Полынь далёкая

                ПОЛЫНЬ ДАЛЁКАЯ

                рассказ

         Первый снег очень рано посыпался – прямо на мокрую землю, на лужи, полные ржавой листвы. В сиротливых полях за селом посветлело, принарядились боры, заискрились пушистыми ветками. День прошёл и другой. Снег всё падал и падал. Синеватый и чистый, пахнущий небом и солнцем, мутно желтеющим сквозь пелену, снег этот был неизъяснимой детской радостью, как и всякий первый снег в селе: на улицах и в переулках красовались ядрёные снежные бабы с ярко-красными морковками и чёрными углями, с дырявыми вёдрами-шляпами, лихо заломленными набекрень.
Но радости хватило ненадолго. На скорую ручку – комком да в кучку, за две недели снегу столько навалило в ноябре, что сельчанам впору было плакать: на крышах домов, на сараях стропила прогнулись и треснули, а кое-где и совсем поломались; копны сена до макушек замело на еланях и на огородах; к поленницам дров ни с какой стороны не подступишься… За селом крутояры сравняло с полями и даже  взбугрило.
После буранов мороз зазвенел.
Зверьё в бору слабело от бескормицы и гибло или делалось отчаянным – тянулось к человеку за подмогой. Вот почему, когда однажды вечером стая волков обложила косулю и погнала к лесному озеру, чтобы на льду с ней быстренько расчикаться – косуля вдруг свернула вбок. Шестиметрово, часто прыгая, проплывая грудью по сугробам, косуля выбралась на блестящий санный первопуток и без памяти помчалась в сторону села – только ветер засвистел между рогов, горделиво закинутых за спину.
Волки пытались настигнуть её, навалившись на лапы остатками сил, но тревожный и предупреждающий дух человеческого жилья горячо бил в ноздри, нарастал.  Умный матёрый вожак решительно остановился и сел на дорогу; стая долго с тоскою и злыми огнями в зрачках наблюдала, как во мгле мелькает, превращаясь в далёкую точку, беленькое «зеркало» косули – пятно под хвостом…

                *      *     *
Мальчика звали Егор. Только что мать загнала его с улицы: щёки помидорами краснели и ушные раковины тоже – будто мать за уши в дом тянула.  Мальчик сидел за столом у окошка, шмыгал оттаявшим носом и повторял стихотворение – назавтра в школу.
-Иван Суриков. Вот моя деревня.
Егор, сосредотачиваясь, щурился в окно и, по привычке, покусывал кончик ворота у рубахи.

Вот моя деревня,
Вот мой дом родной,
Вот качусь я в санках
По горе крутой!
Вот свернули… вот свернулись санки,
И я на бок хлоп…
И я на бок хлоп, хлоп… хлоп…

-Ну-у, захлопал! – не вытерпела мать.-  Егор, не кусай воротник! Я кому говорю? Сколько раз повторять? Совсем уже – хуже телёнка: все рубахи в доме пожевал.

Егор хохотнул машинально и коротко. И нахмурился.
-Мамка, не мешай! Дай вспомнить!

Вот свернулись санки
И я на бок хлоп..

Он замолчал и затаил дыхание.
-Тьфу на тебя! – сказала мать.- Ведь сто раз уже хлопался и всё безтолку. И в кого ты уродился, болванище такой?
-В тебя. В кого же?
-Ну-ка!.. Ишь ты, как со старшими взял моду разговаривать! – Мать подошла, подтолкнула Егора в затылок.- Учи, давай, сопля.
-Ну, чо! Не лее-зь!
Егор обиделся. К окошку повернулся.
Помолчали.
Мать поняла, что  не права: погорячилась, обозвав, но свой характер пересилить трудно было – извиниться, – и она с притворной строгостью ворчала:
-Бегает, бегает целый день как саврас без узды, а потом глаза выпучит и сидит, ни бельмеса не знает…  Давай твою книжку. Подсказывать буду.
-Не нужны мне подсказки твои. Обойдусь.
-Ишь, набычился – папа родимый. Ну и сиди до утра…
-Ну и буду.
Егор прижался лбом к оконному стеклу, что-то увидел в огороде и отпрянул.
-Мамка, тихо! – цыкнул он.- Глянь скорее! Ну, глянь же!
-Что там ещё?
-Да глянь же!
Егор забыл обиду, лицо преобразилось: на нём, чередуясь, мелькнули испуг, удивление и лучезарный восторг…
За огородами и дальше – за рекой – виднелся темный гребень бора, мелкими зубцами выделяясь на фоне фиолетового неба. Несколько минут назад там село солнце; свет зари погас, лишь волокнистые полоски облаков, растянувшись над бором, светились оранжево и серебристо.
Мать хотела спросить: «Ну, и что там?» Но не спросила – вздрогнула.
Косуля шла по краю огорода. Медленно шла. Осторожно. На белоснежном выпуклом бугре остановилась, заслонив собою дальний бор. Облака, истончившиеся в паутину, словно повисли на косулиных рогах.
Мальчик соскочил со стула. Побежал к двери.
-Егор, ты куда? Ну-ка, сядь! – Мать успела схватить его за руку.
Он вернулся и опять – сияя глазами – приник лицом к окошку.
Чуть протыкая копытами наст, косуля спустилась с бугра в огород – дырки следов тянулись чёрною цепочкой. Возле прясла, где задрёмывали белые деревья, не успевшие отлистопадить, что предвещало нелёгкую зиму, – косуля наклонилась, зубами подточила красноталовую ветку, торчавшую из сугроба. На вершине дерева сидели, запозднившись, две вороны. Картаво каркнувши, одна из них взлетела. Косуля содрогнулась передними ногами и провалилась глубже в снег; из ноздрей курился длинный сизый пар; посмотрев наверх, косуля успокоилась и снова наклонилась за красноталинкой.
Сообразив, Егор сказал:
-Мамка, чо-то у меня живот болит.
-Не ври. А то щас вылечу – дубиной.
-Ну, правда. Слышишь, как бурчит?
-Не слышу. Сядь. Сядь, говорю!.. Егорка!
Он проворно сунул ноги в катанки и, накинув белую шубейку, вышмыгнул за дверь. Щеколда хлопнула в сенях.
Рогами коронованная голова косули резко вздёрнулась, ноги сами собою спружинили и подбросили тело над пряслом – тень скользнула по снегу. Вторая ворона на дереве каркнула и, улетая, просвистела крыльями в морозной тишине.
Егор постоял на крыльце, проклиная щеколду. Перешагнул через веник-голик и спустился во двор. Движения стали бесшумными, плавными, как у лунатика.
Выструнив шею, косуля взволнованно фыркнула. Егор подбирался всё ближе, видел, как кожа трясётся на груди у косули, на волглой от пота спине. Опушенные инеем волосы возле ноздрей    шевелились во время дыхания. Огромные, заплаканно блестевшие глаза со сливовым, косо поставленным зрачком, давшим имя косуле, напряжённо следили за мальчиком и не мигали. На какую-то долю секунды взгляды их встретились: косуля свободно вздохнула и грудь у неё перестала дрожать.
Мать закричала с крыльца:
-Егорка! Уйди, разнечистая сила! Уйди!
Косуля повернулась, дёрнула коротеньким хвостом и отбежала в тень, сгустившуюся под деревьями.
Парнишка отчаянно махнул рукой на мать – отстань, мол, не мешай. Он следом за косулей увязался. Женщина взяла голик с крыльца. 
-А ну-ка, черти! Щас обоим попадёт!.. Иди домой, учи уроки. Быстро. Запорет рогами, узнаешь тогда…
Косуля побрела по огороду, охромело припадая на копыто с надорванным от бега сухожилием, только теперь давшим знать о себе.
Мать загнала Егорку веником домой. Но сердиться он уже не мог. Глаза сияли.
Садясь за ужин, поминутно глядя в окно, мальчик спросил:
-Мамка, ты хоть знаешь, кто к нам в гости приходил?
-Когда? Какие гости?
-Ну, сейчас на огороде… Кто там был?
-А я почём знаю? Олень? Или эта… косуля, наверно.
-Да нет же, нет!
-А, по-твоему, кто это?
-Конёк-горбунок!
На днях Егорка с помощью матери одолел знаменитую сказку Ершова и теперь находился под сильным впечатлением от неё: любая коняга в селе представлялась Егору коньком-горбунком, ну а косуля и вовсе ошеломило его.
-Да, мамка, да! Не веришь? – говорил он серьёзно.- Это конёк-горбунок приходил!
-Конёк-дурачок… Ты маленько-то соображай. Медведь притопает из лесу, ты ещё с ним иди пообнимайся. У этих косуль зубы, знаешь, какие? Во! Вот такие, может, больше. Как цапнет за задницу, так и сидеть будет не на чем. Понял?.. Ну, жуй, сынок, жуй. Рот раззявил – окошко проглотишь. Жуй да садись за уроки. Пробегал весь вечер, а завтра опять тройку схватишь.

                *      *       *

Ночью приснился Егорке цветной, очень явственный сон, какой может присниться только человеку впечатлительному.
Вот он садится  верхом на косулю: тёплая упругая спина мягко прогнулась под ним, дымчатый глаз покосился на мальчика. Улыбаясь, он нежно погладил косулю по серому бархату шеи, почувствовал, как под ладошкой бьётся какой-то таинственный живчик и тугими толчками струится под кожей косули разгорячённая  кровь... Ухва¬тившись за крепкие ветки рогов, он посмотрел на белую дорогу впереди, вдохнул полной грудью и весело крикнул:
— Поехали с орехами!.. Эх, сивка-бурка, вещая ка¬урка! Но, поехали...
Уши у косули нервно прянули. Мёрзлый снег под копытами хрупнул капустой. Дома и амбары сбоку Егора покач¬нулись и пошли, поехали назад. Кто-то ахнул за воротами и закричал:
    —Стой! Ты куда это собрался? Расшибёсся!
      Улыбаясь, он небрежно бросил:
     —Не боись!
   А сам-то он боялся, честно говоря: мурашки поползли между ло-паток. Да и как тут не бояться – вон какая скорость…
Улица Подборная осталась позади. Околица в гла¬за плеснула светом солнечных полуденных полей. Егорка на миг-другой зажмурился и услышал пронзительный ветер: он свистел возле виска и свистел между косулиных рогов. В груди Его¬рки что-то громко ёкало от тряски. Копыта градом сы¬пались на оловянный путь и звоном отдавались в пе¬репонках. Берёзовые колки промелькнули на полях, снегозащитные полосы, где жаркими букетами облепи¬ха-ягода желтела... Потом косуля поплыла по целику – нетронутому снегу – и постепенно углубилась в тёмно-изумрудный бор. Крепко запахло елками, кедровой шишкой. А потом в зеленовато-сизой чаще грохнул выстрел, – точ¬но дерево упало. И откуда-то сверху пригрезился голос отца:
— Егорчик!  Сына!   Физкульт-привет!
И вслед за этим тихий голос матери:
— Вася, не надо будить. Он не выспится.
— Ничего,   ничего! — Отец  подхватил  его  на   руки. Мальчик медленно просыпался.

— Ба-тя-ня? — слова у него выходили с трудом.— Батяня, ты где пропадал?
— В бору. А ты забыл, сынок? Заспал?
— А кого ты там делал?
— Работу работал.
— Работу?..
— Конечно. Смотри, что я привез тебе, смотри... Мать, дай-ка мне спички.
— Зачем?
      — Я в глаза ему вставлю, - отец хохотнул,- а то закрываются.
— Не болтай, а то я вставлю кой-куда...
Егор захлопал мутными глазёнками. Кудлатой го¬ловою покрутил. У порога стояла блестевшая иглами ёлка, оттаивая в тепле. Мужики во дворе разгружали машину: приглушенный говор доносился, изба сотряса¬лась от бревен, валившихся наземь; с еловых веток обрывались капли.
Отец протянул ему крупную кедровую шишку. Тут Егорка вспомнил сон и спохватился: глаза округли¬лись.
— А косуля где? — спросил тревожно.
 Отец тоже глаза округлил — понарошку.
— Какая косуля?
Глядя на них, мать засмеялась.
— Господи, он  помешался на этой косуле!  В огороде она, возле стога лежит. Спи давай. Вася, не надо его тормошить. Слышишь, Васька! Задушишь ребенка.  Отдай сюда!
      —Фиг, не отдам! Это мой сына, мой!
Отец   опустил   его   на   кровать.   Одеялом   бережно укутал. Две половинки двери за отцом осторожно прикрылись, и у Егора в комнатке сделалось темно, только   в   щёлку  свет  соломинкой  проткнулся  и  упал  на край постели...
Остаток ночи Егор не спал. Переживал за косулю свою: как бы с ней чего плохого не случилось.
Чертовщина всякая мерещилась. Петухи орали по дворам.
       Но  вскоре   из-за   леса  выкатилась  полная  радостно  горящая  луна и в доме как будто разлили ведро с молоком – полы побелели. Болтая босыми ногами, Егорка посидел на кровати, зыркнул в окно и начал воровато одеваться. Вынул из душной печи натомившиеся катанки. За печкой сверчок замолчал на секунду-другую и вновь рас-трещался вовсю, как он обычно умеет трещать перед тёплой погодой. Ёлка рядом с печкой разомлела, густо  надышала  в  горнице;   под  светлым,  косо срубленным стволом блестела лужица, а в ней иголки. Втягивая пряный вкусный запах смолки, Егор взял со стола три кедровых шишки для косули и на цыпочках покинул избу; внутри катанок подошвы были горячи и об¬жигали пальцы, щекотали.
Над   селом   горели   загадочные   россыпи   созвездий.

                *       *       *
       Утром Егорка из школы рано вернулся — учительница приболела. Бросив на лавку портфель, он кусок хлеба схватил со стола и метнулся на улицу.
      — Переоденься, — окликнула мать. — Да поешь  ладом.
      — Сейчас...
       Дворах в четырех по соседству кололи свиней в это утро: весь воздух, казалось, визжал над селом и противно вкручивался в уши. Егор заглянул за сарай, там осталась глубокая лунка под стогом, где ночевала косуля; серый очесок шерсти колыхался на жердине. Сле¬ды уводили к реке.
«Испугалась! — понял Егорка. — Ничего, вернет¬ся. Худо ей в лесу...»
На крыше сарая сидел желтогрудый жуланчик — синица. Егорка вынул из кармана семечки и протянул открытую ладонь.
— На, клюй! — сказал тихохонько.
Жуланчик словно понял: подлетел и завис над ладошкой. Мальчик видел белую щеку и синеватый веер мелькавшего крыла; глаз живой росинкой поблески¬вал на солнце: жуланчик глядел то на семечки, то на Егора — никак не решался клевать.
Мать постучала в окно, и синица отчаянно кинулась вверх.
Огорчившись, мальчик подошёл к холодному окну, сердито спросил:
— Ну, кого тебе надо ещё? Вечно лезет, мешает...
как эта...
Мать позвала в избу и попросила:
— Сынок, сбегай к Сарогиным, отдай им пять руб¬лей, а то мне разу некогда. Скажи, мать, мол, велела. Да гляди, не посей, полоротый, всё равно ведь не вы¬растут. И спасибо скажи, не забудь.
— Ладно, сбегаю. Нате, скажу, пять рублей вам, да тока не визжите, а то надоели уже хуже редьки.
— Я скажу! У тебя ума хватит! Переоденешься потом — дровишек в баню принеси. Отец будет мыться.
— Ладно, принесу. Нате, скажу, вам дрова...
— Ну, иди, не болтай! Как начнёт лапти плести — не   переслушаешь.   Да   горло   закрой — растелешился!..
Крестовый сарогинский дом стоял на пригорке. Он чуть выделялся из общего скромного ряда сельчан: цветными петухами разрисованные ставни издалека манили к себе взор; жестяная крыша сверкала сереб¬ром, врезаясь в солнечное небо.
Мальчик прошёл по тропинке: аккуратно откину¬тый снег хранил на себе отпечатки лопаты.
Калитка распахнулась. Железное колечко тихо звяк¬нуло. Грудастый чёрный пёс, посаженный на цепь, в углу двора, не обратил никакого внимания на Егора: калачиком сворачивая хвост и распрямляя, скуля в не¬терпении, пёс ожидал подачки от людей — дядя Миша Сарогин и Петька, его младший сын, деловито топта¬лись вокруг здоровенного, неподвижно лежавшего бо¬рова. Морозный воздух во дворе вонял бензином и под¬горелой шерстью.
  Несколько минут Егорку не замечали.
Окоченевший боров неподвижно распластался на выскобленных досках, под левой передней ногой — малиново-красная дырка; кровь запеклась под ней и почернела, будто обуглилась. В доску воткнут был нож — длинное лезвие жарко искрилось под солн¬цем. На волосатой безобразной морде борова застыла предсмертная мука, ужас последних секунд. Зубы хищ¬но оскалены, сжаты; между ними — сизый кончик язы¬ка. Мёртвый маленький глаз отрешенно пялился в не¬беса и, отражая свет паяльной лампы, переливался багрово и жутко, словно кому-то подмигивал...
Сарогин осмаливал борова. Сердито ревущий огонь пучком вырывался из сопла и слизывал дымящуюся шерсть; шкура принимала шоколадный цвет, а кое-где вспухала волдырем и лопалась — жирные брызги лете¬ли на голенища сапог дяди Миши; жир бежал ручей¬ком и шипел, застывал стеарином на брюхе, мешкова¬то свесившимся с досок...
— Ой, дядя Миша! Больно!
Сарогин наступил на ногу мальчика и, лишь когда он крикнул, обернулся и увидел.
— А, это ты, Егорий!? Ну, здорово... Иди, Петька,
лампу заправь да напиться мне дай... – Дядя Миша хлопнул парнишку по плечу.- Как дела, Егорий? Что хотел?
      Мальчик разгладил денежку, уже слегка вспотевшую в кулаке.
— Вот, мамка велела передать вместе с этим... спасибо.
— Поросенок мне не брат, а пять рублей не день¬ги. Так? — присказкой ответил дядя Миша, пряча пя¬терку за козырек мохнатой шапки. — Егорий, хошь сви¬ное ухо?
— Я сало не ем. — Парнишка поморщился.  — Я блюю от него.
— Чудак! Это же хрящ. Деликатес! — Сарогин вы¬нул ножик из доски и отхватил у борова половину уха. — На вот, спробуй.
От звука, с каким ножик чиркнул но уху, Егорку  все¬го передёрнуло. Он покрутил головой.
— Не хочу!
— А чо так? Или моргуешь?
— Нет, — не сознался Егорка.
— Эх ты, мужик!..
Сбоку Петька подошёл. Бережным движением про¬тянул отцу стакан, с горбушкой наполненный кровью забитой свиньи. Дядя Миша осторожно взял стакан и, придерживая шапку, чтобы не сваливалась, медленно и глухо задвигал кадыком, поцарапанным бритвой и крест-накрест заклеенным белой полоскою пластыря. Просвеченный солнцем стакан заалел возле рта и по¬гас— опустел. Дядя Миша губы аккуратно промокнул. Сплюнул кровью на снег, отдышался и полез в карман за папиросами.
— Центнера на два потянет, да, Петро? — Отец  кивнул  на   борова. — Не в при¬мер прошлогоднему!
— Тот вообще был дистрофан, — ответил сын. — Ещё налить?
— Не надо. После.
Тёплый гранёный стакан, остывая, слегка вздымился; темно-багровые капли по стенкам стекали на дно.
Изумлённый Егорка стоял и, расширив зрачки, не мигая,  смотрел на Сарогина.
— Дядя Миша! — тихо спросил мальчик. — А ты, что ли, кровопийца?
Сарогин поперхнулся табаком, покашлял и бровя¬ми шевельнул, как ворон крыльями.
— Фулиган ты, Егорий! Я ведь больной человек, а ты меня так обзываешь… А мне доктора, между прочим, прописали эту гадость глотать. — Дядя Миша присел возле мальчика и засмеялся, дыша табаком, тронул Егора за плечико и потрепал. — Кровопийца! Вот лов-ко придумал!
Егорка, будто впервые, внимательно разглядывал соседа: лицо малоподвижное, матёрое, видавшее стужу и зной; красноватые прожилки паутиной светились под кожей на скулах, на бритых щеках; дремучие брови кидали косматую тень под глаза — зеленоватые с мелким коричневым крапом вокруг зрачка; нос круглой кар¬тошкой   сидел   под   бровями;   губы   толстые — добрые.
— Иди в избу, там наша бабка тебя ждет,— ска¬зал дядя Миша загадочно.
— Зачем — в избу?
— Узнаешь... Петька! Где топор?
— А? Я не знаю, где-то в стайке.
— Ёк-макарек! Я же сказал, чтоб ты принес топор сюда!
Дядя Миша выплюнул окурок и сам пошел в стай¬ку.
В доме Сарогиных дали Егору горячую румяную ватрушку. Выйдя на высокое сосновое крыльцо, парнишка улыбнулся, переложил стряпнину с ладони на ла¬донь,   подул   на   пальцы — ватрушка   сладко  так, не сильно обжигала.
     Улыбался Егорка не из-за угощения – подумаешь,  какая-то несчастная ватрушка. Улыбался оттого, что с крыльца было видно ко-сулю: она в огород возвращалась по берегу.
— Петька, — загадочно сказал он, глядя вдаль,— а мы сегодня не учились.
— Ну и чо?
— А у меня косуля есть, вот так вот. Эля!
— Ну и чо? – попугаем повторил угрюмый Петька. – Где твоя косуля?  Тащи её сюда. Я мигом освежую!
Мальчик  промолчал.  Звеня  длинной цепью,  собака  к нему подошла, с хрустом укусила вкусную ватрушку.
— Петь, а Петь!
— Ну чо?
— Хочешь, скажу по секрету, как другу?
— Давай, только короче, мне ведь некогда.
— Дурак ты, Петя, понял? И не лечисся... Ой, ой! Пусти! Пусти! Да умный, умный! — Мальчик вырвался, к калитке побежал.— Умный, да только подлечиться не мешает. Понял? Горшок с горохом... На, холера, жри! — в сердцах сказал Егорка  и подкинул остаток ват-рушки.
Злая   жаркая   пасть   распахнулась,   чакнули   белые гвозди зубов, и ватрушка пропала, не долетев до земли. 
                *       *       *
Над рекой было тихо, лишь изредка доносились до слуха стеклянные всплески воды в полынье возле Жаркого   Ключика,   не   поддававшегося   никакому   морозу. Вокруг полыньи снег примят и притоптан; лепестками цветка отпечатался там перепончатый след водяного с пугающим именем — выдра.
Ельники   спали   в   снегах,   красноталы    склонились под берегом. Чуть отмякнув на солнце, с ветвей осыпалась кухта  и легонько шуршала, искрилась в полу¬денном   воздухе.   Пёстрый   дятел   выстукивал   частую дробь на сосне за рекой, и Егору казалось: у дерева тоже есть сердце...
Мальчик трудился у Жаркого Ключика. Нарезавши охапку прохладных оранжево-красных прутьев, он связал их верёвкой, принёс в огород и рядком разложил под копной — для косули.  Постоял,  подумал:   мало  или  хватит?  Не  поле¬нился и сделал ещё одну ходку за прутьями...
Мать выпускала уток из сарая — покормить.  Сына увидела и кучу краснотала.
— Куда ты таскаешь, Егорка? — удивилась. — Поди ноги промокли уже — возле Ключика топчесся...
— Не промокли.
— Я вот лозину сичас как возьму, натаскаю тебе! Иди в избу, сушись!
Он подошёл поближе. Улыбнулся.
— Мамка! Ты заместо того, чтоб ругаться, сшила бы седёлку мне. Только маленькую. Мне вчера присни¬лось.
— Что за селёдка?.. Тьфу! Что за седёлка-то?
Мальчик засмеялся.
— Для конька-горбунка. Что молчишь, мам? Сошьёшь? А? Сошь-ёшь?
— Отстань! Ты, Егор, как выкомкаешь чо... Или де¬лать мне нечего? Брошу всё, седёлку буду шить!
Егорка насупился.
— Ну и не надо. Сам сошью, понятно?
— Шей на здоровье, шей. – Мать помолчала. – Пойдёшь со мною к лельке?
   — Некогда по лелькам мне расхаживать! — ска¬зал Егор, невольно подражая тону матери; она заулы¬балась, промолчала.  — А я возле Жар-ключика сейчас встретил водяного. Да, мамка! Не веришь? Хвостище такой здоровенный...
— Ага, как язык у Егорки.
— Да ну тебя! Лишь бы смеяться!
— Ладно, не серчай. Иди, поешь.
— Успею. Ты лучше загадку мою отгадай: в новой стене, в круглом окне, днем стекло разбито, ночью вставлено. А? Что такое?
— Прорубь. Дурачок, ты мне уже загадывал на днях.
Мать засмеялась. Егор подбоченился.
— Ладно! А вот эту отгадай-ка: за белыми берё¬зами соловушка свищет. Ну? Чего молчишь. Думай, думай, а я в уборную пока сбегаю.
— Ну, беги. Стоишь, мнесся. Беги! А то, точно, в
пимах будет мокро...

                *       *       *
 Близилось время обеда. Свеженина была на под¬ходе. Женщины, по локоть оголивши руки, усердно месили набухшее клейкое тесто, катали его скалкой на столах; хрустели ножами проворные мясорубки — свиной фарш  готовился к пельменям; в избе едковато пахло уксусом и протёртым луком; нарезали из корейки свиные натуральные котлеты,  из которых ребрышки торчали, и на раскаленных сковородках жарили до розовой аппетитной хрусточки; вынимали из подпола банки с капустой, грибами и всякою всячиной...
В общем, вскоре состоялся скромный сельский пир. Раскраснелись люди и повеселели. На хорошие русские песни народ потянуло, а кое-где уже и заплясали – каблуками половицы на прочность пробовали.
Хозяйственный мужик был – Михаил   Кондратьевич  Сарогин. Довольный собой – и откормленным боровом – хозяин, после плотного застолья вышел  на   крылечко покурить.   Уперся  полным  животом  в  переклади¬ну перил, тяжко вздохнул. На спине и под мышками взмокло   во   время   еды,   и   теперь   ему  было   приятно ощущать, как морозец покусывал кожу. Сарогин  достал беломорину, дунул в неё и помял между пальцев; на пудовом красноватом кулаке голубела крупная наколка: солнце бросало косые лучи из-за гор; у подножья строго выведено «Север».
Следом вышел свояк: в белой заячьей шапке, в пиджаке, накинутом на плечи; за щекой топорщилась конфета — курить недавно бросил, леденцы грызет.
— Ну   что?   Значит,   завтра   давай   по   утрянке,—
сказал   свояк,   возвращаясь   к  прерванному  разговору.—
А то ведь, ёлки-шишки, ехать далеко. Покос-то у меня
был на Большой Елани.
— Да привезём, привезём, Дорофей, твое сено. Не
дерьгайся, — басовито заверил Сарогин, пуская дым из широких   ноздрей.
Свояк с  присвистом  пососал  конфету  и вдруг замер, а потом – шумно вы¬плюнул.
— Гляди, гляди! — воскликнул. — Что  там   за   хреновина? Косуля, однако, пасется у вас в огороде?
— Косуля, — спокойно подтвердил  Сарогин. — У     Ильиных живет. Парнишка приручил.
— Свиней не любят, — брякнул Дорофей, — говяди¬ну решили откормить!
Сарогин усмехнулся.
— Кого там той говядины? Килограмм, наверно,
двадцать пять. У марала у путного одни рога и то
больше потянут. Мы, бывало, на Амуре за сезон по
сто штук забивали — косуль. Как пойдут через лёд на
тот берег, так мы и давай колошматить!.. По два плана делали иной раз. Кому как, а мне так косулино мясо не нравится. Доха из неё ничего получается, но тоже ерунда — быстро износится.
В избе открылась дверь: потянуло тёплым вкусным запахом, звяканье тарелок донеслось.
— Мужики! – позвала хозяйка. –  Вы чо тут, околели? А ну-ка скорей! Я кому наготовила?
— Сичас, мать, идем, не волнуйся, всё смолотим за милую душу! – откликнулся Михаил Кондратьевич и неожиданно подмигнул свояку.  – А хочешь, фокус покажу?  Знаешь, как мы этих косуль подманивали?
— Куда? Зачем подманивали?
Докурив и ногтем отшвырнув окурок, Сарогин поднес ко рту ладони, сложил их как-то ловко, выпучил глаза и протяжно крикнул, подражая косулёнку-дитёнку. Называлось это – вабить; подзывать, подманивать. Сарогин вабить когда-то здорово умел да и теперь ещё не разучился.
Услышав тонкий жалостливый голос, косуля на мгновение застыла возле прясла. Выструнила шею и носом повела, но ветерок струился от неё, и трудно было запахи ловить. В зрачках Сарогина мелькнул от-чаянный охотничий азарт. Он снова крикнул — жалостно, кротко и призывно. Косуля нерешительно шаг¬нула, потом, поверив звуку, бросилась вперед...
Доро¬фей удивился таланту Сарогина.
    — Во, дура какая! — Он смотрел на косулю. — Эдак ты и в сарайку заманить ее можешь? Ну-ка, спро¬буй.
   Но Михаилу Кондратьевичу это баловство быстро надоело.
 — Да ну её…   — Он махнул рукой. — В горницу пошли, а то уже рубаха к пузу примерзает. Ха-ха… Что-то  стало  холодать. Не пора ли нам поддать?
Пес, лежавший клубком на снегу возле деревянной конуры, встрепенулся, ушами повел и зевнул — из горячей пасти выкатился пар и низкий грозный рокот. Сарогинский пёс представлял собой редкий волко-собачий гибрид: когда бы¬ла большая облава на волков и привезли из лесу це¬лый выводок щенят, Михаил Кондратьевич приглядел вот этого; был он высокий, мускулистый, чёрный, в белых пушистых носках и на груди такая же белая шерстя¬ная салфетка; глаза красные, колючие, как гвоз¬ди...
Увидев косулю, пёс подпрыгнул и, разогнавшись, отлетел назад — цепь не пустила, спружинила; затре¬щал под горлом кожаный потершийся ошейник. Ос¬лепленный яростью, кобель  ухватил зубами цепь и тяже¬ло потряс её, оставив на металле капельки жаркой бе¬шеной слюны. Во время второго такого прыжка ошей¬ник порвался: кувыркнувшись через голову, кобель проехал на передних вытянутых лапах... Сообразив, он быстро обогнул сарай и на просторном светлом ого¬роде вытянулся в чёрную стрелу, летящую наперерез косуле.
Сарогин страшным голосом закричал с крыльца:
 — Стоять!  Назад!.. Кому сказал? Стоять!
      Однако, зверь, проснувшийся в этом кобеле, даже ухом не повёл, не услышал грозного хозяина.   
Утопая в сугробах, косуля достигла забора, но перепрыгнуть не успела: пёс догнал, хотел вцепиться в шею, но получил рогами по зубам и взвизгнул... Немного приотстал, он тут же снова навалился сбоку: заклокотал, вы¬рывая дымящийся потный кусок, замотал башкой, хмелеющей от крови.
— Во даёт! — Дорофей засмеялся, сунул пальцы в рот и засвистел.
— Да заткнись ты, идиот! — в сердцах сказал Сарогин. — Он же щас наделает делов...
Косуля все же вырвалась, отбилась от собаки и, чудом оказавшись за оградой, стриганула наугад — в узкий проулок, тупик, забитый поленницей дров. Разогнавшись, она с неимоверной силой вымахнула вверх и, грудью проломив дыру в поленнице, вместо воли очутилась во дворе перед другой собакой — не на привязи...
Егорка дёрнул дверь.
Ворвался в баню.
Крикнул, обжигая паром легкие:
— Папка, помоги! Там убивают!..
Сверху, с полка, свалился ковшик, покатился по полу, звеня.
Из тумана высунулось красное лицо.
— Где? Кого убивают?
— Косулю!
— Тьфу ты, мать... Мать, спрашиваю, где?
— У лельки.
— Ну, не хнычь... Кто там? — отец махнул рукой на улицу.
— Соба… – Губы у мальчика тряслись. – Собаки…
— Ладно, ничего с ней не случится. Убежит.
— Ага, убежит! Хромоногая!
Отец   банный   лист   отлепил   от   брови,   бросил   на  пол.
— Ладно, я сичас ополоснусь...
— Ага! — всхлипнул Егорка. — Там будут тебя ждать! Там уже вон как... слышишь?.. Слышишь?
Отец  любил   попариться  с  кваском,   не торопясь, и  потому ответил не без раздражения:
— Ну что мне теперь? С голым задом прикажешь
бежать?
Отчаявшийся мальчик дверью хлопнул. Прикусил губу, чтоб не заплакать. В сердце кипела горечь, боль и ненависть  к чему-то непонятному. Он покружился по двору, уши ладонями   попробовал   зажать,  но нет,   всё   равно   было слышно: хриплый безудержный лай раздавался за избами, голоса возбужденных людей.
Мальчик вспомнил про кладовку и воспрянул ду¬хом. Табуретку взял, подставил под ноги и, дотянув¬шись  кое-как,  сорвал  с  гвоздя  холодную тяжёлую двустволку.
Отец его увидел в мутное оконце и рявкнул из предбанника:
— А ну-ка брось, Егор!.. Егор!
Но мальчик не послушался — впервые, может быть, за всю свою коротенькую жизнь.
Шум катился вдаль по улице, как снежный ком с горы, становясь всё больше, больше, больше. В людях проснулся азарт вековечной охоты, той самой охоты, в которой отдельно как будто никто не виновен, если искать виноватых, но каждый по отдельности ведёт се¬бя здесь как сильный и немилосердный вершитель судьбы... Вдруг откуда-то мелкая рыболовная сеть появилась: два шустряка растянули её в переулке. Косу¬ля на сеть не пошла. Грудью таранила круглого тол¬стого дядьку. Упав на четвереньки, он зажал подби¬тый глаз и матюгнулся:
— Тузик! Рви её, тварюгу, на портянки!..
И Тузик рвал. И все другие тоже.
Собак сбежалось много: они образовали живой водоворот вокруг косули. Собаки бойко, безнаказанно и нагло наседали, давились заржавленным лаем давнень¬ко вот так не трудившихся глоток; собаки сатанели; мимоходом цапали друг дружку в шумной свалке; пах¬ло потной псиною, мочой...
Косуля кружилась затравленно, слепо. Метровый лоскут окровавленной кожи тащился за нею по снегу. Белизною рёбер  светился левый бок. От страха, от не¬вероятных усилий глаза у косули разбухли, готовые лопнуть, и почти не моргали. И всё, что ей виделось в эти минуты: крыши села, огороды и небо, и даль¬ний спасительный лес, куда едва ли хватит силы дотя¬нуть, и свора, наседающая сзади, яростно кусающая снег с ароматным отпечатком следа, и всё остальное в глазах у неё покраснело, покрылось огнем...
Потом кто-то выстрелил: пуля прошла впереди, продырявила воздух и впилась в жердину от прясла. Косуля отпрянула в сторону и повернула к реке.
Она хотела берегом бежать; там было короче, там снег был поменьше – ветром сдувало. Но там – с недавних пор – образовался крутой обрыв; половодье обрушило огромный пласт чернозёма.
И когда косуля разогналась – в сторону спасительного леса – она уже себя не могла и не хотела останавливать.
 Над обрывом она вскинула рога и несколько се¬кунд летела   птицей;  внизу  негромко  захрустел  голубоватый юный лед – недалеко от Жар-ключика… Над берегом столбом поднялся пар и стайка снегирей порхнула прочь...
Бежавшие собаки будто натолкнулись на незримую стену: встали на кромке обрыва, замешкались. В по¬лынье ворочалась мутная свинцовая вода, всплывали пузырьки и тихо лопались. Вытянув морды, собаки для острастки полаяли в небо, понюхали серый клу-бящийся пар и присмирели, почуяв неладное...
С трудом перелезая через прясла, Егорка – с тяжелой двустволкой в руках – спешил на берег. В разорванной собаками шу¬бейке, размазывая слезы по щекам, чтобы лучше ви¬деть, он шепотом твердил:
— Не убивайте!..
За ним, спотыкаясь, бежал сердитый отец: в пимах на босу ногу, в трусах и телогрейке, надетой на голое мокрое тело. Уже на берегу, схватившись за стволы, он рванул ружье из рук мальчишки и, пере-ломив через колено, громко плюнул: двустволка оказалась незаряженной.
— У, паршивец! — крикнул батя вгорячах и замахнулся.
Мальчик, глядя на кулак, побелевшими губами прошептал:
— Ну, бей, чего стоишь?
Отец опешил. Рукавом фуфайки вытер лоб и, сму¬щенно крякнув, закинул двустволку за плечо.
—Пошли домой.
—Нет, не пойду.
—А я сказал, пошли!
—Нет, не пойду.
Отец – крепкий взрослый мужик – посмотрел в глаза мальчишки и неожиданно оробел.
—Сынок… Ты чего? Ну, бывает… Пошли… А то я простыну. Я ж мокрый…
—Иди.  Я сейчас… Я приду…
 Берег вскоре опустел. Люди успокаивались, расхо¬дясь по избам. Остывали. И вдруг почему-то им стало неловко. Люди глаза вдруг начали прятать друг от друга. Излишне сурово покашливать, хмуриться. И чтобы отогнать эту стыдливую неловкость, мужики ругались молодецки, подтрунивали сами над собой: куда, мол, так бежали? как за тигрой за какой!..
       Мальчик подошел к обрыву. Постоял. Подумал. И глубоко вздохнул, так глубоко, как ещё ни разу в жизни вздыхать не приходилось.
Смотреть в полынью было страшно: тянуло туда... голова начинала кружиться, стучали виски, и угарный звон стоял в ушах, словно тройка с бубенцами мчалась где-то за рекой.
Он опустился на старый пенек у реки. Полуденное солнце припекало, чей-то смех за избами звучал: всё это казалось Егорке  ненужным, фальшивым — солнце не грело, а смех тот не радовал.
Неподалеку, под ёлкой, сидела пушистая белая, с добрым характером лайка. Взглядывая косо на Егора, собака хвостом молотила по снегу, скулила, стараясь его успокоить. Потом подошла, осторожно приблизила морду и, высунув красный шершавый язык, стала сли¬зывать слезы с Егоркиных щёк. Он обнял одной рукой собаку, пальцы запустил в густую шерсть и плакал, плакал...

                *       *       *
Неясное предчувствие беды заставило отца бегом вернуться к берегу. Егора он нигде не обнаружил. Следы подшитых маленьких пимов обрывались у за¬крайков полыньи. Ильин собственноручно пришивал сыну подметки и мог сейчас поклясться: это прошел Егор. Прошел только туда...
Ильин метнулся к дому. Схватил багор.
«Если под лёд затащило, то всё...— отчаянно по¬думал он, споткнулся, и лицо перекосилось: ногу под¬вернул.
Совсем некстати появилась мать. Она слышала вы¬стрел на улице, видела свору собак и людей и о мно¬гом уже догадалась...
Забыв закрыть калитку за собой, женщина закричала:
— Где он?..  Слышишь, где Егор?
—Ты помоги мне встать... да не кричи, — попросил Ильин, превозмогая боль. — Погоди ты попусту кри¬чать... Может, ничего и не случилось...
— А зачем тогда багор? Зачем?.. Василий!
Ильин,   сцепивши  зубы,  тяжело  молчал.
Дохромал до берега. Сбросил телогрейку.
«Тут метра четыре... или пять!..» — вспомнил он со страхом. — Как же тут найдешь? Нырять придется. Надо было прихватить веревку!..»

                *       *       *
Вечерело. Снег утратил белизну. И в глубине лесов погасло  пение  неведомых,  весь день  звеневших птиц.
Неестественно горбясь, как маленький мудрый ста¬рик, мальчик вышел из лесу, где прятался, и бесцель¬но, долго брёл пустынным берегом мимо мусорных куч, частоколов, кустов, забинтованных инеем, мимо какой-то мышастого цвета, костлявой, зануканной кля¬чи, с покорной тоскою жующей сенцо у высоких ворот незнакомого дома, возле которого гроб возвышался на старых санях; было жутко и хотелось убежать, но мальчик решил: будь что будет. И не торопился. Так он брёл, покуда совсем не утомился, и где-то на другом краю села, как на другом краю света, всё  неудержимей содрогаясь внутренним ознобом, он остановился, загляделся на одиноко темнеющую фигуру: вскидывая блещущий топор, человек вырубал свою лодку, намертво вмерзшую в лед, и к берегу подтяги¬вал — чинить: больно прохудилась та лодчонка, надо было чинить. Весна, пускай не завтра и не скоро, но когда-нибудь всё же вернется. Должна. Так ведь, да? Или как? 
     Всю зиму трещали морозы.
     Жар-ключик запаяло толстой коркой льда.

                1984-1988 г.