Желанием ты уже там, так добеги до себя!

        Перед ним простиралась белая равнина. Бескрайнее белое поле. Глазу не за что зацепиться. Попробуй пойми, где север, где юг, где право, где лево, когда, куда ни глянь, - везде одно и тоже — снег, снег, снег... Пока на горизонте были видны башни кранов, трубы, деревья,  ещё можно было ориентрироваться. Когда же из поля зрения пропали даже самые высокие стрелы кранов  он понял, что ушел уже достаточно далеко и теперь придется ориентироваться по наитию. Солнца не было. Луны тоже. Серая низкая простыня неба покрывала землю от края до края. Он шел пешком. Хотя мог дождаться машины. Но какой-то бес внутри заставил уйти, не дожидаясь транспорта, что-то гнало его вперед, хотя пешком преодолеть столько километров! Это ж сколько нужно силы, мужества, или дури?! Но он шел и шел медленно, тяжело, так как по рыхлому,  не накатанному снегу идти очень непросто. Главное — двигаться. Главное — не останавливаться! Представь, что ты акула, -  она не может остановиться ни на минуту — тогда она просто задохнется и умрет, ей нужно все время двигаться. Двигайся. Иди, иди!

    Ему нужно было успеть вернуться до утра.  А сколько времени потребует этот переход? Может, все-таки нужно было дождаться машину? Но он знал — нет! Он сознательно наложил на себя епитимью — брести одному по холоду и снегу, брести на пределе сил. "Я обидел её, я причинил ей боль. Мне надо искупить вину, а как искупить? Просто сказав: «Извини. Прости»? Нет... Раскаяться и понять тоже не достаточно. Нужно что-то сделать. Как-то преодолеть себя. В чем-то превозмочь. Не наказать себя, нет. А скорее испытать, -  готов ли ты пройти пешком столько километров,для того, чтобы просто посмотреть ей в глаза, чтобы поцеловать ей руку, чтобы склонить перед ней голову..." Он знал, что она простит его. Уже простила. Что она ждет его, не смотря ни на что, ни на какую боль. Но боль есть, и он виновник её появления. А боль просто так убрать нельзя. Она то-то убивает в человеке. Пусть совсем немногое — веру, надежду, силу или слабость, но  человек уже становится  другим. Боль изменяет общую картину, и что-то тонкое, светлое, чистое исчезает под её гнетом. "Я должен, я должен дойти сам, пешком, до её двери, это главное. Я успею вернуться. Я все смогу, я должен!"

   Он шел и шел - час, два, три... От белого цвета, который был везде,  болели глаза. И совершенно непонятно было, сколько позади, а сколько ещё впереди. Это бесконечное белое поле — словно пустыня — не кончалось, - манило, путало, окружало со всех сторон. "А вдруг я хожу по кругу?" Ведь уже должны были появиться признаки жизни, признаки города. Он знал, что за полем будет небольшая лесополоса, а за ней — городок, тот, куда он шел. Ещё часа три, или пять, или год? Он не останавливался, - ни для того, чтобы попить, ни поесть, ни покурить. Он боялся, что если остановится, не сможет в том же темпе идти дальше.

    Он все вспоминал её глаза. Нет, "вспоминал" -  не то слово. Он не мог их забыть.  Как она посмотрела на него!  Если бы в ней была злость, гнев, раздражение, если бы она вспылила, заплакала, хлопнула дверью, — что угодно! Но она просто смотрела на него своими огромными светлыми глазами, и был в них вопрос и беспредельная печаль... и любовь... огромная, как море.

     Он не любил собак. Он не любил собачьей преданности. И сам был не способен на преданность, и само слово это ему не нравилось. Он спотыкался об него. Никогда не употреблял. Но в ней была преданность другого рода, не собачья преданность, отнюдь. Это были просто полные глаза любви и печали. И он знал, — мир обрушится, будет крошиться под ногами; он сделает что-то не так, время пройдет,  чужие люди попытаются мешать; работа, расстояние, разлука, предательство, болезни и смерть, — ничто не изменит этих глаз, этой безоценочной всепринимающей любви.  "Так нельзя!" — хотелось  крикнуть ему. "Надо себя оберегать, не давать в обиду!" Но он знал, что только так и можно — по-другому нельзя — иначе это просто «отношения», а у них никогда не было отношений.  Было все что угодно, кроме отношений.

    Поднялась пурга: метель гоняла снежную колючую пыль,  задувала во все щели, ему показалось, что он скоро просто упадет лицом в снег.  «Будь как акула!  Ты же, как рыба в воде — везде проскользнешь, из любой тины выберешься, из любой ситуации вылезешь. Двигайся, двигайся!»  На исходе сил, промерзнув до костей, устав, как собака, он внезапно разозлился на неё, разозлился изо всех сил, так, что казалось, будь она рядом — ударил бы. Плюнуть на все. Вернуться. Согреться. Забыть. Все это ерунда. Главное - думать о себе, главное — инстинкт самосохранения. Выжить. Выкарабкаться, выпить горячего чаю, лечь под одеяло. К черту все! Придумал себе подвиг — что за чушь! Вернуться и жить как прежде. Думать только о себе, и ни очем никогда не жалеть.

   Словно в ответ на его призыв из призрачной белой пыли появился какой-то свет.  Вокруг было уже достаточно темно, и свет ясно выделялся на фоне темнеющего горизонта. Свет падал на снег, он  двигался — фары машины!!! Машина шла ему навстречу. Шла, прокладывая себе колею, в этом пустынном бездорожье. Машина большая. Фура? Тягач? Бусик? Какая разница! Наверняка кто-то с базы, сейчас его подберет, и увезет назад, где тепло и спокойно. Где можно наконец сесть, а ещё лучше — лечь, где можно выпить водки и чая, где никто ни о чем не думает, где идет простая жизнь — без всей этой белиберды!

   Свет приближался медленно, но верно... Очень медленно. "Все нормально, — успокаивал он себя, - просто свет виден издалека, очень издалека, особенно на открытом пространстве. Сейчас-сейчас все будет..."

   Он немного поддал влево, чтобы идти прямо навстречу машине. Уже можно было разглядеть её контуры — ГАЗ 66, странно. Впрочем,ну какая разница, кто. Водитель заметил его, начал притормаживать, остановился в двух метрах. Из кабины показалась лохматая голова — нет, это ушанка смешная, лохматая — мужик махнул рукой: залезай дескать, и, помедлив,  все же вылез на полкорпуса из кабины.
- Браток, не в ту сторону идешь! Давай, садись, подброшу тебя до базы. Кстати, сигареты есть? Мои все вышли.

Он порылся в карманах — сделать замершими руками это было нелегко — пальцы не слушались, словно деревянные, грабались, и не ощущали ничего. Вроде и в перчатках, а все равно онемели. Сигареты нашлись, зажигалка тоже. Мужчины закурили, молча стоя у машины. Водила разминал ноги, тер поясницу, поплевывая в снег. Ему осталось совсем недалеко, но иногда перекурить перед концом дороги даже приятно. Дать себе отсрочку. Пять минут  отдыха. Он ни о чем не спросил. Только опять махнул — «залезай»- и сам полез в кабину, щелкнув окурок в снег.

   Он залез в кабину, сел, снял перчатки, стал разминать пальцы. В голове царила блаженная пустота. От печки шло  тепло, мотор урчал — все хорошо. Водила посмотрел на него с прищуром, шмыгнул носом и повернул ключ. Тронулись. Машина шла тяжело,  неспеша, приятная качка валила в сон. Он закрыл глаза. Он расслабился. Он отключился. Совсем стемнело. Впереди, в свете фар, только пылился снег и больше ничего. Гипнотическое зрелище. Ноги-руки стали отогреваться, спина расслабилась. И вдруг он сказал: "Стой!  Мне не туда"  - и стал вновь натягивать перчатки. - "Спасибо, что подбросил!" -  сказал он, улыбаясь, и улыбка вышла у него кривая и опасная, как у акулы. Водила остановился, непонимающе смотрел на пассажира.  Но у водил много времени в дороге думать обо всем. Он опять шмыгнул носом,  повернул ключ. "Как знаешь" — говорили его глаза, а вслух он так ничего  и не произнес.

   ... Машина удалялась все дальше и дальше, свет фар уносил за собой видимый мир. Он опять остался наедине с собой и со снегом. «Мне — вперед!» - сказал он себе и пошел... Осталось совсем немного, осталось добраться до самого себя, до того себя, который стоит перед её окнами. Он уже там. Он видит свет в её окне. В нем  всегда горит для него свет. Он уже там.  Осталось  просто догнать себя, вернуться к себе. Желанием ты уже там, так добеги до себя!