В поиске утраченного

Анна Евгеньевна давно мечтала об отдыхе.
Она даже рисовала его в своём воображении, ощущала каждой клеточкой своего тела, своим обонянием; ей уже чудилось, как она вдыхает, свежий, опьяняющий воздух, пропуская его через себя маленькими порциями; ей казалось, что она даже чувствует его специфические, вкусовые качества.
С приходом этого долгожданного дня, она наконец сможет, медленно, не торопясь, прогуляться по скверу: увидеть, как пробуждается по весне природа, как дышит своими благоухающими парами земля, как одеваются в яркую зелень, растения. Заметит наконец, за такие долгие годы, синеву бездонного неба, яркие лучи солнца... И всё это не на бегу, не наспех...
Но самое главное, она дождётся тишины. Той, которой ей так давно уже не хватает.

Всё время, сколько она себя помнит, в голове у неё стоит какой-то невообразимый шум, вперемешку: с треском, скрипом, шуршанием бумаг; который не покидал её даже с наступлением ночного сна.
Работая в редакции почти четверть века, Анна Евгеньевна до того привыкла к стрекоту печатных машинок, что ей начинало казаться, что этот звук сопровождал её везде. Вот например вчера, в гостях у дочери, она еле-еле вынесла почти неуловимый шелест, набираемых внуком, текстовых шаблонов. Вроде бы мелочь, незначительный пустяк, на который и обращать внимание-то грешно; ну заполняет чем-то свободное время, внук, так это же хорошо; лучше, чем где-то бродить по улице, отираясь в подъездах, с дурной компанией.
Посидев ещё некоторое время, и не подав и вида, что она чем-то раздражена, Анна Евгеньевна, попрощавшись, ушла домой.
Чувствовала , знала, что этим обидела, дочь; не так уж часто приходиться им видеться: да и подготовилась Леночка к её приходу изрядно; столько вкусностей было на столе!
Зять тоже старался быть галантным, в этом ему не откажешь: повезло дочке.

Сравнивая свою судьбу, с судьбой, Елены, Анна Евгеньевна наблюдала огромнейший контраст, между двумя поколениями: не то, что любви, даже простого уважения в том, что она-женщина, она никогда не видела со стороны своего мужа.
Относясь к ней всю жизнь, как к обслуживающему персоналу, Андрей почти всегда был резок в обращении, и никогда не терпел возражений; поэтому услуга Вадима, даже в простом ухаживании за столом, воспринималась ей, как долгожданное ожидание: простого, человеческого счастья. А уж, когда он с ласковой интонацией в голосе, называл её мамой, её радости просто не было предела...
Но даже эти знаки внимания, не могли удержать её в их доме, более получаса. Находясь в другой комнате, и отвлекаясь разговором, Анна Евгеньевна всё равно слышала; выработанным, многолетним слухом то, чего не замечали, другие.

Видимо, поэтому, ей и хотелось поскорее остаться одной, чтобы войти в обычное равновесие, и снова приучить себя держаться в рамках дозволенного.
Думая о вчерашнем дне: с его однообразным шумом, хлопающими дверьми, поиском нужной информации, Анна Евгеньевна вдруг вспомнила, что так и не успела довести до конца, статью, на ту тему, которую ей поручил редактор.
Зная её покладистый характер, Виктор Львович так и выразился:-Верю, вы, Анна Евгеньевна, докопаетесь до истины; больше никому этот хаос, который творится на пищекомбинате, я поручить не могу. Вы даже, как женщина, больше подходите для этой творческой, так сказать, работы, если её можно так именовать. Хотел было я доверить этот щекотливый вопрос, Свиридову, но уж больно он скор и горяч; своей спешкой только дров наломает. А там, я чувствую, нужен индивидуальный подход: глубже надо копать, глубже.

О нечистоплотности работников этого производства, ходили слухи не один год. И связаны они были, не только с качеством готовой продукции, хотя это тоже имело место, сколько с теми хищениями, которые проводились чуть ли не в открытую.
Следовательно, отсюда, вытекало само по себе бесхитростное определение, что именно, благодаря халатному отношению, которое царило на складах, и был снижен тот процент высокого показателя, который мешал производству, в последние два-три года, выйти в передовые.
Менялось руководство, заменялись работники цеха, но неизменным оставался штат, который стоял на приёме и доставке продуктов. И, что парадоксально: всем было невдомёк, что именно с этого и надо начинать: с прореживания тех, кто находился у самых истоков. Спорили, собирали собрания, но, до критики, основных виновников, так и не дошли. И только, когда стали поступать жалобы от покупателей на то, или иное хлебопекарное изделие: по снижению вкусовых качеств, по недостающей весовой норме, которая никак не вписывалась в ценовой режим отпускаемого товара, прении достигли своего предела.

Дважды побывав у директора, и ничего толком не добившись, Анна Евгеньевна решила начать с низших слоёв, без труда получив информацию, у простой уборщицы.
Та, в свою очередь, свела её со своей лучшей подругой, которая не раз была в гостях у заведующей, вышеупомянутого пищевого блока. С показателями, которые ей не без нажима, выдали в бухгалтерии, с конкретными фамилиями виновников гибнущего производства, Анна Евгеньевна, вернувшись домой, села за очерк.

Пока она заносила в блокнот, ту, или иную запись, её душа рвалась к перу, хотелось скорее сесть за удобный, письменный стол: и писать, писать; разоблачая, и выводя на чистую воду: всех и вся. Но как только на чистый лист бумаги легло начало, состоящее из трёх, невыразительных строк, ею вдруг, ни с того, ни с сего, овладело, никогда раньше не ведомое ей, чувство жалости.
И она спросила себя:"А имеет ли она право, быть вершителем судеб? Как ей после этого сосуществовать, если она этими, плотными, обтекающими фразами, создаст кому-то, пусть даже не со зла, такие неудобства, что как говорится "хоть в петлю?" Ведь ни для кого не секрет, насколько тяжеловесно печатное слово, которым и убить недолго.
Несколько раз она рвала написанное, где казалось всё было предельно ясным, за исключением того резкого тона, за который она себя бичевала, годами.
Наконец статья была готова: серая, невзрачная, с колонкой итоговых цифр, с необязательной концовкой. Положив её на следующий день, на стол, редактору, Анна Евгеньевна терпеливо ждала приговора. И он не заставил себя долго ждать.
-Что с вами, коллега?-удивлённо взглянув на неё, спросил Вертинский. Видимо устали, не иначе? Не то, как можно назвать этот материал, по которому плачет одна лишь корзина? Я же помню вас,Анечка, начинающей, подающей большие надежды: не допускающей ошибок ни в рифмовке, ни в стилистике; болеющей газетной одержимостью. Я помню ваш добротный язык.
-Так что же всё-таки произошло?-ещё раз переспросил он. И, не дождавшись ответа, лишь слабо покачав седой головой, тихо произнёс:-Ладно, идите отдыхайте, Анна Евгеньевна, я попробую поручить это кому-нибудь другому.

Выйдя из редакции, и пройдя несколько шагов, она резко повернула в другую сторону, совершенно противоположную от дома. Идти туда не хотелось.
Вдруг, свалившаяся с неба, такая независимая свобода, была ей не по душе. Она хотела тишины, но не такой ценой; не оглушающей, после которой чувствуешь себя, как бы опустошённой.
Всё время, живя в погоне за ускользающей мыслью, она чувствовала себя сейчас так, как будто из неё выжали все соки. В голове было пусто: мысли путались, а, иногда их не было совсем. И откуда в ней эта сентиментальность? Может зря она так?
Ведь могла же, могла! Задать жару, используя свой профессионализм, как выразился её шеф, получить благодарность от лица руководства, денежную премию. А вместо этого...
Действительно, куда всё подевалось? Её напористость, нежелание оставаться в тени, тяга к росту, карьере?
Нет, видно права поговорка, где говорится, что: "всему, своё время."

Стряхнув с плеча, сорванный ветром, лист берёзы, Анна Евгеньевна невольно подумала, что и она теперь в таком же положении, как эта опавшая и пожелтевшая листва: никому не нужная, гонимая самой судьбой. "Была, да вся вышла",-горько усмехнулась она.
Представив недовольное лицо мужа, она проворно вскочив не подножку уже отъезжающего троллейбуса, решила поехать к дочери.
Раньше, прежде чем наведаться к ним, она предупреждала их звонком а тут вдруг подумала, не стоит, опять обременит их ненужными хлопотами.

Дверь открыла Елена, и по тёмным полукружиям возле её глаз, Анна Евгеньевна интуитивно почувствовала, что в их семье что-то произошло.
Всегда,пока дочь была ещё маленькой, и с ней случались какие-то казусы, она терпеливо ждала, когда Леночка сама, посчитает нужным, ей обо всём рассказать. Затем спокойно, безо всяких истерик, они обе искали выход из создавшейся ситуации, и, к счастью, находили.
Но сейчас, изменяя своему правилу: видимо сказывалась нервная рабочая перегрузка, она еле сдерживая себя, взволнованно спросила:-Что случилось, Елена? Что?
Прислонившись к ней, Елена зарыдала. И сквозь промежуточные всхлипы, Анне Евгеньевне удалось наконец узнать о том, что Вадим ушёл из дома. Как? Почему? Куда?
Словно потеряв дар речи, Елена лишь бессмысленным взглядом обводила стены своей квартиры. Анне Евгеньевне иногда казалось, что она смотрит будто сквозь неё. И ей, впервые, за всё это время стало страшно.
Рушились все её надежды, все устои многолетней веры в их семейный уклад. Искоренялось наследие, которое переходило из рода в род.
Выходит не таким уж и нежным был её зять, как виделся ей в моменты их нечастых встреч. Получалось, что её муж, с которым она прожила половину своей жизни, был более искренен, чем показное, наигранное поведение Вадима.

Немного успокоившись, Елена рассказала, что похождения мужа начались уже давно, что ей несколько раз даже звонили по телефону, сообщая по какому адресу он находится в то или иное время. Но ей всегда казалось, что им просто завидуют, ведь все всегда считали их образцовой и дружной семьёй.
Больше всего её беспокоило, что его предательство сыграет злую шутку с их сыном, что отрицательное поведение Вадима, надолго останется в памяти,Сергея, и он перестанет уважать, сначала её, свою мать, а затем и ту девушку, которую со временем полюбит. Ведь дурной пример, заразителен.

Внук ещё не вернулся с занятий. Он учился в политехническом институте на первом курсе, и они, переживали ещё и по другому поводу: дадут ли ему отсрочку от призыва в армию; ведь со дня, на день должен был начаться осенний набор.
-Может это и к лучшему, мама,-устало проговорила Елена, за это время всё утрясётся, а может и забудется. Ведь недаром говорят, что по истечении двадцатилетнего срока многие пары расходятся, видно и нас судьба не обошла стороной.

Просидев у дочери чуть ли не до полуночи, Анна Евгеньевна возвращалась домой. Мужу она решила пока ничего не сообщать, тем более, что изменить что-то в том, что произошло, было почти невозможно.
Перед глазами стояло лицо внука. Бедный мальчик; как бы он не пытался казаться непринуждённым, всё равно было видно, что его что-то тяготит. Хорошо хоть, что он уже взрослый, и сам может сделать свой выбор; лишь бы действительно не отразился на нём негативно поступок отца.

В том, что случилось с её дочерью, она почему-то обвиняла только себя.
Никогда не делавшая никому неприятностей; даже на работе, прозябая на мелких заметках, основанных на добром начале; стараясь обходить острые углы; она лишь в этот раз изменила своему правилу, и пошла против своей совести.
И вот что из этого вышло. До сих пор она ещё помнит зловещий шёпот за своей спиной:
-Ничего, отольются кошке, мышкины слёзки, ходит тут, копает...
И вот оно, возмездие. Но кому теперь кричать, кому доказывать: что ушла она, что не у дел давно? Кончилось её время; раньше надо было: когда было больше сил, здоровья...
Когда казалось могла горы свернуть: когда не верила ни в Бога, ни в чёрта.
Ночь прошла в какой-то тревожной полудрёме. Андрей, посапывая спал, а она не могла дождаться рассвета.

С восходом солнца наступило какое-то пространное безразличие, и взглянув на своё отражение в зеркале, она вновь слабо усмехнулась: -Хороша!
Кое-как замазав припухшие веки, и изобразив на лице дежурную улыбку, она отправилась на работу.
На улице было прохладно; землю тронули первые заморозки, и Анна Евгеньевна пожалела, что не захватила с собой головного убора:-Как молодка, право слово!-укорила она себя.

Редакция жила своей обычной жизнью. Готовился макет первой полосы; набирался жирным петитом, заголовок выступления местной власти.
Включаясь в рабочую обстановку, заряжаясь общей энергией вечных поисков, Анна Евгеньевна подумала, что бы там ни было, а не прожить ей видно пока без этой жизни, без этой суеты, которая близка ей по духу, в которой и есть весь смысл её существования.
А, поэтому, рановато ей ещё думать, о покое.