VI. КИЕВ. Ох! Хай живе! Шульгин

Artifact Now Online
"СОВРЕМЕННИК"

СОДЕРЖАНИЕ
ТРИ СТОЛИЦЫ ...

ART: Роден, Август, RODIN, Auguste (1840-1917) "Cathedral" 1908

ГЛАВА ШЕСТАЯ (1/2)

VI
КИЕВ
 Это было раннее утро — нового стиля 25 декабря. Я ждал на вокзале. На знакомом киевском вокзале,— дрянном киевском вокзале. Нового так и не успели выстроить до войны, а во время войны — и тем более. А старый был уже совершенно невозможен — такой тесный. И вот сделали — этот — "временный"... Как все временное в России (за исключением "временного правительства" Львова — Керенского), он простоял уже бесчисленное число лет и вот еще стоит...
* * *
 Я ждал, напрасно стремясь завладеть кусочком стола, чтобы спокойно выпить чаю. Стакан чаю и "плюшку". За то и другое я заплатил 25 копеек у буфетной стойки. На стойке красовался исполинский самовар. Самовар блестел великолепно. Блестели также и новые советские монеты. Деньги с одной стороны до удивительности похожи на старые. Но на обороте какой-то серпо-молотный вздор:
 Как красив советский герб:
 Молот в нем и в нем же серп...
 Продолжения не привожу, ибо нецензурно. Такова Россия. И новая, как и старая, она без заборной литературы жить не может.
* * *
 Я стоял со стаканом в руках, среди человеческой толкучки. Прежде всего меня интересовало, конечно, привлекает ли мой вид чье-либо внимание. Нет, не слишком. Я чувствовал, что я еврей немножко demode*, [* вышедший из моды, устаревший] но вполне возможный: так — из Гомель-Гомеля или Шклова. Седая борода чуть-чуть отдавала гримом, но только для тонкого наблюдателя. Ведь в конце концов, она же, борода, была моя собственная, а не приставная!.. Во всяком случае, эти люди могли иметь ощущение, что я откуда-то приехал (из глуши какой-нибудь), но, что я "эмигрант", нет,— все, что угодно, но только не это!.. Они были за сто тысяч верст от этой мысли. Если бы я подошел к кому-нибудь и сказал: "Знаете, кто я? Я — бывший редактор "Киевлянина", помните?" — то этот человек, хотя бы он помнил "Киевлянина" и даже знал меня лично, все-таки шарахнулся бы от меня, приняв за сумасшедшего... Да, чистая правда иногда невероятнее самой грубой лжи...
* * *
 Ощутив некоторую безопасность, я мог рассматривать толпу. Она в общем производила на меня впечатление чуть-чуть "эскимосской". Преобладала меховая шапка с наушниками. Но на этом фоне были и всякие иные: барашковая, серая и черная, кепи, фуражки. Совсем не было видно мягких шляп. Одна фуражка заставила меня, можно сказать, вздрогнуть: до того она была старорежимная. Это была путейская фуражка. В одежде преобладал, пожалуй, кожух, романовский полушубок. Но были и всякого другого рода "шубы". Все это было на вид грубовато, но очевидно — тепло. Терпко, но не рвано-драно, как было в 1920 году. Защитного цвета, который своей безотрадностью заливал тогда вся и все, сейчас не наблюдалось вовсе. Время от времени проходили некие фигуры, очевидно военные. Одни из них были в "буденовках" (шлемах), другие в кубанках. Эти были одеты вроде как наши солдаты, но без погон. Я скоро понял, что, которые "в кубанках", это современные станционные жандармы. Они не обращали на меня ровно никакого внимания. Впрочем, сыщики-то, конечно,— не в форме. Но кого они могут искать? Меня? Это могло бы быть только в одном случае: если бы меня выдали мои друзья-контрабандисты. Для такой мысли у меня не было ровно никаких оснований. Наоборот, я был в них совершенно уверен. И потому для меня в настоящую минуту была бы опасна только какая-нибудь ясновидящая, которая, подняв на меня вещие глаза, закричала бы гласом Виевым: "Вот он!" До встречи с таковой я охраняюсь заколдованным кругом "авидии". Слово йогическое, санскритское, значит "неведение"...
* * *
 "Немножко смешной" старый еврей, который сохранил старозаветную бороду, когда все побрились, в коротком "полупальто", какое носят спекулянты, в штанах "полосочкой", когда все носят "галифе", стоит и пьет чай себе... А ушки из сапог торчат себе...
 — Этот?.. Да не валяй дурака,— так сказала бы одна кубанка другой, если бы "другая" меня заподозрила...
 "Еврей" достал себе место, сел к столу. За столами — чисто. Даже скатерти белые. Вообще — чисто, насколько здесь может быть чисто. Да, это совсем не то, что было "тогда", т. е. в дни "интегрального коммунизма"... И хотя людей очень много, но не толкают и не грубят. Если толкают, то говорят:
 — Извиняюсь, гражданин.
 * * *
 "Товарищ", видимо, исчез из обращения. Но неужели с товариществом: исчезло и хамство?
 * * *
 Тесно, но порядок. Конечно, не тот порядок, который царит в странах "порядочных" par excellence* [в высшей степени]. Например, скажем, в Германии. Но это порядок, приближающийся к старорусскому, времен золотого века, то есть до революции.
 "Все, как было, только хуже..."
 * * *
 В каком это классе я сижу? Впрочем, здесь не может быть "классов". Ведь нельзя же написать в самом деле на дверях: "буфет для мягких", или "столовая для жестких". Да, нельзя, но публика сама как-то отбирается. Я начинаю различать какие-то два отделения — для "чистых" и "нечистых". При всей эскимосскости окружающей меня стихии я чувствую, что она все-таки "отборная",— тут, около столов, накрытых белыми скатертями. Впрочем, это видно и по лицам.
 * * *
 Лица? Я ничего до сих пор не сказал о лицах.
 Какие у них лица?
 Боже мой, теперь, когда я это пишу, они уже слились в какой-то общий фон. Я не помню отдельных лиц.
 Но общее впечатление: низовое русское лицо, утонченное "прожидью".
 Объяснюсь яснее.
 Тонких русских лиц здесь почти нет. Если лицо тонкое, то оно почти всегда — еврейское.
* * *
 Конечно, в этом вопросе важно "не пересолить". Тонких русских лиц всегда было маловато. Я хочу сказать: тонких тонкостью черт. Процент таких лиц у нас всегда незначителен сравнительно с Европой.
 Но в России была другая тонкость — не чертами лица. Тонкие черты лица указывают на старую культуру — это заслуги предков. Этого в России было мало. В России начинал образовываться порядочный слой тонкости благоприобретенной. Это интеллигентные лица,— тонкие своим выражением. Это люди одного, двух, трех поколений усиленной культуры. Черты лица у таких не могли сложиться в тонкость, это требует веков, но сложилась тонкость взгляда, улыбки. Эти русские лица так легко выделяются и в эмиграции. Они именно и служат характерным признаком русского лица. Русская эмиграция не принесла никакого определенного типа. Черты наших лиц подойдут под всякое "неправильное" лицо всякой нации. Но выражение этого русского лица, "сложность" его, взгляд, который способен если не "все простить", то "все понять", резко выделяют русских из среды заграничных лиц, которые, поражая иногда благородством своих "вековых очертаний", все же, кроме себя самих, ничего "понять" не могут.
 Русское интеллигентное лицо это синтез быстро усвоенной культуры, и притом культуры многих народов. Оттого оно такое сложное и часто так мучительно противоречивое...
 * * *
 Вот этого рода тонких русских лиц не видно за столами.
 Что же видно?
 Там, где столов нет, то есть где отделение "для нечистых", там — чистый "низ". Нечто хохлацкое, своеобразно-красивое. Если бы они не боялись "кубанок", они лускали[лузгали] бы семечки.
 Здесь, за столами,— мещанство. Низ, стремящийся кверху. Через два-три поколения, если их не вырежут какие-нибудь "хищники", из этого городского примитива образуется вновь слой интеллигенции, тонкий своей сложностью, своей "благоприобретенно" воспринятой культурой.
 Но "тонких черт лица" все же не будет. Неумолимая история наша не дает отстояться вековому отбору. Рок постоянно скусывает русскую верхушку, и массе каждый раз снова приходится лихорадочно ее вырабатывать.
 Кто же скусил эту верхушку на сей раз?
 Вот эти тонкочертистые, горбоносистые, которые сидят с русскими вперемешку?
 Они, конечно.
 Из этого не следует, однако, делать слишком поспешных заключений...
 * * *
 "Каждый народ имеет то правительство, которого заслуживает". Заслужишь иное, получишь...
 Но как заслужить?
 * * *
 Вряд ли об этом я думал тогда.
 Я купил газету и делал вид, что читаю. Газета была русская, то есть я хочу сказать, не "украинская", стоила пять копеек. В ней было много бумаги и масса объявлений. А впрочем, я ее не читал. Из-за нее я продолжал свои наблюдения.
 * * *
 Я еще ничего не сказал о женщинах. Были же они здесь?
 Были, конечно.
 Были ли "дамы"? Но что такое "дама"? Дама — это женщина в шляпке. У женского сословия переход в высшую касту совершается весьма легко. Поэтому они все так ненавидят "платочки", хотя платочек, честное слово, гораздо более идет русскому лицу. Так вот здесь шляпок было весьма мало, и то больше на "тонконосых" дамах. Преобладал платочек, причем немало было платочков красных, во славу ли революции или во славу ридной маты Вкраины, не скажу... Просто, вероятно,— красивости для...
 * * *
 Через некоторое время мне пришла в голову мысль: почему я здесь, собственно, сижу на вокзале?
 Это было глупо. В моем мозгу (вероятно, как у всякого эмигранта) прочно засели картины прошлого. Я как-то точно так же сидел на одесском вокзале ранним утром в ноябре 1918 года. Сидел, потому что нельзя было идти — в ночь. Опасно для жизни и имущества. Если и убьют — ограбят.
 И теперь мне казалось невозможным "идти в темноту". И я сидел на вокзале, дожидаясь дня.
 Но, наконец, я сообразил, что, может быть, сейчас не так. Тогда я решил сдать мои вещи "на хранение". Я пробирался через густую толпу. Она была такая незнакомая, как самая чужая нация. А ведь это была толпа моего родного города, и уехал я отсюда всего шесть лет тому назад.
 Вдруг "чья-то рука легла мне на плечо".
 Жест был классический. Ясно, что меня арестовывают. Так ведь всегда бывает: кладут руку на плечо. И я, положительно, заставил себя обернуться, так мне не хотелось. Передо мной стоял молодой человек в меховой шапке с наушниками.
 — Гражданин, газету забыли!
 Он подал мне мои "Известия"...
* * *
 Не успел я оправиться от этого "впечатления", как последовало новое. Где я сдавал вещи на хранение и где работали споро и быстро, вдруг меня спросили строго:
 — Ваша фамилия?
 Моя фамилия... Зачем ему моя фамилия? К тому же я ее вдруг забыл. Но, сделав большое усилие, вспомнил. Сказал:
 — Шмитт.
 Это я в первый раз ее произнес. Ничего, сошло очень хорошо. Он записал и сейчас же отдал мне квитанцию.
 Я понял, что это просто здесь такой порядок при сдаче на хранение.
* * *
 И вышел я благополучно на высокое крыльцо вокзала.
 Чуть серело. В этих предрассветных сумерках я вступил на "родную землю". Впрочем, она сейчас была под снегом и льдом.
* * *
 Все-таки у меня забилось сердце... Очерствели мы, разумеется, но все же это волнует. Конечно, я уже не тот. Сбросьте тридцать лет с плеч, и я, должно быть, растопил бы уличный ледок "горячими своими слезами".
 Когда я кончил гимназию и мне было семнадцать лет, я на три месяца поехал за границу. Так, возвратившись, я едва не бросился на шею русскому носильщику в Радзивиллове и, можно сказать, духовно танцевал перед каждым кустиком до самого Киева. А Киев показался мне царем городов во Вселенной.
 Я думаю, что тридцать лет тому назад я был таким, каковы сейчас некоторые из русских эмигрантов. Они, возвращаясь, будут, наверное, целовать русскую землю. Через три месяца по возвращении они ее, может быть, проклянут, но это не меняет дела.
* * *
 Сознаюсь, что я любил родину несколько эгоистично, например, как любят родителей, от которых все берут и которым ничего не дают. Это прошло. И теперь я хотел бы ее любить, как любят иных детей: таких детей, от которых мало чего ждут.
* * *
 Любовь всегда такая: или берет, или дает. И та и другая может быть любовь страстная и глубокая. Та любовь, "за то, что берешь", для меня отмирает. И все, что здесь осталось от прежнего Киева, будет только больно отдавать в сердце, шевеля остатки юной требовательности. А любовь "за то, что даешь" только еще нарождается. Она еще совершенно робкая и неоформившаяся. Но, вероятно, это она руководит мною, когда мне интересно увидеть "новое". Новое ведь ничего мне не может дать. Ничего...
 Но я хочу его узнать, потому что, может быть, я могу что-то дать ему...
* * *
 Но что?
* * *
 Все эти чувства, осознанные потом, но уже живые тогда, толпились в моей душе, пока "мое тело" переходило мост, что через рельсы.
 И вот Безаковская. Она была так названа в честь одного генерал-губернатора. А теперь как она называется? Теперь это — "улица Коминтерна". Sic!* [Так! (лат.)]
* * *
 Я пошел прямо. Электричество горело, то есть догорало в рассвете, а извозчики ехали с вокзала и на вокзал. Кажется, они такие, как были всегда, только победнее.
 "Все, как было, только похуже..."
* * *
 Всегда Безаковская была дрянной улицей. Невзрачные домишки, не "старина" и не "роскошь",— ничто, которое заполняет девять десятых русских городов вообще. Пренебрежение к месту. Одно из проявлений нашего малого самоуважения.
 Такая она и теперь. Ничего не прибавилось. Ни единого здания за шесть лет.
 Извозчики плетутся в горку мимо Ботанического сада. Проходят первые трамваи. В сумерках утра все кажется приблизительно "нормальным".
* * *
 Вот памятник графу Бобринскому. Но самого Бобринского нет. Тут он стоял, положив чугунную ногу на железную рельсу. Это обозначало, что он сделал что-то большое для железной дороги. Теперь его нет. Вместо него торчит на старом каменном постаменте нелепая маленькая пирамидка. Должно быть, она из жести, из листового железа. А на постаменте написано:
 "Хай живе восьмая ричница седьмого жовтня".
* * *
 Ох! Хай живе! Пусть живет, как махровый образец человеческой премудрости...
* * *
 Постояв перед "ричницей", то есть перед бывшим Бобринским, я стал подыматься по Бибиковскому бульвару. Определил, что бульвар более или менее в порядке, но носит название Тараса Шевченко.
 Удивительные люди! Вот был Бибиковский бульвар. Почему? Да потому, что Бибиков был генерал-губернатором и, вероятно, при нем этот бульвар и насадили. И потому и назвали. А при чем тут Шевченко? Что он этот бульвар продолжил, украсил, улучшил? Ну, а скажут, почему назвали улицу Пушкинской? Ну и глупо сделали... Ибо Александр Пушкин был велик, как и Александр Македонский, но все же ломать старые названия, как и стулья, без особого основания не приходится. Шевченко его поклонники могут ставить памятники, где им угодно, но сей бульвар все-таки сажал Бибиков, точно так же, как крестил Русь, во всяком случае, не товарищ Воровской!
 Неужели же они Крещатик переименовали в "улицу Воровского"?
 Представьте себе! Но об этом позже.
* * *
 И значит, я подымался по бульвару, огибая Ботанический сад. А ограда сего сада падает местами. Не грех бы починить, "граждане"!
* * *
 Еще не проснувшимися пустынными улицами, мимо забытых и незабытых домов, мимо состарившегося Владимирского собора, мимо Золотых Ворот, где ни ворот, ни золота, мимо Георгиевской церкви, с которой у меня связаны самые первые детские воспоминания — похороны матери, мимо Митрополичьей Брамы (исторический памятник, ныне позорно заброшенный украинскими "националистами"), через Стрелецкую улицу, замечательную для меня тем, что здесь жил следователь Фененко, известный по знаменитому делу Бейлиса, я вышел на улицу, которую забыл, и подошел к церкви, название которой тоже не сразу вспомнил.
* * *
 Два купола. Один ярко горел золотом, другой был тусклый и старый. Отчего позолотили только один купол?
 И притом тут было что-то странное. Купол сиял, но как-то немножко иначе, чем обыкновенно. Это золото было, пожалуй, еще ярче, чем всегда, но чуть, я бы сказал, белее.
 И потом никаких следов, чтобы тут работали, А этот другой купол? Он совсем старый, потускневший, ярко контрастирующий с тем первым. Но если присмотреться, и на нем что-то такое... Как будто его "подпалили золотом" снизу! И остались как бы следы пламенных языков... Как бы золотые листья исполинской агавы... Что это такое? Кто мог золотить купол таким причудливым образом?
 И вдруг мысль блеснула так же ярко, как, должно быть, было тогда, когда это случилось...
* * *
 Я знал, что в Киеве "обновилась" церковь. Но какая и где, я не знал. И меньше всего в этот утренний час я ее искал...
 Меня привел сюда случай. Но случайностей не бывает, как говорят йоги. Быть может, меня привел сюда йог, невидимо за руку?
 Может быть... Словом, для меня не было сомнений, что это передо мной обновившаяся церковь. По тысяче признаков, которые я забыл сейчас, я понял, что это так. Впрочем, спросить было некого. Кругом было пусто, серо и скучно, и только этот купол горел в прозе базарной площади. Да, это был базар, "Сенной Базар". И был он, очевидно, потому что было 25 декабря — первый день Рождества.
 Но церковь была открыта. Я вошел. В ней был только один человек. Солидный мужчина у свечей.
 Я поставил свечу. Одну за всех — живых и мертвых, ибо в эту минуту я чувствовал сильнее, чем когда-либо, что разница между ними какая-то несущественная. Когда человек умирает, он обновляется, как этот купол...
 Я решился спросить у солидного:
 — Скажите, пожалуйста, эта церковь обновилась?
 — Эта...
 Он был на вид довольно неприступен. Но прибавил:
 — Посмотрите образ Николая Угодника.
 — Где?
 — Вот там, слева...
 Я подошел.
 Я не знаю, каков этот образ был раньше. Сейчас на меня глядело лицо удивительной красоты. По нежности работы оно напоминало фотографию, которую делают так: наклеивают ее на стекло лицевой стороной, осторожно удаляют с обратной стороны слой бумаги, оставляя на стекле только прозрачную светочувствительную пленку, и затем с той же стороны подводят краской. Таким образом раскрашенная фотография сквозь стекло дает удивительно нежные тона. Кажется, это называется фотоминиатюра.
 Вот такой стоял передо мною Николай Угодник, но не миниатюрой, а в натуральную величину. Нежными, плохо рассказываемыми красками было все это сделано. Если кто видал Сикстинскую Мадонну Рафаэля, то вот это единственное, что мне вспомнилось, когда я его рассматривал.
 Но не в - этом было дело. Не в этих нежных (особенно мне запомнилась голубая подкладка ораря)* ['элемент служебной амуниции дьякона] тонах совершенно свежего, казалось, вчера сделанного письма, и даже не в том, что это и непохоже на "письмо" (мазков совсем нет), а в том, что это — действительно чудный образ.
 И я до сих пор вижу его благостное лицо...
* * *
 Откуда здесь эта удивительная работа? Был ли он всегда таким? Я не знаю...
 — Как бы не руками человеческими сделано,— сказал солидный.— Даже больше на фотографию похоже...
 — А раньше он был темный?
 — Облачения почти различить нельзя было... А вы еще плащаницу посмотрите...
* * *
 Я не помню, где и когда (должно быть, во сне) я видел человеческие существа, которых красота в том, что они как будто светятся изнутри. Как будто они из фарфора, а внутри зажгли лампадку.
 Вот такие тела и лица на этой плащанице. Они светятся внутренним светом.
* * *
 Как-то позже я рассказывал одним людям об этом, о глубоком впечатлении, какое это на меня произвело. Молодая женщина спросила:
 — Как же вы себе все это объясняете?
* * *
 Я сказал ей так:
 — Вот видите. В Киеве есть Золотые Ворота,— где ни ворот, ни золота... А где они? Они находятся на Афоне, куда их унес рыцарь Михайло (патрон Киева) за то, что киевляне его предали...
 — Это действительно?
 — Нет, это легенда... И легенда говорит, что ворота стоят там, на Афоне, и сейчас. Если из прохожих кто-нибудь скажет: "Ворота, ворота, не стоять вам больше в Киеве",— золото тускнеет, темнеет. И наоборот, если кто скажет: "Ворота, ворота, будете опять стоять в Киеве",— золото сияет ярко, "обновляется".
 — Ну?
 — Ну, так вот я и хочу сказать: сия легенда устанавливает, что в зависимости от человеческих чувств золото может тускнеть и озаряться...
 — И?
 — И значит, вот вам объяснение... Никогда так люди жарко не молились, как во время революции. Эти чувства, как вибрации высочайшего напряжения, потоками струились к небу. И "по дороге", выкупав золото в себе, заставили его засиять.
 — Почему же именно в этом месте?
 — Почему молния сверкает и ударяет именно тут, а не в тысяче других мест?..
 Она улыбнулась "улыбкой из гражданской войны" и сказала:
 — Ну, знаете...
 А разговор поехал на другие темы. Она много рассказывала. Боже мой, чего эта женщина не испытала!.. Весь цикл "мировой" и "гражданской".
 — Но это все пустое,— закончила она.— Был только один день, действительно тяжелый, ужасный день... вспомнить тяжко. И знаете, что произошло?
 — Ну?
 — Все золото, которое было на мне, а тогда еще кое-что было, потемнело, потускнело.
* * *
 Я посмотрел на нее с выражением улыбающегося коршуна. Она была у меня в руках.
 — Вы не верите?
 — Верю, верю. Только меня удивляет: если золото от ваших переживаний могло потемнеть, то почему от чувств тысяч людей, молившихся в Киевском храме на Сенной, оно не могло засиять?..
* * *
 Я вышел из церкви, ее, кажется, называют Скорбященская. Кое-кто появился на улице. Человек, торговавший папиросами, спичками и мелочами (около него стояло две женщины), сердился:
 — Мадам, всем скоро нужно, не вам одной!
 Мадам ворчала, а я на всякий случай отметил в уме возобновление этого нелепого слова. Насколько на своей родине madame звучит хорошо и осмысленно, настолько "мадам" — это нечто среднее между "комодом" и "жидовкой". Только "товарищ женщина" былого времени под стать "мадам". А бывает еще прелестнее: "мадамка".
 Другая женщина вмешалась:
 — Ну чего вы, гражданин! Видите, спешит дамочка...
 "Дамочка"— это уже значительно лучше. Но все же странный русский народ. Есть у него прекрасное слово — сударыня, госпожа. Так нет же, он за "мадамками" гоняется.
 А торговец ответил:
 — А вам, гражданка, собственно говоря, что до этого?
 — А то, что если вы торгуете, то вежливым должны быть, гражданин!
 Он отмахнулся от них и спросил:
 — А вам что надо, барышня?
 Я не стал больше слушать, ибо на первый раз узнал достаточно. Первая женщина, хотя была в платочке, но "не без кокетства". Это значит — дамочка. Вторая попроще и постарше — гражданка.Третья — молоденькая — барышня... Впрочем, я купил марку, на которой нарисовано, как кто-то лезет на фонарь, а кругом толпа. Это "юбилейная" марка и должна изображать 1905 год. Совершенно верно: именно так начался в Киеве на Подоле еврейский погром вечером 18 октября. Это именно и хотел изобразить советский художник?
 Я купил марку, и, когда я спрашивал, где тут можно чаю попить, мне не понравилась одна физиономия. Он был в серой высокой меховой шапке, в синем кожухе или поддевке, с серыми отворотами. Подлая рожа... Я прошел дальше и стал искать столовую, которую мне указал папиросник. Я обходил пустую площадь кругом, не находя столовки. Так я вернулся к церкви. Тут обернулся: "подлая рожа" в серой шапке следовала за мной.
 Это мне еще больше не понравилось. Я быстро стал уходить по той самой улице, по которой пришел. И предпочитал не оборачиваться. Но, увидев извозчика, поспешно сел в санки.
 — Куда прикажете?
 Куда? Почем я знаю. А главное, не знаю, как улицы называются по-новому. И потому я сказал первое попавшееся в голову, что не могло измениться:
 — К Андреевской церкви.
 Поехали. Я оглянулся. Другого извозчика не было. Значит, "он" или должен бежать, что сейчас же его обнаружит, или я "чист".
 * * *
 Нет, я чист, конечно. Но все же это не особенно приятно. Что ему надо было? Следят за этой церковью? Или у меня вид подозрительный?
 Некоторое время я опасался "серых". Но их было столько, что скоро я забыл об этом.
 * * *
 Расплатился с извозчиком у церкви.
 — Сколько?
 — Целковый положьте...
 В прежнее время это стоило бы двугривенный. Ну, от силы — сорок копеек. Но в прежнее время от "серых" не бегалось. Социализм удорожает жизнь... Естественно, ведь это "рай". Разве в раю может быть дешево?..
* * *
.........................................
ART: Роден, Август, RODIN, Auguste (1840-1917) "Cathedral" 1908.
......................
МОСКВА
 1991

СОДЕРЖАНИЕ
"ТРИ СТОЛИЦЫ":
ГЛАВА ПЕРВАЯ — ОНА ЖЕ ПРЕДИСЛОВИЕ
ГЛАВА ВТОРАЯ — II НЕЧТО ЙОГИЧЕСКОЕ
ГЛАВА ТРЕТЬЯ — III ПЕРЕХОД (1/2)
ГЛАВА ТРЕТЬЯ — III ПЕРЕХОД (2/2)
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ — IV ИВАН ИВАНЫЧ
ГЛАВА ПЯТАЯ - V АНТОН АНТОНЫЧ
ГЛАВА ШЕСТАЯ - VI КИЕВ (1/2)
...
 ШУЛЬГИН Василий Витальевич
 ТРИ СТОЛИЦЫ
Редактор Л. М. Исаева. Художник А. Ф. Сергеев. Художественный редактор Г. Г. Саленков.
Технический редактор Е. А. Васильева. Корректоры Т. М. Воротникова И. И. Попова

Сдано в набор 05. 06. 90 Подписано к печати 29. 12. 90
Тираж 100 000 экз.
Цена 5 р. 50 к.
Издательство "Современник"
Министерства печати и массовой информации РСФСР
и Союза писателей РСФСР Москва