Этнос общество монада

ЭТНОС -> ОБЩЕСТВО <- МОНАДА

 
О том, что «народ» и «интеллигенция» кончились и их роман историей исчерпан, я писал еще двадцать лет назад, в «Интелефобии». Время их расформировало. В 1991 году народ потерял своего желанного хозяина-насильника, империю, а интеллигенция – свою сомнительную, двойственную роль мембраны между империей и народом. Последним интеллигентом, т.е. плакальщиком-болельщиком за народ, был Солженицын. Не «народ» и «интеллигенция», а этнос и монада – вот конфликтующие реальности сегодняшнего дня. Вопрос в том, чтобы конфликт разрешить не войной, а сотрудничеством. Этнос ближе к биологическому существованию (это хорошо показал Л. Гумилев), монада – к духовному. Все зависит от того, какие элементы возобладают в обществе, идущие от лица, личности, монады или – от толпы, массы, этноса. Дальше я сознательно отказываюсь от затрепанных, захватанных и стершихся слов «народ», «человек», «личность» и ограничиваюсь «этносом» и «монадой».   
Стрелки в заголовке указывают на направление и поле влияния, борьбы и надежд. Этнос по определению консервативен и как все природное самодостаточен. Он может быть стабильным, а может взорваться, в частности демонстрируя, как раньше пафосно говорили, «народный гнев», и уничтожить все окружающее и самого себя, при этом не давая своим состояниям и действиям никаких оценок, никак их нравственно не определяя, ибо бессознателен и невменяем. Этнос – это спящий вулкан, о котором мы ничего не знаем. Его биоимпульсы определяются физиологией, о которой мы немного знаем. Умные правители понимают, что этнос следует кормить и развлекать. Вероятно, стадионы в наш век и играют роль клапанов, выпускающих излишки этновулканического пара. 
Так как этнос бессловесен, слеп и составляет большинство, то он отождествляет общество с собой, отбрасывая как чужого и врага не вписывающуюся в это отождествление монаду. Таким образом общность поднявшихся над элементарным биологическим существованием монад наследует участь и имя «врагов народа», «малого народа» (термин Солженицына), «отщепенцев» (термин советско-партийной квазицеркви) и т.п. По той же причине и монада, вступающая с этносом в перетягивание общественного каната, обращается с речью не к этносу, а к власти, этнобольшинство представляющей. Такая власть, а у нас в России сегодня она именно такая, кроме того, что она является голосом этноса, она еще очень и очень боится этого спящего вулкана, ибо у власти есть своя наследственная историческая память и связанный с ней страх, идущий из прошлых веков. Поэтому власть постоянно, громко ли, как при коммунизме, или себе под нос, как ныне, апеллирует к шаблону «народ», пытаясь придать некий моральный вес своей легитимности и демагогически ставя оппозиционную общность монад, законно желающих влиять на общество в целом, в заведомо невыгодное положение противников отечества и «иностранных наймитов».
Безобразный парадокс демократии состоит в том, что эта самая свободная в социальном смысле форма государства основывается на количественном критерии «большинства», равнодушном к разуму, если его не отрицающем. Такой способ правления – особенно это видно на примере его крайней стадии, тоталитарной – хорошо подходит к героическим эпохам войн и катастроф (впрочем, может быть, и к негероическим эпохам финансовых кризисов), когда музы молчат и речь идет лишь о физическом выживании. Но когда пушки затихают и человечество вспоминает о высших потребностях, наружу выступает вся оскорбительная для нашей высшей природы, для того, что мы называем в себе божественным началом, сущность этой власти большинства над меньшинством как продолжение власти материи над сознанием.   
25 декабря 2012