Помнить о вечном

  ПОМНИТЬ О ВЕЧНОМ

         Микроскопический дождь моросил над горами с утра, мелкий бисером нудил по-над тайгой, над озером, где прилепилась на каменном выступе добротная охотничья изба. Солнца не было видно – даже никакого намёка его присутствие в низких небесах. Туман с утра сметанился – густой, пахучий. Изредка откуда-то с вершины ветерок сбегал,  мягкими губами шевеля траву, сбивая перламутровые капли с кедров. Космато, лениво – будто бы в замедленном кино – туман заползал на гранитную кручу, но вскоре  откатывался к берегу, придавленный свинцовой бесконечной моросью. Непогода, судя по всему, затягивалась – вертолета в ближайшее время ждать не приходится. Ну, и ладно, что ж, пускай. Мне спешить некуда, и потому я не только не печалюсь  – я даже радуюсь  возможности побыть наедине с природой. 
         С утра в моём таёжном, таинственном пристанище по углам клубится голубоватый сумрак. Потрескивая, топится печурка – жёлтые блики по стенам порхают бабочками. По голубиному воркуя, закипает чайник.  По стеклу чуть слышно клюет прохладный дождь. Под ветром за стеною сырой кедрач вздыхает, словно старик, вернувшийся с охоты. И всё это  настраивает душу  на воспоминания. 
        Бродячая судьба моя была богата разнообразными впечатлениями. Теперь, по прошествии лет, я всё чаще изумляюсь, глядя в прошлое. Бог ты мой,  какие чудеса мне подарила жизнь – дороги в  тайге  и  в полях,  в горах и на море! В тайге я порою охотился, но чаще бродил без ружья, не желая невинную кровь проливать. В юности, окончив медицинское училище, поработав доктором в сибирском захолустье, я насмотрелся крови – до красных чертиков.
       В степных раздольях или в тихом таинстве  тайги, в горах или на море у меня была своя охота – страстная охота за стихами, песнями, рассказами. Сочинительство – подарок Всевышнего, и одновременно этот же подарок является едва ли не наказанием. За что это даётся человеку? И зачем?  До сих пор я не знаю и понять не могу. Знаю только, что теперь не прожить без этого –  настолько сильна и серьёзна попытка осознать и выразить себя в этом мире и весь этот мир, живущий в душе.   Долгое время, не имея  своего угла, я сочинял на ходу, на лету – в самолётах, пароходах, поездах. Но нигде не сочинялось лучше и отрадней, чем среди красоты нашей русской природы, где так хорошо отрешиться от суеты, подумать о вечном, нетленном.
       Зверя или птицу невозможно обмануть – на большом расстоянии чуют они, кто и зачем пожаловал  в таёжную обитель, вооружен человек или  нет.  Поэтому, когда я   был вооружен только «гусиным пером»  – природа не боялась. Близко к себе подпускали  глухари и зайцы, рябчик, утка и даже  медведь, с которым  однажды «посчастливилось» столкнуться на речном перекате – косолапый, мохнатый рыбак на мелководье пудовыми лапами рыбу глушил; до сих пор стоит перед глазами мокрая морда  зверя, и таймень, располосованный железным когтем.
           Часами любил я просиживать на берегу, валяться под сосновым, ароматным пологом  или под берёзой на поляне, густо вышитой жарками, ветреницей.  Летом – лепота, легко и весело бродить из края в край. Летом каждый кустик ночевать пустит. Другое дело – осень, когда последний гром расколет небо и начнёт под ухом нудить мокропогодица – льёт и льёт, без конца. Осенью трудно в тайге без сухого угла, а уж про зиму и говорить не приходится. Зимою  далеко не убредёшь – снега не пускают,  морозы прислоняют к тёплой печке. Однако и зимою  в моей судьбе случались такие чудеса, какие только в сказках можно повстречать.
        Чудеса эти были на Крайнем Севере, где свирепая  стынь с пушечным буханьем рвала граниты, деревья в тундре. Петухами по небу пробегали позари – северное сияние. Над горами вдали крупные звезды мерцали  алмазным крошевом. А в другой стороне, над бескрайнею тундрой, луна горела в полный круг и в полный жар – снеговьё серебрилось на многие, многие вёрсты, пламенело холодным пожарищем. За двери выйти страшно – стужа задерёт. Зато в избе – натоплено, в приёмнике плещется музыка; что-то знакомое слышится. И вдруг я узнаю и улыбаюсь точно старому знакомому: «Да это же Чайковский! «У камелька». И так хорошо, так приятно в тёплом зимовье, так задушевно музыка звучит – сидел бы и сидел «у камелька»,  беззаботно предаваясь мечтам или воспоминаниям. Окно оковано серебрецом, но можно подойти и подышать –  появится тёмно-сизый глазок, и под звуки бессмертной  музыки я вдруг увижу нечто такое, от чего душа моя счастьем зацветет. В морозном тумане, в лазоревой дымке полярного, краткого дня над сугробами встаёт и плывёт былая великая Русь. Колокола звонят и избы топятся, дети играют, снегирями раскрасневшись на морозе. Масленица пляшет и поёт! Кони фыркают – русская тройка несётся, приглашая меня улететь на край света…
       Память – и спасибо ей за это! –  играючи может творить чудеса. Из белоснежных северных широт мысли мигом уносятся на жёлтый, жарко-знойный экватор. Вспоминаются южные  страны, куда я ходил моряком, где мечтал на всю жизнь бросить якорь, беззаботно валяться под пальмами, греть пузцо да бананы жевать. О, молодость! Глупая молодость! Много лет миновало, пока я в полной мене осознал,  оценил красоту и  все прелести нашего русского разнопогодья, плавно перетекающего с весны на лето, с лета на осень, потом на зиму. В каждом времени года – свои великие,  нетленные картины, сотворённые Всевышним. Есть ли что-нибудь прекрасней тех картин?.. Один мой товарищ – теперь господин – на исходе двадцатого века променял морозную  Россию на тёплую, вечнозелёную землю, чтобы потом, прилетев из заморского, сомнительного рая, с грустью признаться: «Вы счастливы хотя бы тем, что здесь, в России, постоянно живёте ожиданием прекрасных перемен в природе. А там, за морем, среди вечной зелени, душу гложет  вечная, зеленая тоска!»
        Давно уже  я не мечтаю о жарких странах, о больших расписных теремах. Плохо это или хорошо, только с о мною случилось примерно так же, как в стихах русского лирического гения: «Я утих, годы сделали дело, но того, что прошло не кляну!» Седой, утомленный дорогами, издерганный тревогами, я всё чаще думаю о простой бревенчатой избе.  Купить бы, а лучше срубить – вот было бы мило дело! – самому срубить скромную избёнку где-нибудь в боровом захолустье, на берегу синеглазого озера или хрустальной речушки, звенящей горлом родников, поющей на манер пастушеской  свирели. Обосноваться бы там, спокойно жить,   думу думать и писать о добром,  вечном. Уставая, бродить по траве и цветам. Провожать  вечернюю зорю, рассыпавшую золото в полнеба. Слушать милые сердцу  песни соловьев и глухарей. Слушать вздохи ветра, шепоток листвы. Запрокинув голову, смотреть на звёзды. Смотреть, без грусти и печали сознавая, что где-то там уже горит последним светом твоя звезда.  Когда закатится она? Зачем гадать, когда в запасе есть ещё эта огромная ночь, а за ней, глядишь, придёт огромный день.
        Встречая солнце, я творю молитву в тишине – молитву древних старцев,  отшельниками живших когда-то на Руси. И не потому ли кажется порою, что вот здесь, в чистом воздухе русского леса, в шорохе и шепоте его растворена благодатная сила молитвы?! Здесь, и только здесь могу я быть счастливым – дышать полной грудью и впитывать радость каждого нового дня,  благодарить Творца за эту жизнь, учиться  терпеть и надеяться, верить, прощать и  любить.