Твои руки

О том, что я уже у кого - то на прицеле мне стало ясно еще за несколько минут до выстрела. Говорю "минут",  а чувствую "часов" или "лет",  - так это было долго. Враги мои были где то сзади, спину мне жгло так, словно меня били кнутом. В ушах стало закладывать, а потом неприятно звенеть. Это нервное. Это плохой знак. Нельзя терять самообладания, иначе будет совсем тяжело. Я бежал вперед, с сумасшедшей скоростью, перелетая через скользкие черные овраги и острые ветки деревьев, что беспощадно били меня по лицу, моему холодному лицу. Моему живому лицу. Я инстинктивно прикрывал глаза, чтобы не повредить их, но в то же время закрывать их совсем было нельзя, - я мог упасть. Я бежал так быстро, что казалось, что все вокруг меня давно превратилось в одну сплошную картину, и я в ней единственное подвижное пятно. Бегу, но боюсь, что скоро лес кончится, и я не смогу спрятаться в этой пестрой тишине. Не смогу замереть, еле дыша, остановиться, затеряться где-то здесь, чтобы стать частью картины. Бег мой был бессмысленнен, это я уже понял потом, но с другой стороны, я так яростно стремился к чему-то, словно я бежал к кому то, а не от кого то.

Когда впереди стало проясняться, ветки поредели, и что - то светлое становилось все шире и шире, я увидел, что попал в ловушку. Пробежав еще немного, стало точно ясно, что убежать я уже не успею. Я, задыхаясь, вылетел вперед, из спасательной картины, из леса, как пушечное ядро, весь в холодном поту, не чувствуя свое тело и своих рук. Глаза мои, черные, подвижные, стали метаться из стороны в сторону, как бы доказывая мозгу, - то, что я вижу – взаправду.
Поле. Огромное. Бескрайнее. Такое, что глазам не увидеть, где оно кончается. Поле, которое принесет мне смерть. Трава низкая. Назад уже нельзя.

Старая болезнь дает о себе знать. У меня приступ, я задыхаюсь, ловлю ртом воздух, словно я выброшенная рыба, словно я лань, у которой отняли дитя, словно я птица, для которой сейчас выбирают клетку.  Задыхался не столько от приступа, сколько от отчаяния и от беспомощности.
И внезапно. И так долгожданно, - все звуки пропали. Я оглох. Я оказался будто бы под водой. Движения мои все были через силу, как в замедленной съемке, но я знал, что это не так, - на самом деле я снова бегу вперед.  По этому злому полю, я, с раскрытым ртом, в беззвучном, каком то уже другом пространстве, бежал, только вперед. Вакуумную тишину стал прорывать тоненький писк, который сначала был где то вдалеке, но с каждой секундой приближался ко мне все ближе и ближе.  И вот он уже оказался у моего уха, и что - то мне шептал.
Я закрыл глаза. Табун лошадей.  Шум водопада. Листья осыпаются на лицо.
Я открыл глаза. Повернулся.
И, тотчас же, меня резко отшвырнуло на спину.
Это была всего одна крошечная пуля.  Раньше, я много раз держал такие пули у себя в ладони, такие тяжелые, но крохотные, будто игрушечные, - а сейчас  эта игрушка застряла у меня в груди и из - за неё я должен прощаться с жизнью. Она попала метко.  И все - таки как прекрасно, что я успел повернуться! Если бы меня застрелили в спину, я упал бы на живот и не увидел бы небо в последний раз. А теперь я лежу на спине, и я это небо вижу. Небо холодное, серое, но яркое и светлое. Даже глаза можно было бы зажмурить, но я наоборот силился, чтобы не дай Бог их не закрыть. Сейчас  ноябрь, самое начало ноября, по мои расчетам, около шести тридцати утра.
Изо рта пошла кровь. Густая, темная, моя.

Люди говорят, что перед смертью "вся жизнь перед глазами проносится". Это неправда. Когда лежишь на спине, с пулей в груди, в огромном поле, за несколько тысяч километров от родного дома, совсем один, - не думаешь о том, что ты сделал в жизни, а чего нет.  Не думаешь о своем тяжелом детстве, о юности. Не думаешь  о целях в жизни, о деньгах, о том, что ты мечтал когда - то стать археологом. О том, что ты любил или не любил.  На кого ты злился или обижался, или о тех, кто поступил с тобой подло, о тех, кто предал тебя. Все вдруг теряет значение, становится таким ненужным, лишним, - таким простым.

Когда лежишь вот так, стараешься выдернуть из памяти,  достать из самых закромов, что - то закрытое от посторонних глаз, - то святое, что ты пронес через все беды, через всю боль, унижение, предательство. Через отчаяние и нескончаемое одиночество. То единственное прекрасное, что давало тебе веру, что не разрешало тебе сдаваться, что подкрепляло тебя силами бежать до самого конца. Стараешься изо всех сил бороться со свои разумом, чтобы он еще хоть немного дал тебе времени на то, чтобы представить это самое.  Это самое чудесное в твоей жизни. Твой смысл, твою веру, твою любовь.
 
Это были твои руки. Твои родные, милые, добрые, - руки. Твои руки, что по осени пахли сеном и травой. Твои руки, что гладили меня по волосам, если мне было грустно. Твои честные, верные, теплые, - руки, которые обнимали меня, когда я уезжал. Я бежал к твоим рукам, потому что знал, что они примут меня, что они - всегда за меня. Что ты - всегда за меня. Что я могу рассчитывать на тебя, при любых обстоятельствах, кем бы я ни был и в каком бы теле я не находился. Что ты откроешь мне дверь, как открывала её вчера, как открываешь сегодня, как откроешь  через много лет. Что ты, в конце концов, всегда ждешь меня, и что именно в эту секунду, когда я умираю, ты думаешь обо мне и ты за меня боишься. Верю тебе одной и твоим рукам, верю, что это была настоящая жизнь. Верю, что ты сейчас жива, и руки твои – тоже живы.
Я их - четко вижу, даже сквозь свои слезы и свою кровь, на этом сером холодном чужом небе, так далеко от тебя, - вижу.


Вижу, как твои руки гладят мои. Как твои руки меня обнимают.
... как в твоих руках горсточка земли, что ты рассеешь над моим прахом.
Стало невыносимо дышать. Чувствую, что мое тело совсем уже ледяное, и через каких - то пару часов, если пойдет снег, то он не растает, а покроет меня всего и спрячет посреди этого ужаса.  И я сольюсь с этим громадным полем, стану его частью, словно меня никогда и не было. Лишь бы меня нашли. Лишь бы меня только нашли.
Я умираю - за тебя.