VI. КИЕВ... факел, яростью зажженный 2-2

Artifact Now Online
"СОВРЕМЕННИК"

СОДЕРЖАНИЕ
ТРИ СТОЛИЦЫ ...

ART: Гоген, Пауль, GAUGUIN, Paul (1848-1903) "Be Mysterious" 1890

ГЛАВА ШЕСТАЯ 2/2

VI
КИЕВ
* * *
 Я подумал воспользоваться случаем и полюбоваться чудным видом с паперти Андреевской церкви. Но ворота церковной ограды оказались запертыми. Они всегда заперты. Они были вечно заперты и при старом режиме, они заперты и сейчас. Есть маленькие глупости, которые переживают мировые катаклизмы.
 Я пошел вниз по крутому Андреевскому спуску.
 Навстречу подымалась вереница людей. Было очень скользко, по тротуарам нельзя было идти. Кое-как шли по мостовой.
 Какие это были люди?
 Ранние. Просто ранние люди, без явно выраженных занятий. "Форма одежды"? Все та же. Платок на голове у женщины, шапки всякого рода у мужчин. Много высоких сапог. Кожухи или пальто попроще. Вообще все простое, скучное, некрасивое. Но рвани опять не заметно.
 Лица?
 Лица нельзя сказать, чтобы веселые, но нельзя сказать, чтобы измученные. Просто будничные, обыкновенные, пасмурные лица.
 Евреев было мало. Между тем я шел на Подол, т. е. в самое гетто.
 "Наверное, они там все внизу",— думал я.
 Но внизу на площади вообще было мало народу. Евреев тоже. Стояли хохлушки и продавали булки. А одна ела пирожки. Я хотел пирожок, она улыбнулась так, как улыбаются хохлушки.
 — Нет больше, вот последний.
 Так она и сказала, как говорят в Киеве от века, то есть смесью малорусской и общерусской речи.
 Я завернул за угол, на котором увидел несколько человек еврейской молодежи. Две "барышни" были в шляпках, простеньких. Но где же прежние евреи, настоящие, старозаветные, с бородами, в картузах, в длиннополых черных пальто? Куда они делись? Отчего они не выбегают из своих лавок, навстречу проходящим?
 Впрочем, все заперто.
 Я пошел вверх по Александровской... Как она называется сейчас? Какой еврей, румын, грек, латыш, китаец увековечен на стогнах Матери городов Русских? Не помню...
 Иду, все заперто и пусто. Вот как празднуют Рождество Христово в еврейском квартале! Но сами евреи где? Спят, что ли?
 Я читал вывески. Украинские вывески чередовались с апокалипсическими названиями: Сорабкоп, Укрнархарч, Укрнарпит, Тэжэ, Винторг, Бумтрест...
* * *
 Витрины? Слабоваты. Но кое-что есть. Вот между прочим шапочный магазин, выставлены цены: от 15 до 30 рублей меховая шапка. Вот полушубки, кожухи, пальто; кожаные куртки на белом меху — пятьдесят рублей.
* * *
 — Пирожки горячие!..
 Продавала какая-то женщина, очень бедно одетая. Лицо интеллигентное. Русская. Плохо ей, видно, живется, впрочем, и пирожки плохие... Я съел, еще больше чаю захотелось. Но все закрыто.
 Наконец, вот дверь, за которой чувствуется жизнь. Надпись — столовая. Вошел.
 Большое, простое помещение. Сравнительно чисто. Столики. Пожилая женщина.
 — Нельзя ли чайку?
 — Чаю? Пожалуйста, пожалуйста.
 Она принесла мне стаканчик горячего, сладкого. И белого хлеба.
 — А закусить что-нибудь найдется?
 — Можно. Чего вам: колбасы, огурчики?
 И вот я съел. Не без удовольствия. В столовой был только один человек, но он стоил многих.
 — Да уйдите вы, я вас прошу.
 Он сидел, ухмыляясь, пьяный.
 — Сейчас, сейчас, хозяюшка... только вот дайте спичечку...
 — Никакой я не дам вам спичечки... Вы вот выпивши, а мне не разрешается вином торговать, идите себе, пожалуйста.
 — Сейчас, сейчас, хозяюшка... а вы вот мне чайку стаканчик... один только стаканчик, пожалуйста...
 — Никакого стаканчика, уходите, я вас прошу... Вы вот упали уже раз и еще упадете, что я буду делать... уходите...
 — Сейчас, хозяюшка... вот, пожалуйста, спичечку...
 — Да идите вы, ради Бога!..
 — Сейчас, сейчас, хозяюшка. Вот колбаски мне, ну немножко. Голодный я, ей-Богу... Я не пьяный, какой я пьяный. Я заплачу... Вот.
 — А вы уйдете сейчас, если я вам дам?
 — Сейчас уйду, хозяюшка. Только вот спичечку, чайку..
 — Ах, Господи. Вот наказание Божие...
 Пьяный ухмылялся и в конце концов получил все — чаек, колбасу и спичечку. Сидел и курил, блаженный.
 — Какой я пьяный, разве я пьяный?
 Родимые картины! Но когда же они заговорят "по-украински" в сей "Украинской Республике"?
* * *
 Вошла молоденькая и хорошенькая женщина в красном платке.
 — Вы торгуете? Чтобы не вышло чего. Мы закрыли. Очень опасно...
 — Да разве ведь и нам нельзя? Говорили, нам можно!
 — Лучше пойдите, узнайте.
 — Сейчас, сейчас. Да, да... Ох уж!..
 Пьяный, кончив, стал уходить. Хотел непременно попрощаться с хозяюшкой и убеждал ее, что она "сердитенькая". Я тоже поднялся. Заплатил. Это стоило что-то копеек шестьдесят. Я подал ей трехрублевку, зеленую, как и прежде, но меньшую форматом и плохо сделанную. А она вернула мне два бумажных рубля, не похожих на старые, и два серебряных двугривенных, очень похожих.
 Немного странно было платить по-старому, "рублями и копейками". Странно, но отрадно.
 "Все, как было, только хуже..."
* * *
 Я стал подыматься вверх по Александровской. Народу было немного. Тут были русские и евреи. Но "моих", старозаветных, не замечалось. Я даже чувствовал, что по этой причине меня определенно рассматривают. Их глаза часто принимали меня за еврея и как бы спрашивали:
 — Кто такой? Откуда взялся "этот тип"?
 Да, ибо таких бородатых, запущенных, как я сам, я не встречал. Где они?
 Некоторые встречные с ясным напряжением решали вопрос — еврей я или нет:
 Уриель Акоста,
 Скажи ты мне просто,
 Коль не секрет
 Жид ты иль нет
 Если я не еврей, последняя причина носить такую бороду падала. Но они, должно быть, успокаивали себя мыслью:
 — Наверное, он из провинции!..
 Во всяком случае, я ясно чувствовал, что они скорее поверят в то, что я Карл Маркс, соскочивший с памятника, чем в то, чем я был на самом деле.
 Внешность встречных людей чуть менялась по мере движения вверх. Изредка мелькали дамские шляпы. Но скромные.
 Два молодых еврея в сапогах, галифе и кепи шли, рассуждая о Зиновьеве. Я прислушивался, но, кроме слов "программа", "военный коммунизм", "уклон", "ленинградская делегация", "дисциплина партии", "нейтральный актив",— ничего не понял.
 Ломовые извозчики с великим трудом тащили тяжести вверх по крутой горе. Лошади падали на колени, и их жестоко били. Здесь так били от века. "Все, как было..."
* * *
 Я взял вправо и стал подниматься по Владимирской горке. Все было занесено снегом, и только узенькая была протоптана тропочка. Я обогнал флиртирующую парочку. "Она" была в шляпе — хорошенькая, еврейка. Он был тоже, конечно, "из наших", щеголеватый, но не в европейском, а в советском стиле... Нечто вроде бекеши, меховая шапка, блестящие высокие сапоги.
 Он нажимал:
 — Имя? Скажите, какое же это имя!
 Она жеманилась, обнаруживая то специфическо-еврейские, уверенные ужимки, то кривлянья, неумело выхваченные из общемирового женского репертуара. И не хотела сказать "имя"...
 Но вдруг, выхватив у него тросточку, стала писать по свежему снегу.
* * *
 Боже мой! Все меняется под луной, но не эти вещи. Гимназистки нашего времени делали то же.
 Она писала:
 — Борис...
 Борис так Борис. А вот это что такое?
 Толпа людей в военном, то есть в серых шинелях и в шлемах, вопила. Они пели, как всегда поют русские солдаты: с улюлюканьем, с гиканьем, с посвистом. Слов не слышно было, но, конечно, они должны были быть сугубо революционные, т. е. новые. Но размах, дикая мощь — это старое. Мелодию вела "грозно нарастающая" гуща низких голосов. Четкие тенора, "лихими подголосками", набрасывались на нее сверху. А кругом тех и других, подстегивая, подуськивая, бесились некими "степными запятыми" или как будто "нагайками" резкие, улюлюкающие то змеей, то козой, то совой, то кошкой,— "посвисты соловьиные"... Черт их дери совсем!.. Так только русские солдаты поют во всем свете! И неужели эту мощь, эту силищу, дикую, но несомненную, оседлали вот эти, пишущие по снегу "Борис"?
* * *
 Парочка ушла, а надпись осталась. Я тоже остался и прибавил на снегу "мягкий знак", отчего вышло "твердо":
 — Борись!!!
 Борись, позором вразумленный
 Народ очнувшихся рабов!
 И факел, яростью зажженный,
 Вонзи в трусливый мрак гробов!!!
* * *
 Нет, нет, нет...
 Нет, не надо "черного бунта". Этот путь испытан. Этот Путь ни к чему. Это пути двухчленной формулы:
 — Бей жидов — бей панов!..
* * *
 Это путь раскрепощения Зверя, чтобы он сделал "дело". А потом, в таких случаях, говорят: "Зверь сделал свое дело, Зверь может уйти".
 Но Зверь не уйдет. А если уйдет, то только для того, чтобы вернуться снова.
 Кто сеет Махновщину, пожнет Пугачева.
 — Бей жидов, бей панов...
 От двухчленной формулы не уйти еще и потому, что пришлось бы натравливать на жидов именно как на панов. Ибо они паны теперь.
 Эй, деревенщина, крестьяне!
 Обычай будет наш таков:
 Вы — мужики, жиды — дворяне,
 Ваш — плуг и труд, а хлеб — жидов.
* * *
 И мы тогда не удержимся "на жидах", мы подымаем волну против "панства" вообще.
 А ваша задача как раз обратная. Наша задача состоит в том, чтобы заставить людей понять наконец: без "панов" жить нельзя.
 Да, нельзя. Как только вырезали своих русских панов, так сейчас же их место заняли другие паны — "из жидов". Природа не терпит пустоты.
* * *
 Без панов жить нельзя. Но что такое — "паны"?
 "Паны"— это класс, который ведет страну. Во все времена и во всех человеческих обществах так было, есть и будет.
 Его называли: высшими кастами, аристократией, дворянством, буржуазией, интеллигенцией, elite* [элитная группа (фр.)], классом "политиканов", "революционной демократией" и, наконец, на наших глазах его называют "коммунистами" и "фашистами". Иногда правящий класс окрашивается в национальные цвета, и тогда его называют то "варягами", то "ляхами", то "жидами". При всей разности у всех этой формации людей есть нечто общее. Все они исполняют одну функцию: обуздание Зверя.
 Но в борьбе между собой все "паны" склонны разнуздывать Зверя. Они натравливают его на противников и, победив при его помощи, потом с мучительнейшими усилиями снова его обуздывают.
 Но это путь ужасный. Ибо в этой процедуре гибнут достижения веков. Наш путь должен быть иной.
* * *
 Был когда-то великий путь "из Варяг в Греки". А теперь надо создать новый путь еще большего значения: "из Жидов — в Варяги". Коммунисты да передадут власть фашистам, н е разбудив Зверя.
 О, не буди меня, зефир младой весны,
 Зачем меня будить?
* * *
 Зачем его будить? Чтобы он разнес последние остатки культуры, которые с таким трудом восстановили неокоммунисты при помощи нэпа? Для того, чтобы, разгромив "жидов", он вырезал всех "жидовствующих", то есть всех более или менее культурных людей, ибо все они на советской, то есть на "жидовской", службе?
 Нет, не надо черного бунта...
* * *
 Елизавета, Екатерина, Александр I не привлекали к своему перевороту Зверя, и правление их было славно и гуманно...
 Вот пример, по которому надо идти. Скусить верхушку!
 А ты, великий молчальник, безмолвствуй. Ибо, когда ты говоришь, падают скалы. Падают тебе же на голову. Правда, голова твоя крепка, но все же от этих каменных прикосновений балдеет она, бедная, на столетия... Так к чему же?
* * *
 Пахарь, в поле мирно жни,
 Бодрствуй, властвовать могущий!..
* * *
 Я поднялся выше. По едва проторенной тропинке прошел к памятнику Святого Владимира. Низовье Киева, Подол, и замерзший Днепр были передо мною. Все было серо, туманно.
* * *
 Другая парочка, которая приютилась здесь, должно быть, просто не видела ничего. А если что-то видела, то и "ничего" казалось ей прекрасным. Она была хорошенькая и тонколицая, хорошо одетая, в серой шубке, малиновой шляпке, ботиках. Говорила низким, угловато-изысканным голосом, каким звучат на юге петербуржанки. Москвички тоже говорят низко, но певуче. Для моего киевского уха ее голос звучал недостаточно женственно. Но чистая русская речь была безупречна. Увы, я не мог разобрать: уцелевшая ли она аристократка с берегов Невы или же "оне-вившаяся" еврейка.
 Черт знает, что такое!
 Обычай будет наш таков
 Вы — мужички, жиды — дворяне
 Нет, она, кажется, все-таки русская. Но это "кажется" — недостаточно ли оно показательное доказательство.
* * *
 А третья парочка, одетая попроще, сползала по крутой, обледеневшей дорожке. Было там очень скользко, барышня боялась и по сему поводу пищала талантливо-переливчато, преподнося памятнику Равноапостольного ассортимент кокетства, сервированного a la Kieff. Mes compliments— старому черному Грушевскому: эти балакали по-украински. Первые и, кажется, последние, которые изъяснялись "на мове" в столице Украины.
* * *
 Солдатская песня, три парочки, три "национальности", да зимний туман — вот все, что я вынес из посещения Владимирской горки...
 И несколько мыслей.
* * *
 Я поднялся еще выше и взял к Михайловскому монастырю. Вот знакомые, старого, волнующего рисунка ворота в Михайловское подворье. Над воротами, где раньше была икона, в рамке сосновых ветвей.
* * *
 Но кто-то успокаивающий как бы взял меня за руку:
 — Помнишь ли ты одну синагогу? Помнишь?
 И я вспомнил. В Галиции, в 1915-м, в местечке Тухов Ничего не осталось. Голые стены, побитые окна, разрушено, осквернено.
 А кому там молились?
 — Богу Единому,— ответил я.
 Некто успокаивающий отпустил мою руку.
* * *
 Но, да простит меня этот невидимый и кроткий, все же тогда была война. А теперь как будто бы война кончилась.
 Да кончилась ли? Или только начинается по-настоящему? <...>
* * *
 Монастырь стоял "златоверхий". В шестнадцатом веке один он только в Киеве был крыт золотом, и это может служить неким утешением сомневающимся. В XX веке все храмы златоглавые.
* * *
 Мне пора было озаботиться приисканием гостиницы. Где я ее нашел, сие неважно для читателя, но любопытно для ГПУ. Поэтому применим латынь: nomina odiosa sunt* [Имен называть не следует (лат.)].
 Третьеразрядная была гостиница. Чуточку я волновался, сказать по правде, когда я входил.
 А вдруг документ окажется "не того". Ведь он, разумеется, "липа". Да и вообще жутко. Вопросы какие-нибудь каверзные зададут. Или даже не каверзные — случайные, но которые с несомненностью обнаружат мое зияющее невежество.
 Вошел.
 — Есть номер?
 От столика поднял голову молодой человек в бекеше. Лицо?
 Лицо — "не весьма". Бритый, красивый, но не разберешь: деникинец или чекист? Бывала такая порода "в старину": некие номады — из "чека" в "контрразведку" и обратно.
 Он рассмотрел меня не то равнодушно, не то пронизывающе.
 Сказал:
 — Номер есть.
 — В какую цену?
 — Два с полтиной.
 — Покажите.
 Он крикнул в коридор:
 — Хозяйка, покажите номер!
 Выплыла хозяйка. Широкая масленица. Запела по ма-асковски...
 — Намерочек вам? Пажалуйте.
* * *
 "Намерочек" быд дрянной. Цена зверская. Два с половиной рубля — это значит доллар с лишним. За эту цену я имел бы прекрасный номер в Париже и в Ницце. Ах, все равно. Лишь бы документ "не выдал"...
* * *
 Деникинец-чекист взял его и ушел. Я пережил несколько неприятных минут. Затем стук в дверь.
 Он вошел и задал мне несколько вопросов. Один был труден для меня. Но я как-то сообразил и ответил.
 Ничего. Оказалось, впопад. Он кивнул головой. Ушел. Потом пришел снова и принес документ. Сказал:
 — В книгу вписано. А заявлю позже.
 Когда он затворил дверь, у меня было желание не то потанцевать, не то перекреститься. Документ не выдал. Спасибо контрабандистам!
* * *
 Пришла хозяйка. Я понял, что она хочет — деньги вперед. Вытащил червонец. Большая бумажка, беловатая, водянистая какая-то. Но, пока что, эта бумажка деньги: пять долларов дают!
 — Сдачу сейчас принесу.
 — Не надо, я пробуду несколько дней.
 Она ушла, очень довольная.
* * *
 "Наконец, мы одни!" Я со своим телом. Йоги советуют думать: "Неужели моя рука, нога, грудь, живот, голова — это я?"
 Нет, "я"— это нечто другое, отдельное от тела, и потому "мы одни, мы вдвоем"...
* * *
 Это одиночество вдвоем приятно. Оно просто необходимо для существа мыслящего. Но, кроме того, в данном случае приятно ощущение безопасности. Как-никак, это постоянное внимание утомляет. Ведь сквозь канву наблюдений я все время ощупывал глазами каждого встречного и чувствовал всех, кто у меня за спиною. Сколько поймано взглядов за эти часы и сколько из них оценены как подозрительные. Сколько раз казалось, что кто-то пристал. Сколько раз это проверялось... Не так страшно в общем, но напряженно. Прежде чем войти сюда, я сделал точную проверку, нет ли хвоста, т. е. нарочно разыскал совершенно пустынную улицу. Слава Богу, все было в порядке.
 И вот на время — я в полной безопасности... Действительно, кого сейчас бояться? Гостиничные уконтентованы, а в участке я еще не заявлен. Самое выгодное положение. Власть предержащая еще ни в каком виде не знает о моем существовании. Вдруг искусительная мысль пришла: а что, если этот деникинец-чекист гораздо тоньше, чем я о нем думаю? А что, если сразу поняв, какая я птица, он уже сообщил в ГПУ, не подав мне и вида? Может ли это быть?
 Глупости! Мнительность...
* * *
 Буду писать письмо. Воображаю, как там, дома, беспокоятся.
 "Дома". Вот ирония! Дома — это значит где-то там во Франции, Сербии, Польше. И это в то время, когда мой настоящий дом, "старый дом, где он родился",— тут под боком, через несколько улиц. Неужели я его увижу?
 Конечно. Вот стемнеет, и я могу идти...
* * *
 Но пока — письмо. О, как чертовски труден этот ключ. Но зато, если бы шифровальщики всего мира колдовали бы над этим лоскутком плохой бумаги, они не выжмут из него тех нескольких слов, которые прочтут "там":
 "Я — осторожен, о, очень! Все благополучно пока. Россия жива. Надейтесь, верьте..."
* * *
 Но труднее ключа правописание. Кажется — пустяки не писать твердый знак, ять, и с точкой, а вот так рука и тянется. Приходится быть ужасно внимательным. Оказывается, нет тебе покою и наедине. Да к тому же чужой почерк изобретай. Предосторожность, может быть, излишняя, но все же. Письма заграничные идут, конечно, в черный кабинет. Там могут знать мой почерк. Зачем же давать "кончик", если его можно избежать?
* * *
 Нет, конечно, никто даже из тех, кто "знает" (а их самое ограниченное число), не представляет себе, где я. Я — в Киеве!.. Это покажется им чудовищным. А между тем это так просто. Они, наверное, думают, что дома, заборы, камни на мостовой узнают меня и закивают:
 — Вот он!
 А на самом деле до сих пор я не встретил ни одного знакомого лица. Никого...
* * *
 Там, где-то далеко, "благословенный Прованс". Я вспомнил о нем потому, что, проезжая однажды мимо великолепных гор, столпившихся к Тулону, я читал "La maison des hommes vivants"* [дом живых людей], фантастический рассказ, приуроченный автором к этим местам.
 И вот когда "он", то есть то, что от него осталось (ибо другое его "я" выносили в эту минуту в гробе из дома), когда "он" бросился к "ней" с криком: "Мадлэн, это я!", она... подала ему les quatre sous* [четыре су] , приняв за нищего...
 Так, вероятно, случилось бы и со мной, если бы я, "вернувшийся", подошел бы на улице к кому-нибудь из тех, кто оплакивает "ушедших"...
* * *
 И потому я ни к кому, ни к кому не пойду... К чему?
 Они приспособились к этой жизни, они как-то живут...
 Если даже они и поверят мне, что это я, то будут ли мне рады?
 Что я им принесу, кроме грозной опасности? Какую благую весть? Разве могу я им сказать, что вслед за мною раздастся тот трубный звук, "когда мы, мертвые, пробуждаемся"...
 Нет, мы ждем — их пробуждения. А они спят...
 Счастлив лишь тот, кому в осень холодную
                Грезятся ласки весны...
 Счастлив, кто спит, кто про долю свободную
                В тесной тюрьме видит сны...
                (Мелодекламация)
* * *
 Разбудить их только для того, чтобы отнять у них даже мечту, жестоко и бессмысленно. А что другое я могу сделать?
* * *
 А вдруг у них даже нет мечты? И это может быть...
 К чему же я явлюсь к ним привидением с того света, когда у них: все оплакано, осмеяно, забыто, погребено и не вернется вновь...
* * *
 Так пусть будет "одиночество вдвоем". Пусть ходят мое тело и мой дух по этому городу,— достаточно с них взаимного общества.
                Сам один, а глуп, как два...
                (Грузинская песенка)
* * *
 Письмо написано, наклеена марка, на которой кто-то лезет на фонарь. Адрес?
 Двадцать адресов прыгают у меня в голове. Я повторяю их каждое утро. Записать не решаюсь. Если их в случае чего найдут у меня — ясна связь с заграницей. А это здесь самое большое преступление. Забавно, не правда ли? Люди, которые поставили себе целью интернационал, преследуют, как дикого зверя, каждого человека, имеющего сношения с какой бы то ни было другой нацией. Как это способствует развитию "интернационального духа", "международной солидарности", стиранию "искусственных перегородок", именуемых государствами, народами, нациями! О, жалкие реформаторы! Вместо нового мира они построили только гримасу старого. "Смотрите, смотрите, совсем новое лицо!" Нет, лицо то же самое. Оно только "передернулось"... от ненависти и от отвращения.
* * *
 Но зачем двадцать адресов? Затем, чтобы не писать на один и тот же. Могут заметить. Опять лишняя предосторожность?
 Пусть! Знаменитые русские слова "авось, небось и ничего" нравились, конечно, Бисмарку в русском народе. Но нравились только потому, что железный канцлер предполагал скушать Россию, что при авось и небось сделать значительно легче.
* * *
 Впрочем, если сейчас — стук в дверь, входят, обыск, арест, что я буду говорить?
 После нескольких уверток меня поймают на вздоре. Поэтому лучше сказать прямо, кто я и что.
 А для чего я прибыл?
 Расстреляют все равно, что бы я ни объяснял. Правде они не поверят. Будут бесконечно допытываться "политических" мотивов. Если хотите, есть и политические мотивы. Рядом с моим личным делом я приехал, как шпион. Да, я шпион, хотя и не в банальном значении этого слова: я приехал подсмотреть, как "живет и работает" Россия под властью коммунистов.
 Так и буду говорить. Они не поверят, но это — правда. А правда имеет какую-то прелесть даже для лжецов. Если не прелесть, то самосилу. С правдой умирать легче, а умереть все равно придется. Я предпочитаю умереть самим собою, а не безвестным псевдонимом. Проще и чище...
* * *
 Но пока эти мысли просто преждевременны. Пока... пока небо прояснилось и взошла —
 Рождественская Звезда!..
 Правда, по новому стилю, но не все ли равно... Если бы Христос рождался не два раза в году (по старому и по новому), а каждый день (и никогда бы не умирал), было бы еще лучше. Кроме того, из "благородного упрямства" приходится, конечно, отстаивать старый стиль, как офицеры отстаивают погоны, как наши мальчики-гардемарины в Бизерте отстаивают каждую пядь своих традиций, но по существу дела, когда 1925 лет тому назад рождался Христос, земля была в той точке орбиты, в каковой она сейчас 25 декабря по новому, а не по старому стилю. Поэтому если важно праздновать то взаимное положение земли и солнца, которое было тогда, то астрологическая правда за новым стилем.
 А потому пусть будет эта великолепная звезда, которая заглянула в мое окошко, звездой Рождественской.
* * *
 Я вышел из гостиницы, и звезда пошла за мною. С волхвами, как известно, было наоборот. Они шли за звездой. Волхвы же со звездою путешествуют...
 Но так как Эйнштейн доказал относительность всякого движения, то мне казалось, что она, Рождественская Звезда, ведет меня.
 А может быть, так оно и было...
.........................................

ART: Гоген, Пауль, GAUGUIN, Paul (1848-1903) "Be Mysterious" 1890

......................
МОСКВА
 1991

СОДЕРЖАНИЕ
"ТРИ СТОЛИЦЫ":
ГЛАВА ПЕРВАЯ — ОНА ЖЕ ПРЕДИСЛОВИЕ
ГЛАВА ВТОРАЯ — II НЕЧТО ЙОГИЧЕСКОЕ
ГЛАВА ТРЕТЬЯ — III ПЕРЕХОД (1/2)
ГЛАВА ТРЕТЬЯ — III ПЕРЕХОД (2/2)
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ — IV ИВАН ИВАНЫЧ
ГЛАВА ПЯТАЯ - V АНТОН АНТОНЫЧ
ГЛАВА ШЕСТАЯ - VI КИЕВ (1/2)
ГЛАВА ШЕСТАЯ - VI КИЕВ (2/2)
...
 ШУЛЬГИН Василий Витальевич
 ТРИ СТОЛИЦЫ
Редактор Л. М. Исаева. Художник А. Ф. Сергеев. Художественный редактор Г. Г. Саленков.
Технический редактор Е. А. Васильева. Корректоры Т. М. Воротникова И. И. Попова

Сдано в набор 05. 06. 90 Подписано к печати 29. 12. 90
Тираж 100 000 экз.
Цена 5 р. 50 к.
Издательство "Современник"
Министерства печати и массовой информации РСФСР
и Союза писателей РСФСР Москва