О, Балаклава!

Жмутся к скалам ставники,
над холмом закат малинов,
режут воду плавники
лакированных дельфинов.
Айя мыс, что тот Парнас;
и везёт, и очень кстати,
с Золотого пляжа нас
к балаклавской бухте катер.

В мегафон экскурсовод врёт о чём-то – сам же верит;
он влюблён в дыханье вод, омывающие берег,
в генуэзские руины, в рыжий склон кремнистых глин…
Вместо рыбин всплыли мины вслед за тралом из глубин.
Всяко было….»Чёрный принц» здесь стоял на рейде гордо;
море входит, словно шприц, в балаклавский створ фиорда.
Словно псих, ревёт норд-ост,  в клочья, разрывая кадры:
жуток был конец и прост франко-англицкой эскадры.

Оседал потом, как дым,
морок брызг и пены бурой,
краб с дукатом золотым
на скалу взбирался хмуро.
Он грозил клешнёй кому-то,
недоступен, словно лорд,
утро цвета перламутра
опускалось на фиорд…

С рыбаками пил Куприн, отходя от дел столичных,
в этой бухте даже сплин не похож на сплин обычный.
И когда от Севастополя тянут фёны, как дурман,
курит трубку Попандопуло – балаклавский капитан.
Вспоминает субмарин тени, словно мифы Трои…
Городки такие Грин в своих грёзах странных строил…
Паустовский, глядя в даль, ялик вёл, была болтанка,
в ставники зашла кефаль, на червя брала султанка,
и в районе Ласпи где-то всплыл морской петух со дна…
Он писал потом про это, и в строке жила волна,

то есть, жил в ней Понт Эвксинский,
Аш два О, Карадениз,
и триремы профиль римский,
и туман, тяжёл и сиз,
виноградная лоза,
тропы козьи по предгорьям,
перед мысом пляж, а за –
тень смоковницы над морем
и таинственная тишь,
в коей вдруг душой оттаешь,
где ничто не объяснишь,
если сам не испытаешь.

Таковы законы жанра, что и плавен, и упруг,
где и холодно, и жарко за секунду станет вдруг.
Всё же, Чембало, прости, коль не схвачен нерв твой главный,
долетел, как свист пращи, до меня твой образ славный.

Долетел, обворожил,
подхватил, как щепку лава,
чтоб в разлуке я тужил
и вздыхал:
                – О, Балаклава!..