шагах от места, где был произнесен приговор штатгальтеру, они увидели женскую фигуру – делали эту задачу почти неисполнимой.
     Речь молодого сорвиголовы пришлась как нельзя более кстати. Заинтересовавшись ею, Стаутенбург обратил на него внимание Берестейна, и он же потом удерживал его от гневных реплик в связи с неучтивым поведением бродяги. Когда же последний наконец с величественным видом удалился, Стаутенбург, вскочив, подал знак Берестейну и быстро вышел из таверны. Берестейн поспешил за приятелем.
     В преддверии утра снова крупными редкими хлопьями повалил снег, ложась на землю толстым блестящим покрывалом. Дойдя до конца Клейне-Хаут-страт, друзья при слабом свете уличного фонаря, мерцавшего сквозь дрожащую пелену, различили вдалеке группу вооруженных людей, очевидно прощавшихся друг с другом. Среди них выделялась высокая фигура Диогена, увенчанная шляпой с пером. Оставшись наедине со своими ближайшими компаньонами – коротышкой Пифагором и тощим Сократом, он какое-то время постоял с ними на углу улицы, после чего все трое направились в сторону Ауде-грахт. По той же необъяснимой причине, что заставила их так внезапно покинуть "Хромую корову", Берестейн и Стаутенбург, не обращая внимания на пронизывающий холод, решили последовать за ними. Трудно не увидеть за интересом двух молодых людей к безымянному авантюристу волю Провидения, озабоченного тем, чтобы звенья уже упомянутой цепи как следует сцепились одно с другим.
     В том месте, где Клейне-Хаут-страт примыкает к Ауде-грахт, трое философов снова остановились, на этот раз, видимо, для того, чтобы наконец распрощаться друг с другом. Дома в этой части города имели на редкость мрачный вид – с крошечными окнами, не пропускавшими ни воздуха, ни света, и приоткрытыми дверями, которые, болтаясь, скрипели на петлях, периодически являя взгляду темные глухие коридоры с наметенными вдоль стен кучами снега на разбитом, изъеденном червями деревянном полу. Эти развалюхи, чья непривлекательность еще более усугублялась близостью канала, служили доходными домами, и их единственным достоинством была низкая плата за ночлег. Первый этаж в большинстве случаев был занят под жалкого вида лавчонки, откуда сквозь щели и трещины в стенах наружу просачивалось зловоние. Комнаты в верхних этажах сдавались внаем тем, кто был слишком беден, чтобы позволить себе более приличное жилье. Диоген, при всей его надменности и благородной внешности, очевидно, принадлежал к их числу, ибо на пороге одного из этих обветшалых строений как раз и остановились его друзья, чтобы пожелать ему спокойной ночи.
     Берестейн и Стаутенбург укрылись в тени домов напротив. Им не было нужды объяснять друг другу, зачем надо стоять здесь, утопая в снегу, и молча ловить каждое слово, доносившееся с противоположной стороны улицы и следить за каждым заметным там движением. Они знали, что в данный момент мысли их текут в одном русле, и сейчас их интересовало, действительно ли из троих бродяг в этом доме живет самый высокий и молодой. И лишь когда толстяк с его тощим приятелем наконец, повернувшись, ушли, оставив Диогена в одиночестве, их соглядатаи, довольно кивнув друг другу, собрались идти домой. Однако не успели они сделать и нескольких шагов по направлению к более благополучным и богатым кварталам, как что-то происходившее у них за спиной привлекло их внимание, заставив оглянуться.
     Это был женский крик, жалобный и тоскливый, – не самый редкий звук на улицах процветающего города, и при иных обстоятельствах едва ли он смог бы вызвать интерес у Стаутенбурга или Берестейна. Но обстоятельства были необычными; крик же донесся с того самого места, где друзья оставили молодого иностранца на пороге его временного обиталища, и скорее всего этот возглас отчаяния был обращен к нему.
     – Добрый господин, – взывала женщина дрожащим голосом, – полгульдена, умоляю вас, ради Христа.
     – Полгульдена, милашка, – это целое состояние для таких, как я, – отвечал Диоген. – Клянусь честью, в моем кошельке не осталось ни крейцера.
     Двое друзей, наблюдавших эту сцену, увидели, что женщина упала на колени и что рядом с ней стоит старик, готовый последовать ее примеру.
     – Побереги свои чулки, девочка, – добродушно произнес Диоген. – Ползай не ползай на коленях по снегу, а никто полгульдена мне в карман не положит, и тебе, наверное, тоже.
     – Нам с отцом остается только ночевать под мостом, а сейчас такой жуткий холод, – простонала женщина слабеющим голосом.
     – Малоподходящее место для ночлега, – согласился философ. – Я сам ночевал там не так давно, поэтому знаю.
     Очевидно, он сделал попытку уйти, так как женщина, протянув руки, схватила его за плащ.
     – У моего отца лихорадка, добрый господин. Он умрет, если проведет эту ночь под мостом, – вскричала она.
     – Боюсь, что это так, – кротко заметил Диоген.
     Тем временем не успевшие далеко уйти Пифагор и Сократ вернулись, чтобы посмотреть, что происходит у входа в жилище их друга. Пифагор первым узнал девушку.
     – Гром и молния! – воскликнул он. – Да это же папистка!
     – Какая папистка? – спросил Диоген.
     – Да, великодушные господа, – с чувством вымолвила молодая женщина, – вы с истинным благородством защитили меня сегодня от этой ужасной орущей толпы. И мы смогли с миром отправиться на полуночную мессу. Наверное, Господь воздаст вам за это. Но, – простодушно продолжала она, – что хорошего в том, чтобы спастись из рук нечестивцев, если нам всё равно суждено от голода и холода умереть под мостом?
     То, что представилось вниманию двоих молодых людей, находившихся в укрытии, не явилось для них загадкой ибо, сидя в "Хромой корове", они уже слышали из уст Пифагора живописный рассказ о стычке на Дам-страт. Они подкрались поближе, чтобы не пропустить ни слова из наблюдаемой сцены, вызывавшей у них всё возрастающий интерес. Никто из них, правда, не попытался в нее вмешаться, хотя Берестейн мог насыпать этим несчастным целую горсть гульденов, не став при этом беднее; добавим, что по натуре он вовсе не был жестоким.
     – Девица права, – с уверенностью заявил Диоген. – Мы не должны дать пропасть жизни, которую сами же и спасли. Хм! А я еще говорил о чулках, – добавил он вдруг. – Да ты же босая!.. Брр! На тебя холодно смотреть...
     – За четверть гульдена мы с отцом могли бы найти себе пристанище.
     – Dondersteen! – воскликнул он. – Ведь я уже сказал, что у меня в кошельке нет ни крейцера. Разве что мои друзья смогут тебе помочь?
     – Ну что за глупости ты говоришь? – мягко перебил его Пифагор.
     – Придется нам обоим погибнуть этой ночью от холода, – в отчаянии простонала девушка.
     – Нет, – сказал Диоген с внезапной решимостью. – В этом доме есть комната, за которую заплачено на три ночи вперед. Ступай туда, милашка, она на самом верху лестницы; поспешай как только можешь и прихвати своего древнего родителя. Эй вы там! – заорал он во весь голос. – Эй, мой добрый хозяин! Оглохли, что ли?!
     Мощными кулаками он принялся колотить по двери, сотрясавшейся под его тяжелыми ударами.
     Стаутенбург и Берестейн подкрались еще ближе, более прежнего одолеваемые любопытством к происходящим событиям.
     Шума, поднятого тройкой философов с избытком хватило, чтобы в несколько минут перебудить половину улицы. Тут и там в узких окнах над головой показались закутанные в шали и плащи физиономии, и вскоре сам хозяин дома, прошаркав по коридору, появился в дверях с зажженной свечой.
     Стаутенбург и Берестейн не могли видеть этого человека, но они хорошо слышали его брань, как-то неуверенно адресуемую ворчливым голосом своему буйному постояльцу:
     – Такой поздний час, – слышали они его бормотанье. – Новый год... Порядочный дом... Чего доброго стража на шум явится...
     – Если бы ты быстрее пошевеливался, о достопочтенный хозяин этой мирной обители, – весело произнес Диоген, – у ее входа было бы гораздо меньше шума. Лишь мое великое к тебе расположение заставило меня пренебречь своими правами и потревожить твой сон, дабы известить о том, что утром привело бы тебя в совершенное изумление.
     С возрастающим неудовольствием хозяин продолжал ворчать:
     – Новогоднее утро... порядочные люди... бродят среди ночи... зачем такие постояльцы?..
     – Все постояльцы хороши, что платят за ночлег, – невозмутимо продолжал Диоген. – Я заплатил тебе за три ночи, начиная с сегодняшней, и теперь желаю, чтобы ты предоставил мои покои в распоряжение этой барышни и ее отца.
     Ворчание усилилось:
     – А багаж?.. Надо предупреждать... Не обязан их принимать...
     – Ну уж нет, хозяин, ты всё лжешь, – возразил Диоген довольно любезно. – Поскольку квартира моя, я имею право принимать в ней кого захочу. Итак, выбирай: или ты со всей учтивостью проведешь гостей в мою комнату, или продолжение твоей спины почувствует тяжесть моего сапога.
     Теперь бормотанье стало совсем невнятным. Николас Берестейн и Стаутенбург могли только догадываться о том, что происходит в узком коридоре дома напротив. На мгновение послышался душераздирающий вопль, заставлявший предположить, что упрямство хозяина затянулось чуть дольше, чем мог допустить нетерпеливый характер философа; однако вопль больше не повторился и скоро снова раздался бодрый голос Диогена:
     – Ну вот! Я знал, что мягкое убеждение в конце концов возымеет действие. А теперь, дорогой хозяин, соблаговоли отвести барышню и минхера, ее отца, в мою спальню. На три ночи, девочка, она в твоем распоряжении, – беззаботно добавил он, – можешь пользоваться ею в свое удовольствие. Если же у тебя будет повод пожаловаться на моего друга хозяина, дай мне знать. По вечерам меня всегда можно найти в уютных стенах "Хромой коровы". Итак, спокойной ночи и приятных сновидений.
     Наши соглядатаи, конечно, не могли разглядеть, что за этим последовало. Молодая женщина и ее отец исчезли внутри дома, где, преисполненные благодарности, видимо, всё еще стояли на коленях перед своим благодетелем.
     В следующий момент увлеченные зрители этого волнующего действа увидели троих философов уже на углу улицы под слабо мерцающим фонарем, осыпаемых медленно падающим снегом; дверь доходного дома захлопнулась, и закутанные физиономии исчезли из окон наверху.
     – Может быть, теперь ты скажешь, что собираешься делать? – голосом-флейтой произнес Пифагор.
     – В ночлежке, где я сплю, нет ни одной свободной кровати, – заметил Сократ.
     – Да у меня и нет никакого желания ночевать в подобной конуре. Не представляю, как вы можете там спать. У меня ваш храп и ворочание сразу прогнали бы сон. Я предпочитаю канал.
     – Ты не можешь оставаться на улице в такой холод, – проворчал Сократ.
     – Но я не могу и вернуться в "Хромую корову", ибо в кошельке моем не осталось и крейцера, чтобы заплатить за глоток эля.
     – Так какого же черта ты собираешься делать? – заунывно повторил Пифагор.
     – У меня есть друг, – сказал Диоген после легкой паузы.
     – Гм? – последовал скептический комментарий на это бесхитростное заявление.
     – Утром он накормит меня завтраком.
     – Гм!
     – Остается лишь несколько часов побыть наедине с природой.
     – Гм!
     – Часы на соборе пробили три, а в семь мой добрый Хальс угостит меня горячим элем и поделится со мной куском хлеба с сыром.
     – Хальс? – спросил Сократ.
     – Франс Хальс, – ответил Диоген. – Он рисует картины и этим ремеслом умудряется зарабатывать себе на жизнь. Если его жена меня не прогонит, я смогу отдохнуть у него после всех сегодняшних передряг.
     – Ха! – воскликнул Пифагор с отвращением. – Художник, рисующий картины!
     – И смельчак, каких мало, когда трезвый.
     – С женой-мегерой! Тьфу! А как же твоя роль благородного человека?
     – Пьеса оказалась слишком короткой, о мудрый Пифагор, – невозмутимо ответил Диоген. – Закончился последний акт, и занавес опустился. Я снова обычный бродяга, продавец, готовый ублажать клиента, желающего купить его товар: "Пожалуйста, сударь! Чего желаете? Моя шпага, моя шкура – всё к вашим услугам. Несколько гульденов, сударь, и я убью вашего врага, буду сражаться за вас, похищу понравившуюся вам девицу. Несколько гульденов! Но если они уже в моем кармане, я могу бросить вам перчатку в лицо, чтобы вы не думали, будто я и дальше нуждаюсь в вашем покровительстве".
     – Хвастать хорошо, – проворчал Пифагор. – Но ты же закоченеешь до утра.
     – Зато на рассвете меня ждет обильный завтрак, который мой друг Франс Хальс предложит мне за предоставленную ему привилегию писать мой портрет.
     – Неужели он действительно рисует твой портрет, о великолепный Диоген? – елейным голосом проговорил Пифагор.
     – Представь себе, уродливая жаба! Он начал новую картину, для которой я обещал позировать. Я заплачу ему за завтрак тем, что надену великолепный вышитый золотом камзол, который он стащил неизвестно где, положу руку на пояс, сдвину набок шляпу и буду пялиться на него, пока он меня не нарисует.
     – Да, после ночи блуждания в тумане вдоль канала и убогого завтрака, разделенного с полуголодным мазилой, думаю, как раз получится портрет рыцаря печального образа.
     – А вот и нет, дружище! – сказал Диоген, добродушно рассмеявшись. – Это будет портрет веселого кавалера.
         
Перевод с английского.