Последний кураж

                ПОСЛЕДНИЙ КУРАЖ

        Огромный костёр на зёленой лужайке пластал, высоко разбрасывая искры, слышалась цыганская гитара,  бубен, разноцветные юбки метелью метались по кругу, позванивали серьги и мониста – широкое веселье разгоралось на берегу полноводной весенней реки, где стоял богатый особняк. В беседке под берёзами в белом кресле-качалке сидел суровый, мрачноватый господин, организовавший этот «праздник жизни». Господину было – лет за пятьдесят. Широкоскулый, высоколобый, с аккуратной седой бородкой;  длинноволосая  шевелюра серебром рассыпана по плечам.  И только брови почему-то – изумительно чёрные, как будто чужие, приклеенные.
       -Ну, как? - время от времени спрашивал он человека, стоящего рядом.
       -Всё хорошо, все довольны! - с полупоклоном говорил человек и делал такое лицо, как будто его угостили чем-нибудь сладким.
       -Ну, хорошо, так хорошо. Налей.
       -Всегда пожалуйста! - Человек с какой-то холуйской готовностью открывал бутылку дорогого коньяка. - Только врачи вам…
       -Заткнись!
       -Всегда пожалуйста.  Вот вам лимончик. 
       Седой, суровый господин, прикладываясь к рюмке, сначала порозовел, а потом – через какое-то время – болезненная бледность на лице его проступила пятнами. И вскоре этот господин сделался похожим на  орла, с которого сорвали клобук – кожаную шапочку. Глаза его заблестели алмазным блеском – взгляд заострился и повеселел. И нос его, немного изогнутый книзу, приобрёл разительное сходство с орлиным клювом. И даже в горле у седого господина послышался какой-то орлиный клёкот. Давным-давно когда-то, в далёкой буйной молодости, когда  этот седой господин был ещё обыкновенный советский товарищ – он после первой же рюмки преображался в дерзкого Орла. И это было явным признаком скоро скандала, переходящего в драку и даже хуже того – в поножовщину. Но это – в молодости, в той прошлой жизни, о которой когда-то воскликнул поэт: «Жизнь моя! Иль ты приснилась мне!» Теперь Седой Орёл утихомирился. Теперь он солидный, степенный, с хорошими деньгами, хорошо упакованными за границей. Этот Седой Орёл – один из богатейших людей в округе. Если выйти на берег реки и посмотреть направо – вниз по течению – можно увидеть золотые купола на гранитном выступе. Эту церковь – с подачи Седого Орла – прошлым летом построили. Точнее говоря – почти построили. Ни сегодня-завтра богомазы там закончат работу, колокола подцепят на колокольню, и тогда  будет первая служба.
       Недалеко от острова – так было испокон – прикормленные рыбные места. Там с утра пораньше – в туманах как в серой, густой опаре – вязнут лодки рыбаков. Стоят на якоре, качаются на широком течении. Звук по воде далеко разлетается, и мужикам-рыбакам порой начинает казаться, что цыгане пляшут и поют – прямо на воде в тумане, в трёх шагах.
       Рыбаки ворчат, покуривая:
      -Вот Орёл, собака! Он с этими цыганами всю рыбу распугал!
      -Пускай покуражится. Что уж теперь?
       -Грешил, грешил, - вздыхает кто-то, - сколачивал свои капиталы, а теперь, как барин, направо и налево полными горстями раздаёт…
        -Стало быть, пришла пора
        -Пришла – взяла за горло.
        -Кто?
        -А ты разве не слышал?
        -Нет, а что такое, Артамоныч?
        -А вот погоди, я сейчас… - Степенный Артамоныч достал чекушку водки и пару малосольных огурцов. - Сват у меня работает в больнице. Так он сказал, что этому Орлу уже совсем немного остаётся летать по жизни.
        -Да ты что? Нет, я не знал.
        -Ну, знай теперь. Давай-ка, брат, согреемся чуток. Бери, закусывай. Вот так вот. Живёшь колотишься, гребёшь, торопишься, а потом – трах-бах  и в дамки.  Так что пускай  этот Орёл маленько покуражится, пускай попляшет малость на гробовой доске. Не зря же он сколачивал дурные капиталы. Помирать, так с музыкой!
       -Гляди, Артамоныч! Клюёт!
       -Ох, ты, мать его! Такой кабан, что с лодки может сдёрнуть!
        Выплюнув окурок, степенный Артамоныч с полминуты возился, пытаясь поднять «кабана», подвести к моторке, но это ему не удалось.
       -Ушёл, зараза. Музыку услышал. Не по нутру ему эта цыганщина. – Рыбак в сердцах ругнулся и мрачно посмотрел в ту сторону, где возвышался каменный особняк – оттуда всё громе и громче разлетались по-над водой весёлые цыганские напевы.
       А потом – ближе к вечеру – во дворе за высоким забором всё как-то неожиданно затихло. Как будто огромной ладонью  кто-то взял и прихлопнул этот яркий, буйный праздник жизни. И только странный шум и голоса до рыбаков порою доносились. А потом – истошно, тонко, изматывая душу – собака стала выть в голубоватой предвечерней тишине. И первая, печальная звезда – как свечка – задрожала в каменном подсвечнике над перевалом.