Любитель острых ощущений

ЛЮБИТЕЛЬ ОСТРЫХ ОЩУЩЕНИЙ

        Чудаки встречались в жизни всякие, но такого многие видели впервые. В тайге, шумящей на километры, кругом было цветов навалом – пчёлы дурели на медоносах;  трава кругом была, как в песне, трава шелковая, а он – как чокнутый! – в зарослях крапивы предпочитал валяться.  Лежит, глядит на небо, где проплывают лодочки белых облаков, и чему-то втайне улыбается. Чему он улыбается? Никто не знал. В душу свою – в свой внутренний мир – Артамон Адамович Любитов никого не пускает. Не откровенничает даже за стаканом водки. Крепкий мужик.  Видно, где-то очень глубоко – на самом донышке души – спрятано всё то богатство, которому он  улыбается,  лежа в крапиве.   
       Впрочем, долго-то не полежишь. Опять – подъём. Опять – вперёд и с песней.
       Пять человек геологов пятые сутки топают по дремучей  тайге – от Подкаменной Тунгуски в сторону ближайшего посёлка на реке. У всех уже кровавые мозоли на ногах и словно бы гири свинцовые на сапогах – кирзачи еле-еле передвигаются, чавкая то в болотной жиже, то в густых  торфяниках.
        Вертолёт, на который надеялась геологическая партия, почему-то не вышел на связь и в заданной точке не появился. Видно, что-то случилось. А потом у геологов рация сдохла, и вот они бредут – без руля, без ветрил. Скоро должны добраться до Енисея. Но доберутся ли? Такое ощущение, что где-нибудь кого-нибудь придётся хоронить. Мужики ослабли. Все угрюмые, злые и чёрные – от голода, от грязи, от крупнокалиберных вшей.
       Вечерами, когда над тайгой начинает смеркаться и дальше двигаться уже небезопасно, начальник партии подыскивает место для ночлега. Разводят костёр. Варят  баланду из того, что осталось – хрен да меленько. Торопливо ложками скрёбут, до последней крупинки подчищая алюминиевую посуду. Потом купаются в реке, стираются, но это делают не всё, а только «чистоплюи». У остальных на этот подвиг просто силы нет.
        И снова, когда мужики искупаются, соскребая с себя грязь очередного перехода, похожего на каторжный этап, – снова прилягут они отдохнуть на траву-мураву, на цветы у речушки. И только  этот здоровенный, загорелый Артамон Адамович – в который раз! – опять завалится в крапиву. (Если найдёт, конечно; в дикой тайге крапивы не так много). Будет валяться, обалдуй, в этой огневой крапиве, будет глядеть в небеса  и улыбаться будет тихою блаженною улыбкой.
        -И что это с ним? – переговариваются мужики.- Как понять?
        -А вот как хочешь, так и понимай, - говорит начальник партии.- В каждом человеке есть загадка, тайна и необъяснимое чудачество…
         -И что? И даже ты не знаешь? – спрашивают мужики.
         -А что я, господь бог?
         -Так у тебя же, Иваныч, на каждого геолога – пухлое досье.
         -Ну, конечно. Досье! – ворчит сивобородый начальник партии. - Так я вам и рассказал…
         -Так интересно же, Иваныч. Расскажи. Откуда у него такие закидоны?
         Иваныч какое-то время молчит. Курит, глядя на воду.
         -Все мы родом из детства, - глубокомысленно говорит. - И Любитов  тоже. Беременная мать его –  в то далёкое жаркое лето, когда ей приспичило рожать,  – была за рекой на покосе. Как многие русские женщины – мать его не знала продыха ни во время болезни, ни во время беременности. Ну, вот и получилось так, как получилось. Парнишка в крапиве родился. Вот с тех пор она ему и полюбилась, крапивка. Слаще всякого мёда.