Мы-люди городские

Мы – люди городские…

   Проснулся дед Матвей с третьими петухами. Оделся наспех, выпил молока, вышел во двор, закурил. Всю ночь не спал старик – мучился сердцем. Лаяли собаки, за стенами сарая мычала корова – вчера вечером ее не кормили, с утра не выгоняли со стадом, нынче собрались резать. Потоптался дед Матвей у крыльца и пошел по росяной траве в сарай.
-  Эх, Милка, Милка…- сказал-выдохнул, глянул на выпершую хребтину Милки, на отвисшее вымя. Может, и надо было дать вчера скотине наестся досыта? Ведь как знала, как чувствовала, что ей нынче с жизнью прощаться, вырвалась вчера со двора, выбежала за обочину, где бурьян разросся, и ну траву жевать. Еле загнал старик ее в сарай, запер на щеколду, вот и стоит теперь, милая, голодная.
   Сегодня и  сыновья приедут из города помочь отцу, все торопят его, теперь все делают быстро: скотину режут, дом продают… Жалко деду Матвею и корову, и дом, да деваться некуда – сыновья зовут в город. Что, мол, на старости лет с огородом, с коровой возиться, в старости отдых нужен. Итак старик разболелся, совсем никудышным стал: и радикулит, и ноги, и сердце… Да и старуха сдала за год: все лицо, как печеное яблоко, в морщинах, ходит с трудом, дышит тяжело, – куда вам, старикам, за хозяйством угнаться?
   Угнаться, конечно, не угонишься, да вот свыклись уже с деревней, с заботами и хлопотами… А в городе-то – суета, шум, гам…Тьфу! Квартира там какая-то в самом центре, продай дом да еще доплачивай! А чем квартирка-то лучше избы? Неужели все, что век наживали, негодно совсем, ненужно стало? Сыновья говорят – негодно – ну, им виднее.
   Постоял немного дед Матвей, а как собрался уходить, Милка замычала. И показалось старику в ее мычании обидное что-то, жалостливое, он тяжело вздохнул:
- Ладно, Милка, потерпи… Скоро теперь…
Черт-те что сказал! Горько было старику. Запирать корову снова не смог, - пусть хоть на свет божий налюбуется напоследок. Вывел из сарая, а сам пошел к дому.
   Вышла из избы и жена, Ксенья, тоже спозаранку встала, переживает.
- Эх, мать, - только и выдохнул старик, сел на завалинку. Двор у стариков неладный – и задний, и передний, - все на виду, вот и Милка стоит недалеко, смотрит умными глазами на хозяев, вдыхает в ноздри чистый деревенский воздух.
   - А что, помнишь, мать, как энтим летом телка-то у ней отобрали, всю ночь мычала, горевала… Скотина-то скотина, а разумная, знает толк…
    - Да, а как же… разумная, да.
Бабка села рядом. Сняла платок с плеч, повязала на голову. Молчали долго. Припомнил дед Матвей, как покупали со старухой телочку, поили молоком, кормили свежим сеном. Ласкаться любила, чудная, вот и прозвали Милкой. Теперь пошел уж ей четвертый годок – не стара еще, долго прослужит…
   -А давеча Гришка – то говорил, что, мол, оно и к лучшему, что с хозяйством расстаемся, -  услышал старик хриплый голос жены, – (бабка подняла вверх палец), вот как говорит. В загранице, говорит, давно уж никто скота не держит, огорода не ведет. У них штраф за энто берут, огород с корнями вырывают. Тоже ведь – каждому свое дело: на ферме, мол, выращивают коров, и для огорода специальные люди имеются. У кого какая работа…
   Дед Матвей покосился на бабку, подошел к корове:
   -Да все равно мы без Милки никуда…
    Провел рукой по хребтине, похлопал по бокам… Неужели ей сегодня горло перерезать? И кому? Ему, старику, который растил и лелеял, с благодарностью пил парное молоко…
   -Ладно, уймись. Чего уж там…, - голос старухи дрогнул. – Сядь. Счас и сыновья приедут. Обещали же.
    Дед Матвей только отмахнулся, с любовью посмотрел в тревожные черные коровьи глаза, смахнул слезу:
   -Дай хоть наглядеться на прощанье…
   За воротами загудел мотор автомобиля.
    Калитка – настежь, Василий и Григорий (оба высокие, крепкие, голосистые, не в отца пошли – в деда), хохоча, ворвались во двор. Старик устало перевел взгляд с одного на другого, горько подумал:
«Энтим за праздник корову зарезать, ни черта не боятся…»
   -Ну, здрасьте вам! Там всю дорогу перекопали, пришлось объезжать. Зато вспомнили былые времена – полдеревни объехали -  тут, оказывается, каждая собака за углом, как в детстве, родная. Теперь вот корову резать, как десять лет назад…
   -А Милка-то, смотри, вот она!
   Григорий захохотал, обхватил Милку за морду. Она задергала ногами.
   -Ух! – Григорий отшатнулся: чего доброго, еще лягаться вздумает!
   -Хорошая корова, сердитая!
   Старик почесал бородку, опустил глаза. Протестует Милка, печалится, да им этого не понять, мучителям…
   Старуха спохватилась – предложила всем чаю, свежего, из листьев смородины. Сыновья отказались: итак, мол, времени много ушло, какой там чай, скорее к делу… Погнали скотину к сараю, Милка тревожно оглядывалась, не хотела и шагу шагнуть. Старик похлопал по боку, сказал ласково:
   -Ладно уж, Милка, иди, иди…
    Отозвалась на слова хозяина: «Му-у!», будто поверила, пошла вперед. Бабка Ксенья, перекрестясь, зашла в дом: смотреть на муки Милки не хотела. Старик попыхивал папиросой, надо было нервишки успокоить – вон как разыгрались! Или старым стал, сердце не выдерживает?
  - Где веревка, отец? – услышал дед Матвей нетерпеливое. Куда торопитесь, куда спешите? Милка дрожит вся, родная…
 Ответил, не оборачиваясь:
   -На погребке свернута, в корзине.
Сам нехотя пошел в кладовую, достал давно позабытый нож – покупал когда-то для этого дела. Тьфу!
   Спутывали Милке ноги, она стояла смирно, ни звука от нее не слышали. Глянул дед Матвей на нее, и сердце кровью облилось: в огромных коровьих глазах по капле собирались слезы. И раньше знал старик коровьи слезы, но до сих пор не мог понять – не видел, чтоб хоть одна земная тварь ревела, а корова вот слезы льет, как человек…
   -Эдак, эдак…Слишком-то ноги не жми, Гриш, - попросил сына и отошел подальше (не разреветься бы самому, при сыновьях-то стыдно).
   -Вот как оно… На бойне-то быков не слишком мучают, оглушают разом… А энта тяжелую смерть примет, вся дрожит, боится.
   Втроем повалили Милку на землю, она замычала. Мычала долго, протяжно, старику почудилось, будто  скотина, мучаясь, кричала. Резал душу этот крик. И вся напряглась, мордой мотает, хвостом дергает. Старик даже биение ее сердца слышал, так колотит-мечется… или его, стариково, вот-вот из груди вырвется?
   Василий оседлал Милку: одно колено – на земле, другое – на корове, изловчился, мучитель! Григорий держал корову сзади, старику приказал передние ноги держать.
   -Ну что, отец, давай нож…
   Дед Матвей слабыми руками протянул нож сыну. Блеснул в руке Василия нож, другой рукой он крепко обхватил корову за морду. В последний раз глянул дед Матвей в застывшие от страха коровьи глаза, сердце Милки заколотило у самого уха… «Стой!» - не выдержал старик и  вырвал нож  у самой коровьей глотки.
   -Ну, отец, - улыбнулся Григорий, и вдруг с опаской посмотрел на побелевшего старика. – Я только собрался, а ты…
   У деда Матвея дрожали ноги. Не устоял, сел на землю подле коровы. Бледный весь, губы синие, бородка трясется.
   -Что с тобой, отец, плохо, что ли?
   Сыновья испугались не на шутку: Григорий махал перед стариком кепкой, Василий побежал было за матерью, но дед Матвей остановил:
   - Ладно, не майтесь, - вышло даже как-то сердито, - и корову распутайте. Завтра пойду искать покупателей. Мы ж теперь люди городские, мясо и на базаре купим…