Снег на черёмуху

    СНЕГ НА ЧЕРЁМУХУ
 
      Под весенним небом, под землянисто-серыми облаками, распаханными ветром, всё шире и всё глубже открывается голубизна; сияет солнце; радостно щебечут из-за моря воротившиеся птахи – трясогузки, ласточки, лесные завирушки, садовая славка, зелёная пеночка. И всегда я удивляюсь этому простому чуду: возвращаются птахи в родную Сибирь с такою точностью, как будто перед этим вожак птичьей стаи глядит в календарь и говорит всем остальным: «Ну, что, друзья? Пора!» И точно так же я удивляюсь черёмухам. В десятых числах мая красна девица эта – черёмуха – посмотрит в календарь и начинает белые кудри накручивать. И вновь потянет мятным холодком, и я обрадуюсь:  жива, жива ещё народная примета, хотя уже, наверно, чуть жива. Приметы из нашего русского прошлого всё меньше и меньше перекликаются с нашей печальной сегодняшней жизнью. Тысячелетиями взращенный, веками воспитанный организм Природы стал всё чаще болеть, то «покашливая», то «прихрамывая», с каждым годом давая сбой то в одном, то в другом направлении. А вот эта примета – холод на черёмуху – пока ещё срабатывает.
        Я думаю об этом, стоя у окна и глядя на  высокую   черёмуху. Раскидистая, крепкая, стояла она под окном – по колено в рыжей комковатой слежавшейся глине, выкинутой из ямы, из которой, кажется, погреб хотели сделать.  Яма, судя по всему, давно уже раззявлено зияла на краю двора; хозяин то ли загулял, то ли куда переехал, то ли просто погреб стал не нужен – поди, спроси.         Залётный гость, я в этом городе и в этом доме жил недавно, с людьми не  сошёлся пока,  да и сходиться, откровенно сказать, не спешил; во-первых, дел по горло, а во-вторых, с годами любовь к затворничеству стала неотъемлемой чертой  характера.
       Зацвела черёмуха, белоснежной кипенью оделась – и холод белоснежный тут как тут. И не просто холод, а настоящий снег, да, да – снег повалил под утро, когда уже дрёма почти поборола меня за рабочим столом.
      В предутреннем мороке мне поначалу даже почудилось, что это высокая цветущая черёмуха раскачалась под ветром –  мягкими ветками стучится в окно, в гости  проситься. А потом пригляделся – вот это сюрприз. Буйный,  крупный снег  махровыми цветами на стёкла липнет – талыми слезинами сползает на «ресницы» деревянной рамы.
      Вот с этим ощущением плачущего снега  я и заснул, не раздеваясь, едва коснувшись головой подушки. Но отдохнуть, увы, не удалось; что-то вскоре заставило вздрогнуть. Где-то совсем недалеко – будто прямо за стеной – грозно рычал и судорожно дергался какой-то могучий механизм, а когда он маленько стихал, давая себе передышку,  мужики беззлобно и бессовестно ругались, подбадривая один другого. Земля за окном содрогалась, заставляя подрагивать стены и даже лампочку под потолком – муха, кружившая по комнате, садилась на лампочку и тут же взлетала.
       Я нехотя поднялся, выглянул в окно и обомлел.
       Во дворе – уже  при свете утреннего солнца – во весь дух работал экскаватор. На солнце блестел гидравлический поршень и редкими, но крупными зубами скалился громадный ковш, с боку испачканный глиной, похожей на красновато мясо развороченной земли.
      Дерево – к счастью или к сожалению – о своей смерти узнаёт не сразу.   
       Убитая, но всё ещё цветущая черёмуха лежала ничком у забора, и её уже закапывали, точно покойную. Не специально,  конечно, а всё же закапывали – куски чернозёма и глины уже привалили крайние ветки, с которых горстями осыпались пушиночки соцветий.   Земля на краю двора была разбойно исковеркана, измызгана. И только теперь мне вдруг стало понятно, почему хозяин начал когда-то, но бросил  яму под погреб копать. Должно быть, он  узнал, что погреб в этом месте обречён – тут протянется кишка канализация.
       Казалось бы, дело житейское; все мы хотим жить в тепле и уюте, газету в клозете читать. Но житейских этих «дел» в последнее время по русским городам и весям наблюдать приходится так много, что просто ужас. Там – посмотришь – бензопилы поросятами визжат и пилят по живому лесу, тут – стальные свиньи хрюкают и роют вонючими, страшными рылами. И всё это – свободно, спокойно, безнаказанно, даже с каким-то хозяйским азартом, с огоньком в глазах: ломать – не строить.  И зачастую так бывает, что дерево можно было бы и не рубить, не пилить, а его сначала погубили одномахом и потом уже только подумали: «Однако, зря! Однако, поспешили!» Примерно с такой же поспешностью в годы Великой Отечественной войны – рассказывали мне фронтовики, а позднее этим рассказам находились и документальные подтверждения – сотни и тысячи русских солдат шли на прорыв, шли под топор в тех местах, которые можно было бы и стороной обойти, когда бы немножко отцы-командиры мозгами раскинули. Но командиры сначала срубили деревья и только потом спохватились: а ведь можно было не рубить.
      Воспоминания  о солдатах – да ещё в эти дни, когда праздник Победы только-только отгремел – наполнили душу тоской и печалью. Сердце упало во мне, куда-то очень глубоко упало. Я понуро оделся, понуро побрёл по малознакомому провинциальному городу, укрытому  внезапным весенним снеговьём, похожим на зябкий саван.  Снег был тонкий, рыхлый, и там, где успели проехать машины или прошли прохожие – там проступали чёрные дыры. Снег латал их тонкими белыми заплатами, но машины и люди снова оставляли чёрные следы. И снова снег спокойно, терпеливо брался за работу – белыми заплатками латал образовавшиеся чёрные дыры.  И в этом был какой-то высокий знак, великий,  поднебесный символ, вселяющий в сердце надежду и веру. 
       Заснеженная, чистая дорога вскоре  привела  меня в поля и в предгорья, окружающие этот небольшой, но симпатичный городок, в котором предстояло мне прожить и проработать три с половиной года – согласно тому договору, который был подписан мной позавчера.
      В любом новом месте я, прежде всего,  начинаю знакомиться не с людьми, а  с природой. Вот и теперь захотелось пойти,  поздороваться «за руку» едва ли с каждой березой, рябиной и черёмухой. Захотелось погладить – как будто причёску поправить – зеленоволосым кедрам, соснам. Захотелось подойти поближе,  поклониться неприступным горам, непокорной реке, за тысячи тысяч веков пропилившей эти гранитные монолиты.  Захотелось заглянуть в глаза цветов,  будто в глаза родных или друзей. А где-нибудь в тихом «лирическом» месте можно будет встретить здешнюю жар-птицу, постоять за деревом, стараясь не спугнуть, послушать немудрёную песню. Или вдруг за крупными, замшелыми камнями, за кедрами откроется тебе серебряная чаша родника. Постоишь перед ней, помолчишь, как перед святым причастием и, опустившись на колени, улыбаясь чему-то,  словно  поцелуешь губы студеной воды, хранящей в себе отражение целого неба, хотя сам родник таких размеров – можно ладонью прикрыть. В потаённой тишине среди цветов, среди задумчивых деревьев посидишь у родника или говорливого светлого ручья –  точно душу и сердце омоешь от грусти, от горечи. И  уходя, вздыхая с облегчением, ты будешь думать только о хорошем. Да и как не подумать, когда странный этой снеговей неожиданно прекратился и опять в небесах над притихшей, побледневшей землёй торжествует   весеннее солнце – яркие зайцы прыгают по камням, по воде и словно хороводят вокруг деревьев. Настоящие-то зайцы черёмуху обходят стороной – она ядовита для них. А вот эти – солнечные зайцы – давно уже любят черёмуху, потому и скачут вокруг неё, искрятся, веселятся по горам и долам, где последний этот снег рассыпался чарующим черёмуховым цветом.